Дурные дети Перестройки Шаманов Кир
– Ты прикинь, он себе чуть руку не отгрыз!
– Что? В каком смысле «отгрыз»?
– Короче, его там прессанули в камере, но не сильно, закинули на третью полку, даже не под шконарь, и он там лежал и грыз руку по чуть-чуть, и прогрыз до кости! Одно сухожилие разгрыз даже, и когда это заметили, его на психиатрическую экспертизу отправили. И Тёма теперь там.
– Бляя! Это же пиздец!
– Так он сейчас лежит и продолжает! Мухин говорит, на прошлой неделе он сгрыз кожу, оголил вену на кисти и начал всасывать эту вену в рот, в ней скопилась кровь, и он тогда эту получившуюся капсулу раскусил, прямо в палате. Всем показывал и объяснял, что это не больно. Ну его опять на усиление режима наблюдения отправили, в другой блок.
– Охуенно.
Поскольку статья у Артёма была не опасная, как только рука начала зарастать, его перевели на послабление режима, и он довольно-таки быстро вышел из тюрьмы. Его любовь, Ира, работала всё это время проституткой, торчала и родила сына, пока Артём был в тюрьме и по больницам. Сын был не от него и с отклонениями, но Артём его принял и воспитывал как своего, в меру собственного понимания и полученного образования, ну, в смысле, часть из наворованного тратил на ребёнка Иры. Ира постоянно бросала его, так казалось Артёму, на самом деле она подрабатывала проституткой, просто он не догонял. Она периодически не ходила к нему на свидания и главное – не отвечала на письма, которые он, уже будучи на воле и даже живя у неё, слал ей почти ежедневно, подкладывая их в почтовый ящик.
Как-то по очередному выходу из больнички он много понял, выходило так, что жить ему больше незачем. Жизнь как гирлянда из тюрьмы и психиатрии, с просветами на Иру и её ребёнка, выросшего акселерированным дауном, ему совершенно перестала казаться привлекательной, и он, основательно подготовившись, решил совершить самоубийство. К тому моменту, так как Артём вышел на свою финишную прямую, дозняк уже доходил до грамма героина, и он предусмотрительно всем задолжал и всё, что мог, продал. Место он определил легко – квартира бабушки, которая на выходные уезжала на дачу и оставляла ему иногда ключи.
И вот в субботу вечером, купив для верности два грамма герыча и достав несколько платформ снотворных таблеток, он приехал к ней на квартиру. Сразу, естественно, поставился полочкой грамма, чтобы сняться, и сборы проходили нормально, в удовольствие. Помылся не спеша в ванной, оделся в чистое бельё, белую рубашку, надел костюмную пару, чистые носки и начищенные ботинки. Выкурил последнюю сигарету, и, застелив бабушкину кровать чистым лоскутным покрывалом, он написал прощальную записку.
«Дорогие родители и любимая бабуля. Я дабравольно ухожу из жизни, так как жить так больше не могу. Ира бросила миня и никому я не нужен. Преношу одни проблемы. Прошу никого не винить в моей смерти. Прощайте!
Артём»
Положив записку на стол с кружевной салфеточкой и хрустальной вазочкой с бабушкиными конфетами, он горько заплакал, принял двадцать таблеток феназепама и десять демидрола, запив их стаканом воды. Закатал рукав и, пока таблетки не подействовали, проставился полторашкой грамма герыча, после чего лёг умирать, наложив предварительно на себя руки, и вырубился.
На следующий день вечером бабушка вернулась с дачи. Внучек Артём в костюме так и лежал почти два дня без сознания, на её кровати, с наложенными руками, только описался и обкакался, но вроде бы живой. Все-таки его тренированный организм справился с катастрофической для нескольких человек дозой бадяженного герыча. Наверное, тот же механизм, как у людей, которые пьют яд по чуть-чуть и становятся не чувствительны к яду. Пришёл в себя Артём уже снова в сумасшедшем доме и долго потом не мог из него выкарабкаться.
Тем временем Нина, у которой дело явно склонялось к тридцатнику, нашла себе девятнадцатилетнего Костика. Накаченный парень сошёл со спортивной дороги и выбрал торч с Ниной. Утром он уходил вырубать, а вечером приносил к Нине ширево, чтобы она его ширнула, и ебал её.
Всё было бы хорошо, но у Костика нашли ВИЧ, и, мелькнув всего пару раз перед глазами, он, наслушавшись рассказов про Артёма, тоже решил выбрать суицид и внезапно для всех действительно повесился. Костику это удалось лучше, чем Артёму, и он отправился на тот свет без промежуточных остановок, освободив вакансию Нининого парня. Нина и Ира снова сдружились на волне общих тем и как-то обратно приблизили одинокого, периодически грызущего руку в психиатрическом застенке Артёма, съездили к нему на свидание и собрали передачу.
Ира, которая так и не нашла отца для своего ребёнка, особенно прониклась к Артёму, когда узнала, что он написал в предсмертной записке её имя, и стала иногда к нему приезжать. Артём снова увидел свет в конце туннеля и снова начал жить.
За всеми этими перипетиями прошло несколько лет, и из психушки освободились сначала Стенич, который сразу же с головой ушёл в разведение кактусов и больше ни с кем не общался, и главное – Мухин, который мгновенно возник у Нины на пороге, выломал дверь и ударил её несколько раз по лицу за то, что она мало его посещала и ебалась тут чёрт знает с кем. После чего Мухин вызвал тачку и силой увёз её к себе на Академическую. Жизнь снова завертелась.
Сначала она попала в больницу со сломанными рёбрами, потом со сломанной рукой, пальцы которой так правильно и не срослись, и большой палец был с тех пор неестественно оттопырен в сторону. Через пару лет она всё-таки сбежала от Мухина, и он удивительно быстро оставил её в покое сразу после того, как она первый раз в жизни вызвала на него ментов. Усталая и полуразрушенная, наркоманка за тридцать, Нина работала то в магазине промтоваров, то в супермаркете на кассе, но ни счастья, ни покоя не было и в помине. Понимала, что у её подруг появились дети, и пускай, может, и всё наперекосяк, но есть какая-то жизнь, а у неё – наркотики, Мухин и мама, тройной капкан, гепатит, хламидиоз, начинающийся цирроз. И в этот момент, как последний лучик заходящего солнца с картины Куинджи, словно из-под земли появился тосковавший и, как оказалось, любивший её все это время Дивнов, стоило ему один раз позвонить.
Только тогда Нина поняла, как он ей был на самом деле дорог, хотя раньше она обвиняла его во всём, что именно из-за него она потеряла работу на железной дороге, и именно он её подсадил на наркотики, а потом отдал монстру Мухину, который за семь лет изуродовал её душу и тело. У Дивнова на фоне любви к Нине сформировалось великолепное чувство вины, хотя он и от природы был робкий: не бил Нину, не кричал на неё в ответ. Она устраивала ему риторические истерики, чтобы проверять его на прочность и держать в тонусе. Дивнов это терпел с улыбкой и упорно всё, что зарабатывал, приносил ей и делил с ней все горести и печали поздненаркоманского быта.
А печалей у них двоих поднакопилось. У обоих были ВИЧ и гепатит, а у Нины к нему добавился уже запущенный цирроз печени. Она трижды пережила лечение венерических заболеваний, аборт и множественные переломы от избиений Мухина, которые начинали ныть зимой и когда её ломало без героина. Пару раз они вместе плакали от депрессии и отчаяния, и эта горечь цементировала их отношения не хуже добываемого Лёшей героина. Пока Нина была с Мухиным и другими, Дивнов, помимо того что торчал, тоже отсидел в тюрьме. Там немного заматерел и пообтёрся из совсем уж задрота. В авторитеты он так и не пробился, но всё-таки хотя бы не трясся теперь, когда с ним разговариваешь.
Нина была как местное радио, у неё всегда можно было узнать все новости, которые она собирала сразу из нескольких сарафанных сетей. Когда кто-нибудь умирал или садился, она всегда одна из первых была в курсе, что, как и почему.
– Прикинь, Мухина опять посадили, – рассказывает мне как-то Нина. – Как ты думаешь, сколько у Мухина квартира стоит? Он из тюрьмы мне обещает её отписать, у него мама умерла, и ему передачи носить некому.
– У тебя же Дивнов! Нахуй Мухина!
– Ну, а чего Дивнов, живёт с мамой, я тоже с мамой, а так мы с Дивновым поселились бы у Саши в квартире, зажили бы. Или продала б, хоть вылечилась бы.
– Да он тебя грохнет, когда выйдет, ты чо?! – смеялись мы с ней, когда виделись в последний раз.
– А, да, ты в курсе? Беккер помер! Машина сбила! – сообщает мне Нина.
– Да, в курсе. Беккер, Лёня Бадяг, все мрут.
– Скоро и мы, наверное, сдохнем? Интересно, я первая или ты? Как думаешь?
– Не знаю.
Я постоянно агитировал её заняться собой, но, так как мой пример в те годы тоже был не позитивно заразительный, трудно было быть убедительным, да и она не особенно рвалась «браться за ум».
– Да я, конечно, ты не винтил, ВИЧа у тебя нет, а с гепатитом до семидесяти живут.
– Нина, представь себя в семьдесят?
– Нахуй надо, на коляске или прикованной к постели с капельницей из винта и герыча, ага! У меня уже цирроз на две третьих печени, что там к семидесяти от неё останется? – грустно смеялась Нина.
– Нина, а если серьёзно, ты же сдохнешь до сорока.
– Да и похуй.
Мы с ней практически не пересекались, так как я не торчал и делал карьеру, но как-то я встретил Свету Лулу в центре. Света съездила в Лондон с порнографическим театром на гастроли, в гости к тому самому продюсеру англичанину, который тусовался в Петербурге какое-то время. Как всегда блядски улыбаясь и дергая тощими ляжками, Света сообщила мне, что Нина умерла:
– Её мама утром пришла будить, а она мёртвая, так и не поняли, почему она умерла, вроде как просто сердце остановилось. Не ширялась вечером, может, и правда, заебало её всё. Блин, я всегда ей говорила, нахуй эти наркотики, когда ебля есть? Наркотики вредные, а ебля полезная. Я вот наркотики не пробовала даже ни разу и сто лет проживу ещё! Господи, спасибо тебе, что есть ебля! Это же каким надо быть гениальным, чтобы придумать такое!?
– Света, а как тебе Лондон?
– Да всё круто, на дне рождения Pet Shop Boys выступала, но там все симпатичные парни педерасты! Не, я не против этого, даже наоборот, но это же пиздец, когда ты видишь парня и не можешь его выебать!!!
Зашёл к Нининой маме, она рассказала, что на могиле бывают цветы и рюмочки, наверное, Дивнов ходит.
Глава 17
Castaneda Jazz
Однажды, когда меня уже выгнали из школы, а мои одноклассники учились, кажется, в восьмом, я – панк и начинающий наркоша, явился на школьную дискотеку. Мероприятие – полный отстой, почти сразу началась драка. Цыганчик Шура бился за углом с каким-то чуваком за какую-то тёлочку Марину. Причина была такая: пацанчик, зная, что Марина тусует с Шурой и моими приятелями спортсменами, так и не останавливал качения яиц к упомянутой. За что Шурик, как настоящий олень, и решил парнишку измудохать. Получалось у Шурика плохо, и, насиняченный, я решил помочь – обоим дал по ебальнику и разлепил их. Потом уже оказалось, что пацанчик этот Вова Вирус, но всё по порядку.
Тусовалась в соседнем дворе лоховская компания металлистов и ботанов. Поставили скамеечку в кустиках, но на солнышке, и сидели сопли жевали, косухами и хаерами мерялись. Я, накуренный или вмазанный, любил миролюбиво постебать их обросшие патлы – вечная панковская ирония к металлюгам. Там и познакомился с Вовкой. Он был на год или два меня младше, с симпатичными карими глазами и пухлыми румяными губками, любил потолкать фашистские телеги, но сугубо теоретически, ибо сам был еврей. Денег Вовка не имел, но сразу проявил большой интерес к халявному кайфу и стал серьёзным союзником по раскрутке других товарищей на покупку пакета-другого травы.
Главной моей проблемой жизни были шмотки, которых не было. «Не было» – значит были треснувшие на подошве советские армейские башмаки, из которых вываливался мизинец, убитые в мясо джинсы, коричневая синтетическая курточка и свитер, одна майка, пара расползающихся по швам трусов и масса вязанных мамой носочков. Я полгода читал книги по визуализации и активно практиковал, крича в изобильную Вселенную: «Шмоток, шмоток!!!» И, надо отдать должное, Вселенная ответила мне приходом тёти, которая как раз продала свою комнату на Петроградке и решила потратить на меня аж триста баксов.
Приподнявшись по шмоткам и дав себе слово не торчать и не курить траву, разбив головой стекло у Бадяла в парадной, я закрепил слово действием. И тогда же познакомился с алма-атинским Юрой, который жил в соседнем доме, и в квартире у которого меньше центнера хэша не водилось. Как сейчас помню, он открывает свою кладовку, забитую кубометрами травы до потолка, и запах…
Короче, за месяц неупотребления при совмещении с активной посреднической деятельностью в распространении травы, на фоне полученных от тёти и докупленных на нетрудовые доходы шмоток, я стал размажоренным пацаном, и в моей жизни впервые появилась девушка-конфета.
И это оказалась та самая Марина, из-за которой за три года до того бились смертным боем Шура и Вова. Марина была Вовиной подругой детства, дочерью подруги мамы, а Шура был её амбициозный поклонник и сосед. У неё был высокий рост, стройное тело при третьем размере груди, и это в пятнадцать-то лет. Мозгов у Марины не хватало катастрофически, но это не мешало и даже помогало ей активно «тусоваться по дэнсинг-холлам», – она с таким шиком это говорила! И восхищаться «мальчиками-на-машинах», кикбоксерами, каратистами, кунгфуистами, тайквондистами, самбистами и тому подобными типами. Марина любила грейпфрутовый ликёр, паприку, дрочить хуй и засовывать его себе между огромных для её возраста сисек – играть в «Деда Мороза». Как вы, наверное, уже догадались, Марина была на писю девственница.
«I’m too sexy for my love» – была песня того лета, хорошая песня, кстати. То, что Марина и Вова знакомы и сызмальства дружат семьями, я понял гораздо позже, а увидев её во дворе, просто подошёл к ней с Ниной и увёл пить ликёр. Ей не нравилось только, когда я употреблял наркотики и особенно «кислоту».
Однажды я, Марина, Вова и Никита Доронин купили ящик чешского пива и сели в эвакуированном летом на дачу детском доме, рядом со школой, его, ящик пива, осваивать. Я на спор выпил залпом бутылку, а после пятой увидел, что Марина начала заигрывать и крутить у Вовы перед носом пиздой, норовить сесть ему на колени, вскрикивая: «А у Вовки-то как штык!» Не желая бить девушку, я покинул честную компанию, намереваясь отправиться немедленно в «TaMtAm», заглотить пару доз «кислоты» и снять там голубоглазую суку с татуировкой паука на шее или ещё кого-нибудь.
Набуханный, по пути встретил Матвея с Лёшей Осиповым, которые шли пропивать магнитофон, украденный у Дениса Навалова – нашего общего приятеля. Они мне сообщили, что Марина, Нина, Вова и Никита замечены где-то в начале Торжковской. У меня перемкнуло, и я одним броском оказался там. Столкнувшись со всей честной компанией нос к носу, я сразу дал Вове головой в лицо на глазах у нескольких десятков людей. Пошла кровь, я продолжил бить ногами согнувшегося Вову. Прибежали Матвей и Лёша и оттащили меня, пьяного, от него. Марина убежала, и я в страстях побежал за ней, а ребята успокоили толпу и напрягли Вову психологически. Матвей объяснил Вове, что клеить чужих тёлок нехорошо, и что он Вову запомнил ещё за Шуру, а теперь Вове последнее предупреждение, дескать, его счастье, что у него уже лицо было разбито.
С Мариной потусили ещё пару месяцев, и я от неё сбежал. Она пыталась меня травить какими-то кикбоксёрами, но быстро растворилась, оставив за собой мотивы своих любимых групп – Ace of Base и 2 Unlimited.
Дело в том, что у неё ещё был один парень, собственно для которого она хранила девственность в своей писечке уже почти 16 лет, одноклассник Саша Ануфриев. Боксёр-бандит акселератического вида, который ходил постоянно с таким же акселератом Серёжей Ефимовым. Марина ему нажаловалась и про «Деда Мороза», и про всякие другие вещи, которые я с ней делал, не нарушая очерченных границ девственности, к её полному восторгу и удовольствию, но передала она ему эту, и без того скользкую информацию, в окончательно извращённом виде. Они потом меня очень не любили, и особенно жгуче презирали, что я наркоман. Серёжа и Саша даже пытались отнять у меня однажды велосипед, но намёка на проблемы им всегда оказывалось более, чем достаточно. Они долго кружили по району и терроризировали окрестности, пока не сторчались.
Однажды, когда Саша Мухин сидел в тюрьме, я у Нины встретил Мариночку. Мы крепко выпили и после того, как я её проводил домой, коряво поебались на скамеечке и потом в парадной стоя. Взяли ещё вина и пришли спать к Нине, а утром все втроём поехали в Кресты, к Марининому парню Саше Ануфриеву и Нининому Саше Мухину – передавать передачи.
Я прятался за больницей, пока Марина и Нина, овладевшие полуфлажковой азбукой, намахали Саше в окно по буквам сообщения и послали воздушные поцелуи. Думаю, я там стоял не первый, у Марины с Ниной так всё оказалось ловко отработано…
Когда я расстался с ещё девственной Мариной, у Вовы разбилась на машине сестра. Родители сильно переживали, ей уже было двадцать два года, и она вела нормальную жизнь. Вова привёз с дачи пару килошников маковой соломы, и давай ей торговать, сам при этом ширево не пробовал. Помирились.
Замешал ему за стакан первые три тома Кастанеды, издательство «София». Читали вместе, наперебой покупали новые тома. Кто первый «остановит диалог», кто первый увидит руки во сне, кто первый вступит в контакт с «неорганическими существами». Меня это в какой-то момент даже подзаебало, я много читал другого, но Вова Кастанедой заболел, все разговоры постепенно сводились к нему.
Правда, когда я вступил в секту Виссариона, Вова внезапно тоже метнулся за мной – прочитав базовые виссарионовские книги, тут же начал интерпретировать их через Кастанеду. Я замечал безуминку, но хули, сам ебанашка, а чужая душа потёмки, не судите, да не судимы будете.
Уехал я, в тайгу за туманом уехал, к Виссарионам, буддистам и шаманам, хули, книжки читать. Путь так Путь, терять всё равно было нечего, кроме цепей. А когда приехал назад, оказалось, Вова секту посещает исправно, и вообще один из немногих, кто меня реально рад видеть. Состояние у меня было специфическое. Я полгода ничего не употреблял, поправился на 19 килограммов на веганской диете, очистил организм, накачался от работы с лопатой и топором. В ежедневной практике медитаций и аутогенных тренировок осознал некоторые свои внутренние проблемы и продолжал практику ещё год после приезда.
Вова стратегически был безоружен, когда затевал старые разговоры «кто первый Эго смирит» и т. п. Наверно, надо было нашу дружбу перевести в педерастию, думаю, всё бы было путём. Но я не думал о сексе вообще, полуторагодичное воздержание и дисциплина ума отклонили меня от сексуального курса в принципе, мне вообще-то действительно нравилась аскеза. Пример Сливы не давал покоя, хотелось жениться по-настоящему, венчание, все дела, жизнь без греха, прости Господи. И появилась из сектантских недр некая Аня, мне девятнадцать, ей двадцать семь. Учится в Институте культуры на джазовую певицу и руководителя оркестра, музыкант, пианист, вокалист. И тут опять Вова! У него, вишь ли, тоже любовь, и, естественно, тоже к этой Ане!
Я Аню спрашиваю, тебе кого надо, меня или его? Сейчас-то понимаю, хотела, чтоб я её просто отодрал, но, бля, я ж верующий и практикующий. Всё через жопу, в смысле душу хочу, чтоб было по любви типа.
Перетёрли с Виссарионом, который оказался в Петербурге с проповедью, он говорит:
– Живите.
Первая ночь, ебля. Я полтора года практически не ёбан, и в торче тоже невесть что имел, соответственно, толком не ебабелен. Сначала она чего-то ломалась, потом раскочегарились.
Полгода дрючил её у неё в съемной хате, всё вроде наладилось, а потом она ко мне переехала, и опять Вова. Приходит, очи свои влажные выпятит и вздыхает. Аня сразу вся колебается, сука. Сама течёт, но меня на духовное высаживает:
– Вова хороший, Вова настоящий духовный друг! Как ты можешь про него так думать!? – Ебёт мозг в эзотерической терминологии, прикрывающей блядскую психологию.
Полгода пожили, и ебать её надоело. Фригидная, кончишь ей на лицо, она малафью по ебалу размажет и лежит, типа полезно. выгнал её.
Думаю, интересно, как поведёт себя Вова? Он хату имел на Просвете, отцовскую. Она обычно в сдаче стояла, а тут опустела. Он её, Аньку-то, туда. Сам весь из себя джентльмен, приезжает только поговорить и жратвы вегетарианской приготовить. Аня нихуя не умеет делать, кроме как на рояле тренькать, и бабок, естественно, нет никогда. Я пару раз приезжал к ней, поебались в жёстком стиле, с презрением таким животным. В общем, совсем чмом она мне показалась тогда. И Вова, смотрю, как-то тоже к ней сразу быстро схлынул, она потом в клуб подростковый жить переехала, на Московскую, Вова совсем соскочил, а потом и замуж вышла за кого-то другого.
Я к тому времени развязал по полной, и главная тема была поганки, куда же в таком деле без Вовы?! Тот, как понял, что они в Ленинградской области растут, так на весь сезон пропал в Щеглово и насобирал аж три стакана перетёртого в порошок грибного концентрата. На поля как на работу ходил. Жаден, ох жаден до кайфа!
С них хоть и не кумарит, но дозняк быстро растёт, сегодня тридцать, завтра пятьдесят, а послезавтра и соточка не прорубает. Короче, началось с того, что Вова все свои видеокассеты и книжки с балкона на Ланское шоссе как бумеранги запустил. Потом костёр в комнате развёл, избил маму и папу палкой от швабры, когда они потушить огонь пытались. Вызванного врача ударил ногой в грудь и сбежал из дома, пока санитары не приехали.
Пришёл ко мне. Принёс телевизор, гору дебильных шмоток, какие-то торшерчики самопальные, телефонный аппарат:
– Я только что родителей отпиздил, хотел дом спалить, помешали, суки, теперь у тебя жить буду. Вот тебе телек, я его для тебя специально сглазил, и ты сдохнешь. Нужен телек? Знаю, нужен. Так бери, помни мою щедрость и сдохни.
Я вижу, хуйня с пацаном, говорю ему:
– Ничего Вова, всё образумится. Ты переночуй сегодня, а завтра уёбывай с утра на все стороны.
Было что-то около шести вечера, не поздно совсем, а он уже, смотрю, начинает вырубаться и говорит внезапно:
– Пойду-ка я домой, посплю часок. – А дома, понятно, дурка с санитарами в засаде.
– Ты не парься, когда всё пройдёт, я тебе шмотки верну.
– Да, наверное. Ну, я пошёл, – встаёт и уходит.
Назавтра пацаны мне рассказывают весь расклад. Мол, Вова свою хату обнёс, и его родители в дурке закрыли. Я объявился по понятиям, что, мол, шмотки его у меня и что пусть родаки приходят и забирают.
Звонок в дверь, открываю, на пороге две мрачные тени, Стенич и Вовин батька.
– Отдавай шмотки, мы знаем, что они у тебя. – И смотрят из темноты как на волка. Стенич давно про меня слухи распространял, что я сектант и чёрный маг. Проходят, видят шмотки стоят упакованные, как Вова их притащил. Ругаться и драться пришли, до чего Стенич накрутил батю Вовиного! Не ожидал от него. Забрали, что действительно ценное, и ушли. Мне, главное, куртку военную оставили, шведскую, зима была, а у меня всё в заторче было.
Прошёл месяц или два, вышел Вова. В этот же день ко мне с предъявами:
– Где шмотки, ты батьке не всё отдал?
Я прихуел, конечно. Пустил его. Он всю свою самопальную лабуду собрал, книжки и куртку, смотрю, берёт.
– Вова, оставь куртку потаскать. А то зима, у меня нет нихуя, все шмотки тебе вернул, а куртку притормози хоть на время. Мне ширево морочить, «пассажиров катать», воровать, а если ходить обсосом, так нихуя не намутишь, сразу выпаливают.
– Не-не-не, не могу, мне самому надо! – и шкерится сразу, съёбывает. Хотя родители ему после психушки всё новое купили, типа всё дурное оставим в прошлом, и в новую жизнь с новым Вовой в новых шмотках. Ну ладно, думаю, сука, успехов тебе.
Через пару дней смотрю, ещё какая-то его поебота, документы от телека и плеера. Плеер-то он Купцу отдал, так же как мне, но, как я выяснил, приссал забирать, и папа со Стеничем тоже приссали к одноглазому ветерану Афганской кампании с дурацкими вопросами приставать, ну-ну.
Звоню Вове, говорю:
– Документы то нужны?
– Нужны-нужны. Принеси, пожалуйста.
Приношу доки. Вдруг его батон видит меня на лестнице, и давай кидаться. Мол, подонок я, чёрный маг, да здравствует Стеничевская пропаганда, и всякое такое кричит. Я, конечно, подонок, я всё понимаю – надо было Вову конкретней пасти, когда он маковую солому и поганки килошниками в духовке сушил у всей семьи на глазах. Короче, сказал ему, что ещё две минуты, и оставлю их семейство навсегда.
– Вова, выручи курткой, у тебя их до хуя, а мне таскать нечего, последний раз прошу. Оставь о себе хорошее воспоминание.
– Ты заебал, хуй тебе, а не куртка! Я в ней работать буду.
– Отольётся тебе, Вова, это говном, что ты охуеешь, сука, запомни мои слова.
– Да-да, пока, – и дверь закрыл.
Побрёл я с копеечками на секонд-хенд на Удельную, купил себе уебанское клетчатое пальто, за пять, что ли, рублей. Очень мне было плохо тогда, противно было это пальто таскать, по этому поводу даже гоголевскую «Шинель» перечитал в припадке духовно-физического единения с Акакием Акакиевичем. Через неделю обновлённый Вова снова развёл костёр и напал на врача, снова дурка на два месяца.
Через месяц Вова пришёл на сутки из «Скворцов» домой, помыться. Позвал в гости, и я зачем-то пошёл. Орёт музыка, дверь в квартиру открыта нараспашку, Вова курит Marlboro Gold на лестнице. Говорит, что проходит спецподготовку для наёмных убийц, ага.
– Ты думаешь, это дурка? Нихуя, там столько нормальных людей. Скоро у меня всё будет, джип будет, мы там курим только Marlboro Gold – наёмные убийства, вот наше дело! Нас там столько! Реальных пацанов, которым теперь ничего не будет, кроме справки. Я теперь Бог!
– Бог ведь говорит «Не убий» вроде?
– Это людям говорится, вам, рабам. Или тебе, может, понятнее будет – я днём Бог, а ночью дьявол! Как Инь и Ян, читал Кастанеду? Тональ и нагуаль. Я понял непостижимое, оно аморально, и теперь у меня с ним нет никаких границ, Единая Воля.
Я всё понял и просто ушёл поскорее, стараясь не пересечься с папой и мамой.
То ли май, то ли июнь. Заходит Стенич, который тоже много раз захлопывал передо мной дверь, пытался душить и поливал говном в глаза и за, привёл с собой Вову. Вова тихий, очередной раз после больницы, вроде вменяемый. Пошли гулять в Удельный парк, как раньше. Разговор не клеится, а надо. Стенич говорит тему, с которой они зашли.
– Хуёвое у нас общение, и всем оно вредно. Вове от него плохо, мне тоже, тебе, наверное, тоже. Мог бы ты больше не звонить нам, и мы тебе тоже не будем. Давай прекратим общение.
На душе камень не только от Вовиного сумасшествия, корни которого в его семейных травмах, осложнённых съеденными килограммами сушёных поганок. Плохо от психиатрического рецидивиста Стенича, превратившегося из остроумного, самоироничного панка в законченного параноика, – но одновременно светило солнце, начиналось лето, и поскольку всем было нечего сказать, никто ничего и не говорил. Все трое остро чувствовали, что развязывается наш кармический узел, и стёжки-дорожки наши, возможно, расходятся навсегда.
Мы сели в парке неподалёку от огромной лиственницы и зачем-то хотелось пережить этот момент максимально глубоко, сделать что-то необычное. Мне захотелось залезть на эту лиственницу, Стенич выразил сомнение, Вова промолчал, зная, что я смогу. Я залез на неё, широкие ветви изнутри выглядели как структура в форме яйца, я в яйце. Посмотрел сверху на ребят, молча сидящих на скамейке. Деревья – это моё место силы, но я не стал об этом говорить, чтобы не провоцировать Вову на давно постылые эзотерические разговоры. Спустился. Пошли домой. Все чувствовали печаль и облегчение, особенно почему-то Стенич.
Вова на всё лето был увезён родителями на дачу. Случайно встреченный на улице Стенич рассказал полученную от отца информацию: Вова вегетарианствует, всех, кто ест мясо, обзывает мясоедами. Каждое утро бегает голый на речку купаться, короче, ему там нравится. Всё как будто хорошо.
С дачи он приехал только к ноябрю, встретились случайно. От побритого налысо, в длинном белом плаще и плеере, Вовы исходила какая-то плотная демоническая сила. Безумие так бросалось в глаза, что трудно было даже просто находиться рядом, и в этом безумии чувствовалась какая-то фатальная отрешённость. Поскольку брил голову он несколько дней назад, волосы начали отрастать, и голова Вовы стала отливать серебром, присмотревшись, я понял, что Вова сед, практически полностью сед, в двадцать два года.
Его сосед, Лёха, рассказал, что Вова каждый день в течение последних двух месяцев на даче собирал и ел поганки по четыре раза в день в геометрически прогрессирующей дозировке. С утра под грибами купался в замерзающей речке, потом под грибами занимался штангой, читал Кастанеду, писал стихи, рисовал шизофренические абстракции ручкой и ни с кем не разговаривал. Ещё полгода в больнице имени Степана Скворцова. Снова лето. И снова дело к осени.
Я перебежал наискосок перекрёсток Ланского шоссе и улицы Новосибирской и около дома Беккера наткнулся на Вову. Вова в той самой куртке, выглядит хорошо, седина даже в чём-то ему идёт – если можно так сказать, загорелый и вменяемый. Говорю, поправляя на нём воротничок:
– Хорошо выглядишь.
Он, поправляя воротничок на мне:
– Ты тоже.
Я знал, что это правда, у меня тоже хороший прикид и загар, улыбаемся. Но Вова при этом какой-то не такой. Снова эта отрешённость, но безумия нет, или это предрешённость? Как-то даже начал по нему скучать, по старому, когда ходили к Виссариону, читали друг другу вслух Хармса наизусть и смеялись до коликов, когда по радио «Маяк» слушали выступление профессора Жопова у него на Просвете.
– Володя, а как вы думаете, как Профессора называли одноклассники в школе?
– Ээээ… Жопа?!
На вопросы о здоровье начинает улыбается, хули, говорит, бывает. Расстались. Несколько раз оборачивался. Он так и стоял на перекрёстке и смотрел на то место, с которого я появился, ждал, наверное, кого-то?
Декабрь девяносто восьмого. Был с оказией на районе, снова встретил его соседа. Первая новость – Вова умер!
– В чём дело? Как? Шутишь?
– Пришли они с батей на вторую квартиру на Просвете. По плану была уборка. Почти закончили. Вова вышел на кухню. Долго нет. Папа пошёл посмотреть. У окна стоят тапки. Выглянул в окно. Девятый этаж. Внизу человек. Вова. Бегом вниз. Неделя в коме. Умер от разрыва внутренних органов. Падал на дерево, оно смягчило удар, но истыкало сучьями. Искали кровь, тебя искали, но не нашли, ты же тут не живёшь, да и наркоман ты, гепатит. А телефон знал только Стенич, который всех посылал нахуй, типа всё враньё и Вова выздоровеет, а вы не общаетесь больше.
После смерти Вовы прямо на Вовиных похоронах, на которые я тоже не пришёл, Стенич снова говорил родителям, что это я околдовал Вову чёрной магией, и даже пытался как-то снять с себя и Вовы мои заклятья, кинув какой-то мешочек в Вовину могилу. Пацаны чуть не набили ему ебальник прямо там. Но всё-таки непонятно, насколько человек выбирает свою судьбу сам?
Спустя год, Лёха, ещё пара металлюг и я собрались и приехали на кладбище в городе Пушкин. Там Вову подхоронили к сестре. Когда я увидел это место, я вспомнил, что видел его во сне несколько раз. Именно так, забор кладбища и огородные участки с домиками для инвентаря за этим забором. Во сне были могилы вперемешку со сквотерскими, советскими огородами, ярко-зелёная трава, жирная земля и песок, только что переварившие смерть. Торчали не то могильные кресты, не то огородные чучела, какие-то советские, могильные таблички, колышки, и ощущение рвотного рефлекса от появляющихся тут и там из земли созревающих овощей с черепами и костями. Засаженное диким огородом, заброшенное кладбище. И пах этот сон, как после сотрясения мозга в четвёртом классе в тот момент, когда я понял, что такое сукровица.
Глава 18
Кайфономикон
С Валерочкой броуновское сближение произошло в позднеторчковый период и в период выхода из торча. То есть очень давно, но не очень-очень. Я от полного нечего делать и желания разрушить замкнутый круг начал волонтерить в «Анонимных наркоманах», сидеть там на горячем телефоне, трезвиться и прописывать шаги, занимаясь параллельно медитациями. А Валера был там частым гостем, хотя услыхали мы все о нём намного раньше.
Родившись первого января 1975-го, в Новый год, он стал поздним подарком для мамы в примажоренной советской еврейской семье. Его дедушка был капитаном то ли ледокола «Ленин», то ли ледокола «Красин».
Парень с детства не оправдывал надежды на себя, одну за другой, и уже в подростковом возрасте развился в обычного питерского торчка-задрота, избалованного терпеливостью родителей до крайней степени. По складу Валера был похож на капризного Варёного, но с выраженным комическим даром. Когда Валере было шестнадцать, он ещё ни разу не был с девушками, но уже плотно торчал на ширеве, подворовывая из дома по мелочи. И тут скоропостижно его еврейская мама, психиатр, решила эмигрировать с семьёй в Америку.
В туалете Аэропорта перед вылетом в Нью-Йорк Валера раскурил здоровенный косяк, а в нагрудном кармане рубашки, чтобы не сдавать в багаж, пронёс на борт шприц с раствором ширева обыкновенного. Через пару часов полёта над Атлантикой он отправился в туалет, ширнуться. На стремаке перед американской таможней он решил, что лучше предстать без палева в карманах. И на измене, чтобы не выбрасывать, проставил себе всё, что было. От этого, на грани передоза, он всю оставшуюся дорогу блевал в чёрный пакетик. Охотно принимая помощь бортпроводниц, вытираясь гигиеническими салфетками, он разыгрывал перед мамой сцену, как будто его укачало, и требовал то свежего воздуха, то водички и невинно смыкал упоротые глазки, когда его зарубало.
Самолёт приземлился в Нью-Йорке, городе наркотиков и всяческих соблазнов, но машина сразу же отвезла Валеру и маму в Детройт, в африканскую Америку, в город автомобилей и… крэка.
Сначала мама хорошо зарабатывала, психоанализируя еврейскую диаспору Детройта, и давала Валере достаточно большие для него на тот момент суммы, которых ему хватало на шмотки и марихуану. Но он, конечно же, попробовал и ему, конечно же, так понравился крэк, что, конечно же, понадобилось ещё и ещё, да и просто хотелось влиться в местную жизнь. Для начала, пока достаточно не изучил язык, затусовавшись с ушлыми эмигрантами из Украины, он занялся подделкой чеков. Дела какое-то время шли неплохо, и переработка навара через потребление колумбийского товара пошла как по маслу. Крэк сначала приобретался у уличных пушеров, а потом, поскольку иногда у него бывали деньги, он познакомился и с оптовиками. Барыги таких как Валера любят, поскольку такие покупают оптом, но не для распространения, а для себя.
Валера всегда хотел испытать пределы, поэтому, несмотря на пару передозировок ещё в России, он и крэком обкуривался до исступления. А когда хотел ещё, и мама не давала деньги, просто брал первую попавшуюся вещь в доме и замешивал в гетто на товар. Однако с подделкой чеков хохлы его подставили, и Валеру быстро поймали и посадили, для начала на месяц в тюрьму. Потом ещё на два, потом ещё и ещё: то за нарушение правил дорожного движения, то за то, что непотребно себя вёл и т. п. Всё смешалось в кутерьме жизни.
Как-то он вышел очередной раз, мама встречала его на машине около тюрьмы, а Валере, как можно быстрее, ну очень очень-очень-очень хотелось крэка. Так вот, из-за этого, когда он вышел, и выяснилось, что мама не хочет везти его к барыгам и давать денег на наркотики, он просто пересел за руль, оставил маму на дороге и уехал. У него возник отличный план – поехать к новым друзьям из тюрьмы в Нью-Йорк, поменять машину на стаф и остаться там. Что он немедленно и решил осуществить.
И вот подъезжает он к этим чёрным кентам в гарлемских районах Большого яблока, они его принимают, и, находясь в отчаянных обстоятельствах, Валера немедленно предлагает им обменять мамину тачку на крэк и бабло, по супердемпинговой цене. Им ништяк, дали ему розницей на пару штук баксов с последующим выкупом и привет, да Валера не был так голоден, чувства его были обострены как у японского самурая на охоте. Он приметил, где в хате у негров-барыг припрятан вес крэка, и, пока те собирались выходить пробовать тачку, спиздил незаметно большую банку, вылез через окно в туалете, прыгнул прямо перед их носом в машину и поддал газку.
Все складывалось неплохо, и он, довольный, с крэком, поехал домой в Детройт к маме. Но негры-пушеры заметили исчезновение крэка и денег, тоже прыгнули в тачку и, угрожая пистолетами, кинулись в погоню за ним, начали стрелять. Погоню увидели полицейские на машине, включили мигалки и присоединились. Валера, как неопытный и обдолбанный водитель, занервничал под градом бандитских пуль и прессингом полиции, не справился с управлением и врезался в дорожный отбойник, после чего попытался сбежать с банкой крэка под мышкой. Негры уехали подальше от палева, и копы приняли Валеру в момент, когда он пытался закопать драгоценный крэк в землю, с поличным.
Cops быстро выяснили, что он, уголовник-рецидивист, до сих пор не получил американского паспорта, у него проблемы с полицией, налоговой и эмиграционной службами и даже торговцами крэком. Америка подумала-подумала, пока Валера сидел в тюрьме, отказала ему в гражданстве и сказала:
– Thank you, bro. Goodbye!
Особо опасного международного преступника Валеру, в оранжевом комбинезоне, в самолёте сопровождали в Россию два американских копа в форме и с жетонами, как в кино. В обычном пассажирском рейсе на задних сидениях, его, в наручниках, посадили посередине, а сами сидели весь рейс по бокам и молчали.
Только в камере, когда было принято решение о депортации, Валера узнал, что его имя открывает новую сторону российско-американских отношений. Как-то так получилось, что он, по иронии судьбы, в истории этих отношений оказался первым, впервые депортированным назад в Россию из Америки.
Уже в американском аэропорту началась атака журналистов, этих пираний на информационные поводы, а в Москве его встречали спецназ МВД и камеры со всего света. Русская тюрьма ждала его как нашего парня, успевшего меньше чем за пять лет так заебать Америку, что та его выставила. Всё это было задолго до легендарного Япончика. Невольно, как Форрест Гамп, он стал исторической личностью и побежал дальше.
Все криминальные хроники России и мира показали сюжеты про него, даже Discovery включили интервью с ним в какой-то из своих фильмов. Я видел один из этих сюжетов по НТВ, как копы выводят его из самолёта и передают русским ментам, а те жёстко выворачивают руки наверх и задницей кверху сажают нашего парня в автозак.
Во всех тюрьмах Валеру встречали чуть ли не аплодисментами, но он, всем отулыбавшись и угостившись, чем мог, переставал общаться с аудиторией, а как только наладился трафик передач от мамы, замкнулся в себе. Из Москвы его отправили на поезде в Петербург, в Кресты, по месту предыдущей прописки. Поскольку в России за ним никакого криминала не было, и мама из Америки, конечно же, сразу оплатила всех адвокатов, через два месяца, забрав на улице в Нью-Йорке, выпустили на Арсенальной набережной на все четыре стороны, за исключением американской.
Мама присылала Валере штуку баксов каждый месяц на то, чтобы снимать жилье и питаться. Но он очень скоро обнаружил, что весь Петербург давно перешёл с ширева на героин. А ведь именно героин в Америке так хорошо успокаивал его воспалённые крэком нервы… Быстро распробовав местный товар, Валерий согрел замёрзшую на тюрьме и чужбине душу, заодно освоился в среде старых знакомых и быстро завёл новых. Все мамины бабки непрерывным потоком под разными предлогами потекли мутной речкой на наркоту. Валеру, конечно, частенько кидали на деньги и стаф, вдруг он оказался в милиции и, чтобы не сесть в тюрьму, оказалось, срочно надо заплатить штраф – незаметно и главное очень срочно передать милиционерам четыре тысячи долларов. Как он помнил по Америке и фильмам, надо попросить у cops один звонок и позвонил, конечно же, маме в Америку.
Мама оплатила все издержки разрыдавшегося прямо в опорном пункте по телефону сына и настоятельно уложила его в платную больницу, а потом на реабилитацию за несколько тысяч долларов, на два месяца санаторной жизни в Зеленогорске. Из Зеленогорска, правда, Валера быстро сбежал, ибо «не мог находиться под одной крышей с наркоманами». Так, кстати, повторялось несколько раз, пока его однажды не нашли в состоянии комы и долго кормили через трубочки. После этого он-таки прошёл реабилитацию и начал ходить на «Анонимных наркоманов». Часто Валера ошивался на группе и днём, так как делать по жизни без наркотиков ему было решительно нечего, вот тогда-то мы и сошлись.
Одеваясь гораздо ярче всех, смешно выстригая и крася волосы, Валера становился похож на попугайчика Кешу в озвучке Геннадия Хазанова из советского мультфильма и очень смешно его пародировал. Поскольку все знали его историю, Валеру окружал ареол международного проходимца и авантюриста. Почему-то, несмотря на искренние складывания бровей домиком, трезвиться у него как-то не получалось. То на том, то на этом Валера всегда срывался и трезвым не оставался дольше месяца ни разу. Балансируя то на грани реабилитации, то на грани передоза, он, периодически заходя днём ко мне в гости на Пушкарскую, где я дежурил почти каждое утро и день, слушая мои проповеди про современное искусство, почему-то не начал ходить со мной в Фонд Сороса, где обучение было бесплатным. Он сразу взял выше, выпросил у мамы в подарок зеркальный фотоаппарат Nikon и поступил в какую-то платную питерскую фотошколу на Новочеркасской:
– Я хочу серьёзно заняться искусством, а для этого надо начать с азов, а уже потом что-то делать для того, чтобы выставляться.
Серьёзно заняться фотографией для него в какой-то момент стало означать, что он должен резко противопоставить себя contemporary art-у в моём лице и в лице лично Сороса. Видимо, сочувствуя речам своих преподавателей или завидуя моим успехам, он сильно заговнился на мою деятельность. Часто, когда я заходил в гости, он со своим приятелем-фотографом Димой Повторовым идиотски хихикал, ладно надо мной, но и над Тимуром Новиковым, Владиком Монро и другими очевидно более интересными, чем они, персонажами, с которыми я иногда общался в Фонде Сороса и на выставках, которые им так не нравились. Якобы исповедуя ценности «качественной» фотографии, они копировали питерских авторов, которые копировали иностранных, и когда я находил параллель между Мохоревым и Мэпплторпом, они бывало ржали как кони.
– Кто такой Мохорев и кто такой, этот, как его, Мэпплторп? Тимур Новиков? Мудак! Что он сделал? Новоакадемизм? Говно!
– Бугаев? Лошара!
– Гурьянов? Пидрила!
И потом шла кавалькада никому не ведомых питерских фотографов как светил фотографии и искусства в самом «высшем» смысле этого слова.
– Вот кто крутой! Как он работает с фактурой снимка! Какие композиции, как всё отпушировано!!! Вот это дааа! – Листали они фотки с какого-то бесплатного фото-блога, спешно перематывая там же куда более интересные и популярные фотографии Мохорева.
Однако, зная Валерину экстремальность и то, что он ревновал к успехам в искусстве и жизни как ребёнок, было интересно наблюдать его творческие движения. На третий год изучения азов фото-композиции он, понимая, что снова наснимал говна, взял молоток и начал стучать им по пачке негативов, потом начал некоторые из них жечь зажигалкой, и так напечатал. Эффект превзошёл все ожидания, работы произвели фурор, родилась авторская техника, о Валере заговорили всерьёз, правда пока только в питерской фото среде. Ему даже предложили выставку в каком-то арт-центре, напечатали небольшого размера фотографию и анонс в городском журнале. Валера весь лучился триумфом, это был прорыв! После этого знаменательного случая, опоздав года на три, Валерий всё-таки начал иногда ходить на лекции по современному искусству, в голове его закрепилось слово «экспрессия» и «метод».
Для фотографирования базовых композиций Валере периодически нужны были модели. Естественно, как в целом гетеросексуальный мальчик, в организм которого с некоторых пор перестал ежедневно поступать героин, он понял, что наконец-то, к двадцати шести годам, пора потерять девственность. Валера для пущей привлекательности покрыл половину тела художественной татуировкой, с рыбами и цветами, за мамин счёт. И, о чудо! Ему, молодому фотографу, дала сначала одна, а когда состоялась выставка, и вторая, и даже третья тёлка! А потом даже та, которую он пытался уболтать на фотосессию уже два месяца на сайте знакомств, каждый вечер звоня ей по домашнему телефону, не только наконец-то отфоткалась в довольно радикальных позах, но и дала, и взяла в рот. Он выебал её прямо под софитами, в фотографическом гриме и костюме девочки-подростка, который Валера несколько дней лично подбирал специально для этой фотосессии на барахолке и секонд хенде.
– Как в кино! А потом мы разыгрывали сцены из порнографического хентай-мультика. – демонстрируя фотографии прямо на фоне декораций, он с горящими глазами в лицах показывал, как это было.
В общем, к Валериному удивлению, оказалось, что если не торчать и не оплачивать раз в три месяца детоксы и реабилитационные центры, то маминых денег, по-прежнему непрерывно поступающих из Америки, хватает и на пару просторных комнат с огромным балконом на Старо-Невском, и на то, чтобы есть, и чтобы содержать девочку-музу-модель и даже ездить летом на Черное море. Мама была очень довольна, что Валера героин поменял на фотографию и теперь пропадает на лекциях и в фото-лабораториях, а не в понятно каких лабораториях, в больнице или в ментовке.
Все шло хорошо. Мама купила Валере телефон Skylink, звонила ему каждый день и выясняла, что он ел и где он находится. Валерочка говорил с ней всегда одинаково грустным виноватым голосом, делал всё, что она ему приказывала как робот, но когда вешал трубку, мгновенно слетал с накрученных мамой бигудей.
Сделав одну выставку, а потом вторую, сексуально удовлетворившись, Валерий выяснил, что это ничего сильно не изменило в его творческой судьбе. И он обратил свои взоры на Москву.
Сначала он приехал на ярмарку «Арт-Москва» и прямо на стендах начал приставать к галеристам и раскладывать на полу свои работы. Устраивая то ли перформанс, то ли истерику, он собрал вокруг себя несколько человек. Некоторые неосторожно, некоторые со смехом, видимо, чтобы от него отвязаться поскорее, ему что-то пообещали и дали визитки. Это был триумф! На нервной почве Валера для вдохновения разнюхался кокаином и бухнул вискаря. А приехав в Питер, сразу начал морально готовить маму к переезду в Москву и паковать чемодан с негативами.
Однако, внезапно для самого себя, почему-то решил на прощание ширнуться «хмуреньким» и обнаружил себя через две недели не в Москве, а в Питере, на проспекте Просвещения, в торчковой хате уже проторчавшим и подаренный мамой фотоаппарат, и подаренный ей же MacBook и потерявшим её спасительный телефон. А ещё у Валеры была мамина карточка, и он, видимо в каком-то полусне, снял оттуда несколько тысяч долларов и угощал полусгнивших торчков героином на эти деньги неделю, так как не хотел возвращаться в реальную жизнь. Короче, очнулся Валера без денег, с дозой и чувством вины перед мамой, как раньше. Москва временно отложилась.
Он всегда начинал с кокаина, желая взбодриться или находясь на волне какого-то нового приобретения, вещи или девушки, когда всё вроде бы хорошо и любой нормальный человек счастлив. Но ему «чего-то» не хватало, порошок вставлял недостающий пазл, а потом, будучи абсолютно эмоционально неуправляем и дестабилизирован, чтобы сняться, он заменял кокаин героином. Сначала понемногу, а потом и на длительное время, пока в очередной раз не оказывался в реабилитации, например.
Эффективен как художник он бывал только периодически, в основном, когда курил траву и не употреблял ничего тяжелее пива. Какое-то количество его фотографий того периода остались у меня в коллекции. Черно-белые андрогинные силуэты на грани абстракции, какие-то шумы, надувные игрушки и пупсы, продам как-нибудь дорого, при случае.
Впрочем, он делал и какие-то арт-проекты, я даже по дружбе ему писал тексты к ним, пытаясь одновременно исследовать любопытное Валерино бессознательное. В какой-то момент он сильно привязался ко мне, и даже, когда к нему приехала его мама, познакомил нас. Сказал, что я его спонсор по «Анонимным наркоманам» и помогаю ему оставаться трезвым. Отчасти это действительно было так, поскольку со свойственным мне сарказмом я систематически издевался над Валериными срывами и избалованностью, призывал его к сознательности. И он как будто бы прислушивался, делал работы и проекты, но иногда в сговоре со мной же балансировал свои косяки перед мамой. У неё, как оказалось, возникло ко мне доверие, и она несколько раз даже звонила мне, когда Валера куда-нибудь очередной раз исчезал.
Будучи психиатром и разумной в целом женщиной при определённых средствах, которые зарабатывала в Америке, она понимала, что Валера полностью неуправляем, компульсивен – живёт себе и окружающим во вред. Но, видимо, ничего не могла сделать со своим просторным еврейским материнским инстинктом и сначала избаловала до изнеможения своего младшенького, а потом восприняла его как свою пожизненную ношу. У Валеры в Америке ещё был старший брат, у которого всё было хорошо, с Валерой он не общался.
У себя в коммуналке, полу-сквоте, с покрашенным красной краской полом, где в одной из соседних комнат ночевало сразу по 15 готов-малолеток, которые периодически резали вены в засранном туалете, маму селить он не стал. Снял для неё квартиру, на её деньги естественно, но приличную, где она остановилась на те две недели, что была в России, чтобы повидаться с ним и потрепать за ушком своего любимого пупсика Валерочку, которому перевалило за тридцать, и которого она не видела несколько лет.
Мама готовила еду и каждый день кормила Валеру супом и котлетами, пила с ним вечерами чай как в детстве, а Валера, беспокоясь только о деньгах и том, что не может свалить по быстрому, ширялся ночью в туалете, то же как в детстве.
Мама привезла вещей и новый MacBook в подарок. Валера, в новой одёжке, чистенький и почти трезвый, порхал как голубок, познакомился через новый ноутбук на сайте знакомств с новой тёлочкой-архитекторшей, Дашей. Уже и собрался переехать к ней после отъезда мамы, и мама вроде как даже одобрила его новое трёхдневное знакомство. Но как только мама уехала, вместо переезда он, конечно, сразу снова заторчал. Вроде как в тоске по её, маминой, ласке, которая только что была так близко, но пропала. Душа его, естественно, сразу же исстрадалась, иссохла, и всем назло, за то, что люди, мама, весь мир с ним так поступают, он проторчал ноутбук, фотоаппарат и все деньги, что мама оставила.
В этот раз оправданием побега из реабилитации, откуда Валера сбежал через пару недель пребывания из пяти, стало то, что одна из питерских галерей продала несколько его фотографий, и ему надо было срочно забрать деньги.
Он сразу списался с тёлочкой-архитекторшей и договорился поехать с ней в Крым, ведь было лето. Списался с мамой, мама только одобряла, ведь Валера там поест фруктов, к полученной тысяче долларов за фотографии мама накинула ещё две, и он с тёлочкой и её подругой отправился на море.
Перед самым отъездом очень мучился, что зря он проторчал второй MacBook и третий фотоаппарат и просил маму прислать ещё, надо же в Крыму тёлок голыми чем-то фотографировать. И мама даже согласилась прислать, да шёл он через океан долго, не успевал из-за срочности отъезда. А деньги не хотела присылать и переплачивать, в Америке техника стоит в два раза дешевле, чем в России. Короче, Валера сильно на всех расстроился, но ни затарчивать, ни покупать фотоаппарат не стал. «Взял пофотографировать» общий, который стоял в студии, где он раньше учился фотографическому ремеслу и напечатал большую часть своего фотографического наследия, короче, украл.
Не прошло и недели пасторальных фотосессий с тёлками и фруктами в Крыму, которых никто так и не увидел, как Валера уже снова оказался в Питере. Он покинул Дашу и Лизу на диком пляже – взяв с собой все их общие деньги и документы, исчез. Девочки думали, что он вернётся, остались какие-то его вещи, но он, как оказалось, сразу же улетел в Питер торчать. А когда девочки, вырубив у родителей переводом денег на билет, приехали в Питер, милый Валера пришёл к Даше и её друзьям архитекторам в гости. Сначала он украл ключи от квартиры, а потом, на следующий день, когда все были на работе и учёбе, украл все их ноутбуки, деньги и ценности, что были. Устроил там бардак и разве что не испражнялся им на кровати, хотя, кажется, испорожнялся. Кажется, он приревновал Дашу за то, что она не хотела с ним встречаться после случая в Крыму, это была его месть.
Когда ему потом за это предъявляли, он никогда не понимал, как можно поднимать такую грязь? Ведь деньги, вырученные с пусть и краденых ноутбуков, он потратил на поездку в Москву, в которой он сделал свою первую тамошнюю выставку. Для этой выставки, кстати, я написал небольшой текст за два грамма гашиша. Не имея ноутбука и будучи не в состоянии читать и писать больше трёх слов, Валера слёзно и, конечно же, срочно упросил меня это сделать. Даже как собачка специально ждал во дворе, пока я закончу, почти три часа.
Выставка «Я лучший!» действительно состоялась в одном из московских музеев современного искусства с нечитабельной аббревиатурой в названии. Пара сайтов вывесили мой текст без подписи в анонсах. Публики было немного: три его знакомых московских девочки – бывшая, нынешняя и на перспективу; задротка-кураторша, которая принарядилась – к своему обычному неряшливому свитеру добавила брошь с агатом, напудрилась пятнами и подкрасила реснички; пришёл и одинокий арт-критик гомосексуалист, который свёл Валеру с этой кураторшей. Телевидения и журналистов ждали, но их почему-то не было.
Залеваченная феминистка и кураторша Эльвира интересовалась гендером и антропологией маргинальных сообществ. В проекте Валеры она разглядела сразу несколько манифестаций протестного сознания травмированной идентичности автора с эпизодическими всполохами трансгендерной сексуальности. Она перехихикивалась насчёт Валеры с критиком, но внятный текст написать так и не смогла.
Когда я спросил его, как он попал на эту выставку, Валера сразу так насупился, что стало ясно – я лезу не в своё дело, затронуты «сферы». А суть была ясна как день – критик-гомик Серёжа, видимо рассчитывая на взаимность собственной креатуры, был приведён в возбуждение и заблуждение его мелькающей в дырках индиго-джинс жопкой в пёстреньких трусиках с комиксами. Критик замолвил за талантливого питерского автора словечко своей старой приятельнице из института. Но теперь он, разъинтригованный в пух и прах, всё больше и больше жался к кураторше, пугаясь искрящего Валериного обаяния, полностью переключившегося на женский пол, и уже тайно вынашивая планы мщения ему как молодому художнику-гетеросексуалу.
Стоит, однако, сказать пару слов о самой выставке. Она называлась просто и ёмко – «Я лучший!», где сейчас работы с неё – неизвестно, наверное, утрачены. Валера напечатал семь фотографий, на которых языком жестов было по буквам написано: «Я лучший», а потом с ними пришёл ко мне:
– Понимаешь, есть предложение сделать выставку, и я хочу её просто сделать! – так он пытался выразить суть проекта, когда мы писали текст.
Он рассказал в лицах, как изложил эту идею в песочнице на детской площадке критику Серёже, и как они омыли её с возлиянием любимого Серёжиного напитка «Трофи», как со слезами пьяного братания они кричали ночью в московском дворе на Зоологической улице, наверное даже целовались:
– Валера великий художник!
– Серёжа самый крутой арт-критик!
– Мы лучшие!!!
Несмотря на то, что у него был сформировавшийся в фотографии стиль, под натиском Серёжи Валера решил сделать новый проект как актуальное искусство. Идея как бы есть, и, опять-таки, вроде хорошая, но как её осуществить? В голову к нему ничего не шло, пока он не понял, что сам выбор критиком Серёжей его как автора в ответ на его чистое художническое желание эксгибиционировать свои произведения – это и есть Идея! И когда он спросил у кураторши и критика, почему они его взяли, те сказали ему:
– Потому, что ты лучший! У нас выставляются только лучшие художники.
Валеру ещё пару раз чем-то осеняло, но что значит осенившая его идея и её контексты для выставки, должен был письменно объяснить я, так как у московских кураторов и критиков нет времени писать тексты к выставкам, идеи которых приходят им в голову.
– Да вот же фотки, что тут непонятного, просто напиши две страницы текста!
И Валера выкатил из уворованного у архитекторов пару граммов гашиша. Я решил из художнической солидарности поддержать непутёвого брата художника, написать ему внятный пресс-релиз.
– Ты во всей своей работе беззвучно кричишь, что ты лучший, но не на том языке, на котором надо кричать, и не в том месте. Это свидетельствует об афазии, расщеплении между тем, что человек, или группа людей, говорит и тем, что он имеет в виду.
– Да, да, это именно так, все как у нас с Эльвирой и Серёжей! – кивал и вторил Валера, когда я разжёвывал ему абзацы текста.
Так и написали в концепции, что эта выставка «Крик не по адресу из афатического, почти клинического Зазеркалья автора к людям, которые не могут не только его услышать, но и существовать вне непрерывной идеализации автором». Валера был счастлив и пропал в Москве на пару месяцев.
Однажды его кредиторам позвонили, дескать, тот самый Валера, который украл четыре MacBook-а, лежит около Аничкова моста то ли пьяный, то ли обдолбанный, то ли мёртвый. Когда они прибежали, накрутив себя стребовать с Валеры долг, действительно обнаружили его синеющее тело без признаков сознания и жизнедеятельности, лежащее прямо под конём. Умирающего от передоза собирались бить и терзать, но внезапно пришлось делать ему искусственное дыхание и спасать жизнь, чтобы добиться от него хотя бы какой-то вменяемости. Фрустрированные и сбитые с толку ребята, делая ему массаж сердца и искусственное дыхание через тряпочку, не знали, что и думать. Они никогда не сталкивались с такими ситуациями, а пришедший в себя Валера уже грамотно выруливал их разговоры на то, чтобы они взяли над ним шефство, отвезли его в больницу и дали ему уже для начала чтонибудь выпить, наконец.
Чтобы оживить Валерино чувство ответственности, сначала его били по лицу, поливали водой и макали головой в Фонтанку. Но в результате всё-таки отвезли в больницу за свой счёт, сделали ему детокс за счёт мамы, до которой дозвонились, и которая была счастлива, что Валерочка наконец-то нашёлся живой. Мама, в шоке от его перипетий, понимала только, что он находится в больнице, а в количестве проёбанных им MacBook-ов запуталась, долго не могла их сосчитать и платить ребятам отказалась.
После очередной реабилитации Валера встряхнулся и решил всерьёз попытаться расправиться с зависимостью. Стал ходить на группу «Анонимных наркоманов», куда я уже ходить прекратил, развязав на пятом году трезвости на алкоголе и дудке. Поскольку другие реабилитации Валеру уже не брали даже за деньги, в этот раз реабилитация попалась с православно-христианским уклоном. Валера, переломавшись на таблетках и детоксе, прочитал несколько глав Библии и с кристальной ясностью осознал, что только Господь сможет изменить его жизнь.
Поскольку прокосячился перед мамой он по полной, жить было негде, а на улице ждали кредиторы, это придало силы отбыть-таки на оплаченной мамой реабилиташке все сорок дней. А потом то ли от искреннего раскаяния, то ли потому, что не хотел оставаться в Питере, выйдя после реабилитации православным человеком, Валера решил совершить паломничество в Оптину пустынь. Добрая еврейская мама, естественно, поддержала и эту идею, ведь поездка к православным старцам могла вылечить сына от наркотиков, и прислала очередной кэш.
Валера уехал и появился через месяц снова пьяный. Что удивительно, до Оптиной пустыни он действительно доехал, пришёл к какому-то старцу, имени которого он не помнил. Там, оглядывая полумрак, Валера встал на колени и просто сказал старцу:
– Отче! Хочу я, чтобы жизнь моя изменилась, чтобы Бог дал сил и поддержки справиться с зависимостью от наркотиков и отвёл от меня искушения.
Старец посмотрел на Валеру и начал смеяться:
– Иди, сынок, твоя жизнь со следующего года изменится. Иди и не греши. – Сказал многозначительно старец, лучезарно улыбаясь, и Валера, просветлённый, сразу по выходу купил бутылочку местного монастырского «Кагора» и стартанул в Крым на бархатный сезон забирать брошенные в начале лета вещи.
К зиме, поскольку Америка, несмотря на прошедшие годы, назад не брала, он твёрдо решил поехать жить в Израиль, на Святую Землю. Но, кажется, через месяц после отъезда в Крым он обнаружился в Харькове без денег и документов, обзванивал знакомых и на жалость выпрашивал хоть сколько-нибудь денег, видимо, опять заторчал.
«Привет, это Валера, я в Харькове, все деньги и документы украли, перезвони срочно!» – пришла мне СМС. Я даже волноваться не стал, всё ясно было, с Валерой всё в порядке.
Потом, когда он появился в интернете, выяснилось, что приехал в Москву и собирается ехать уже не в Израиль, а в Таиланд. О Таиланде он уже говорил, в промежутках между речами о великом Православном Израиле, чуде сошествия божественного огня, дешёвой траве и т. п. Но когда он говорил о Тайланде, глаза его вспыхивали неподдельной увлечённостью:
– Там проститутки по тридцать батов, это как у нас тридцать рублей! Один доллар! Хочу с трансвеститом попробовать, я тут порнушку тайскую смотрел, тёлки с трансами трахаются, ахуенно! Хочу туда к ним!!!
– Валера, хочешь я тебе тут за 30 рублей найду старушек и наркоманок ВИЧ-инфицированных, они тебе и бесплатно всё сделают. Ты же православный человек, еврей по маме! Как ты можешь такие некошерные речи вести!? – посмеивался над ним я.
Но обработка мамы уже пошла по таиландскому фронту полным ходом, всё упиралось в стоимость билетов на самолёт. Договорились, что Валера закончит все дела в Питере и Москве, съедет со всех квартир, а Новый год, он же день его рождения и тридцатитрёхлетия встретит уже с теплом в Таиланде, а в Израиль он окончательно расхотел.
Читать бесплатно другие книги:
