Стеклянный Джек Робертс Адам

– Несколько дней, – сказал Луон. – Без воды нам больше не протянуть. Может, нас и на это не хватит, учитывая, как тут холодно.

Но Жак был прав: одним из побочных эффектов очистки воздуха от СО₂ оказалось небольшое количество воды, которое собиралась в выступе на боку цилиндрического скруббера. Его вряд ли хватило бы на то, чтобы увлажнить один язык, не говоря уже о семерых ртах, иссушенных постоянной работой. И поэтому оно только разогрело склоки между семерыми до опасного уровня.

Луон объявил, что пить они будут по очереди, и, хотя Марит громко усомнился в его праве принимать такие решения, все согласились. Другого выхода не было. Давиде был первым, за ним – Луон. Но требовалось несколько часов для того, чтобы в углублении снова собралась вода, и каждый раз, когда у кого-то появлялась возможность промочить горло, настроение остальных делалось всё более мрачным.

Перелом случился раньше, чем Жак рассчитывал. Эннеми-дю-Конкорд отбросил бур и полетел к скрубберу. Когда он наклонился к углублению, Марит сказал:

– Я следующий. Жди своей очереди – после меня.

Не удостоив его даже взглядом, Э-дю-Ка прорычал:

– Попытайся меня остановить, и я тебе челюсть вырву.

Э-дю-Ка взял большой невесомый скруббер обеими руками и поднял, чтобы приложиться ртом к углублению. В этот момент Марит ударил. Он бросился от противоположной стены ногами вперед и врезался прямо в Э-дю-Ка. Двое мужчин, кувыркаясь, полетели в одну сторону, скруббер – в другую. Но было слишком тесно, чтобы драться по-настоящему. Э-дю-Ка громко стукнулся спиной о стену. Марит начал лупить его по рёбрам и животу, как боксёр в ближнем бою. Жак видел, что в правой руке у него зажат камень.

Но Луон отреагировал впечатляюще быстро. Он почти сразу оказался у Марита на спине, призывая Давиде на помощь, и через несколько секунд они оттащили драчуна в сторону. В процессе Давиде получил по голове кулаком и камнем, от чего его настроение ничуть не улучшилось. Потом Э-дю-Ка подлетел ближе, и трое мужчин начали колотить Марита.

Поучительное избиение длилось недолго. Вскоре Марит оказался в гордом одиночестве посреди пещеры – он свернулся в комок, кашляя и дрожа. Он был словно веретено, за которым тянулась нить из красных капель. Та начиналась у его рта. Э-дю-Ка слизнул оставшуюся воду с углубления на поверхности скруббера, и, наблюдая за ним, Жак почувствовал невыносимую сухость в собственном рту.

Они продолжили бурить. Марит некоторое время хандрил, забившись в угол, но, когда Луон легонько его стукнул и предложил поработать, он не стал возражать.

Они бурили, изнывая от жажды и холода, на протяжении многих часов.

– Я ещё никогда не чувствовал себя таким уставшим, – сообщил Мо всем остальным, завершив очередную смену, и, обхватив себя руками, прижался к стенке синтез-ячейки. – Я не смогу уснуть. Вот попросту не смогу.

Но он тотчас же впал в бессознательное состояние, и Луон отодвинул его в сторону.

Гордий сказал:

– Мы умрём.

– Если у меня не перестанет болеть голова, я вскрою себе череп буром, – проворчал Э-дю-Ка.

Они могли только продолжать. Всё вокруг сделалось похожим на бред. Тёмно-серые стены. Светошест, наполнявший пространство бесконечной чередой прямых и резких теней, рассекавших парившую в воздухе пыль и каменную крошку. В какой-то момент Жаку показалось, что стены покрылись каплями конденсата, и он прижался лицом к камню, но почувствовал лишь ледяную сухость и горькую пыль. Его глотка начала забиваться пеплом. Ткань пространства-времени беспокойно заволновалась. Ящик закрыли недостаточно плотно. Из него раздавался голос. Жак слушал этот голос или не слушал, ему было всё равно. Ничто уже не имело значения. От смерти его отделяли часы. Как и всех остальных.

Сверление продолжалось. Жак чувствовал его отзвуки в собственных зубах. Там были заточены микроскопические человечки, и они хотели выбраться на свободу, орудуя миниатюрными бурами. Его нервы пели.

Его очередь. Он прижал бур к скале, и тот пошел вперёд с болезненной медлительностью.

Их губы сделались того же цвета, что и стены.

– Погодите, – крикнул Луон. – Погодите.

Он указывал на что-то перед своим буром, и кожа у него на шее подрагивала от микроспазмов. Жак подумал: если наклониться и включить машину, бур сожрёт его кисть и всю руку, и он умрёт. Он, конечно, справился с этим побуждением. У него кружилась голова, его тошнило, с ним происходило что-то странное. Его тянуло на колкости и глупости. Он заболел. Он весь высох, высох, высох.

Луон что-то держал перед собой. Оно походило на кусок угля.

– Лёд, – сказал он.

Луон напоролся на жилу: тело какой-то кометы, захваченное этим куском камня миллиарды лет назад, притянутое гравитацией или случайно угодившее прямо в цель. Древняя вода, старше того земного океана, над водами которого носился Дух в Книге Бытия. Заледеневший апофеоз начала начал.

Они наскребли льда из стены, чтобы хватило на всех. Обсасывать его было больно, вкус забивала пороховидная пыль, с которой он был смешан, но – если перенести холод и справиться с дрожью – это была вода, и она потекла в их желудки. С водой пришло осознание неимоверного голода, и все семеро набросились на галеты. Жак решил, что лучше будет раскрошить свою долю, смешать со льдом, добытым из камня, и всё разом проглотить.

Они ели и пили. Они беспрерывно тряслись. Никто не бурил уже несколько часов. Вместо этого они прижимались к синтез-ячейке, или дремали, или просто парили на одном месте. Они слишком устали, чтобы радоваться.

Вскоре Луон растормошил их.

– Галеты вот-вот закончатся, – сказал он, тщательно проговаривая слова дрожащими губами. – Раз у нас теперь есть лёд, надо заняться спорами, потому что в одночасье они не прорастут.

Они медленно собрали лёд и попытались расположить его возле светошеста. В невесомости это оказалось непросто, и через некоторое время Давиде предложил выдолбить в скале канаву и забить её льдом.

На это ушло несколько часов, и оказалось, что льда у них недостаточно, поэтому Луону пришлось вновь взяться за бур, чтобы расширить жилу. Наконец им удалось заполнить канаву кусками льда. Пальцы у всех сделались багровыми от холода. Э-дю-Ка открыл первый из трёх пакетов со спорами, что им выдали, и размазал клейкое содержимое по льду.

– Теперь ждём, – сказал он, пряча руки под мышки в надежде снова их согреть.

– Нет, – сказал Луон. – Теперь работаем.

Дней и ночей не было. Светошест горел неустанно. Э-дю-Ка начал делать засечки на потолке – царапать стены смысла нет, заметил он, потому что они годами будут разрушать всё то, что их сейчас окружает. Он отмечал течение времени собственными периодами сна, рассудив, что от пробуждения до пробуждения проходил примерно один земной день. Жак подозревал, что Э-дю-Ка был из тех, кто спал понемногу, хоть десять раз за двое суток, легко пробуждаясь от малейшей тревоги. Но он ничего не сказал. Это едва ли имело значение. Долго спать никто из них не мог, потому что было слишком холодно. Измученные, они погружались в дрёму и вскоре просыпались, охваченные спазматической дрожью.

Э-дю-Ка очень быстро перестал вести отсчёт.

Галеты закончились, но ганк ещё не зацвёл, не превратился из чёрного в зелёный. Давиде пытался есть чёрную жижу, но его вырвало.

– Не похоже на икру, да? – саркастически поинтересовался Луон. – Терпение, парни! Нам нужна зелёная хрень, зелёная – это ганк, в котором есть все нужные питательные вещества. Осталось немного!

Они продолжали голодать. Теперь, по крайней мере, была вода; лёд из жилы, которую они раскопали, дополнял капли, собиравшиеся в углублении на скруббере.

Давиде забросил свои упражнения. У него попросту не хватало сил.

Они всё время дрожали от холода. Они держали синтез-ячейку на максимуме, но этот максимум был намеренно ограничен гонгси, и, хотя устройство испускало слабое тепло, окружавший их камень был настолько холодным, что не позволял воздуху прогреться.

– Наш воздушный карман останется холодным до тех пор, пока мы не согреем всю эту гребаную скалу, – проворчал Мо.

Гордий принялся объяснять, что, поскольку у камня низкая теплопроводность, им не надо прогревать весь астероид – только ту его часть, что непосредственно окружает их, – она тем самым превратится в своеобразную защиту от холода. Но на него начали орать, а Марит с силой и точностью бейсбольного питчера запустил осколком камня ему прямо в голову. Снаряд оставил на лбу Гордия отметину в форме <>. Брызнула кровь. Это разозлило Жака.

– Что вы творите! – закричал он. – Эй!

Остальные никогда раньше не видели, чтобы безногий сердился, и это показалось им неимоверно забавным. Гордий побелел и смолк. Жак занялся раной толстяка и промокал её подолом своей рубахи до тех пор, пока кровотечение не остановилось.

– Кажется, ты расстроился больше, чем он сам, Бегунок, – насмешливо заметил Марит. – Влюбился в пухлячка, что ли?

– Он объяснял, что происходит с теплом в этом пространстве, – ответил Жак. – Не стоило из-за этого ранить его.

Они ещё какое-то время смеялись, а потом перестали.

Они так и не поняли, в чём проблема, думал Жак. Синтез-ячейка медленно, но верно согревала ту часть заледеневшей скалы, что соприкасалась с воздухом. Но каждый день они срезали со стен именно этот согретый камень и измельчённым выбрасывали в космос. Они, мыслилось ему, невольно содействовали тому, что вокруг по-прежнему было весьма прохладно. Но с этим ничего нельзя было поделать – только перетерпеть.

Они голодали уже несколько дней. Раздражительность нарастала. Но потом одна из танковых грядок наконец-то позеленела.

Первая трапеза была особенной. За едой они даже ощутили некое подобие товарищеского духа. Первый урожай ганка оказался достаточным, чтобы насытить каждого, а вкус у него был… разумеется, он был вкусным, потому что они снова отодвинули голодную смерть на порядочное расстояние. Желудки, слипшиеся от голода, наполнились; потом они просто парили в воздухе или держались у стен, обхватив себя руками в тщетной попытке согреться. Время от времени кто-нибудь подплывал к скрубберу, чтобы собрать несколько капель прозрачной воды.

– Мы можем как-то изменить споры? – спросил Давиде через некоторое время. – Отладить их? Сделать так, чтобы они производили спирт?

Никто не ответил, и Гордий, робко глядя то на одного, то на другого, словно в ожидании немедленного нагоняя, сказал:

– Теоретически это возможно. Но держу пари, что штамм, который они нам дали, на генетическом уровне заблокирован от подобных усовершенствований.

– Это на них похоже, – спокойно согласился Э-дю-Ка. – Дело даже не в затратах. Какая им разница, что мы тут делаем? Проведи мы эти одиннадцать лет вечно пьяными или вечно – против собственной воли – трезвыми, им-то всё равно. Они решили, что будет второе, потому что пожелали обойтись с нами жестоко. Вот и все дела.

– «Жестоко» – неправильное слово, по-моему, – заметил Жак. – Они бизнесмены – не садисты.

Марит в ответ рассмеялся, будто спрашивая – а ты видишь разницу? Э-дю-Ка проворчал:

– Ну приехали, опять ты их защищаешь.

Но Жак продолжил:

– В происходящем нет ничего случайного, каждая деталь имеет смысл. Они делали это с тысячами заключенных. Наверное, с десятками тысяч. Они занимаются этим уже много десятилетий. Они мастера своего дела. Только так они могут добиться максимальной производительности от… нас. Только так они могут быть уверены, что астероид подвергнется самой тщательной обработке и будет надлежащим образом подготовлен.

– Мы вкладываем свой труд. Потом являются они и всё забирают, прикарманивают наши денежки. Волей-неволей хочется раздолбать всю эту каменюку, – сказал Мо. – Просто чтобы их позлить.

– Жак прав, – сказал Гордий, воодушевленный тем, что начатая им беседа имела успех (тот измерялся, конечно, отсутствием физического насилия). – Если мы испортим астероид, то только сделаем себе хуже, потому что нам тут жить. Мы ничего не можем предпринять. Они красиво загнали нас в угол.

– И всё-таки, – сказал Мо, потягиваясь, с нарастающим интересом, – должен же быть какой-то способ, чтобы… ну вот, к примеру, можно перед самым окончанием срока просверлить тут несколько туннелей, которые сделают астероид хрупким. Нам они вреда не причинят, а вот гонгси уже не сможет его продать. – Когда никто не ответил, он прибавил: – Наделать множество шахт под самой поверхностью или… – Тут он рассмеялся и сказал: – Не выйдет! Мы ничегошеньки не можем. Мы у них на коротком поводке, и сорваться с него не получится! Хоть и ублюдки, но какие же умные, а!

– Мне не нравится, что мы ничего не можем сделать, – мрачно проговорил Давиде.

– Да ладно тебе… – сказал Мо. Он был достаточно близко к Давиде, чтобы протянуть руку и ткнуть его в бок. – Не упрямься! Только сам себя раздербанишь. Одиннадцать лет – это не так уж долго. У нас есть еда и буры, чтобы не скучать. Сам не заметишь, как все мы будем на свободе.

Но Давиде покачал головой.

– Хочешь превратиться в дрона – валяй. Я отказываюсь признавать себя побеждённым. Из этой клетки должен быть выход.

– Например? – спросил Луон.

Все посмотрели на Давиде. Он вспыхнул, его тёмная кожа приобрела красновато-гранитный цвет.

– Тупицы недоделанные, – сказал он, отворачиваясь к стене. – Все до единого.

– Просверлить дырку, чтобы вела наружу, – сказал Э-дю-Ка, оскалившись, – сделать глубокий вдох и прыгнуть? Ты это имел в виду? – Шутка была не очень-то смешная, но Марит и Мо рассмеялись, и Гордий последовал их примеру через несколько мгновений. – Очень глубокий вдох? – настаивал Э-дю-Ка. – И пропрыгать так всю дорогу до Земли?

– Мы бы хоть согрелись, – встрял Марит, – в плотных слоях атмосферы.

Они все дрожали от холода.

Давиде не смог и дальше молча переносить насмешки.

– Без корабля отсюда не сбежать, конечно, – проговорил он, – Но кто сказал, что первый же транспорт, который здесь покажется, обязательно будет из тех, что принадлежат гонгси?

– Собираешься подать сигнал? – спросил Луон ровным голосом, без тени юмора, – И в какое же укромное место ты засунул передатчик?

Давиде уставился на него с яростью.

– Даже если за нами и впрямь вернётся корабль гонгси, – отрывисто проговорил он, – Даже если нам в самом деле придётся ждать одиннадцать лет – почему мы должны подняться на борт, точно овцы, и позволить отвезти себя обратно на 8 Флору? А? Почему бы нам не захватить корабль?

– Захватить… как?

Интерес Луона выглядел неподдельным.

– В этой скале есть металл, – сказал Давиде, снова обращая взгляд к стене, – Должен быть, Почему бы не извлечь его, чтобы сделать оружие? Тогда, стоит команде гонгси заявиться сюда – опа! Мы возьмем их в плен и захватим корабль.

Воцарилась недолгая тишина, которую нарушил Луон.

– Это план, – признал он, – Но в нём есть, по меньшей мере, три слабых места, Как мы превратим руду в металл? Расплавим?

– Расплавим, – повторил Давиде, не то соглашаясь с Луоном, не то задавая вопрос самому себе.

– Мы тут удивлялись, почему у синтез-ячейки такой низкий предел теплоотдачи, да? Было бы приятно посильней тут все прогреть, верно? Что ж, возможно, в этом и заключается причина, по которой в гонгси настроили его именно так, а не иначе. Будь у нас слишком много тепла, мы бы точно что-нибудь в таком духе и учудили – расплавили руду, соорудили старые добрые мечи и устроили ловушку для возвратной бригады. – Он покачал головой. Над его бородой взметнулось облачко пыли и, разделившись пополам, медленно поднялось по обеим сторонам от лица. – Они и тут нас перехитрили.

– Мы должны что-то сделать, – настаивал Давиде.

Заговорил Жак:

– Металл нам не одолеть. Но как насчет стекла?

– Ха! – сказал Э-дю-Ка. – Опять за своё? Тебе снова нужны окна, Бегунок?

– Просто я заметил, пока бурил, – сказал Жак, – когда в породе попадаются силикаты, то получаются стеклянные горошины. Видимо, это из-за трения. Так, может быть, есть способ, позволяющий…

– Ты понимаешь разницу между «находчивостью» и «умом», Бегунок? – перебил Давиде. – Может, первое у тебя есть, но со вторым точно не повезло. Подумай хорошенько. Какой толк от стеклянных горошин? Если у нас не хватит тепла, чтобы расплавить металл, как же мы будем обрабатывать стекло? И, даже если мы сделаем окно, как мы засунем его в бок астероида? Как, по-твоему, мы вырежем оконную раму, не потеряв при этом весь воздух? И даже если мы сможем это сделать? Допустим, у нас получится квадрат метр на метр – в песчаном стекле будет столько дефектов, что оно треснет от малейшего удара. Это самоубийство.

Жак ничего не сказал. Все молчали.

– Знаете что? – вдруг проговорил Мо. Его собственная курчавая борода росла беспорядочно, вдоль щек, а подбородок оставался чистым. Он запустил испачканные пылью пальцы в заросли на лице и подёргал. – Мы ни разу не говорили о том, что нас сюда привело.

– В экзистенциальном смысле? – поинтересовался Э-дю-Ка.

– Нет, – сказал Мо. – Я имел в виду то, чем каждый из нас заслужил одиннадцатилетний срок. Я думаю, об убийствах речь не идёт, иначе мы бы не отделались столь… – он окинул взглядом холодное пространство, в котором они были заточены, – легко. Ну так что?

– Догадаться нетрудно, – сказал Давиде.

Все посмотрели на него.

– Валяй, – подзадорил Луон. – Угадывай.

– Что ж… – сказал Давиде, потягиваясь. – Итак, ты и Э-дю-Ка знаете друг друга. Ты сам это сказал ещё в первый день. Думаю, вы оба входите в одну и ту же криминальную компашку. Это означает организацию, которая, в свою очередь, означает незаконные перевозки в обход Системы. Или, может быть, противоправные вторжения. Контрабанда того, контрабанда сего, ограбление кораблей, угон. Что-то в этом духе?

Э-дю-Ка кивнул.

– Вроде того, – сказал он, и в его голосе появились особые нотки, которые сложно было истолковать. – Я и в самом деле знаком с мистером Луоном, – прибавил он. – Но знакомство наше чисто деловое.

– А тут у нас Бегунок, – сказал Давиде, поворачиваясь к Жаку, – О человеке можно очень многое понять, если заметить, что его цепляет. В твоём случае это идея сделать тут окно. Ага? Ага. Ты хочешь видеть, что происходит снаружи. Такой у тебя пунктик. О чем это мне говорит? Ну, с учётом того, что ты не создан для насилия, – Давиде взмахом руки указал на то место ниже тазовых костей Жака, где должны были находиться его ноги, – я могу сделать вывод, что ты политический. Мечтатель, идеалист – в общем, тот, кто не смирился с тем, что Улановы теперь всем заправляют. Я прав?

– Не создан для насилия, – задумчиво повторил Жак. – Разве не стоит уточнить, что ты подразумеваешь под «насилием»?

– Конечно-конечно, – небрежно сказал Давиде. – Государственное принуждение насильственно по самой своей природе, мы все с этим согласны. Собственность – насилие, торговля – насилие. Я уверен, что ты способен на самые разные революционные действия – вроде внедрения опасного софта, который проделывает всякие до ужаса насильственные штуки с бухгалтерскими программами и бИт-доступом, например. Угу. Но при всём этом я гляжу на Марита и понимаю, что он может перерезать человеку глотку, а потом гляжу на тебя и понимаю, что ты на такое не способен. – Он одарил Жака мрачной волчьей улыбкой, как бы демонстрируя, что ему-то по плечу и не такие формы физического насилия. – Нет ничего постыдного в том, что ты политический заключенный. Просто помни о своём месте в очереди к кормушке.

Потом он обратил внимание на Марита и Мо.

– Вы двое, – сказал он, – уж простите, но вы не похожи на главарей преступных группировок. Наемники, исполнители – что-то в этом духе.

– В космосе поплавать не хочешь? – огрызнулся Мо.

– И остался только наш толстый друг. Ты здесь человек лишний, не так ли, Гордий? Лишний и странный. Что же ты такое натворил, приятель, раз уж оказался в компании столь неприятных личностей?

Пухлая шея и многочисленные подбородки Гордия залились помидорным румянцем. Ромбовидный рубец у него на лбу зажил и приобрёл розоватый цвет; теперь, когда Гордий покраснел, он сделался синевато-багровым.

– Лучше вам не знать, – пробормотал он.

– Ошибаешься, – ухмыльнулся Давиде. – Нам очень интересно.

– Меня осудили несправедливо, – сказал он. – Я лишь делал то, чего требует моя вера.

– Ого! – прогудел Мо. – Так ты религиозный маньяк? Что натворил, здоровяк?

Но Гордий захлопнулся, словно раковина. Хотя четыре альфы (только Луон остался в стороне) ещё долго дразнили и провоцировали его, он не слушал, и ничто не могло заставить его говорить. Он обхватил руками своё большое тело и прильнул лицом к стене. Жак наблюдал за ним. Он знал, что происходит: так выглядит бегство в глубокое отчаяние, в темницу меланхолии, на дверях которой написано «память». Вскоре альфам наскучила игра, и, поскольку их желудки были полны, они устроились со всем возможным удобством, вблизи друг от друга, чтобы не потерять ни крупицы живого тепла, и уснули.

Жак не спал довольно долго. Он думал о стекле.

У них ушло ещё много дней – или того, что казалось днями в этом месте, лишенном часов, – чтобы надлежащим образом отладить ритм цветения ганка. Проблема заключалась в том, что урожаи не были синхронизированы. Иногда зелёной бурды оказывалось слишком много, а иногда её не оставалось совсем, и им приходилось голодать. Но методом проб и ошибок они добились того, что еда появлялась каждый день, даже если её оказывалось недостаточно, чтобы полностью удовлетворить голод каждого. От близкого знакомства с процессом они не полюбили результат. По виду и по вкусу он представлял собой одинаково неаппетитную жижу.

Они решили увеличить площадь посадок. Жак и Гордий потратили пару часов, чтобы выкопать желоб и передвинуть светошест так, чтобы как можно больше света попадало куда надо. На дно желоба постелили мокрую тряпку, прижав её осколками камня, и высадили туда споры, выскребая их ногтями из-под съедобного зелёного слоя, – чуть более благоустроенная грядка привела к тому, что ганк стал расти быстрее и сделался, как всем показалось, в меньшей степени тошнотворным. Но он всё равно не очень-то походил на еду. Он никогда не мог их полностью насытить. Он слизью стекал в желудок и появлялся с другого конца пищеварительного тракта полупереваренным. В столь маленьком пространстве это закономерно превратилось в ещё одну проблему. У них зашел спор, как быть с отходами жизнедеятельности. Мочой они смачивали тряпки, и ганк рос ещё лучше, но вот фекалиям применения так и не нашлось. Хотя все думали, что они пригодятся для выращивания еды, ганку оказалось всё равно, на чём расти – на голой скале или на замороженном дерьме. Э-дю-Ка и Жак за два дня выкопали шахту, оканчивавшуюся тупиком, куда и стали сбрасывать отходы.

Так или иначе, главным занятием на протяжении любого отдельно взятого дня было сверление скал. По мере того как пещера росла, они использовали синтез-ячейку, чтобы выделять кислород изо льда, – на самом деле именно это, а вовсе не обогрев было основной причиной, по которой гонгси так расщедрилась. Скруббер очищал имеющийся воздух, но новое пространство требовало новой атмосферы. Синтез-ячейка работала исправно, а ледяная жила казалась достаточно большой, чтобы удовлетворить потребность и в питьевой воде, и в свежем воздухе. Их голоса сделались выше на полтона или на тон. Кто-то и вовсе пищал – из-за водорода, конечно. Луон тревожился из-за огня: не случилось бы искры из-за соприкосновения бура со случайной крупицей метеоритного железа или чем-то подобным. Его страх заразил всех, но дни шли за днями, и уровень водорода в воздухе постепенно стабилизировался. Хоть скруббер и был древним, он неплохо справлялся и с задачей по извлечению водорода из воздуха и преобразованию его в углерод. Время от времени их охватывало желание разобраться в сути процесса. Возможно, секретом был метан – конечно, не менее огнеопасный. Никто не мог понять, пахнет ли воздух хуже, чем раньше.

– Тут с самого начала воняло, – заявил Давиде. – Куда уж хуже.

Возможно, газ преобразовывался в какое-то более сложное углеводородное соединение. Решетки скруббера время от времени приходилось чистить. Они по очереди выскребали оттуда порошкообразное чёрное вещество, стараясь делать это возле бура, чтобы всё можно было выбросить наружу через шланг.

– От этой машины зависят наши жизни, – сказал Гордий, и голос его прозвучал на удивление грозно. Шрам у него на лбу походил на неотшлифованный рубин, вдавленный в плоть.

Жизнь внутри Лами З06 вошла в привычное русло. Она была скучной: неудобной физически (особенно из-за холода) и монотонной. Но терпимой. У них имелись еда и вода, и большую часть времени они были заняты. Они продолжали жить. Внутри их небольшого сообщества очень быстро определились страты. На самом верху находились альфы: Луон, Давиде и Э-дю-Ка – хоть последний не собирался удостаивать Луона почётным званием «лидера», открыто подвергать этот статус сомнению он, как и остальные, не хотел. Потом шли Мо и Марит. На самом дне существовали Гордий и безногий Жак. Иерархия ярче всего проявлялась в сексуальных отношениях внутри группы. К величайшему несчастью Гордия, все, кроме Жака, пользовались его телом разнообразными унизительными способами. Поначалу он рыдал от такой жестокости, жаловался, умолял оставить его в покое. Но через какое-то время свыкся со своей печальной участью. Другие мужчины часто обсуждали его в качестве сексуального объекта, сочетая многочисленные издёвки над его полнотой с признанием того факта, что лишний вес придавал ему некую женственность, хотя бы с определённых ракурсов. Их замечания по поводу Жака носили более пренебрежительный характер: его физический недостаток они считали отвратительным. Это означало, что на его зад никто не посягал, хотя все пятеро принуждали его удовлетворять их потребности иными способами. Жак воспринимал унижения с молчаливой стойкостью, хотя было сложно определить, что он думал на самом деле. Своими мыслями он не делился.

Мо и Мариту приходилось в каком-то смысле хуже. Иногда с ними обращались как с фактическими альфами, все пятеро мужчин смеялись и шутили вместе. Но временами тройка лидеров без предупреждения превращала Марита и Мо в бет, почти что опуская их до уровня Гордия и Жака. Это было связано, большей частью, с сексом и приводило не только к физическому дискомфорту, но и к тяжелым психологическим травмам. Последнее заставляло Мо страдать сильнее, чем Марита. Когда стало ясно, что Мо считает подобное обращение особенно несправедливым, Давиде принялся с нескрываемым удовольствием выделять именно его для удовлетворения своих сексуальных потребностей. Каждый подобный случай приводил к тому, что Мо делался мрачным и срывал зло на Жаке, но чаще на Гордии, причём самым непредсказуемым образом.

Но сексуальные связи внутри группы не были ни частыми, ни продолжительными. Помещение было слишком открытым, сил у них оставалось совсем немного, и к тому же холод нелучшим образом воздействовал на сексуальный аппетит. Секс, если таковой случался, был быстрой и в большей или меньшей степени жестокой разрядкой.

Для Жака это неудобство относилось к той же категории, что и постоянный холод, неудовлетворительная пища и общая монотонность. Он выкинул всё из головы. Но вот Гордия происходящее грызло, угрожая его душевному равновесию.

– Тебе стоит подумать о чём-нибудь другом, – посоветовал Жак толстяку, – Не терзай себя такими мыслями.

Гордий устремил на него сердитый взгляд, и Жак подумал, что тот сейчас отвернётся и надуется. Но вместо этого толстяк разрыдался.

– Невыносимо! О чём же мне ещё думать? Мне всё время холодно, и я всё время хочу есть! Они меня не щадят! О чём же ещё думать?

Марит, Мо и Давиде бурили; жужжание машин, к которому все семеро привыкли в той же степени, что и к отзвукам собственного сердцебиения в ушах, слышалось где-то рядом.

Жак не знал что и сказать.

– Сделай так, чтобы твой разум оказался снаружи астероида, – посоветовал он.

– Как? Я пытаюсь заглянуть в будущее и вижу до невозможности длинный отрезок времени! А если я смотрю в прошлое… ох! Прошлое!

– Ты знаешь, где пересекаются прошлое и будущее? – спросил его Жак.

– Где?

– Только в твоём разуме. Других точек пересечения нет. Прошлое от нас дальше самой отдалённой галактики. Мы это интуитивно знаем, потому что понимаем невозможность изменить прошлые действия, и иногда это нас печалит. – Он смотрел в лицо Гордию, пытаясь понять его выражение, но толстяк всё время отводил взгляд. – Но печалиться не надо. У неизбежной пропасти между прошлым и будущим есть ещё одно название – свобода. Только собственный разум удерживает нас от неё.

– Свобода, – сказал Гордий. – Ох, не надо иронии! Только глянь, где мы! Нет тут никакой свободы.

– Всегда есть выход, – сказал Жак. И тут его сердце заколотилось. Оно как будто хотело вырваться вон из грудной клетки. Аритмия; он вспотел, его бросило в дрожь. Слишком много сказал? Но Гордий, конечно, был слишком поглощён собственным отчаянием, чтобы внимательно слушать.

– Я убил своего отца, – проговорил он.

Жаку понадобилось несколько секунд, чтобы успокоить туктуканье в своей груди.

Потом он сказал:

– Ты поэтому здесь?

Печаль Гордия была беспредельной. Он кивнул, и все его подбородки заколыхались.

– Одиннадцать лет за убийство? – сказал Жак. – А это не слишком… мягко?

– Были смягчающие обстоятельства, – пробормотал Гордий.

– Смягчающие убийство?

Гордий икнул или кашлянул, вздрогнул всем телом. Потом из него полились слова:

– Я родом из поселения, обращенного к Солнцу, – сказал он. – Пузырь на орбите Венеры, нас было около тысячи человек, все единоверцы. И, что бы ты ни подумал – а ты, конечно, не поверишь в это, учитывая всю глубину моего нынешнего падения, – я, я… очень важный человек в моём сообществе. Я был божественным ребёнком, сферическим существом. – Он начал всхлипывать, и неизбежные при плаче слабые мышечные спазмы привели к тому, что его тело начало вращаться вокруг своей оси. Он невнятно провыл что-то вроде «я солнце» или «я сын отца» – Жак не расслышал. А потом ему пришло в голову, что в этом, видимо, вся суть. – Сколько себя помню, меня кормили и ублажали. Вездесущий Космический Господь воплотил волю Свою сферообразно – в солнцах, и планетах, и даже малых планетоидах вроде этого затерянного во тьме мирка, где нас заточили. И мы поклоняемся Ему, когда…

Тут слёзы одержали над ним победу, и он разразился медленными, ритмичными, тихими рыданиями. Через некоторое время Жак спросил:

– Ты убил своего отца во время… ритуала?

– Жертвоприношение, – выдохнул Гордий, пряча лицо в ладонях.

– Это была добровольная жертва?

– Ну конечно! Это величайшая честь… превыше этой чести попросту ничего нет. Когда придёт моё время, я приму свою судьбу с… – Рыдания вновь поглотили то, что он хотел сказать. – Ох, но теперь оно уже никогда не придёт!

– Улановские блюстители закона расценили это по-своему, я думаю, – сказал Жак. – Несчастный ты человек. Нет! Несчастный… бог, выходит. Как же твои люди справляются, пока их божество в тюрьме?

– У конгрегации есть моя сестра, – сказал Гордий. – Она в меньшей степени наделена сферическим совершенством, чем я, но всё-таки происходит из того же божественного рода.

– Нет ли такой вероятности, – сказал Жак, и в его голосе проскользнули расчётливые нотки, – что твой народ станет тебя искать? Может, они подкупят гонгси, чтобы узнать, куда нас засунули? Пошлют корабль тебе на помощь?

Он подумал: на что пойдут люди, чтобы спасти своего бога? Он подумал: может, подружиться с этим человеком было бы не только гуманно, а ещё и стратегически верно – ведь друг мог бы взять его с собой, когда объявятся спасатели. Но Гордий ответил:

– Я больше не бог. Я им был, но это в прошлом. Теперь для адептов Сферичности я ничто. Как будто бы я уже умер. Им бы всё равно не удалось меня обнаружить, поэтому они не станут даже пытаться. Как – рассердить Улановых? Это чревато уничтожением всего посёлка. Один форвард-крейсер может наделать в их пузыре уйму дыр, не приблизившись и на сто тысяч километров. – Он покачал своей большой головой. – Видишь, в чём моя проблема? Ты говорил о моём прошлом – что же ещё я могу вспомнить, кроме собственной ссылки? А что меня ждёт в будущем?.. Даже если предположить, что я выдержу одиннадцать лет в этом аду. Я никогда не попаду домой. У меня нет дома. Я был богом, но разбожествление оставило от меня… пустое место.

Он снова начал плакать.

Итак, с этой стороны ждать спасения не стоило, и Жак удивился тому, насколько сильным оказалось его разочарование. Возможно, он не всю волю собрал в кулак, как бывало когда-то. Он почесал культю. Потом до него кое-что дошло, и он широко улыбнулся.

– Ты улыбаешься, – отметил Гордий тусклым, безжизненным голосом. Но, по крайней мере, он перестал плакать.

– Извини, не могу удержаться. Остальные попали сюда из-за разных преступлений и считают, что ты безобиден, как котёнок. Но ты убийца! Именно в твоём прошлом таится настоящее насилие! Они и половины о тебе не знают.

– Не говори им, – взмолился Гордий, запаниковав.

– Конечно, я буду молчать, – сказал Жак. – Ты и я – мы ведь тут вдвоём, верно? Я просто думаю, что это смешно. Меня часто веселит то, чего люди не знают, особенно если они попросту слишком тупы, чтобы увидеть нечто, спрятанное прямо у них под носом.

Печально было видеть, как сильно Гордий воспрянул духом от моральной поддержки и признания того, что они делят беду на двоих. Он вытер слёзы кулаками, оскалил зубы в ухмылке, кивнул.

– А что же сделал ты? – спросил он заговорщическим тоном. – Ну из-за чего ты здесь?

– То, что я сделал… – сказал Жак и опять улыбнулся. – Ты хочешь узнать, за что меня приговорили? Что ж, этого я… э-э-э… не делал.

– Я знал! – ахнул Гордий. – Ты как я – невинный, несправедливо обвинённый!

– Нет, – ровным голосом ответил Жак. – Я другое имел в виду. Я попал сюда заслуженно. В этом нет сомнений. Просто именно той вещи, за которую меня осудили, я не совершал. И, – продолжил он, рассудив, что с учётом всех обстоятельств будет нелишним посвятить пухляка в детали, – в этом-то и состоит моя дилемма. Одиннадцать лет. Задолго до истечения этого срока Улановы поймут, что я сотворил на самом деле. И наказание за это… скажем так, намного строже одиннадцати лет внутри астероида. – Гордий смотрел на него круглыми глазами, – Как видишь, я нахожусь в крайне нелегкой ситуации, – сказал Жак. – Не буду утверждать, что доволен условиями проживания. Но какими бы ужасными они ни были, всё это не идёт в сравнение с тем, что случится со мной, когда сюда наконец-то заявится корабль гонгси, чтобы забрать нас. Я даже думать об этом боюсь.

– Что же ты станешь делать? – шепотом спросил Гордий.

– Я, – сказал Жак, оглядываясь по сторонам и гадая, сказал ли он Гордию слишком много или в самый раз, чтобы между ними возникло подобие дружбы, связывающее жертв, – я стану делать стекло.

Гордий моргнул – раз, другой, – потом ухмыльнулся. Внезапно он схватил Жака и прижал к своей широкой и мягкой груди.

– Ты и твоё окно! – радостно воскликнул он. – Не прекращай мечтать об окне, Жак! Пусть твоя мечта живёт!

Выбравшись из объятий, Жак сказал:

– Ну да, ну да. Окно – полезная штука. Даже маленькое. Через него можно… глядеть наружу.

Они много раз затевали разговор о положении вещей, ходили вокруг да около, но на самом-то деле обсуждать было особо нечего. Все хотели одного: уединения. Поэтому единственным возможным выходом было обустройство семи отдельных комнат, соединенных туннелями. Это была их самая важная цель.

– Сначала семь комнат, – сказал Луон. – По одной каждому. И тогда мы сумеем прогреть воздух везде, а тот, в свою очередь, согреет скалу, и больше мы не будем выбрасывать в космос нагретый камень – он станет чем-то вроде изоляции, и у нас будет, я надеюсь, хоть какой-то комфорт.

– Музыка для моих ушей, – сказал Давиде.

Жак подумал, что тройка лидеров первым делом выкопает комнаты себе, а потом позволит Мо и Мариту заняться тем же самым. Но одиннадцать лет – долгий срок. Он решил, что рано или поздно сумеет устроить собственную нору.

А пока что он собирал стекло. Когда бур проходил сквозь слои камня, богатые силикатами, на нём налипали зёрнышки и мельчайшие осколки. Жак отключал шланг для сброса и подолгу перебирал отработанную породу. Улов никогда не был большим – на ногте помешалось с десяток частиц, – но это было настоящее, без дураков, стекло.

Потом он устроил эксперимент: вырезал неглубокое углубление в скале, вложил внутрь столько стеклянной крошки, сколько смог, после чего приложил к парящему облачку бур. С первой попытки ничего не вышло, но в конце концов он получил кусок стекла побольше, неправильной формы, сплавленного из маленьких частиц. Его приятно было держать в руке.

Давиде принялся насмехаться:

– Ничего себе, окно! Этого и на монокль не хватит!

– Каждый стекольщик с чего-то начинал, – спокойно сказал Жак.

– К чёрту стеклотворчество, – разозлился Давиде, которому не понравился ответ. – Копай, не останавливайся. Мне нужна комната. Понял?

– Сам и копай, – сказал Жак, пряча осколок стекла под рубахой.

– Чего? – зарычал Давиде.

– Сам и копаю, – уточнил Жак. – Твою комнату. Именно это я и делаю.

Он вставил на место шланг и снова принялся сверлить скалу.

Смена Жака закончилась, он съел немного ганка и выпил воды из скруббера, а потом вытащил кусок стекла и принялся его рассматривать. Стекло было матовым, с множеством выступов и зубцов; по форме кусок напоминал амёбу. Жак отыскал абразивный камень и принялся шлифовать наружную часть стекла. Занятие оказалось ритмичным и помогло ему немного согреться. Но остальных это лишь развеселило.

– Эй… ты что делаешь?

– Чего ты там трёшь, Бегунок?

Жак улыбнулся и покачал головой.

– Что это? – требовательно спросил Э-дю-Ка.

– Его осколок стекла, – тотчас же сообщил Гордий. – Эй, ты что, полируешь его?

– Это и есть твоё окно, калека? – сказал Марит, недружелюбно усмехаясь. – Окошко для таракашки, да?

– Думаю, он собирается сделать микроскоп, – сказал Мо. – А потом? Ты что с микроскопом делать-то будешь? Ноги свои искать?

Шутка всех развеселила.

Жак продолжал шлифовать. Через некоторое время Давиде спросил:

– А ведь и в самом деле, как же ты потерял ноги, дружище Жак?

– Долгая история, – ответил Жак.