Рим. Роман о древнем городе Сейлор Стивен

146 год до Р. Х

– Дочь, мать, жена, вдова…

Произнося каждое слово, Корнелия загибала очередной палец на противоположной руке – жест оратора, который она видела у своего отца. Когда Сципион умер, Корнелия была совсем юной, но тем не менее он произвел на нее огромное впечатление, и она до сих пор помнила его и подражала некоторым его жестам, позам и оборотам речи. Кроме того, она унаследовала прославленную красоту своего отца и сейчас, когда ей было уже к сорока, оставалась поразительно красивой женщиной. Под ярким, пятнистым из-за листвы крон солнечным светом сада ее пышные каштановые волосы отсвечивали багрянцем и золотом.

– Дочь, мать, жена, вдова, – повторила она. – Какая из этих ролей самая важная в жизни женщины? Как ты думаешь, Менения?

– Я думаю…

Ее подруга чуть смущенно улыбнулась. Менения, ровесница Корнелии и тоже вдова, не отличалась столь броской красотой, но держалась с таким изяществом, что, когда входила в комнату вдвоем с подругой, многие взоры оборачивались именно в ее сторону.

– Я думаю, Корнелия, ты пропустила еще одну женскую роль.

– И какую же?

– Возлюбленной.

Одной рукой Менения коснулась талисмана, который висел у нее на шее, древнего фасинума, унаследованного от деда, а другой – сидевшего рядом с ней мужчины. Они обменялись долгими, многозначительными взглядами.

Блоссий был философом, италиком, родом из Кум. С длинными, седеющими волосами и аккуратно подстриженной бородкой он производил весьма достойное впечатление, под стать изяществу Менении. Корнелия была тронута особой искрой, проскочившей между ее самой близкой подругой и наставником ее детей. Для этих зрелых, взрослых людей возраст пьянящих стремительных увлечений давно прошел, но друг в друге они обрели искреннюю привязанность и душевное родство.

– Что навело тебя на этот вопрос? – спросил Блоссий. Как истинный представитель школы стоиков, он обычно не давал прямого ответа, а отвечал на вопрос вопросом.

Корнелия закрыла глаза и подставила лицо теплым солнечным лучам. День стоял тихий, безветренный, с крыш соседних, тоже стоявших на Палатине домов доносилось пение птиц.

– Ну, вообще-то, праздные размышления. Я подумала о том, что мы с Мененией потеряли наших отцов в раннем возрасте. И мы обе вдовы, вышедшие замуж за мужчин, значительно старше себя. После смерти моего отца родственники устроили так, чтобы я вышла за старика Тиберия Гракха. А ты ведь была второй женой Луция Пинария, не так ли?

– На самом деле третьей, – сказала Менения. – Мой старый муженек подыскивал для себя скорее сиделку, чем племенную кобылку.

– И все же он одарил тебя прекрасным сыном, молодым Луцием.

– Верно. Но ведь от Тиберия, тоже не юноши, ты родила много детей.

– Родила-то много, двенадцать, и все были мне дороги. Увы, в живых осталось только трое!

– Зато эти трое выше всяких похвал, – сказала Менения, – не в последнюю очередь благодаря наставничеству Блоссия.

Она сжала руку своего возлюбленного.

– Твоя дочь Семпрония уже счастливо выдана замуж, и мир возлагает большие надежды на твоих сыновей Тиберия и Гая.

Корнелия кивнула:

– Думаю, что это и есть ответ на мой вопрос, во всяком случае в отношении меня. Поскольку у меня нет ни отца, ни мужа – и нет времени на возлюбленного! – самая главная для меня роль – материнство. Моим достижением будут мои сыновья. Я хочу, чтобы они свершили столь великие дела, что, когда моя жизнь придет к концу, люди говорили бы обо мне не как о дочери Сципиона Африканского, а как о матери Тиберия и Гая Гракхов.

Блоссий поджал губы.

– Благородное намерение. Но должна ли женщина существовать только для мужчин в ее жизни – отцов, мужей, сыновей, возлюбленных?

Он бросил на Менению исполненный любви взгляд.

– Стоицизм учит, что каждый человек имеет ценность сам по себе, вне зависимости от его положения в обществе. Гражданин он или раб, консул или рядовой воин – в любом присутствует уникальная искра божественной сущности. Что же в таком случае можно сказать о женщинах? Разве им не присуща собственная внутренняя ценность, высшая и потому не связанная с той ролью, которую они играют в жизни своих мужчин?

Корнелия рассмеялась:

– Дорогой Блоссий, только стоик может позволить себе высказать столь радикальную мысль! Всего одно поколение назад за подобную идею тебя, пожалуй, отправили бы в изгнание.

– Может быть, – сказал Блоссий. – Но одно поколение тому назад вряд ли двум женщинам позволили бы сидеть без присмотра в саду с философом и обсуждать с ним какие-либо идеи.

– Даже в наше время многие из ревнителей римской старины были бы напуганы, услышав этот разговор, – сказала Менения. – Тем не менее мы сидим здесь. Мир меняется.

– Мир всегда меняется, – согласился Блоссий. – Порой к худшему.

– Значит, наши дети будут должны изменить его к лучшему, – заявила Корнелия.

Менения улыбнулась:

– И который из твоих сыновей сделает больше, чтобы изменить к лучшему этот мир?

– Трудно сказать. Они такие разные. Тиберий очень серьезный, очень целеустремленный для своих восемнадцати лет, зрелый не по годам. Надеюсь, что опыт военной службы и участие в этой войне, где добивают остатки карфагенян, не сделают его слишком серьезным. Маленькому Гаю только девять, но насколько же он не похож на брата! Боюсь, он вырастет слишком порывистым и вспыльчивым.

– Он очень уверенный в себе, – сказал Блоссий, – особенно для мальчика его возраста. Как их наставник, могу сказать, что оба брата замечательно уверены в себе – черта, которой они, по моему мнению, обязаны своей матери.

– А я приписываю это их деду, хотя он умер задолго до того, как они родились. Жалею, что мальчики не могли знать его, да и мне посчастливилось знать его лишь недолго. Однако я сделала все, что могла, чтобы привить сыновьям глубокое уважение к достижениям их деда. Они с гордостью и по праву носят имя Гракхов, но обязаны также соответствовать высоким требованиям, предъявляемым к внукам Сципиона Африканского.

Менения вздохнула:

– Ну а что касается моего маленького Луция, то я лишь надеюсь, что он вернется живым и невредимым с Катоновой войны.

Катоновой войной в Риме называли возобновленную кампанию против Карфагена. Сам Катон не дожил до этого часа и не увидел ее начала, но призывал к ней беспрестанно, всю жизнь. В течение многих лет, о чем бы ни заходила речь – о строительстве дорог, о военных формированиях, о починке канализационных труб, – он каждую речь заканчивал одной и той же фразой: «Да, и, кроме того, Карфаген должен быть разрушен!» Люди смеялись над его навязчивой одержимостью, но в конце концов, пусть из могилы, Катон добился своего. А теперь, казалось, его мечта близилась к осуществлению. Согласно последним донесениям из Африки, римляне осадили Карфаген, защитники которого не могли продержаться долго.

Корнелия моргнула и прикрыла глаза. В саду было слишком душно, а солнечный свет стал слишком ярким. Поющие птицы умолкли.

– Говорят, что это уже не вопрос, будет ли Карфаген разрушен.

– Но когда, – сказал Блоссий.

– И когда это произойдет…

– …Карфаген обязательно станет вторым городом, который в ближайшие месяцы испытает такую судьбу от рук Рима.

Философ жил в доме Корнелии, они виделись почти каждый день и знали друг друга так хорошо, что мысли их часто двигались параллельно, словно лошади в упряжке.

– Когда полководец Муммий захватил Коринф, на улицах Рима царило веселье.

– Зато на улицах Коринфа стоял плач. – Корнелия покачала головой. – Все свободные мужчины были убиты, все женщины обращены в рабство. Великий город, один из самых богатых и утонченных городов Греции, стерли с лица земли.

Блоссий вскинул бровь:

– По мнению Муммия, это должно было послужить уроком любому, кто осмелится бросить вызов главенству Рима.

– Храмы были осквернены. Бесценные произведения искусства уничтожены разъяренными солдатами. Варварство Муммия смутило даже отъявленных римских реакционеров, врагов всего греческого…

Неожиданно Корнелия осеклась и напряженно прислушалась. Вместо пения птиц ее ухо уловило другой звук.

– Вы слышите? Какой-то шум…

– На Форуме? – спросила Менения.

– Кажется, ближе… Мирон!

Молодой раб, сидевший на земле неподалеку, поднялся на ноги. Корнелия послала его выяснить, что происходит, и до его возвращения разговор в саду так и не возобновился. Все пребывали в беспокойстве, ведь новости могли быть как хорошими, так и плохими. Наконец Мирон вернулся, запыхавшийся, но улыбающийся.

– Госпожа, грандиозная новость из Африки! Карфаген захвачен. Война закончена! Сегодня утром в Остии причалил корабль, и гонцы только что добрались до Рима. Вот и все, что мне удалось пока выяснить, но, если желаешь, я могу сбегать на Форум.

Менения заплакала. Блоссий обнял ее. Эти двое, казалось, забыли о Корнелии, и, глядя на них, она вдруг почувствовала себя очень одинокой. Царившая в саду жара вызывала слабость, от яркого солнечного света слезились глаза.

– Да, Мирон, сходи и узнай что сможешь. Может быть, есть какие-то новости о… наших потерях.

– Бегу, госпожа.

Мирон развернулся и неожиданно столкнулся с человеком, входившим в сад. Корнелия прикрыла глаза от слепящего солнца, прищурилась и воскликнула:

– Никомед, ты ли это?

Пришедший был одним из рабов Тиберия, сопровождавшим своего господина на войне.

– Что ты здесь делаешь, Никомед? Почему ты не с Тиберием? – Несмотря на жару, Корнелия дрожала.

– Вместо того чтобы говорить за моего господина, я дам ему возможность высказаться самому.

Никомед улыбнулся и достал из своей сумы завернутую восковую табличку.

– Письмо? От Тиберия?

– Написанное собственноручно мною среди дымящихся руин Карфагена, продиктованное твоим сыном, госпожа, который не только жив и здоров, но стал истинным героем римских легионов.

– Героем?

– Ты все поймешь, когда прочтешь его письмо.

Корнелия кивнула. Она ощущала странное спокойствие.

– Мирон, сходи за молодым Гаем. Он должен присутствовать при чтении вслух письма его брата. Блоссий, прочти его. – Она вручила ему табличку. – А то у меня так дрожат руки, что я, пожалуй, не сумею разобрать буквы.

По прошествии нескольких мгновений появился Гай, прибежавший впереди Мирона, – красивый, удавшийся лицом в деда мальчик.

– Мама, это правда? Карфаген взят и пришло письмо от Тиберия?

– Да, Гай. Посиди рядом со мной, пока Блоссий будет читать его.

Философ прокашлялся и стал читать:

– «Моей любимой матери, дочери великого Африканца. Пишу тебе эти строки в городе, некогда побежденном моим дедом, а ныне окончательно покоренном римским оружием. В третий раз покорять его не придется, ибо с сегодняшнего дня Карфаген навеки перестанет существовать.

Вместе с этим письмом Никомед доставит тебе и памятный знак – почетный „стенной венец“, которого я был удостоен за то, что первым из нашего войска взобрался во время штурма на вражескую стену…»

Никомед извлек из сумы серебряный венец, изготовленный в форме зубчатой городской стены с башнями, и протянул Корнелии:

– Вот. Этот венец надели на чело твоего сына на торжественном построении, перед всей армией, а потом он сидел в нем на почетном месте, пируя в честь победы. И отправил его со мной домой, чтобы ты стала первой в Риме, кто увидит эту награду.

– Первым взобрался на стены! – прошептал Гай, зачарованно глядя на венец в руках матери. – Первый римлянин, ворвавшийся в Карфаген! Можешь ты представить себе, насколько это было опасно?

Корнелия вполне могла себе это представить, и от этой мысли ей стало нехорошо, но она изобразила улыбку и надела венец на голову Гая. Мальчику он, конечно, был велик и съехал на глаза. Все рассмеялись.

Гай сердито спихнул корону с головы, и она со стуком упала на каменные плиты.

– Это не смешно, мама! Корона не предназначалась мне!

– Тише, Гай!

Корнелия со вздохом наклонилась, подняла венец и положила себе на колени.

– Давай дослушаем письмо твоего брата. Блоссий, продолжай, пожалуйста.

– «…Для твоей подруги Менении у меня тоже есть хорошая новость. Ее сын Луций отважно сражался, убил много врагов, а сам не получил ни царапины…»

– Хвала богам! – воскликнула Менения.

Она потянулась к руке Блоссия, но тот был отвлечен письмом. Он внимательно всматривался в него, читая дальше. Неожиданно лицо его помрачнело.

– Продолжай, Блоссий, – сказала Корнелия. – Что еще пишет Тиберий?

– Так… немножко описаний самого сражения. Ничего личного.

– Хорошо. Давай послушаем это.

– Не уверен, стоит ли читать это вслух в присутствии мальчика. Или в твоем присутствии. Склонен предположить, Корнелия, тот факт, что Тиберий пишет тебе, матери, так, как писал бы покойному отцу, есть признак глубокого уважения. Но…

– Кто-то из нас, Блоссий, совсем недавно говорил о самостоятельной значимости женщин.

– Это вопрос не значимости, а… деликатности.

– Глупости, Блоссий. Если ты не хочешь прочесть это вслух, давай я прочту сама.

Корнелия отложила в сторону венец, поднялась на ноги и взяла у него письмо.

– «…Что касается Карфагена, – прочитала она, – то дух Катона может наконец успокоиться: город, который был таким же древним, как Рим, полностью разрушен. Гавань уничтожена, дома сожжены, от алтарей, на которых производились человеческие жертвоприношения, остались руины. Сады выкорчеваны. Величественные мозаики общественных площадей залиты лужами крови.

Мужчин беспощадно убивали до тех пор, пока были силы поднимать оружие: немногие уцелевшие станут рабами. Женщин, насколько мне известно, насиловали поголовно, вне зависимости от положения и даже от возраста. Многих из них, хоть они и молили о пощаде, тоже убили. Победителями овладела неистовая страсть к разрушению. Все чудом спасшиеся мужчины и женщины проданы на невольничьих рынках в сотнях миль друг от друга, с тем чтобы более никогда не вступали в соитие между собой и сам этот народ полностью вымер. Прежде чем продать их, им отрезали языки, чтобы их наречие и даже имена их богов исчезли с лица земли.

Саму землю сделают бесплодной: ее распашут и засыплют солью, чтобы на протяжении жизни поколения нигде поблизости от бывшего города не взошли посевы. Блоссий учил меня, что соль в незапамятные времена способствовала зарождению Рима. В таком случае ей судьбой предначертано поспособствовать погребению Карфагена.

Когда Александр завоевал Персию, он предпочел не разрушать Вавилон и сделать его жителей своими подданными. За свое милосердие он был восславлен богами и людьми. Мы же последовали более старому примеру безжалостных греков, которые разграбили и разрушили Трою, оставив только руины. Греческие драматурги рассказывают о многих бедах, которые впоследствии обрушились на победивших греков – Аякса, Улисса, Агамемнона и остальных. Надеюсь, что с нами такого не случится: боги одобрят то, что мы сделали с Карфагеном, и воздадут по заслугам народу Рима, совершившему это великое и ужасное деяние во славу Юпитера».

Дрожащими руками Корнелия положила табличку.

– Жаль, что меня там не было! – воскликнул Гай с горевшими от возбуждения глазами. – Славный, наверное, был денек! А теперь мне и надеяться не на что: Карфагену конец и другой войны с ним уже не будет. Хоть бы Тиберий скорей вернулся и побольше рассказал!

Менения опустила глаза.

– Война есть война, так устроен мир, – тихо промолвил Блоссий. – Очевидно, боги Рима оказались более могущественными, чем боги Карфагена. И за это мы должны быть им благодарны. И все же я опасаюсь за будущее Рима. Сколь проницателен Тиберий, когда вспоминает пример греков, разрушивших Трою. Мне же вспоминается греческий герой Ахилл: будучи почти неуязвим, он надругался над телом Гектора Троянского, за что боги лишили его защиты, и он погиб как простой смертный. Рим вступил в новую эпоху. С уничтожением Коринфа уважение римлян к греческой культуре было низведено до пользования награбленным. С разрушением Карфагена у римлян не осталось соперника на Средиземноморье. Рим обрел могущество и богатство, не имевшие равных в истории человечества, но это ведь еще и ответственность. Будет ли она ему по плечу? Мы должны уповать на то, что боги даруют Риму мудрых мужей, которые поведут его в будущее, и мудрых женщин, которые будут воспитывать этих мужей с детства!

Взоры Блоссия, Менении и Корнелии обратились на юного Гая. Воодушевленный видениями кровавой бойни в Карфагене, он решился взять венец брата и снова примерил его, не обращая внимания на испытующие взгляды взрослых.

133 год до Р. Х

– Тиберий напрашивается на неприятности, мама. Серьезные неприятности. Он не представляет себе, против чего выступает. Я не хочу иметь к этому отношения.

Луций Пинарий, молодой человек с каштановыми волосами и типичными для его фамилии ярко-зелеными глазами, подцепил немного маринованной в гаруме капусты. В жаркие летние дни это холодное блюдо было любимым в его доме.

Блоссий тоже угостился капустой, хотя обычно от нее у него портилось пищеварение. Все дети Корнелии уже выросли, но Блоссий по-прежнему жил в ее доме, хотя большую часть времени проводил в доме Менении, расположенном на Палатине по соседству. Брак между Мененией и Блоссием – римской патрицианкой и философом из Кум – был невозможен, но их отношения выдержали испытание временем. Вдова и стоик седели вместе.

Менения к капусте не притронулась. В жаркую погоду у нее не было аппетита. Она сетовала, что весь нынешний секстилий практически ничего не ела. Стоявший позади раб обмахивал ее веером из павлиньих перьев, чтобы расшевелить вялый воздух сада.

– Тиберий Гракх всегда был твоим другом, Луций, – сказала она. – Тебе бы за него порадоваться, а заодно увидеть в его избрании трибуном возможности для тебя самого. Вместо этого ты весь последний год старательно его избегаешь. А он, между прочим, провел решение о создании комиссии по перераспределению сельскохозяйственных угодий. Ты мог бы служить в этой комиссии…

– Если бы захотел положить конец моей карьере прежде, чем она началась! Все это чревато бедой.

– Не обязательно, – возразил Блоссий. – Конечно, Тиберий идет на большой риск. Откровенно говоря, его смелость поражает меня, хотя и не следовало бы. Ведь, в конце концов, он потомок своего деда и сын своей матери.

– И ученик Блоссия! – буркнул Луций. – Вы, стоики, утверждаете, будто лучшая форма правления – не республика, а справедливый царь. Именно ты набил голову Тиберия всевозможными опасными идеями.

Блоссий сдержал раздражение, но капуста в его желудке начала бурчать.

– Тиберий и сам по себе человек дальновидный, но, если мои наставления вдохновили его, я могу этим лишь гордиться.

– А готов ли ты пострадать вместе с ним, когда вся эта затея рухнет?

– Тиберий самый любимый человек в Риме, – сказал Блоссий.

– Он также и самый ненавидимый человек в Риме, – возразил Луций.

– Луций! Блоссий! Кончайте пререкаться! День слишком жаркий для этого. – Менения вздохнула. – Лучше сделаем так: пусть каждый из вас объяснит мне снова, со своей точки зрения, что именно затевает Тиберий Гракх и почему его намерение чревато таким великим успехом или столь же великим крахом?

Блоссий удивленно поднял бровь:

– Ты делаешь вид, будто тебе ничего не известно, моя дорогая, дабы заставить нас обоих защищать наши позиции логикой, а не эмоциями. На самом деле ты могла бы прокомментировать эту ситуацию не хуже любого из нас.

Менения рассмеялась:

– Если это удержит вас от перебранки, я сделаю это. Еще в те времена, когда наши предки территорию за территорией завоевывали Италию, обширные участки земли стали общественными, то есть достоянием всего Рима. Впоследствии к этому фонду добавились земли, изъятые у итальянских городов, перешедших на сторону Ганнибала. В основном этот ресурс использовался для того, чтобы расплачиваться земельными наделами с римскими гражданами и итальянскими союзниками за военную службу. Маленькие земельные владения обеспечивают семьи стабильными средствами существования, а государство – солдатами, поскольку землевладельцы обязаны отбывать воинскую повинность. Чтобы земля не сосредоточивалась в руках немногих и честно использовалась теми, кто ее обрабатывает, в Риме всегда существовали ограничения площади, которая может находиться во владении одного человека. Но, как говорится в этрусской пословице, «деньги меняют все». В мое время в Рим хлынуло ошеломляющее количество серебра и золота из завоеванных земель и провинций. В результате очень тонкая прослойка граждан сосредоточила в своих руках огромные богатства. Некоторые из этих людей нашли способ обойти законные ограничения и выкупили огромные площади общественной земли, на которых стали широко использовать рабский труд. Как следствие этого свободные земледельцы по всей Италии были вынуждены бросать сельский труд, уходить в города и там бороться за выживание. Они редко обзаводились семьями и, как неимущие, не несли никаких повинностей, включая воинскую. Такая ситуация устраивает лишь ничтожное количество очень богатых землевладельцев. Основная масса населения Италии лишается земли, а государство лишается пополнения для своих легионов. Значит, оно стоит перед необходимостью принять меры к изъятию у крупных владельцев незаконно приобретенных земель и перераспределению их в пользу народа.

Менения казалась весьма довольной собой.

– Ну вот. Удалось ли мне объяснить ситуацию?

– Я и сам лучше не смог бы объяснить, – сказал Блоссий, – хотя могу добавить, что нынче ситуация осложнена еще и вопросами, выходящими за рамки распределения земель. В настоящее время, в связи с затяжной и тяжелой войной в Испании, ведущейся крайне неумело по вине правящей клики в сенате, в армии возникло массовое недовольство. Чтобы справиться с ним, власти стали насаждать унизительно жестокую дисциплину. Я вспоминаю случай, когда дезертировавших из Испании солдат после поимки не только наказали телесно, но и продали в рабство.

Он с вожделением посмотрел на капусту, но решил больше не есть.

– Кстати, и без того огромный приток рабов чреват немалой опасностью – взять хотя бы грандиозное восстание на Сицилии. Рабы угрожают захватить весь остров! И можно с уверенностью сказать, что это не последняя вспышка насилия со стороны рабов – их в Италии теперь великое множество, и положение многих ужасно. С каждым днем общая ситуация становится все более опасной. Земледельцы теряют свои наделы, солдаты возмущены дурным командованием, а рабов, которым нечего терять, становится столько, что они превращаются в реальную силу. Граждане Рима требуют срочных мер для исправления положения, и Тиберий Гракх обещает народу претворить эти меры в жизнь.

– Ему всего двадцать девять лет, а он уже трибун! – сказала Менения. – Корнелии есть кем гордиться.

Луций воспринял это как укор ему и кисло усмехнулся.

– Грех не преуспеть в политике, имея такого тестя. Аппий Клавдий, пожалуй, самый могущественный человек в сенате.

– Да, от Клавдиев в политике никуда не деться, – промолвил Блоссий. – Они повсюду и, кажется, с каждым поколением становятся все большими радикалами. У Тиберия могущественный союзник в лице Клавдия. Но крупные землевладельцы не остановятся ни перед чем, чтобы удержать свою собственность. Мы уже были свидетелями того, какую игру они ведут. Когда Тиберий выдвинул предложение о перераспределении земли, они, зная, что любой из остальных девяти трибунов имеет право наложить на закон вето, склонили на свою сторону трибуна Марка Октавиана.

Луций разгорячился еще пуще.

– И теперь мы подошли к той причине, по которой я не хочу иметь ничего общего с Тиберием и его политикой. Когда Октавиан наложил на закон вето, Тиберий потребовал, чтобы его лишили слова и трибунских полномочий. Но Октавиан отказался подчиниться. Тогда один из вольноотпущенников Тиберия стащил Октавиана с ораторской трибуны, и в потасовке, которая за этим последовала, одному из слуг Октавиана выбили глаз. Теперь недруги Тиберия называют его врагом народа, потому что он сделал то, чего не удалось Кориолану: сместил с должности трибуна!

– Тиберий действовал в рамках закона…

– Не берусь спорить, были действия Тиберия правомочными или нет, но одно знаю точно – он прибегнул к насилию. Да, на первом этапе ему удалось добиться желаемого: для перераспределения земель сформирована комиссия. Ну и кого же вводит Тиберий в состав этой влиятельной комиссии? Себя самого, своего тестя Аппия Клавдия и своего младшего брата Гая, которому едва исполнился двадцать один год!

– Тиберию нужны были люди, которым он мог доверять, – настаивал Блоссий.

– От этого отдает семейственностью, – резко возразил Луций. – Матушка, ранее ты говорила, что я мог бы получить место в комиссии Тиберия. Так вот, заверяю тебя, что никакая сила не могла бы заставить меня сделать это! А теперь мы видим самый последний гамбит Тиберия. Как ты сказала, матушка, деньги меняют все. Царь Аттал из Пергама умер, и по его завещанию все царство отходит Риму. Земли, которые в древние времена принадлежали Трое, теперь будут принадлежать нам. Это огромные денежные поступления. По закону все сокровища должны бы отправиться прямиком в сундуки сената, но у Тиберия на сей счет нашлись другие соображения: раздать их народу, распределить вместе с наделами земли, чтобы люди могли приобрести сельскохозяйственный инвентарь и приступить к хозяйствованию, имея начальные средства. Его противники называют это общественной взяткой, беспрецедентной. Они обвиняют Тиберия в том, что он задался целью стать царем.

– Это вздор! – возмутился Блоссий.

– Как минимум Тиберий пытается устроить своего рода революцию снизу. Он бросает вызов верховенству сената, используя положение трибуна для действий, которых ни один трибун до него не совершал.

– Это все, конечно, невероятно волнительно, – сказала Менения. – Но почему ты так уверен, что Тиберий потерпит поражение?

– А потому, матушка, что поддержка его с каждым днем слабеет. Простые люди, даже если это расходится с их интересами, задеты тем, что он не посчитался с суверенитетом народа, отстранив избранного, как и он, трибуна. А если Тиберий вдобавок задумал положить руку на сокровища Пергама, чтобы использовать их в своих политических целях, то это игра с огнем. Неужели Тиберий хочет стать царем, как говорят его враги? – Луций обратил взгляд на Блоссия. – Двором он уже обзавелся, раз держит при себе греческого философа в качестве советника.

Блоссий ощетинился:

– Это моя философия греческого происхождения, а сам я – италик из Кампании, из старинного рода. Да, я был наставником Тиберия, когда он был мальчиком. И если он, став взрослым, продолжает советоваться со мной, что тут такого?

– Да то, что у римских магистратов не принято советоваться с греческими философами по вопросам государственного управления, если, конечно, магистрат не желает походить на греческого тирана. Я повторю лишь, что говорят враги Тиберия. Они спрашивают: кому пергамский посол доставил царское завещание, диадему и пурпурный плащ покойного царя Аттала? Сенату? Нет! Он направился прямиком в дом Тиберия!

– Но не затем, чтобы помазать его царем! – возразил Блоссий. – Посол просто нанес Тиберию визит вежливости. Царский дом Аттала и дом Гракхов связывают давние отношения, выросшие из их дипломатии. Тридцать лет тому назад именно отец Тиберия возглавил римское посольство, направленное в Пергам для расследования обвинений в измене и сговоре с врагом, выдвинутых против отца ныне покойного царя, и очистил его от всех подозрений. С тех пор представители царского дома Пергама поддерживали с Гракхами особые отношения.

– Каковы бы ни были объяснения, это выглядит подозрительно.

Блоссий покачал головой:

– Чушь! Враги Тиберия не погнушаются никакой клеветой, чтобы опорочить его. Он горой стоит за простой народ, вот захватчики народных земель и говорят, что он хочет стать народным царем. Избирателям не следует верить подобной лжи.

– Ну, мнение избирателей мы узнаем довольно скоро, – сказал Луций. – Тиберий хочет переизбраться трибуном на второй срок. Однако занимать одну и ту же магистратскую должность два срока подряд незаконно.

– Но это не относится к трибунам, – заявил Блоссий. – Есть прецеденты, когда действующий трибун сохранял за собой должность. Если на очередных выборах не хватит кандидатов на все десять должностей…

– Так вот к чему стремится Тиберий? Сохранить свою должность, подкупив или запугав других кандидатов!

– Остальные отступятся сами, потому что этого потребует народ.

Луций застонал от досады.

– Неужели ты не видишь, куда все это ведет? Если разрешить Тиберию сохранить за собой должность с помощью всяческих ухищрений, это еще пуще сплотит его врагов, которые пойдут на все, вплоть до насилия. И уже будет не важно, выиграет он выборы или проиграет: при любом раскладе его обвинят в попытке установить тиранию. Тиберий находится в очень опасном положении.

Последовало долгое молчание, которое наконец нарушил вздох Луция.