Дурные дети Перестройки Шаманов Кир
Однако, после проведённого химического анализа выяснилось, что это не серебро, а латунь, и датируется оно сотней лет максимум. Когда мы его принесли, на нас посмотрели так, что я понял – они вызовут ментов, видимо, подумали, что мы ограбили церковь или бабушку, такой был у нас с Димой вид.
Когда про кадило выяснилось, что хуйня это полная, а не фамильная ценность, и не стоит она ни два, ни даже один стакан травы, Дима поник. Сокрушительно разбивались какие-то идиллические семейные мифы, даже подстаканник с монограммой «А. Б.» тоже оказался не из серебра, а из латуни.
– Ты только никому не говори, что это не серебро!!! – шептал Дима, лихорадочно просчитывая в уме многоходовые алгоритмы… Хотя всё это происходило уже в процессе сверхскоростного возврата в общагу для срочной сдачи азербайджанцам кадила хотя бы за стакан. Но нужного азера не было, больше никому оно не понадобилось, и Дмитрий, расстроенный, волоча за собой авоську, побрёл домой.
Ещё на Ланском его поймал взбешённый папа:
– Ах ты, гад, украл святое!
– Дааа, хуйня это, а не святое, я проверить хотел.
Папа хватает авоську с кадилом и начинает бить ею Беккера, Беккер бредёт домой расстроенный, папа, копошась в авоське, идёт за ним. Я тоже расстроенный, ибо промотался в Димином безумии целый день.
Когда Дима уже плотняком влез на ширево, была предпринята вторая попытка впарить кадило, подстаканник с монограммой «А. Б.» и заодно «столовое серебро», которое мы не проверяли и которое «точно серебро», а всё это вместе дополнительно проходило под кодирующим названием «Антиквариат». Довольно выгодно он обменял фамильную тряхомудию на аж пять стаканов маковой соломы Лёне Па-Па-Парамонову. Лёня был такой же мажор-фетишист из нижней мальчишеской фарцы, как и Милок, только на пару лет постарше. Лёня фарцевал на Дворцовой иностранцам всякую хуйню типа советских значков на жевачки, шмотки и доллары. У него была дебильная привычка, как только видит знакомого человека в новых вещах, сразу лезть их трогать и прямо на нём смотреть мульки и ярлычки, выяснять, из какой страны вещь и настоящая ли. Беккер с Лёней учились в одном классе и дружили, подозреваю, что даже ебались иногда, уж больно закадычные друзья были.
Лёня поднимался в фарце с самого низа. Сначала за пять рублей купил совершенно убитые Levi’s-ы, потом футболочку с иностранной надписью «Командор», потом познакомился с ребятами постарше и встал у Эрмитажа, жутко заикаясь, клянчить жевачки в обмен на значки:
– Вах ту мерики пурукума! Ченч бабл гам!
Иностранцы тогда в Ленинграде были двух типов: финны и все остальные. Финны были самые жирные кули, но они по экскурсиям не ходили, а приезжали «отпиваться» русской водкой из полусухой Финляндии. Некоторые финские алко-туристы, чтобы не возить много валюты, которую возить было не очень выгодно, привозили шмотки специально с целью их поменять на русские деньги или прямиком на водку и жрать её до автобуса или поезда, которые увезут его, пьяного в дрова и иногда голого до трусов, – настолько велик был спрос на импорт.
Публика у Эрмитажа худо-бедно жевачками накидала начинающему бизнесмену Лёне на новые джинсы и ещё на многое, пока он стоял в обносках за пять рублей, купленных в «любом» состоянии только за то, что они иностранные. За то, что это Levi’s 501! Накопив ещё, Лёня торжественно купил себе нормальные Levi’s, почти не поношенные, точно рубя в ценах и лайбах. Он тщательно удостоверился, что они настоящие, и отдал всего пятьдесят рублей. Большая сумма, но чего не отдашь за хорошую, настоящую вещь?! Историю эволюции его джинс он навязчиво и долго описывал, что, в сочетании с заиканием, делало его невозможным, содрогающимся в конвульсиях собеседником. Возможно, именно из-за странностей в поведении достичь каких-то значительных мест в фарцачьей иерархии Лёне не удалось, и он, послушно следуя моде на самое крутое, тоже начал сливать бабки и жизнь на кайф.
Надо отдать должное Диме, иногда его махинации удавались неплохо. Например, как-то к нему в дверь позвонил Костя Семёнов и сообщил, что он только что совершил подвиг:
– Привет, я украл у мамы золотые серёжки.
С почётом впустив Костю в дом и проводив его на кухню, Дима, помня негативный опыт, принялся скрупулёзно исследовать принесённые предметы. В наличии имелись золотые серёжки и… Эврика! На них была проба! Ликуя, Дима вооружился лупой для установления её точного номера, но увы, проба неопровержимо указывала на то, что это не золото, а серебро, позолоченное серебро, которое все хотели на хую вертеть, если его не килограмм. Однако энтузиазм по поводу появления Кости не мог пройти даром. Теперь, после истории с кадилом, Дима был вооружён знанием, опытом и коварством, которое распаляла в нем обида за непроданное кадило.
– Впарим! – И Дима начал быстро одеваться.
Пришли на Пархоменко, в Арку. Дима пошёл один. Костя выглядел слишком ребёнком, а мне его надо было отвлечь, пока Бейкер замылит из нечестно нажитого. Его не было минут двадцать…
С Костей на троих поделили стакан, и только потом, когда он ушёл, Дима выкатил второй.
– Предложил за два, азеры и согласились. Посмотрели, вроде проба на серёжках есть, и схавали. А Косте и трети стакана заебись.
К сожалению, Димина хрупкая психика, загромождённая невероятным организаторским талантом, абсолютно не была готова к тяжёлым наркотикам. Слишком быстро и слишком сразу Дмитрий влез на «чёрное» и явил собой тип наркомана, который, обсадившись, обязательно начинает гундеть, что надо прекращать колоться, и вообще, он уже почти, но ещё чуть-чуть не бросил, но бросит. Я, тоже сильно приторчавший, неоднократно зарекавшись иметь с ним дела, попал-таки в парочку «контрольных» историй.
Двое ростовских пацанов приехали в Питер посмотреть Эрмитаж, студенты, начинающие то ли бандиты, то ли бизнесмены. Один из них захотел курнуть, и откуда-то узнал про общагу на Пархоменко, где тогда уже было опасно находиться, так как чеченцы начали грабить всех подряд до часов и ботинок. А мы с Димой, скинувшись, пришли купить пакет травы от безнадёги найти его где-то ещё. Травы не было, и мы пересеклись c этими ребятами.
– Есть чё? – спросил тот, что повыше ростом, пока второй задумчиво покуривал душистую сигариллу и смотрел на всё это через солнцезащитные очки.
– Конечно! Сколько надо?
Пацаны помялись и решили купить пять стаканов, отчаянный Дима сразу решил мутнуть:
– Давайте мы вам добьём и заберём по оптовой пару коробков?
– Да не вопрос! – приветливо отфутболил высокий. Второй, явно томясь ненужными ожиданиями, демонстрировал, что он не при делах.
Рядом с общагой есть прекрасная проходная парадная:
– Давайте деньги, пацаны, и ждите здесь. Только никуда не уходите! Мы только поднимемся на третий этаж и сразу же вернёмся… – протараторил Дима. Пацан достал свёрнутый резинкой кэш и сунул мне:
– Считать будешь? Тут ровно.
– Верю, – но все-таки пробежал пальцем по уголку. Дальше по классике – через проходной парадняк и поминай как звали, с другой стороны дома машина или, как в тот раз, бегом. Пацаны остались ждать, бабки были в кармане.
Я бежал и представлял, что я куплю на эту, довольно значительную для меня сумму, рядом с невероятной прытью скакал Дима. Однако счастье оказалось не полным, пока делили бабки среди купюр больше половины оказались фальшивые…
– Вот сволочи ростовские! Что ж ты не проверилто?!! – обрушился на меня Дима, издавая то стоны, то рычание. Но не идти же предъявлять.
С фальшаками мы, конечно, обломались, и надо было их куда-то сливать – естественно, на Дыбы.
Рынок на Дыбенко был мегацентром по продаже ханки и соломы, идеальное место для слива фальшивых денег. Основная торговля «товаром» шла с шести до восьми часов утра, то есть до начала ментовского рабочего дня. Потом можно было купить только у самих ментов. Они продавали тебе, а потом за углом они же тебя принимали и так могли крутить одну ханку по несколько раз, пока кто-нибудь с ней не сбежит. Но если подъехать к семи утра, всё легко: сунул фейковую купюру или несколько в пачке, в контейнере у барыги темно совсем, не увидит, солому свою хапнул или «фитюли» с ханкой, и ходу.
В тот раз Дима увязался на полную катушку, типа он вместе со мной замутил «ростовскую тему», и ему было доверено везти шприц с «кислым». Уксусный ангидрид – кислота, которую используют для приготовления «ширки». И вот, на палеве и нервяках, прямо в метро Дима пролил весь «кислый» себе в карман, практически в трусы, и начал распространять вокруг себя едкий до слёз запах уксуса и чесаться в области паха. Перед толпами ментов в метро ехать на Дыбы с фальшивыми деньгами и обратно с «ханкой» и воняющим до рези в глазах Димой было нереально. От Димы пришлось съёбывать, так как он от своей халявы никуда отставать, естественно, не собирался. Только пообещав ему кусок его законной ханки, мне удалось от него тогда отвязаться.
Именно в те годы он прочитал «Джанки» и «Голый завтрак» Уильяма Берроуза. Культовая книга наркоманов заодно стала для Димы школой гомосексуализма, и он поселил к себе полу-корейца Пака. Дениса Пака выгнала из родной коммуналки мама за то, что он повадился каждый день кипятить растворитель на кухне и постоянно забывал там шприцы, ватки и иголки. Как только он поселился у Димы, сразу начал жаловаться на его домогательства и отдельные безумные поступки. Но безумием было поселиться там, хотя милые бранятся – только тешатся. Скоро ребята явили миру фантастический акт, рождённый на свет кровосмешением Диминых идей фикс, фобий и филий. Это был документ, от руки составленный на листе в клеточку с очерченными вручную полями, видимо из оставшихся школьных тетрадей. В нём размашистым почерком было написано:
«Мы, нижепадписавшиеся Дмитрий Беккер и Денис Пак, перед лицом Господа Бога кленемся больше не употреблять героин и другие внутривенные препараты. А если всё же кто то из нас нарушит эту клятву, он должен отсосать у другого хуй. Падписываем эту клятву кровью, да будет так!
Дмитрий, Денис»
Всё это написано было бурой жидкостью, похожей на венозную кровь, местами пропитавшей бумагу насквозь. Дима говорил, что они смешали по три кубика крови с каждого и написали этими чернилами «клятву на крови», было, пожалуй, в Беккере что-то мефистофелевское.
Прошла пара дней без герки, для видимости, и Дима, конечно, наторчался. Думаю, он просто хотел Пака, а ему сосать или у него было не важно. И вот он, обторченный, явился к Паку в ночи в комнату, капая слюной на простыни – сосать. Кровью же подписали! И тут Пак, тоже как оказалось вмазанный, ему сказал, что не хочет, чтобы Дима сосал, сказал, что прощает и что у них взаимозачёт. И спросил, есть ли ещё герыч?
Как же так? Вместе же клялись, кровью же подписал! – и не дал Диме исполнить его священный долг перед их дружбой, на которую Дима, негодник, насрал и искренне-искренне страждет искупить вину покаянием! Поистерил, что, мол, нельзя так клятвы нарушать, и придумал новый план. Предложил Дениске вмазаться тем, что у него осталось, и таки уже нормально потрахаться. И тут Пак взвился весь, возмутился манипуляциям и инсинуациям Беккера, взял и разорвал бумажку с морально дискредитирующим договором. Хрупкий воздушный замок семейной наркоманской братской идилии рухнул.
Уже глубоко в торче, Дима проснулся как-то утром с огромным флюсом. Зуб болел адски, но хорошая доза опиухи была под рукой, а это именно то, что надо для искоренения любого дискомфорта. Так было и на второе, и на третье утро, а когда ширки было уже мало, ситуация не изменилась – лицо на треть было перекошено в сторону. Важно отметить, что для бесперебойного поступления наркотика в тело и, главное, в мозг наркомана ему необходимо прохождение фазы, которая называется – «мутить», и осуществление которой невозможно, если у тебя ебало перекошено на сторону. «Мутить» – это шустрить, заморачивать деньги и герыч, воровать, «катать пассажиров» к барыгам, отбивать копейки, скидывая по рублям.
Однако Дима боялся стоматологов гораздо больше, чем уколов. На четвёртый день, приняв ударную дозу «успокоительного» и изогнувшись как йог, он начал цепляться плоскогубцами за больной зуб. Попеременно наращивая давление под разными углами, несколько часов он пытался самостоятельно сначала раскачать, а потом, возможно, и удалить причину мутации лица. Но попытки терпели фиаско, зуб сидел как вкопанный, а с ним и флюс. Дима начинал взвинчиваться, мы, трое свидетелей, проявляли вялую заинтересованность – периодически переставали рубиться с закрытыми глазами и давали советы невнятным мычанием.
Дима решил подключить силу ног, весь собрался как тигр перед прыжком, и как дёрнул! В момент наивысшей точки давления плоскогубцы предательски соскочили с зуба, да так, что возьми, да и разорви Диме часть верхней губы и даже щеки на несколько сантиметров. Кровища брызнула фонтаном. Дима метнулся в ванную, но, заливая кровью потрескавшуюся эмаль и кафель, ничуть не думал сдаваться. Железная психика и организм необратимо брали своё.
Достав нитку и иголку, он, хоть и коряво, ничтоже сумняшеся самостоятельно наложил подобие шва. От выделенного адреналина и пережитого катарсиса Дима стал успокаиваться, выпил водки и принял ещё дозу «ширки».
На следующий день опухоль из-за потери крови спала, а лицо Димы украсил ещё один шрам, похожий на развилку молнии, идущей от губы вверх. А так как накладывал швы он самостоятельно, губа срослась чуть-чуть неправильно, о чём напоминал маленький розовый клиторок на краю губы, который Дима впоследствии полюбил обсасывать, играть с ним языком и покусывать.
– Гуйн Плен, – прокомментировал этот шрам Стенич.
Поскольку Диму часто терроризировали разные злодеи, он выработал несколько забавных защитных механизмов, позволявших ему выживать. Помимо классики – носить деньги и ширку только в трусах, важным принципом был – носить такие шмотки, «чтобы не сняли». Привычка возникла в детстве из восьмидесятых, когда стоимость штанов равнялась месячной зарплате родителей. Но в девяностые эта проблема отпала, можно было носить нормальные вещи, так как такие же можно было купить не только в магазинах, но и в секонд-хенде, ношеные перестали цениться наравне с новыми. Не только фарцовщики в центре, но и обыватели стали одеваться не в русское. Нам, панкам, было легче, а Дима, при всём своём асоциальном поведении, панком вроде как не был.
Привычка – вторая натура, и хотя у него были ещё штаны, я постоянно встречал Диму в одних и тех же джинсах. Он их не выкинул, даже когда они состояли из двух отдельных, не соединённых друг с другом брючин. То есть от спины до пупа не было никакого шва, и только верёвочный поясок – фиговый листок – относительно спасал Диму от позора. Когда на Диму смотрели спереди, он совал руки в карманы и соединял штаны поплотнее на ширинке, а когда на него смотрели сзади – ловко сводил половинки брючин на заднице, возможно, получая сексуальное наслаждение от этого? Помимо этих голубых вельветовых джинсов и советской олимпийки «СПОРТ» у него были туристические ботинки синего цвета (такие продавались во всех обувных и спортивных магазинах на рубеже восьмидесятых-девяностых). Диме не нравился синий цвет, и он запросто зачирикал ботинки шариковой ручкой. Это дало им неповторимый перламутровый, бронзоватый оттенок. А когда чернила слезали, Дима красил их фломастерами, ручками, ваксами, но синий неиспепелимый цвет всегда предательски вылезал вновь и вновь через расчириканную поверхность.
Когда Диме уже было двадцать пять, за пару лет до его смерти, я его спросил, почему он ходит в таком откровенном говне?
– Если купить нормальные шмотки, их всё равно снимут.
Иногда вечером, когда родители засыпали, мы созванивались по телефону и залезали в ванные, со специально приготовленными бутербродами, чаем, куревом и травой. Начинали, например, с того, сколько стоит квартира, если сдохнут все родители – у нас были одинаковые хрущёвки-трёшки. Водичка из крана текла, и, прихлёбывая чаёк, Дмитрий меня поражал, с лёгкостью покупая на воображаемые, вырученные от эффектных многомиллионных махинаций деньги замки и вертолёты.
Действительно, очень несложно купить ширева на – дцать тысяч баксов, перепродать, купить ещё, и так сто раз, причём, это уже получается целый картель, ну картель так картель! А Дима должен только на вертолёте летать, да на яхте ездить, присматривать и деньги считать.
Однако долго ли, коротко ли, терпели родители Диму лет до двадцати пяти и решили, что лучше поменяют они квартиру, и пиздуй-ка, Дима, в коммуналку на Чернышевскую. Мы уже тогда практически не общались. Оторвали Диму от корней, от зелёных двориков, от хрущёвских кварталов, выкинули прямо на раскалённый асфальт Кирочной, заключили в душный каменный мешок, а сами уехали в двушку на Светлановской площади.
Разумеется, Дима постоянно тусовался на Чёрной Речке, ибо безбожно торчал, а все дела тут. В нашу последнюю встречу он рассказал о своей главной проблеме на тот момент. Метро, как выяснилось, теперь стало необходимым видом транспорта, и оно закрывается в половину первого.
Из-за этого Дима часто на него опаздывал, и ему приходилось идти пешком до дома, ибо тратить деньги на машину Дима считал ниже своего достоинства, только если не надо было срочно рвать за вмазкой. Да и тут подстерегала закавыка.
На машине ехать ему надо было по большому Сампсониевскому проспекту до Финляндского, а там через Неву, и дома считай. Но, блядь, Литейный мост, воспетый ныне арт-группой «Война», который каждый раз предстояло пересекать, разводился в час тридцать! А пиздовать от Чёрной Речки через весь Сампсониевский было не близко. Чтобы быть там через час, необходимо было двигаться как минимум перебежками, а пешком туда было уж никак не меньше часа.
Удолбанный ширкой и синькой, Дима откладывал выход до последнего, а потом еле волочил ноги и, естественно, каждый раз «опаздывал на развод мостов». Эти опоздания случались систематически. А однажды Дима так бежал, так бежал, что, опоздав, так расстроился, что, разгорячённый, решил переплыть реку около подло разведённого перед его носом Литейного моста. Сигануть перед баржами, отвагой и молодостью победив стихию и показав проезжему «Волгобалту» нашего питерского брата!
Подойдя к гранитному спуску, он снял кеды своей любимой фирмы «Спорт» и повесил их на шею, вынул из кармана паспорт и взял его в рот. Аккуратно спустившись в тёплую летнюю воду, Дима поплыл. Луна и сумрачный город с разведёнными мостами смотрели на него недолго. Метров через двадцать Дима понял, что здоровье быстро кончается, а расстояние до противоположного берега почти не сократилось. К тому же, в створе моста показалась неебических размеров баржа, причём фарватеры Димы и баржи явно пересекаются, а масса явно не в Димину пользу. Дима развернулся и поплыл назад. Но, бля, возникла новая проблема – гранитный пирс, с которого он слезал по вмонтированному металлическому кольцу для причаливания, слишком высок, и залезть на него не представляется возможным. К тому же волны от баржи начали нещадно бить о воспетый поэтом «береговой гранит». Уцепившись за металлическое кольцо, Дима спас себе жизнь и начал звать на помощь. Подмокший паспорт, сложенный для удобства в два раза, он предусмотрительно выплюнул на берег.
Народ ничем не пожелал помочь пьяному и полубезумному Диме, но, к счастью, на мостах во время разводки всегда есть мент и охранники. Неспешно пролистав валявшийся паспорт, пообщавшись с Диминой мокрой головой, выглядывающей из воды, охранники вместе с водилами вытянули Диму как раз к временной сводке. Скопившаяся толпа туристов и спасатели так смеялись, что отпустили его домой, по месту находящейся рядом прописки.
На новой коммунальной квартире у Димы оказался в соседях омоновец, которого выгнали из органов за то, что он был заводилой в легендарном избиении Олега Гаркуши. Уволенный сосед любил рассказывать, как сильно он ненавидит неформалов и особенно группу «Аукцыон». Дима поддакивал, а когда нечего было хавать, воровал у него мясо из супа, даже умудрялся проваривать его ещё раз и возвращать, забирая только бульон. На что Дима жил, вообще не известно. Наверное, стрелял по чуть-чуть бабки у родителей и за раскумарку вымучивал хавку у друзей-торчков.
Примерно в то время, видимо, с окончательной голодухи и с подачи соседа-омоновца, Дима устроился с ним работать контролёром на транспорте. Ему выдали удостоверение, озвучили норму штрафов и отправили на вольные хлеба – доёбываться до людей в транспорте. Кондукторов тогда ещё не было, и все должны были компостировать талончики, купленные у водителя, если такого талончика не оказывалось, надо было платить штраф.
Для уверенности на работу Дима всегда носил с собой газовый баллончик, легендарный «5001-й», который впервые применил у себя в парадной на доебавшихся до него алкоголиках. Прыснув в харю одному из них, он погнал их как зайцев наверх в хату, откуда они выглядывали из-за двери, а Дима засылал туда новые и новые порции ядовитого дождя и наслаждался триумфом. Подозреваю, именно газовый баллончик и опыт его применения придали Диме психических сил стать представителем власти на транспорте.
В те поздние девяностые времена были проблемы с тем, что неизвестные банды, представлявшиеся контролёрами, грабили людей на остановках. Была какая-то дыра в законе, контролёры и «контролёры» ходили с простой ксивой, которую было легко подделать. А вообще-то её могли официально выдать любому крепкому парню, а в случае с Димой даже официальному сумасшедшему. Плюсов в новой работе было два: иногда по полученной ксиве можно было срубить денег, и она давала право на бесплатный проезд в транспорте. Минус был огромный – почти все деньги приходилось сдавать, как только их получишь.
Дима почти сразу забил на «норму» и вскоре был уволен с работы. Однако, ксива-то осталась. И Дима продолжал, как и раньше, бесплатно ездить в транспорте, стрелять у пассажиров небольшие штрафы, и даже иногда выписывал квитанции. Птица обломинго коснулась Димы своим крылом, когда он ехал в троллейбусе по родному Ланскому шоссе, высунув голову в окно и ловя встречный ветер. Подкравшийся контролёр обнаружил, что его ксива просрочена и он не имеет права проезда. Дима начал сопротивляться и психовать, так как платить не собирался, а контролёр схватил его мёртвой хваткой и пытался отобрать недействительное удостоверение. Когда они проезжали мимо кинотеатра «Максим», Дима достал баллон и начал лить из него в лицо не в меру прыткому контролёру, а заодно и всем пассажирам. Троллейбус остановился, людям нечем было дышать, и кто-то выбил стекло. Как только водитель открыл все двери для эвакуации пассажиров, Дима сиганул в них первым и технично скрылся в знакомых с детства окрестностях. Из троллейбуса со слезами на глазах и кашлем высыпались пассажиры, на газончик вынесли контролёра, который оказался настоящим. А Дима и впредь продолжил пользоваться ксивой и даже умудрился её потом заложить в качестве документов в долг какому-то героиновому барыге.
Такого рода игры с судьбой должны были как-то кармически аукнуться. Развязка была близка. Однажды «подпитый» Дима решил погулять и, открывая дверь парадной, как обычно с ноги, не подозревал, что, выскочив на Кирочную, как он это привык делать у себя во дворе овощного магазина, уже был обречён. Скрип тормозов не мог остановить нёсшегося на Диму болида смерти в лице белой «Нивы» с «усатым очкариком» за рулём. Это, наверное, была десятая авария в его жизни, или могла быть десятая передозировка чёрт-те чем, но в этот раз выкрутиться не удалось, голова оказалась разбита вдребезги. Умер Дима легко в момент, когда в глаза ему били ослепительные лучи «солнца». Многие вздохнули с облегчением и пожелали ему счастливого пути. На похоронах грустные мама и папа не плакали. Диму хоронили в дешёвом гробу в старой олимпийке «Спорт» синего цвета, который он так не любил, и в любимых вельветовых подростковых брюках, брючины на которых пристрочили, я помнил их на нём ещё в семнадцать лет на «Кинг Конге», он в них прекрасно поместился.
Глава 9
Офицерская
Всё в том же детском саду, где мы барыжили дудкой в начале девяностых, мы сошлись с Лёней Бадягом. Лёня был из нас, парней из немецкой школы, самый старший, совершеннолетний и дело поставил на поток, брал килошниками и сливал самым мелким оптом. Блондинистый и узловатый, он, когда залётные кидалы катили к нему предъяву, вынимал выкидную финку и спокойно тыкал обидчиков в ляхи и плечи. Потом приходил его друг и «крыша» Вадик Купец из соседнего дома, ветеран Афгана, и пиздил всех, кого было надо и не надо, иногда и по десять человек за раз. Они с Лёней в доле были, мы их называли иногда «День» и «Ночь». Лёня, блондин, в отличие от Вадика, брюнета, в общении был очень простой и не душный, а Вадик, с перекошенным глазом, на несколько метров от себя распространял напряжение и дестабилизацию.
Как-то приходит за травой парнишка лет семи-восьми, бодренький:
– Есть трава?
Трава при этом есть у человек десяти, и все сидят тут, но как-то опешили от возраста мальчишки, но не Лёня.
– Давай бабки, – сразу без запинки говорит Лёня, хоп-хоп – дело сделано.
Парень ушёл, Лёня сидит, дудит дальше. Все в ахуе.
– Ничего, Лёня, что пацану и десяти нету, а ты ему наркотики продал?! – спрашивает Нина, охуевая от Лёниной душевной простоты.
Леонид, окинув всю пёструю компанию взглядом, риторически заявляет:
– Посмотри на них! Если б я ему не продал, кто-нибудь из них бы продал. Или разведёт кто на бабки, ему пиздюлей потом дадут. Так лучше я продам, и все порадуются. – Железобетонная логика.
Потом, когда бандосня, менты и кидалы разогнали наш чудесный садик, да и по осени, Лёня с делом переехал на дом. А у меня начала плотно ехать крыша, я решил подвязать с политорчем на время и неожиданно для самого себя начал бухать. Общался я тогда с акселерированными гоблинами-скинами Витей и Сашей, основным смыслом существования коих рядом со мной была защита меня от опрокинутых мною нескольких мажористо-бандосистых товарищей, которые меня какое-то время разыскивали и пытались угнетать. Сопутствующими смыслами были увлечение хард-кором, «кислота» и тусовки в «TaMtAm»-е, которые случались со мной всё чаще, а ребята разделяли мои увлечения.
Вот именно тогда у Бадяга в парадной я впервые отказался от наркотиков, которые мне протягивали! Это большой поступок, который ни в коем случае нельзя недооценивать! Ломая шаблон, я разбил головой стекло. Раненного в голову осколком стекла, но, как оказалось, способного на подвиг, которого некоторые так и не совершили, меня на руках принесли в медпункт нашей школы. Выбивая дверь ногой и изображая бандитов, несущих раненого авторитета, мы вломились в медицинский кабинет. Уроков в школе не было, и кабинет оказался пуст, зато встретилась соседка Рита. Голова обвязана, с малолетней соседкой под ручку, мы после медпункта школы, и раз уж я не употребляю наркотики, пошли в кинотеатр. Отвязавшись от гоблинов, увлечённых винтом и марихуаной, я, потрясённый собственным подвигом наркотической аскезы, тщательно ощупывая в кинотеатре Ритино юное тело, быстро начал понимать, что жизнь без наркотиков может быть весьма интересной. Я предложил у неё дома посмотреть на видео «Trainspotting», и в момент оргазма я вспоминал её совсем-совсем маленькой, какой она бегала во дворе, её мать, отца, брата…
Теперь у меня посередине лба, на месте третьего глаза шрам. Как я узнал позже, по форме этот шрам идентичен могучему эзотерическому символу рунической и кабалистической магии и имеет свои отражения также в Буддийских мандалах.
Потом, впрочем, я развязал с завязкой и много раз возвращался к Бадягу за знатным бадяговским ширевом, которое ознаменовало собой целую эпоху, но катарсис того дня что-то переломил во мне. Я сильно увлёкся оккультизмом и сектантством и уехал по маршруту Алтай – Сибирь – Тува, а когда вернулся, застал товарищей в состоянии окончательной зомбической отрешённости, которого я, несмотря на последующие неоднократные попытки, так и не смог достичь. Бадягу надо отдать должное, он-таки соскочил с ширева после нескольких лет, но стал мрачно бухать. Не мудрствуя лукаво, он устроился работать в пункт приёма цветного металла, что до сих пор работает в закутке гаражного лабиринта, на железнодорожном переходе между улицей Омской и Приморской овощебазой. В конце лихих девяностых Лёня, вроде как пьяный, сгорел в этом ларьке заживо вместе со всей документацией, видимо, хозяева отмывали несколько штук баксов, намытых на цветмете, а может, просто пьяный уснул на электрической печке, как гласила официальная версия.
Часто вспоминаю, как после бессонной ночи я сдавал бутылки из родительского архива в пункт приёма стеклотары, иногда рублей на 5–7, и утром шёл к жаворонку Лёне домой или в булочную, где он работал на заре туманной юности, за пакетом со скидкой.
Глава 10
Варёнка
Однажды мы напились со Стеничем «Ркацтели-квадратика», а потом накурились «индюшки», выращенной в Киргизии… На меня плохо легло, и я начал блевать, сидел на детской площадке на качелях и блевал. Стенич из чувства солидарности тоже сидел со мной, не покидал друга в беде. Вдруг к нам подскочил нахальный слюнявый паренёк в варёнке, смахивающий на Слоёного из «Республики ШКИД», и давай с нами здороваться по имени. Стенич тогда имел клин всех с заговорщицким видом спрашивать, есть ли у них дома солутан. А пьяный Стенич спрашивал про солутан в два раза чаще, чем трезвый, и тут прекрасная мишень – Серёжа. Кажется, он тусовался с Митей, кажется, действительно я как-то пересекался с ним.
Солутан, по мнению Серёжи, – это маленькие зелёные таблеточки от кашля. С видом эксперта Серёжа начал говорить, что он знает, как из них варят наркотик. Я, давясь рвотными спазмами, поспорил с ним на пять рублей, что солутан – это не зелёные таблеточки, а коричневые капли от кашля, нисколько не сомневаясь в этом. Больше ничего не помню, мне было плохо, я блевал.
Потом, встретив Митю с Ванчуром, спросил у них:
– Чо это за чушок-то, что с вами шоркался, Серёжа? Он мне пять рублей должен.
– Это Варёный, он недавно переехал. У его отчима красный «Ягуар». – Это был 1989 год.
Пошли смотреть «Ягуар», и действительно, стоит красный у его дома. «Ягуар» в то время был космический космос. Я говорю:
– Круто. Он мне за солутан пять рэ проспорил, чо делать-то, поди, теперь не отдаст? – что такое солутан и зачем он нужен, знали даже дети, все знакомые давно были опрошены по несколько раз.
– Да он вообще ёбнутый, всё время понтуется.
– А почему Варёным назвали? Он чо, тормоз?
– Он же весь в варёнке!
Варёнка – это такие разводы на джинсах. Только появившиеся кооператоры варили самодельные джинсы в растворе отбеливателя или хлорки так, что получались специфические узоры и особый шик – трещинки как на мраморе. Эпоха, мода и этика того времени тщательно переданы в фильме бессмертного Гайдая «На Дерибасовской хорошая погода, или На Брайтон-Бич опять идут дожди», шедшего тогда в кинотеатрах. Выяснилось, что отчим Варёновский занимается рэкетом кооператоров, поэтому Сирожа варёнкой укомплектован по самые брови. Так и прицепилось к нему – Варёный.
Другой раз идём как-то со Стеничем, смотрю Варёный стоит в компании наших знакомых, приветливый такой:
– Привет! – еблысь по подрыльнику, и еблысь ещё.
– Ты чо? – в глазах паника, ссыт.
– Где бабки?
– Какие бабки?
– Пять рублей, которые ты мне проспорил.
– Да ладно тебе, я же пошутил про солутан. – Съезжает, уже навел справки, что это капельки, и что я буду деньги требовать.
И еблысь ещё, беру его за шиворот и начинаю душить:
– Где мои бабки?!
– Вот три пятьдесят, рубль пятьдесят за мной, хорошо? – тут же выдаёт мне Серёжа.
– Хорошо.
Отпускаю, Ванча с Милком стоят парализованные, акция устрашения удалась.
– Он, проспорил, а долг не отдаёт! Долги надо отдавать, особенно если проспорил, «долг чести»!!! Правильно?!
– Правильно, – закивали ребята.
Главная проблема Серёжи была – потребность в самоутверждении. Если он не мог показать, что он круче всех, то исчезал до поры и появлялся весь в новых шмотках, при куче бабок и каких-нибудь пяти стаканах травы в полиэтиленовом пакете. Типа мне похуй ваши дела, я птица высокого полёта! Я и сейчас знаю многих такой породы. Не скрою, я завидовал ему, даже не осознавая масштабов психосоциальной бездны, которую предстояло преодолеть нам навстречу друг другу, чтобы сравнять наши шансы в жизни. Серёжа быстро понял, что просто быть паинькой и пиздить незаметно бабки у родителей из бара – не круто. И не потому, что заметят пропажу, в баре, по слухам, всегда лежало несколько пачек сторублёвок, когда наши мамы и папы зарабатывали сто двадцать – сто пятьдесят рублей в месяц. Проблема особенно обострилась после того, как Варёного несколько раз конкретно развели: Толя Мамедов снял с него адиковский «тапок»; где-то на улице он поменял на дырявые треники новые штаны-варёнки; мы коллективно нашли его нычку в парадной и спиздили пять стаканов с таким трудом купленной им травы. Он смекнул, что круто стало разводилово, кидалово и размеры дозняка. Как раз началась промышленная торговля анашой в Садике.
Варёный там тоже пытался делать свой гешефт и познакомился с Витяем и Сашей Пушкиным, скинами с Комендани, сразу же забрился налысо, конечно. Саша и Витя были огромными, широкой кости братками, метра под два ростом и весом за сотку каждый. Только Витя был покруглее, с детским лицом и хитрыми глазками, а Саша до того как забрился, был златовлас и кудряв – откуда Пушкин. Саша занимался гандболом, с моим одноклассником Матвеем играли в одной команде. Короче, прилип Варёный к ним. Они астеничного Серёжу защищали, позволяли повыёбываться иногда, дружили со Стеничем, с которым давно корефанились на Комендани через тамошних панков, и с Матвеем, потому что Матвей их обоих, несмотря на габариты, мог заебашить одной левой, а они это уважали.
Прошло немного времени, и убили Варёновского отчима, расстреляли в том самом «Ягуаре» из калашей. Побывал у него дома, маме понравился, просила заходить чаще, чтобы оказывать на Серёжу хорошее влияние. На стене висит икона, на журнальном столике аукционный каталог, она в нём оценена в семьдесят тысяч баксов.
Варёный как забрился, так сразу встретился мне в «TaMtAm»-е, в чёрной куртке милитари и со значком группы DAF. Варежка начал зависать на Богатырском с панками и выступал в роли злобного маленького клоуна, а внешне стал неотличимо похож на известного московского арт-дилера Толю Спайдера. Кстати, они оба похожи на советско-американского артиста Крамарова в молодости. Когда смотрю в косые бегающие глазки этих персонажей, всегда вижу выбитый глаз Варёного.
Бывает, люди из прошлого и настоящего так похожи, что кажется – они родственники или какие-то противоестественные реинкарнанты. Причём они могут быть никак не связаны друг с другом, но иметь практически идентичные внутренние и внешние характеристики. Я назвал это «Система слабых закосов». В данном случае и Варёный, и Толя Спайдер не более, чем слабые закосы под Крамарова, и ведут себя всегда соответственно. Надо отметить, что и Валера, о котором речь пойдёт позже, немного похож на Варёного, хотя в то же время Валера похож и на Беккера. В общем, система не идеальна, но иногда даёт поразительные совпадения или смешения одного персонажа личной истории с другим.
На Богатырском была большая панковская диаспора – Пупсы с Рибсоном, Хулиганы с Гарри Коршуном, Нож для фрау Мюллер с Земляникиным и большое количество околомузыкальной припанкованой молодёжи; гопников прессовали. Но Варёный музыкой интересовался мало, как собственно и Витя с Сашей, интересовались они наркотиками и понтами. Я, впрочем, в то время тоже был не сахар. Обшваркал нескольких замудонских барыг и использовал Витю с Сашей как занавес от кредиторов. Потом оказалось, что мой одноклассник Матвей гораздо эффективнее по радиусу зоны поражения действием. Началось ширево. Варёный, надо отдать должное его энтузиазму и родительским деньгам, был одним из первых в очереди на покупку и раздачу. Быстро набил себе большой дозняк, оказался в госпитале, вышел, снова дозняк, и пропал.
Когда же появился, как всегда на попугайских понтах, выяснилось, что они с Андрюшей Иванесом, малолетним отчаянным чувачком с моей школы, воруют в магазинах, сливают шмотки в ларьки и берут ширево на Некрасовском рынке. Дозняк у Варёного был немыслимые пятьдесят кубиков «чёрного», к слову, у меня была трёшка-пятёрка. Я прихуел с оборотов и утром, раскумарившись, поехал с ними в центр, воровать.
«Пассаж», хуяк: Иванес срезал женское пальто и кенгуруху GAP; зашли в «Елисеевский», хуяк: бутылка виски Blue Lable. Продали лабуду в ларёк, скупщикам – и на Некрасовский рынок. Круто. Купили немыслимые для меня пятьдесят кубиков черного, два фурика по двадцатке и один на десятку. Зашли в парадняк, где, как я узнал потом, живёт Боб Кошелохов, на той же улице Некрасова. Я десятку ставить стремаюсь, боюсь дознуться. Ребята, смотрю, не теряются, достают свои баяны-двадцаки мультипликационных размеров. Иванес в центряк хуякс, нормально, краденое пальто начало урчать и перевариваться в утробе.
А Варёный пыхтит, истерит, в вену попасть не может… Я выбрал пятак, чтоб наверняка не передознуться, технично поставился, выхлоп димедрола в нос как ёбнет! Ширки в растворе хуй да ни хуя, в глазах муть, с кумара еле-еле подсняло, а от димедрола аж вены все запекло – понятно, что за пятьдесят кубов дозняка у Серёжи. Заправил себе остатки, сидим с Иванесом как бухие от димедрола, но рубит нормально. Варёный же начинает биться в истерике, ему не попасть в сгоревшие вены. К тому же, если иглу-капиллярку прихуячить к двадцатке, даже с хорошим поршнем, то на полуприходе необходимо сохранять высокую степень концентрации, для плавного окончания внутривенной инъекции. А у Варёного терпения нет, вен нет, абсцессы, «колодцы», гниение, и ширять его никто не хочет, потому что противно. Короче, снимает он штаны, поворачивается к свету лампы накаливания на лестничной площадке и начинает, пуская слюни, ковыряться шприцем в своём паху. Напрягся, попал, и тут хлопает дверь этажом выше, Варёный стоит.
Спускается огромный детина в спортивном костюме и видит прямо под лампой стоящего к нему жопой Серёжу со спущенными штанами, согнувшегося как деревянная стружка над своим хуем. Чего человек подумал, хуй знает, но как въебёт ему с ноги по жопе. Баян втыкается Варёному глубоко в пах, и он медленно оседает. Но смотрю, он, оказывается, не ширялся уже, а его, скотину, прямо стоя зарубило, без штанов, и продолжает рубить. Какой-то сраный пендаль и воткнувшийся в ляху баян не в состоянии разомкнуть его слипающихся, томящихся кайфом глаз. Серёжа парит в мире своих грёз, его лицо умиляется долгожданному теплу и покою. Зассанный, заваленный баянами и фуриками парадняк, в котором он лежит, избиваемый детиной, ему настолько глубоко похую, что он даже не пытается заправить назад в штаны свои вывалившиеся, никчёмные муди с гниющими абсцессами.
Варёный, как, я думаю, и все «Крамаровы», из такой породы торчков, которых рубит отвратительно, пошло и прилюдно. Есть такие наркоты, которые засыпают на полуслове, если есть хотя бы глюк торча, а когда конкретный торч, они впадают в полнейшую дебильность, особенно отвратительную внешне. Одеревеневшее лицо, маской стекающее вниз, закрытые глаза, пузырящиеся слюни, сонные движения, бесконечное повторение слов «Сейчас-сейчас», «Нормально-нормально», постоянное «чухание» и т. п. И всё это на фоне невероятной значимости того, что происходит внутри у такого «кайфожора». Варёный в торче был омерзителен необычайно. Вместилище самых отвратительных наркоманских привычек и наклонностей, которые он воспринимал как венец эволюции человека разумного, полёт в сферах.
Короче, мы свалили из того парадняка, унесли Варёного и его сладострастный невминоз с собой, усадили на скамейку около БКЗ полусогнутым и довольные, что отвязались, поехали с Иванесом домой. Бабок оставалось ещё на два-три дня, и надо было купить нормального ширева.
На следующий «рабочий» день злой и отчаянный Варёный удачно дёрнул кассу у тёток, торговавших в галерее Гостинки, со стороны, где выход на Михайловскую улицу. Иванес просёк тему: зима, тётки банчили замороженными овощами и клубникой, бабки рубили мешками, а мешки незаметно складывали в картонную коробку, припрятанную среди таких же, но пустых. Вот эту-то коробку Варёный внаглую успешно дернул и убежал. Поскольку я подошёл в процессе разработки операции, Серёжа начал меня двигать в доле, я послал его на хуй, бросил бабки и уехал.
На ломаках и в бешенстве пришёл домой, звонок: Иванес – оставил Варёного в той же позе, в том же месте и ко мне, с тридцаком ширева и моей долей.
На какой зоне ты сейчас, братишка!? Вспоминаешь ли, как мы курили траву в трубке твоего дедушки? Одна трубка, коробок.
Выпарили мы тогда тридцать кубов Некрасовского говна до десятки, вмазались и решили, что Варёный послан на хуй. После чего Варёный как-то быстро сел, спалившись на очередной «работе», дело-то такое, опасное.
Иванес тоже любил панк и ходил в рок-клубы. Однажды мы познакомились в «TaMtAm»-е с чуваком по имени Саша, который предложил купить фена. Фен – это амфетамин советского производства, довольно-таки высокого качества. Идея вдохновила, и по телефону чувак предложил нам заехать к нему на работу в зоопарк.
Приехали на «Горьковскую», на служебном входе позвали «Сашу из секции для козлов и баранов». И он действительно появился и провёл нас внутрь. Зашли в его небольшую каморку под импровизированной скалой, по которой скачут винторогие козлы и их товарищи бараны.
– Это идеологический выбор. Я панк и люблю животных. Там они мучаются, а я им помогаю. – Саша был модный эко-хиппи-панк, каких в России потом много развелось в хипстерские времена.
Вмазались и, испытав прилив оптимизма и энергии, отправились отбивать бабки. А Саша полез граблями убирать в вольере опилки. Бегло, но насыщенно погуляв по зоопарку, стремительно отправились на район.
Так получилось, что фен у нас на районе был не в ходу, но многие хотели его «понять», поэтому пара граммов разлетелась мигом, мы с Иванесом догнались остатками и почему-то прибились к игровым автоматам. Андрюша играл, а я наблюдал и обсуждал, я не играю принципиально, не больше одного раза, и тогда сразу проиграл. Рядом крутился и торговал травой Дениска Лысый, в которого тоже залетел кусочек скорости.
К трём часам ночи нас заебало тупить, и Иванес выиграл немного денег, Денис проиграл немного денег, но продал травы, всех уже «быстрый» утомил, все хотели сняться.
– Тут у меня приятель живёт, он говорил, что как раз сейчас сварит ширево. Говорил, если надо, чтоб заходил после трёх ночи.
– Давай возьмём по трёшечке.
Раскумарились «чёрненьким», очень хотелось домой, но ширево почти не подействовало. Нет, первые минут пятнадцать вроде что-то было, но быстро совсем прошло, мы не спали ещё сутки и расстались только вечером, обсудив все возможные темы и украв в кассе мешок жетонов для игровых автоматов.
Потом мы с Андрюхой несколько раз выходили ещё на линию воровать, но примелькались в Пассаже. Хотели дёрнуть бабскую шапку песцовую и запалились. Иванес перевесился через прилавок, я прикрывал, он сдёрнул шапку, кинул в пакет, отдал мне. Я ходу, а его уже вяжут, вырвали у меня пакет, я съебался. Андрюшу на трёшку в ИВС, подписка. Висит три дела, закрывают по мере пресечения «арест», меня не сдал. Сказал, что недавно познакомились.
Встречаю Варёного через года два, он только освободился. Сыпал байками, как его прописывали в хате, били головой об шконку, с кем сидел, кого теперь знает и т. п. – понторез, как и был. Я недавно приехал из сибирского сектантского трипа, слушаю его в шоке, не столько от баек, сколько от его восторга от уголовной романтики. Не прошло и трёх месяцев, как он снова уехал на зону – кражи, грабёж, наркотики. Толком даже пообщаться не успели. Сидел он хорошо, его мама открыла ларьки и магазин, ему передачки загоняла, держала под контролем. Отсидел опять, слез с кичи досрочно – и сразу торчать. Мать его пускает домой только трезвого, но утром он на кумаре украдёт что-нибудь и идёт торчать.
Однажды она закрыла Серёжу дома на замок, который открывается только ключом, а ключа не оставила, чтобы он не украл ничего и не сбежал за наркотой. Варёныч связал вместе простыни, как в тюрьме учили, и полез вниз с пятого этажа, набив карманы мамиными драгоценностями и видеокассетами. Простыни отчего-то развязались, и Варёный упал вниз, на бетонный бордюрчик. Перелом ключицы, рассечение лицевого нерва и вытекший глаз, хай хард.
Ебальник у него с тех пор стал слегка перекошен, так как рассечение лицевого нерва обездвижило половину лица, ту самую, на которой не было теперь ещё и глаза, красавчик, короче, стал, а не Сирожа. Больницы, капельницы, мамины инвестиции… Походил в гипсе как пионер, застывший в приветствии «Всегда готов!».
А там и опять тюрьма. На тюрьме как сыр в масле катается, сидит на инвалидке. Митя с ним пересекался там, говорил, что даже торчит Серёжа в тюрьме на герочке.
И однажды, Нина мне рассказывает, Серёжа сидит, а его матушку замочили! Задушили, и квартира ограблена. Потом, с зоны передают: Варёный заебашил цирика, насмерть. Накинули ещё семь лет к той трёшке, которая была, итого десятка. Ему двадцать три года, из них засижено уже четыре, и сидеть ещё до самого тридцатника без отпусков. Зато от пацанов почёт, время течёт. Варёный настроил поток герки, через цириков как-то мутили. Какая-то там жопа вышла, кажется, мама типа вмешалась, не знаю, но по ходу с этого всё понеслось. А закончилось шнуром от утюга у мамы на шее и заточкой в сердце неизвестного тюремщика. Варёный на зоне за то, что мента мочканул, авторитетным пацаном стал, за одноглазие получил кликуху Кутузов, под чёрным законом ходил. Но исчез с горизонтов надолго.
И тут недавно окрикнул кто-то на Ланском. Йопто-нах! Варёный стоит, если приглядеться. Оказывается десятка прошла, откинулся. Здравствуй, гость из прошлого, как дела?! Выглядит, прямо скажем, не очень. Зубы – через один, кожа дряблая, ни малейшего намёка на мажористость и модноту, в которой знал толк когда-то. Но зато сразу понты!
– Как ты? – У меня мелькнуло ощущение что я чёртом бегал, пока он на зоне масло в голове топтал. Что ему на это сказать? Я, чувак, теперь художник, Ноль рублей выпускаю, телевизор посмотри? Нарываясь на самый дебильный ряд вопросов на эту тему типа – «Нахуй тебе это надо?» – при, мягко говоря, специфическом бэкграунде. Поэтому ответ:
– Дела хорошо, работаю, – чтоб спросил кем.
– Кем?
– Да на компьютере, – чтобы спросил, сколько платят, с презрением, потому как работать западло, а что такое компьютер знает только по рассказам.
– И что, много платят?
– Да так, по-разному, как заработаешь. Зато в офисе кофе дают, и можно дома работать.
– А, прикольно.
И тут я, от любопытства, совершаю ошибку, соглашаюсь зайти к нему в гости. Его квартира, та, которая досталась от мамы, как раз по пути от магазина ко мне домой.
Сразу врубает Мишу Круга, заваривает чифирь и начинает показывать расплывающиеся татуировки и пачки фоток из зоны, архив за десять лет, где был, чо делал! Пацаны в кепках и без со всех концов земли русской, спрессованные в каменные мешки. У меня внутри всё сосёт, но я делаю заинтересованный вид.
– Этот сидит двадцатку за тройное убийство, этот пятнаху за двойное и изнасилование… Вот чифир пьём… Вот накурились… Вот Новый год отмечаем: литр спирта выпили, круто было.
И везде Серёженька, изнеженный мамин мальчик, скалится с карточек одноглазой заточкой. В компании окончательных подонков выглядит как родной.
Серёжа был то весел, то чуть не плакал, с запоздалым шиком и расслабоном распальцовывался. Вдруг его озарило, я ведь с компьютерами работаю, не могу ли я антенну в телеке поправить, а то он не может.
– Ну провод какой если только вставить и кнопку «Вкл.» нажать? И музыку потише сделай. – А то на фоне выпуклой аутентичности происходящего мне стойко захотелось съебать оттуда поскорее. Серёжа приносит провод, и я вижу, что руки у него трясутся, как у паралитика. Причём видно, что он заметил, что я на них смотрю, и явно пытается сделать над собой усилие, чтобы я этого не видел, но у него не получается.
Входим в большую, мамину комнату его двушки. Где-то в ней она лежала, он показывает где, видно, кроет его крепко. В комнате этой нежилой дух, говорит, не заходит в неё один. Стоит старый цветной телевизор, пытаемся включить антенну, не получается, телевизор, видимо, давно сломан. Серёжа бесится, его начинает всего колотить, он выпивает водки, чтобы успокоиться. Мне ужасно гадко на душе от какого-то полного невминоза и безнадёги, происходящих с ним с самого детства.
– Чего-то ты не ешь ни фига. Вот, попробуй сырок плавленый или колбасу, чай пей… – Я начал беспокоиться, что он возьмёт моду заходить ко мне домой запросто, без звонка, как он делал раньше.
– Мне надо бабке лекарства передать и уезжать на Васильевский, я теперь там живу, извини, Серёга! Рад был тебя повидать!
Как-то встретил его через месяц, не стал с ним здороваться, типа не заметил его. Но заметил, что он меня заметил, но тоже не подошёл и не окрикнул. Видимо, справки навёл и струхнул, не о чем нам говорить. Совсем разное отношение к одинаковым воспоминаниям и к исковерканному прошлому. Серёжу, наверное, опять посадили, или, может, он квартиру продал и не живёт здесь? Это неважно, суть, думаю, та же. Главное – не питать иллюзий, и чтобы вы учились хорошо, дорогие читатели.
Глава 11
Тевтон
В Детском садике, где мы банчили дудкой, Антон Тевтон был любимцем. У Антохи был огромный сенбернар Дик. Дик любил незнакомых людей ни с того ни с сего сильно кусать за жопу, а потом валить на землю и тереться об них стоячим собачьим хуем под всеобщее улюлюкание. Антону бывало неудобно, когда Дик вдруг начинал щеголять стоящей красной залупой, но он не всегда был способен оттащить собаку, нападавшую на людей с травматичными для тела и репутации намерениями. Часто получалось, что он бегал за Диком, рвущим поводок, как Буратино за ключиком в советском фильме. Антон завёл привычку, укурившись, ходить на Торжковский рынок и объедаться там клубникой. Когда он попробовал ширево, и оно ему понравилось, строгая мама Антона отправила его в армию, там-то научат быть мужиком, выкуют характер.
Как в воду глядела, благодарности сыновней не было предела.
Антон, парень по природе крепкий и коренастый, попал в спецназ, дивизию Дзержинского, выучился в учебке на снайпера за пару месяцев и поехал воевать на Первую чеченскую. Когда он очень сильно напился, рассказал, как ему в учебке объясняли:
– Винтовки сейчас снайперские такие, что убивать с их помощью очень легко. Если попадёшь в правую половину головы, правая половина отлетает, в левую – левая, а если в серединку, то голова как арбуз распухает. Трудно только в первый раз, когда доходит, что человека убил, но потом ничего, привыкаешь. – Случайно только через ментов и тюрьму узнали, что счёт у него там – восемнадцать человек.
Антона комиссовали после контузии. Когда он приехал в отпуск, мы помимо того, что ширнулись, решили ещё и немного бухнуть. Гуляли осенним вечером по мокрым осенним питерским дворам-хрущобам, кто-то поджёг и бросил петарду, бабах! И Антон исчез за долю секунды – «Чувак, ты где?!», а он в двух метрах от нас уже в кучу листьев зарылся. Война.
После отпуска получил Антоха свои ордена-медали, с руками, ногами, надписью «контуженая ебанашка» в военнике, и даже с какими-то льготами вернулся на район, в торч. Помню, в самый первый период после торча встретил его и Ванчура летом. Так совпало, что мы все втроём оказались в белых рубашках, на дозе был только Ванчур. Пошли в садик курнуть, по старой памяти. За скамейкой обнаружилась куча шприцев и ложек из-под герыча. Дунули, сидим, вспоминаем, как мелкие травой торговали. Сумерки.
И вдруг хуякс, прямо напротив нас, за кустами останавливается ментовская машина, начинают ругаться, хлопать дверьми менты с автоматами, сигнализация, что ли, в квартире у кого сработала? А мы только что грамм гашика на троих раскурили, только накрыло всех, слова сказать не успели, задумались каждый о своём.
– Менты.
– У нас нет нихуя с собой.
– Они нам баянов из-под скамейки в карманы набросают.
– Точно.
– Надо съёбывать.
И мы тихонечко семеним с балкона Детского Сада, три белых тени на одной большой измене. В паранойе обегаем садик вокруг и оказываемся на том же месте, откуда только что убежали, снова почти прямо перед ментами. Понимаем, что вставило не по-детски, и у всех какая-то тоска внутри появилась, решили разойтись.
Я бесшумно прокрался к своей парадной, но около неё сидела шумная компания, меня так и не отпустило, не решился туда идти в таком обкуренном невминозе. Решил пойти в скверик на место дуэли Пушкина, проветриться и перегасить психоатаку. Полумрак, хорошо, иду мимо столетних вязов и вдруг выскакиваю на картину пылкой молодёжной страсти, парень дерёт тёлку на травке, буквально в метре от меня!
«Это изнасилование, она скоро заорёт, вызовет ментов и подумают на тебя!» – сразу подумал я, хотя на изнасилование было явно не похоже. Даже вспомнилось, как там же, на месте дуэли Пушкина, со Стеничем мы запалили двух подростков онанистов. Заходим в кусты курнуть, смотрим – велики валяются. Идём дальше, зы, лежат на соломе и картонных коробках, глазки закрыли и наяривают.
Выгодно выделявший Антона факт – несмотря на торч, он всегда имел отношения с девушками, причём с девушками не наркоманками и весьма симпатичными. Помню голубоглазую малолетку, которая втюрилась в него так, что он бегал от неё по дворам, и, конечно же, Таню Диброву, которая сохла по нему лет пять, но как-то переусложнила и дала только после армии, когда уже поздно было. Антон даже хранил письма её и любил рассказывать, как он её пялил, рассыпав их по кровати, любил её, но не простил, что пока он в армии был, она дефлорировалась.
Вообще, армия не лучшим образом отпечаталась на парне. Ходили как-то с ним и друзьями на концерт The Meantraitors в Дворец Молодёжи, так Антон, один, после концерта избил компанию скинхедов, человек двадцать, которые пришли нас, неформалов, бить. Они ему почти ничего не сделали, просто цепью пригрозили, а он её отобрал и давай ей молотить, может даже гикнул кого-нибудь, там, кажется, тяжёлые раненые были.
– Если на тебя идёт толпа, надо прыгать сразу в середину, так они на некоторое время должны будут разбираться, кто где, а потом активно перемещаться внутри толпы, валя всех, не забывая бить не только в лица, но и в затылки, лучше чем-то тяжёлым, – объяснил мне невероятный урон, нанесённый противнику, лучезарно улыбающийся после драки Антон.
Потом его плотно менты приняли, со всеми причиндалами – поличное, понятые, когда он Мише Суперу вес привёз. В тюряге, в «Крестах», вручили Орден Суворова, мама грела с воли, менты не пиздили. После вручения ордена полканы его узнали, что пацан ихний в тюряге, заслали гонцов, кто-то даже лампасами ручался, и о чудо! Отпустили «на меру»!
Бухнул Антоша с фронтовыми пацанами, о чём-то там почесали, и приехал на район. Помню, тусовались у него дома с Ванчуром. Дик старый, но намытый и спокойный, батька был буйный, умер. Мебель в его комнате подростковая, видно, что за секретером уроки делал.
Прикалывались с того вечера в Садике, с белых рубашек, и невзначай заговорили, что наверняка у кого-то из нас белые трусы. Трусы у наркоманов – это табуированная тема, почти всегда плохи и грязны, и фасоны самые дегенеративные. Пошла тема представлять друг друга в дебильных трусах. Даже сняли штаны для демонстрации трикотажных достоинств, дескать трусы не у как торчков. Ванчур оказался в мажорских велосипедках до колен, серых, мама подарила. Я – в плавках-шортиках с пижонскими выточками синего цвета. Антоша же сиял снежно-белой классикой, эффектно облегающей и подчёркивающей достоинства. На следующий день уже они с Ванчуром замутили.
Был у нас на районе мент один, из афганцев бывших, Алимпиев. Ненавидел всех торчков. Пиздил в мусарне нещадно, до инвалидности. Мише Озерову отбил селезёнку, которую потом удалили, еле жизнь спасли – всего-то чувак гашиком приторговал. Алимпиеву хоть бы что, продолжил работу. Так вот Антошу как чеченского ветерана афганский ветеран почему-то ненавидел особенно жгуче. Наверное, думал, что он после Чечни будет мочить кого-нибудь?
Менты очередной раз юзали как стукача Митю. Дали в мусарне трубочку, номерок набрали, и позвонил он лучшему другу детства и семьи, с которым у него ещё мамы с девичества дружат, Антошке, и как раз когда тот на кумаре:
– Ищу единицу, взять негде, бабки есть, раскумарю.
– Конечно, давай, берём.
Антоше на Мите погреться почётно, с Мити хоть шерсти клок. У Антона мама какое-то время секонд-хендом занималась, челночила из Финляндии в Новгороды и Кириши, так Митя у неё к тому моменту уже успел курток кожаных наворовать. Правда, мама Мити своей подруге, маме Антона, бабки за Митю вернула, но осадок остался.
Менты дали Мите кэш и поставили на стрелке как куклу. Он сработал чётко, всё передал, и Антон пошёл к Суперу за геркой. Дозняк у Антона был грамм, а брал столько же, даже бадяжить не стал, просто поставил себе сразу всё и вынес Мите сахарной пудры с несколькими каплями лимона для имитации кропалей.
Менты вязали Антона как самурая. Стволы наголо, удар по голове, трое цепляют наручники. Антоше смешно, за ментовской счёт подогрелся:
– Нихуя у вас не получится, это не герыч, а сахар.
– Молодец, что сказал вовремя, – поблагодарили его менты и насыпали герыч. Короче, поехал он уже конкретно, на два года. Пересекался на тюрьме в Металлострое с Варёным.
А у его мамы тем временем случилась новая любовь. Они на первом этаже жили, хрущёвка, телефон спаренный. А на втором жил Евдоха, художник ЕвДоКим. Приятель Панова Свиньи, безобидное андеграундическое сумасше.
Укурится, и давай мазюкать уебанскую абстрашку, тридцать на сорок, я к нему за травой одно время заходил. Но он постоянно какую-то хуету нёс про то, что он не барыга, хоть и продаёт иногда. В смысле, он продаёт только потому, что хавать нечего. Ему лет сорок уже тогда было. Конечно, его рассказы о том, какой он ахуенский художник и как после его смерти его картины будут стоить до ебени-фени, немного веселили, интересно, сохранились ли они у кого-нибудь, кроме меня? Хотя он подтусовывал с Речниками и Свиньёй, но главным достижением его жизни была часть росписи «TaMtAm»-а. Хотя расписал он там не самую знаменитую часть под Херринга, а поменьше, в зоне для музыкантов. Если бы он делал картины в той же манере, они, может, сейчас чего-то и стоили по старой памяти. Но он хотел встать рядом с Ван Гогом и коррелировал его подсолнухи с Зеленогорскими топинамбурами. А когда не получалось, он, чтобы экономить краски, делал из запоротой картинки абстракцию, как бы заодно с Ван Гогом, и абстракционист.
Так вот, у Кима с отчимом Антоновским, пока Тоша сидел, а отчим жил с его мамой, сложились устойчивые неприязненные отношения. Евдоким занимал спаренный телефон и посылал справедливо этого заезжего хуя нахуй. Однажды, часа в три ночи, ЕвДоКим слушал музыку и трепался с кем-то по телефону. Начались звонки в дверь, он, удолбанный, видимо открыл, там был отчим Антона, который начал ЕвДоКима бить. Бил-бил, бил-бил и убил насмерть, затоптал ногами хрупкий художнический организм. Сначала сдался в ментовку, но потом подумал: «Зачем, сидеть из-за торчка?», с адвокатом перетёрли, и через пару лет съехал с тюряги.
Антон как вышел из тюрьмы, сразу разменялся с мамой, уехал куда-то в комнату. Встретил его случайно на Каменном острове, он, оказалось, тоже любит там гулять. Я каждый день ходил пешком в Петропавловку учиться в центр Сороса и в «ПРО АРТЕ», денег лишних не было, и зарядка заодно. Посидели, пивка попили, он попил, я водички, поскольку уже трезвился в «Анонимных наркоманах». Над Ванчуром поржали, над бабой его, первой и единственной, сорокалетней Леной тоже, над тем, что я на художника учусь и трезвый третий год. Сказал, что не торчит, но бухает сильно. Диброву видит иногда, она юрисконсультом в каком-то банке работает, сама звонит, ездит на «Ситроене», предлагала ему пожениться, отказался. Понял я, что сильно она ему поднасрала. На войне не думал он, не хотел думать, что она со своими ботанами с юридического трахается, а вышло, что так. Хорошая была б парочка, да хули.
Вроде уехал вот чувак с района, как и Беккер, а всё тоже с районными крутился, уж и стучали на него, и сажали. Но торч дело такое, для некоторых пожизненное, в только построенном тогда на Чёрной Речке «Макдональдсе», в туалете, однажды нашли его тело, со шприцем в руке.
Глава 12
В первый раз…
Один раз не пидарас,
Второй раз как в первый раз,
Третий раз как в прошлый раз.
Поскольку сам я когда-то очень хотел попробовать наркотики, меня всегда интересовало, зачем люди это делают? Особенно внутривенные. Ведь все знают, что это опасно, но как-то умудряются себя убедить в необходимости вколоть себе металлической иглой что-то неведомое внутрь, ожидая непонятно чего, а ещё частенько заведомо считают – то, что с ними случится, круто.
День сурка, после утренней пяточки плана на вчерашнее, совсем было сгноившийся к вечеру, решительным образом прервался звонком от Толика Мамедова. Толик был мил и вежлив, не в пример себе двухдневной давности, когда он хамил и был пизжен за это группой поддержки из старших товарищей. Толик хотел искупить вину и обещал подогнать знойного барыгу на стаканы и кило травы, и, мол, мне за беспокойство стакан хэша и вмазка ширева, которое у барыги тоже имеется. Я же за это, как добрый доктор, должен его грамотно ширнуть, первый раз в жизни.
Читать бесплатно другие книги:
