Сын города Поллок Том

Глава 37

Лунный свет отбеливал статуи среди надгробий. Из-за глубоких теней каменные фигуры выглядели усталыми. Ветер разносил звуки: замедленное ровное дыхание, то там, то тут раздавался храп. Обмякнув внутри своей карающей кожи, Тротуарные Монахи спали.

Стояло очень раннее утро. Они работали всю прошедшую ночь.

Кладбище заполнил звук каменных крыльев, и один за другим священники посмотрели вверх. В полной тишине Иезекииль опустил первое тело: парня, запеленатого в статую Викторианского ученого. Он бросил его к ногам Петриса, как будто это было в порядке вещей. Петрис кивнул, принимая бремя, и с некоторой ревностью посмотрел на отметки когтей на каменной броне Иезекииля.

«Вот, кто я теперь? – спросил он сам себя. – Предприниматель? Вот, как быстро меч переходит в другой кулак?»

Вслед за первым телом («Ласуло», – подумал Петрис, потрудившись вспомнить имя) последовали остальные. Их доставили уцелевшие в бою товарищи: перенесли, крепко держа на плечах, или перетащили по мокрой от росы траве на самодельных волокушах. Кладбищенские священники спешили на помощь. Никто не разговаривал. Брат склонялся над братом, хладные мужья в тишине врачевали боевые раны жен. Последними словами, которыми они успели обменяться, были грязные ругательства вроде «раба», «блудницы» и «еретика», но было не время спорить, не сейчас, когда нужно подсчитать и похоронить мертвых.

Не было нужды говорить. Все знали, что им делать.

Они ворчали и бормотали проклятья, поднимая мертвых на пустые постаменты; наносили цементный раствор и расплавленную бронзу на все повреждения и лили ее вокруг ног, чтобы установить на место. Некоторые приостанавливались, изумляясь количеству погребаемых. Это были крупнейшие массовые похороны последних десятилетий.

А потом, в четыре часа, в час камня, в истинно колдовской час, Тротуарные Монахи запели. Петрис вел, к нему присоединились каждый брат и сестра, даже Иезекииль, кружа на презрительном расстоянии над их головами.

Гимн Тротуарных Монахов полился по Лондону, чистый, как колокольный перезвон, глубокий, как зимняя ночь, смешиваясь с рыком лондонских двигателей, и всякий, кто слышал, останавливался и слушал. Сами того не зная, люди на улицах почтили павших минутой молчания.

Слова были достаточно просты: «Под каменной кожей, омытой дождями, людьми навсегда остаемся мы с вами». Песня была молитвой об обретении их падшими братьями и сестрами величайшей человеческой привилегии: возможности умереть. Они просили, чтобы их статуи перестали быть карающей кожей, а стали бы простыми могилами. Молитва, конечно, обращалась к самой Матери Улиц. Только она могла посчитать долг оплаченным и выкупить смерть священников у пропитанных нефтью торговцев, которым ее продала.

Ирония молитвы, обращенной к отвергнутой ими Богине на руинах ее храма, почти заставила Петриса улыбнуться. Но это были похороны, а она была единственной Богиней, которую они имели. Кому еще молиться? Как однажды прошепелявил в своей дурацкой манере Джонни Нафта: «Ссвадьбы и похороны засставляют маловеров хотя бы изображать веру».

Песня закончилась, и Петрис завершил церемонию, рассеяв кирпичную пыль у ног погибших. Солдаты унесли свои шрамы обратно в ночь. Иезекииль из последних сил устремился на север. У них были раненые, о которых нужно было заботиться, и война с Высью, которую нужно было красиво проиграть.

Но большинство осталось. Они, как Петрис, повернулись спиной к Богине, поработившей их. Когда они отвернулись и пошли прочь от могил, Петрис надеялся, что никто из них не чувствовал себя таким же трусом, как он. Большинство из них успели сделать всего несколько шагов, прежде чем провалились в изнеможенную дремоту внутри своей брони, но Петрис не мог заснуть – не давала боль в груди, остро хотелось быть с армией, сражаться, чувствовать, как каменные поры впитывают кровь. Вот для чего он переродился — быть солдатом. А войны уже так давно не было.

Но сражаться означало сражаться за нее, а мужчины и женщины, с которыми он говорил, были слишком злы, чтобы смириться. Он поскреб пальцами отслаивающийся камень: непреднамеренный бунт.

Высеченные Доктрины учили, что умереть во имя Матери Улиц было не больно: такая смерть погашала долг и покупала освобождение. Петрис убивался не из-за мертвых, а из-за себя, хотя никогда в жизни не признался бы в этом. Гибель паствы только сделала его собственное заключение горше.

Поэтому он сделал то, что делают все религиозные люди, когда им горько. Тихонько, чтобы не потревожить других, начал молиться.

Глава 38

– Я должна вернуться! – вопила Бет, но голуби не обращали на нее внимания. Ветер от взмахов их крыльев ударял девушку по лицу Внизу мелькал Лондон. Она извивалась и брыкалась, но их коготки лишь крепче сжимали ее.

– Я должна вернуться! – нотки безумия в голосе были слышны даже ей самой. Единственная мысль заполнила ее до отказа и подчиняла себе голос. – Там была Кара! Там была Кара! Я должна вернуться!

Пластиковая клоунская маска, свисающая с коготка голубя, повернулась к девушке:

– Заткнись.

– Она – моя подруга.

– Она – носитель.

Черви исказили губы маски в гримасу. Пустые яичные скорлупки, торчащие из прорезей, посмотрели мимо нее на хрупкого, тощего паренька, висящего в сердце голубиной стаи, и на тянущийся по воздуху шлейф из капелек крови.

– Ты действительно думаешь, что к тебе она бы отнеслась иначе, чем к остальным?

Они пролетали мимо штришков черепицы, залитой желтым светом обычных, немых фонарей. На секунду мигнули, а потом пропали окна дома-башни. Они спикировали к свалке: холмам сломанных телевизоров, микроволновок и металлического лома. Скомканный пластик клубился, словно листва. Потоки промышленного растворителя и дождевой воды прорезали пейзаж.

Как только голуби опустили ее, Бет побежала, скользя и спотыкаясь в грязи, к Филу, лежащему на земле, отвернувшись от нее. Проволока содрала с него половину кожи, и кусок ее топорщился, словно гротескный занавес.

Девушка скользнула на колени рядом с ним. Его лицо было вялым – парень лежал без сознания. Бет задышала отрывисто, вспомнив выражение ужаса при мысли, что его предали, отразившееся на лице Фила, прежде чем проволочное существо погрузило его в реку.

«Убей носителя», – кричал он.

Но она не могла. Это была Кара. Она не могла…

Могла ли?

Голуби, скапливались вокруг, колотя Бет крыльями и клювами.

– Глас! – запротестовала она.

– Отошла от него, – девушка не видела лица, но тон был ровным и сердитым. Жуки роились, составляя ноги из валяющегося вокруг мусора.

– Но я должна помочь…

Внезапно через вихрь голубиных крыльев проступила клоунская маска:

– Если будешь путаться у меня под ногами и он умрет, я вырву глаза из твоего черепа. Усекла, малявка? Лучшее, что ты можешь сделать для него, – это убраться. Сейчас же.

Бет застыла. Она уставилась на Гаттергласса, заскрежетав зубами, потом развернулась и заспотыкалась вниз по холму.

Девушка тащилась во тьме через сменяющийся мраком мрак, как ей показалось, целую вечность. «Кара!» Мысль заполнила ее голову, как кричащая сирена. Паника подогрела мышцы, и девушка припустила по склону мусорной дюны к сияющему городу, к Каре, размахивая руками. Все, что она видела, была ее лучшая подруга, связанная и израненная колючей проволокой.

Но потом руки Бет соприкоснулись, и, почувствовав тонкие грубые корки, оставленные колючками, она, споткнувшись, остановилась. У нее был шанс помочь Каре, освободить ее, но она не смогла. Что если она снова не сможет? Что если Кара будет вынуждена бессильно смотреть на все происходящее, пока Проволочная Госпожа ее собственными руками придушит Бет?

В голове всплыл голос Гаттергласса: «Ты действительно думаешь, что она отнеслась бы к тебе иначе?»

Бет оглянулась через свалку, туда, где лежал Фил, истекая кровью, дрожа и едва дыша, среди грязи и хлама. Там, куда она его привела.

«Это твой план? Сбежать?» — теперь насмешка звучала так пусто; ей бы очень хотелось взять свои слова обратно. Ей было жаль, что она не позволила ему спастись.

Она задирала, дразнила и соблазняла его, прямо как Кару, когда оставила ту полную самолюбования загадку про «изломанную гармонию» на кирпичах подле дома подруги.

«Это я, сирена, призывающая к самоуничтожению».

Раскаяние заполнило Бет, словно теплый тягучий бетон, заливающийся в живот и конечности. Девушка рухнула в мусор. Она не могла этого исправить. Разрушила все и не могла исправить. Бет даже не заметила, что по ее щекам побежали слезы.

Все, что она делала, – все, что было в ее власти сделать, – оборачивалось катастрофой.

«Боже, Фил, прошу, не умирай».

Клочочки бумаги, картонки, упаковки из-под яиц и этикетки от пивных бутылок покрывали землю под ней, словно фотографии, старые картинки, которые кто-то потерял.

«Вот, как ты себя чувствовал, папа, – подумала Бет, уставившись на них, – как будто ничего не можешь сделать».

В ней разрасталась беспомощность, горячая, черная и ядовитая, как, должно быть, и в отце. И она когда-то смела ненавидеть его за это!

«Я ничего не могу сделать».

Девушка согнулась и отчаянно зарыдала. Каждая слезинка выходила с болью, словно тянула за собой внутренности.

«Я ничего не могу сделать».

Бет плакала, пока внутри не стало совсем пусто, а потом села. Но образ отца, сидящего на стуле с книгой, застрял в голове, и никак оттуда не вытряхивался. Она не могла свыкнуться с удушающими тисками отчаянья. Не могла просто сидеть, как папа: потому что уже видела, как он это делает.

Девушка медленно поднялась на ноги и посмотрела вниз, на оставшееся после нее углубление, маленький альков в грязи. «Если бы не он, я, наверное, никогда бы не встала». Это был подарок, внезапно подумала Бет, который он передал ей, сам того не подозревая. Девушка тихонько поблагодарила отца, жалея, что он этого не слышит, и зашагала обратно вниз по свалке. Она ничего не могла сделать, но должна была сделать что-то.

На небе бархатный мрак поздней ночи постепенно сменялся неплотной темнотой очень раннего утра. По крохам, неторопливой струйкой тел, остатки ее армии прибывали на свалку.

Натриитки переносили своих раненых на носилках, сплетенных из желтой и черной изоленты: разбитые тела были лишены рук или ног, или отчаянно запускали пальцы в собственные грудные клетки, сводя вместе контакты, заставляющие их сердца биться.

Тротуарные Монахи использовали в качестве костылей воротные столбы, но на всех не хватило, и некоторым приходилось ползти. Одна каменная фигура рухнула под весом своей брони, выдохнув: «Больше не могу…». Тогда гладкошерстная полосатая кошка вышла из строя и, мурлыкая, начала тереться об упавшего священника, и где-то глубоко внутри он нашел достаточно веры, чтобы продолжить путь.

Когда выжившие достигли сердца свалки, высыпали крысы, жуки и тараканы. Подрагивая жвалами и подергивая гладкими коричневыми головами, они направляли раненых в альковы, вырытые в мусорных холмах. Самые искалеченные, не способные ни на что больше, с благодарностью обрушивались на выброшенные матрасы. Те, кто еще стоял на ногах, принялись за работу, накладывая повязки из порванной одежды, латая помигивающий Ламповый народ перегоревшими лампочками, кусочками разбитых бутылок из-под шампанского и пивных бокалов.

Священник внутри однорукой статуи организовал полевой госпиталь. Он оглашал список травм ордам жаждущих крыс, пока кровь вокруг собственной раны медленно подсыхала на его мраморном животе.

Священник удивленно поднял глаза, когда Бет, с сырыми от слез глазами, подошла к нему, закатывая рукава толстовки:

– Что мне делать?

Он оценил ее через щелочки в мраморной маске:

– У нас адский бардак, который предстоит разгрести, – сказал он. Каменные губы сложились в героическую улыбку. Он дернул к ней мраморную культяпку. – Руку не одолжишь?

И Бет бинтовала, зашивала и паяла, вытирала кровь и гной с липких ран. «Работай», – приказывала она себе, вытягивая иглу и стягивая края вспоротого бедра молодого солдата через пролом в его бетонном одеянии. То были ее солдаты, последовавшие за ее призывом, как Кара, и она должна была чем-то им отплатить.

«Просто работай».

– Говорю тебе, братан, их было четверо, – заверял молодой священник, по-ист-эндски говоря в нос.

Покрытая бронзой фигура на соседнем матрасе фыркнула:

– Четверо, конечно. Напомни-ка мне, сынок, кто учил тебя считать? Один у реки, один на мосту и еще один у кирпичной больницы. Твой зад прибил лишь троих волков, Тимон; не заливай, будто можешь побить мой рекорд.

Тимон раздраженно зашипел, забрызгивая бетонные губы слюной:

– Ты совсем ослеп от этой своей зеленой ржавчины на лице, Эл. Еще была та толстая ржавая сука на пляже. Свернул ей шею – вот так… – и он сделал руками резкий скручивающий жест.

Эл ухмыльнулся:

– Тимон, та сука пришла в себя быстрее, чем банковский счет твоей маман.

– Руки прочь от моей мамули! Ты ничего о ней не знаешь.

– Я уберу руки от твоей мамули, когда ты отвянешь от моего лица. Это медь, и не моя вина, что ее разъедает коррозия. Как бы то ни было, ты тоже ничего не знаешь о своей матери; ты же черт знает как давно стал священником, так что не притворяйся, будто еще помнишь ее.

Тимон неловко замолк. Бет подняла глаза от иглы. Что-то в жалобной гордости Тимона ее задело. Она завязала узелок, перекусила нитку и щелчком сняла колпачок со своего маркера.

– Что за? – запротестовал было Тимон, но затих, когда увидел, что девушка рисует. На бетонном плече появились четыре стилизованных волчьих головы, костлявые и рычащие: отметки побед вроде тех, что рисуют на боку истребителя.

– Это тебе, Тимон, – сказала она. – По одной для каждого трофея.

Позабыв о ревности, Эл завосхищался новыми метками своего друга.

– Хотел бы я к ним присоединиться, – заявил он.

Тимон оскалился:

– Мы еще не умерли, Эл, – заметил он. – Как и некоторые из этих чертовски злобных трофеев.

– И то верно.

Бет вновь щелкнула колпачком маркера и нахмурилась:

– Я думала, Тротуарные Монахи не могут умереть, – заметила она. – Петрис говорил, вы хотели бы получить свои смерти обратно.

Тимон и Эл разразились презрительным смехом:

– Да, мисс Би, мы не можем умереть, – подтвердил Эл. – Мы просто рождаемся заново. Знаете, как это?

Бет покачала головой.

Зеленые глаза Эла беспощадно взирали через медь:

– Ты – младенец, – тихо начал он, – всунутый в каменную колыбель. Без воды, еды, света и понятия, почему, блин, так. Воспоминание возвращаются к тебе не сразу, понимаешь? Некоторые из нас никогда не вспоминают, – добавил он еще тише. – То, что сделал Синод – не точное искусство, видишь ли. Ты получаешь оборванные воспоминания из своих старых жизней, чего-то недостает, что-то противоречиво. Говорят, у Джонни Нафты есть комната, полная воспоминаний, – бутыли с копиями, которые он сделал, прежде чем впервые нас получил. Не знаю, верно ли это. Но знаю, что не помню ни одного преступления, за которые меня прокляли.

Повисла тишина. Бет спиной чувствовала пристальный взгляд Тимона.

Эл откашлялся и сплюнул через крошечный просвет между бронзовых губ.

– Однако слишком долго не поскулишь. В прошлый раз я родился заново на кладбище, и другие священники стояли достаточно близко, чтобы услышать мои стенания. Многие из нас не так удачливы. Многих никогда не находят… Сегодня, после этой заварушки, в статуях по всему Лондону появятся новые младенцы, без вариантов, – в его голосе слышалась горькая усмешка. – Раны – меньшее из их зол. Ваша Богиня следит за этим. Вот почему мы хотим наши смерти обратно.

Бет зарыла маркер колпачком и встала, чувствуя, как дрожит сжимающая его рука. Все эти тела, сокрушенные и мертвые… «Ваша Богиня…»

– Да, – пробормотала она. – Я извиняюсь, но… Мне надо… Я должна… – она повернулась и бросилась из алькова.

– Эй, мисс Би! – Эл немного приподнял бронзовую руку. – А как же я?

Когда Иезекииль нашел Бет, она сидела среди старых пакетов из-под чипсов и картонок, обхватив колени руками; в богом забытом уголке на этой забытой свалке. Каменный ангел неодобрительно пощелкал языком.

– Вина согнула тебя? – спросил он.

Бет ничего не ответила, но Иезекииля не смутил ее прожигающий взгляд.

– Давайте, юная леди, – позвал он. – Я священник вот уже восемьсот лет. Если я не смогу распознать гангрену совести, то пора мне отказаться от моего призвания и открыть цветочный магазин.

Что-то мелькнуло, и вот он уже стоял рядом с ней – огромный, с известняковыми крыльями.

– Говори. – Это не было предложением. – Тебе станет лучше.

Бет продолжала смотреть, понятия не имея, с чего начать.

– Чертова река, – вздохнул Иезекииль. – Когда еще судьба подкинет тебе такой шанс? – он со скрипом опустился подле нее. На его рясе появились и вновь запечатались трещины. – Я благословляю тебя, дочь моя, ибо ты согрешила, это происходило… ну, постоянно, по всей вероятности, после последней исповеди, так что давай. Придерживайся, пожалуйста, первостепенного; у меня нет ни времени, ни желания выслушивать, как ты, десятилетняя, воровала в магазинах. В любом случае исповедуйся. Я слушаю.

Бет открыла рот, остановилась, а потом слова полились потоком:

– Слишком много всего. Люди пошли за мной. Я попросила их… и они пошли. Как Фил и… и Кара, и все эти люди, каменные и стеклянные. И я пыталась, действительно пыталась помочь. Но теперь Электра умерла, и Фил почти… а эти священники – снова дети, и Кара… о, Христос и Темза, Кара… О боже… – Она остановилась, пытаясь восстановить дыхание.

Прекрасно вырезанное лицо ангела наблюдало за ней:

– Я недооценил вас, мисс Брэдли, – тихо сказал он. – Твоя проблема не в чувстве вины.

– Нет? – Бет вдохнула слезы назад. – А в чем же?

– В буйствующем эгоизме.

Бет вздернула подбородок, думая, что ангел издевается, но его голос звучал совершено серьезно:

– «Люди-шс-пошли-шеза мной!» – он блестяще ее спародировал, даже прерывающееся дыхание. – «Эти священники – снова дети». Покровительствуйте нам сколько душе угодно, мисс Брэдли. Нам всем по нескольку сотен лет, но мы не возражаем.

Потом он фыркнул:

– В самом деле! Как будто у нас нет глаз, чтобы видеть, разума, чтобы думать, а теперь и рук с ногами, чтобы маршировать и сражаться. – Каменная рука взяла Бет за подбородок. Девушка даже не заметила движения. – Послушай меня. Плохая новость для твоего эго, но хорошая – для сердца. Высь – чудовище. Он и его создания уничтожают все без разбора. Ты знаешь это; мы тоже. Мы следуем за тобой только потому, что ты оказалась права. И если бы это была не ты, мы бы следовали за кем-то еще. Филиус будет бороться до конца, с тобой или без тебя.

Это желание Богини, – его голос скрежетал с назойливостью, граничащей с фанатизмом, – как показывает появление святой кошки Флотилии. Ты приняла сторону Леди, и я это уважаю, но не позволяй себе впасть в заблуждение, считая себя важнее, чем есть на самом деле. Все мы – сосуды ее желаний.

Иезекииль выпустил подбородок девушки и отступил несколькими мерцающими движениями. Бет потерла кожу в местах, где отпечатались его пальцы. Синяки уже рассасывались.

– И, да, мисс Брэдли. Вы худшая медсестра, которую я когда-либо видел. Долгоносикам Гаттергласса приходится распарывать ваши стежки и переделывать все заново. Это затруднительно, и это пустая трата времени. Ради них, если не ради себя, найдите что-нибудь, в чем вы действительно хороши.

Глава 39

Бет нашла Гаттергласса склонившимся над Натрииткой, раненной так тяжело, что она с трудом освещала его лицо. Воплощение мусорного духа было маленьким, не больше ребенка, он гладил стекловолоконные волосы девушки пальцами – соломинками для содовой и нашептывал, что Мать Улиц ее любит.

Слышалось шипение и треск, полдюжины крыс разнюхивали путь по мусорной дюне, таща «живой» электрический кабель, вырытый в какой-то части единой энергосистемы. Гаттергласс натянул на пальцы презервативы, словно хирургические перчатки, и приступил к работе.

Бет не беспокоила его, пока он не закончил.

– Вам идет быть компактным, – заметила она, окидывая взглядом слишком большую голову из сдувшегося футбольного мяча, – жутковатым разлагающимся ребенком.

Гаттергласс на нее даже не посмотрел.

– В данный момент моему наблюдению вверены пять тысяч шестьдесят три различных организма, – отрывисто констатировал он. – Я их собираю, укрепляю и, в некоторых случаях, провожу операции на открытых сердцах. Откровенно говоря, хотел бы я посмотреть, как бы ты управилась с половиной и при этом вдохнула бы жизнь хоть в один бумажный пакет, не говоря уже о полном аватаре.

Маленькая мусорная марионетка порылась вокруг себя, вытянула измятую пачку сигарет и зажгла одну, зажимая швом губ.

– Вы курите? – удивилась Бет.

– Кому как не мне, иметь грязные привычки? – парировал Гаттергласс.

Бет наблюдала, как через ребра пробкового дерева повалил дым.

– Это как-то… на вас влияет? – поинтересовалась девушка.

– Влияло, – Гаттергласс прикрыл хрупкие глаза. Голос сквозил тоской. – Давным-давно.

Когда скорлупки снова открылись, Гаттергласс взглянул на Бет холодно, с оттенком враждебности:

– Чего вы хотите, мисс Брэдли?

Бет глядела на него через дым:

– А как по-вашему?

Принц Лондона обходился без матраса. Его спина и плечи были приподняты над землей, щебнем и обломками кирпичей. Пока Бет наблюдала, цвет щебня поблек, и бледная кожа парня немного потемнела, но только совсем чуть-чуть.

Она присела и убрала волосы с его лица. Челюсть Фила была сжата, глаза зажмурены.

– Он выглядит лучше.

– Конечно, лучше, – тон Гаттергласса не терпел возражений. – Ведь его доктор я. Хотя, надо отдать ему должное: этого маленького Бога не так-то просто убить. – Воздух вышел вздохом из головы-мяча: – Однако я понятия не имею, когда он проснется, – признался Гласс. – Между тем, полагаю, это делает нас с тобой командой, – сердито выплюнул он тут же. – Ты нужна мне, чтобы…

– Я ухожу, Глас, – поднимаясь, прервала его Бет.

Яичные скорлупки моргнули:

– Уходишь? Куда?

– К Святому Павлу. Я нужна Каре.

Гаттергласс погрузился в долгое молчание:

– Знаешь что? – наконец сказал он. – Я должен бы позволить тебе. – К удивлению Бет, его голос стал резок от гнева. – Пожелать тебе большой лондонской удачи и позволить кинуться прямо в пасти трубчатых волков. В конце концов, ты этого заслуживаешь. Я познакомил их, ты знала? Филиуса и Электру. Она была смелой, яркой и элегантной; она была его лучшим другом и, как никто другой, делала его счастливым.

Глас повернул голову и посмотрел на Бет с явным отвращением:

– Никто другой, кроме тебя. Так что во имя любви, которой он тебе докучает, я скажу это один раз. Не уходи. Думаешь, сможешь сделать лучше? Не сможешь. Высь разорвет тебя в клочья. Пройдись по Полям Сноса в поисках счастливого конца, и конец будет единственным, что ты найдешь.

Гаттергласс затих, буравя Бет скорлупным взглядом:

– Что, все еще уходишь? – спросил он наконец.

– А как по-вашему?

Таракан у Гаттергласса во рту неодобрительно щелкнул, и что-то ударило Бет по голени. Девушка поглядела вниз. Это был ржавый прут-копье Фила, принесенный волной копошащихся жуков.

– Возможно, оно тебе понадобится.

Его маленькое лицо выглядело измученным, но странно довольным:

– В том маловероятном случае, если ты подберешься достаточно близко, вонзи его Королю Кранов в глотку.

Пальцы Бет обхватили копье. Канавки и ямки в металле, казалось, точно соответствовали ее руке. Она почти что чувствовала отпечатки, оставленные на нем руками Фила.

– Не так уж много, – заметил Гаттергласс, – но без Великого пожара Матери Улиц приходится импровизировать.

Бет медленно выдохнула:

– Я убью его, Глас, – поклялась девушка, смакуя каждое слово. – За Фила, Электру, Кару. И за себя.

Улыбка шва Гаттергласса сквозила недоверием, но он, медленно распадаясь, кивнул. Глаза-скорлупки смотрели на девушку до последнего.

Когда Гаттергласс ушел, Бет наклонилась и поцеловала Фила в лоб.

– Ты привел меня домой, – шепнула она ему на ухо. Что-то кольнуло глубоко в груди: не хотелось оставлять его так, но у Фила был Гаттергласс, а у Гаттергласса была его армия. У Кары же, которую Бет любила сильнее и глубже всех остальных, которую она почти что позволила себе позабыть, – у Кары была только она.

Фил верил, что она могла стать похожей на него, значит, она у него в долгу и должна сделать больше, чем просто сбежать:

– Однажды я спасла твою жизнь, помни, – прошептала она, поворачиваясь, чтобы уйти. – Не позволяй этому стать потраченным впустую усилием. Я тоже попытаюсь.

До забора, огораживающего свалку, была всего сотня футов. Когда девушка побежала, асфальт, казалось, подпитывал ее, а мимо проносился Лондон со своими огнями, шумом, величием и зловонием; копье перед ней указывало строго на юг.

Вскоре краны начали яриться на горизонте, и девушка повернула на восток. Громада Святого Павла всплыла огромным черным жуком, скорчившимся под лучами восходящего солнца. Поля Сноса становились все ближе.

Глава 40

– Никак не могу заставить их сложиться!

Парва несчастно смотрела на отца через стол. Она знала, чем все закончится. Она с трудом натянула жмущую – наряд оказался сверхчестолюбиво мал и резал под мышками – зеленую свадебную шарару.

Папа не ответил на ее пристальный взгляд, продолжая, сутулясь, хмуриться на бухгалтерскую книгу:

– Подойди и помоги мне, Парва.

Она покорно поднялась и встала у него за плечом. Позади нее нож скреб по фарфору – мама сваливала еду в мусорное ведро.

– Видишь? – проворчал отец. От него пахло орехами и сухим табаком. – Он хочет целое состояние.

Парва смотрела на свое собственное изуродованное лицо. Карандаш держал отец, но рисунок был выполнен в характерном стиле Бет.

Мистер Хан упал вперед и вздохнул, дыхание всколыхнуло белые волоски на его коричневых руках:

– Я не могу себе этого позволить. Не могу. Это меня погубит. Мне придется продать практику.

Грохот заставил их обоих поднять глаза. Мама стояла над осколками разбитой тарелки. Ее руки дрожали.

– Почему, Парва? Почему ты не следила за собой получше? Я же учила тебя, как, – голос дрожал от слез, и она выглядела ужасно старой.

– Боюсь, все гораздо хуже, чем вы думаете, миссис Ха, – произнес знакомый голос. Из гостиной на кухню вошла Бет, прячущая руки в карманах толстовки.

– Не возражаете? – она забрала карандаш из податливых пальцев мистера Хана и начала рисовать поверх его рисунка – кончик языка просунулся между зубами, лицо сосредоточилось. Под ее карандашом стали ясны истинные масштабы Парвиных увечий. Бет перевернула карандаш и ластиком на конце стерла ноздрю и половину уха, зато пририсовала рваный шрам в углу рта.

Парвино лицо вспыхнуло болью. Приложив руку к щеке, она почувствовала кровь. Провела по лицу пальцами и обнаружила, что там, где сходятся губы, кожа разошлась, как будто рассеченная невидимой проволокой.

Когда Бет закончила, Парва упала на пол. Нос и рот ее наполнились острым запахом металла.

Бет бросила карандаш на бумагу.

– Простите, миссис Ха, – сказала она. – Не думаю, что вы найдете желающих. Ни за какую цену. Она протянула руку к Парве и позвала:

– Пойдем, Кара.

Кара протянула правую руку с недостающим пальцем, схватила ладонь Бет, измазав ее красным, и вышла из комнаты вслед за лучшей подругой.

Просыпалась Кара медленно. Грохот сноса прозвучал отголоском из почти позабытого детства, словно призыв на молитву из мечети: многоэтажки – вместо минаретов, чугунные груши – вместо муэдзинов.

Она осторожно открыла глаза – закрытыми их держала только спутанная паутина сна. Во рту пересохло; чувствовался привкус неприязни и старой крови. Девушка вздохнула, расправляя ребра, насколько позволил проволочный корсет.

«Убей носителя…» – велел тощий парень, схваченный ею. Кара осознала, что сердится на Бет за то, что та его не послушалась. В минуты краткого, лихорадочного сна, в который ей удавалось провалиться, девушка грезила о Бет: спасительнице и убийце, мучительнице и целительнице. Это была зависимость, живучая, как сорняк. Пора с этим завязывать: бесполезно заклинать или надеяться на помощь Бет.

Длинная нить проволоки, размотавшись с ее руки, дотянулась до опоры строительных лесов, оплелась вокруг, натянулась и поставила девушку на ноги.

Сконцентрироваться было почти невозможно. То, чего Кара хотела, было скользким, как мокрое мыло. Время хоть как-то текло только тогда, когда она вообще не думала о побеге. Кара ужаснулась, что после охоты поймала себя на вожделении. Ей не хотелось ничего, кроме как оплести проволокой город, найти асфальтокожего парня и убить его. Заставить Короля Кранов ею гордиться.

Девушка знала, что эти желания возникли не у нее, они исходили от Проволочной Госпожи, но она чувствовала их, и руки в металлической клетке дрожали от жажды. Желания горели под кожей. Она не хотела у бивать, но одновременно страстно этого желала. Наведенная жажда крови пугала.

Однако, в отличие от желания быть спасенной, она не заставляла девушку чувствовать себя жертвой.

Кара поднялась в воздух, и над ней огненным шаром взорвалось утреннее солнце, отражаясь от купола Святого Павла. Вокруг лица ослепительно ярко засияла проволочная маска. Под нею работали машины – рыли, выкапывая Высь.

«Я – Высь, я – Высь. Я буду. Я буду».

Девушка задрожала: это было его желание, самое древнее, первобытное желание в мире. Теперь она поняла его лучше. Он создавал себя, заставлял себя быть. Он прорывался в город, снова и снова на протяжении веков, и все же в некотором смысле не заканчивал рождаться.

Нитка колючей проволоки размоталась, и Кара спустилась на щебень. В заборе, опоясывавшем стройку, появилась трещина – вход в лабиринт рухнувших стен, отделяющий Высь от остального Лондона. Проволочная Госпожа направилась в нее.

Перед тем, как скользнуть в тень, девушка увидела что-то краем глаза: две массивные пневматические дрели, вырубающие уголок рта из земли. Она видела губы, с трещинами и капиллярами. Создание со ртом такого размера затмило бы собор, возвышающийся над ними.