Когда бог был кроликом Уинман Сара

~

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что решение о переезде родители приняли еще до того, как вернулись из Корнуолла, с пасхальных каникул. Нэнси сказала, что для них это был второй медовый месяц. Что им надо было заново узнать и понять друг друга, и, когда они вошли в дверь, загорелые и просоленные, от них веяло новой энергией, которой я никогда раньше не ощущала; они были добры друг к другу не по обязанности и не по привычке, а когда отец усадил нас в гостиной и объявил, что увольняется с работы, я почувствовала огромное облегчение, оттого что груз неясных ожиданий, давящий на нас вот уже полтора года, наконец-то начал воплощаться в действия.

К концу июня отец отработал положенный срок и, счастливо избегнув официальных прощаний и празднований, сел в свою машину, стоявшую на опустевшей парковке, и проплакал до середины ночи. Там его и обнаружила полиция: он сидел, опустив голову на руль, и глаза у него были красными и опухшими, будто нарывали.

«Простите меня. Простите меня, пожалуйста», — только и мог сказать отец, а для молодого полисмена, совсем недавно закончившего училище и с одинаковым увлечением читающего детективные романы и учебники по криминалистике, эти слова были равносильны признанию. Он решил, что отец кается в убийстве своей семьи, и потому вызвал целый батальон полицейских, которые на нескольких машинах подлетели к нашему дому.

Они едва не выбили кулаками дверь, и мать, еще не проснувшись и ничего не понимая, бросилась вниз по лестнице, уверенная, что безжалостный рок опять нашел дорогу к ее двери.

— Что? — сказала она тоном, в котором не было ни желания помочь, ни покорности судьбе.

— Вы миссис Кейт Портман?

— Да.

— Вам знаком некий мистер Портман?

— Конечно знаком. Это мой муж. Что с ним?

— Ничего серьезного, но, похоже, он немного расстроен. Вы не могли бы проехать со мной в участок и забрать его?

И мать поехала с ним и обнаружила отца, дрожащего и мертвенно-бледного в свете флуоресцентных ламп, под присмотром добродушного сержанта. Отец кутался в серое одеяло, а в руках держал кружку с чаем. Кружку украшала эмблема болельщиков «Уэст-Хэма», и от этого, по словам матери, отец выглядел еще более жалко. Она забрала у него кружку и поставила ее на пол.

— Где твои туфли? — спросила она.

— Они их забрали, — объяснил отец. — Так положено. Чтобы я что-нибудь над собой не сделал.

— Например, что? Не подставил сам себе подножку? — спросила мать, и они оба засмеялись и поняли, что все будет хорошо, по крайней мере, на какое-то время.

Потом они пешком дошли до парковки, и там мать остановилась, повернулась к нему и с казала:

— Оставь все это здесь, Элфи. Уже пора. И ее оставь здесь.

Ее звали Джин Харгривз.

В то время отец работал в адвокатской конторе, и ему была поручена защита мистера X, обвиняемого в сексуальном насилии над малолетним. Это было одно из первых дел, доверенных отцу. Воодушевленный такой ответственностью и недавним рождением собственного ребенка, он взялся за него с жаром, намереваясь отдать все силы защите мистера X от страшного дракона клеветы.

Мистер X был человеком известным, респектабельным и благородным, и отца возмущало уже то, что такой выдающийся член общества вынужден отбиваться от столь гнусных обвинений. Мистер X был женат более сорока лет. Никто и никогда не слышал сплетен о его изменах или неладах в семье. Его брак служил образцом, к которому всем следовало стремиться. В семье было двое детей: сын выбрал армию, дочь занималась финансами. Мистер X входил в совет директоров нескольких компаний; он покровительствовал культуре и искусствам и учредил несколько стипендий для бедных студентов университета. Но главное, он был именно таким человеком, каким хотел бы быть мой отец.

И вот в один прекрасный день молодая женщина по имени Джин Харгривз зашла в полицейский участок Паддингтон-Грин и впервые рассказала о том страшном и унизительном, что случилось с ней тринадцать лет назад и с тех пор то и дело мучало ее по ночам. Ей было тогда десять лет, и пока ее мать прилежно отмывала дом мистера X, хозяин дома подвергал ее маленькую дочку извращенному надругательству. Полиция вряд ли стала бы связываться с этим сомнительным обвинением, если бы не одно обстоятельство: Джим Харгривз в точности описала кольцо с гербом на мизинце у преступника и даже заметила на нем крошечную трещинку.

В тот момент, когда Джин Харгривз вышла вперед для дачи показаний, все для нее уже было кончено — так гораздо позже рассказывал мне отец. Он не оставил от ее показаний камня на камне, и когда, растерянная и опустошенная, она вернулась на свое место, то не была уверена ни в чем, включая собственное имя. После этого присяжным потребовалось совсем немного времени, чтобы признать мистера X невиновным, и вот он уже тряс своей твердой и холодной рукой ладонь моего наивного отца.

А потом случилось страшное. Отец провожал клиента к выходу, и вдруг они увидели сидящую на скамейке в коридоре Джин Харгривз: она ждала свою лучшую подругу, которая вышла, чтобы найти такси. Отец пытался удержать мистера X, но это было так же бесполезно, как оттаскивать гончую от окровавленной лисы. Он стряхнул руку моего отца, неторопливо прошагал по коридору, надменно стуча каблуками, а проходя мимо Джин Харфивз, не закричал и не дал воли своему гневу, а вместо этого наклонился, прошептал что-то ей на ухо и подмигнул, и в этот момент отец понял все. Нэнси рассказывала, что он замер и потянулся рукой к стене; что он как будто хотел освободиться от собственной кожи, и, кстати, именно это он пытался сделать всю свою жизнь после того.

Через две недели Джин Харфивз покончила с собой, выбросившись с двадцатого этажа, а отец потерял веру во все и главное — в самого себя.

Он стоял на коленях, а мимо проезжали машины. Их шум мешался с его прошлым. Июньский ветерок шевелил рубашку и охлаждал влажную кожу — ощущение было приятным, и он стыдился этого. Мать гладила его по волосам.

— Я люблю тебя, — сказала она, но отец на нее не смотрел.

Это была последняя глава его падения, момент, когда стакан окончательно опустел, и сама его пустота сулила возможность выбора.

~

Июнь лениво перетек в июль. Солнце стояло высоко, жарило изо всех сил и собиралось жарить еще часа четыре. Я пожалела, что не надела шляпу: белую, слегка поношенную шляпу для крикета, которую месяц назад подарил мне Чарли. Я понимала, что опаздываю, и поэтому бежала, тяжело дыша. По спине тек ручеек пота, и я попыталась представить себе, что он не теплый и липкий, а холодный. Я засунула руку в карман и зажала в кулаке бренчащую мелочь; скоро я обменяю ее на мороженое или даже на два.

Я опаздывала, потому что мне пришлось проводить до дома Дженни Пенни, которая упала на детской площадке, угодила головой в калитку и выдрала себе целый клок волос. Он висел на решетке, будто клочок овечьей шерсти. Увидев его, Дженни разрыдалась и в отчаянии повторяла, что теперь она будет совсем лысой. Я успокаивала ее и говорила, что до лысой ей еще очень-очень далеко. Минут на десять это ее утешило, но, увидев мать, она бросилась к ней в объятия и опять заревела.

Я завернула за угол и бегом припустила к остановке, где брат уже ждал меня и показывал на часы.

— Опаздываешь, — сказал он.

— Знаю, но Дженни Пенни чуть не умерла.

— Вот наш автобус, — сказал он, явно не интересуясь подробностями моей жизни, и поднял руку, чтобы остановить пыхтящий 159-й.

Мы поднялись наверх. Я хотела сидеть впереди, а он хотел сидеть сзади, поэтому полдороги мы сидели отдельно, но, когда автобус уже приближался к дому Чарли Брауна, я признала свое поражение и пошла назад по проходу, усыпанному окурками, между двумя рядами грязных и исписанных сидений. «Энди + Лайза», «Джорджи — жирная свинья», «У Майка крутой член». Я читала их на ходу и думала о том, кто такие эти Джорджи, Майк и Лайза и любит ли ее Энди до сих пор.

Я встала у приоткрытого окна и подставила ли по воздуху. Он был почти неподвижным и каким-то тревожным. И мне было тревожно. Брат опять начал грызть ногти. На недолгое время он перестал, потому что был счастлив, а сейчас опять начал. Он был уже слишком взрослым для такой привычки и, когда делал это, потому что нервничал или искал утешения, казался беззащитнее и моложе своих лет. Он не видел Чарли уже неделю. Тот не ходил в школу, хотя и не болел, и не объяснял, в чем дело, но обещал, что объяснит позже. Теперь это «позже» настало, и я жалела брата, хотя еще не знала почему.

К тому времени, когда мы вышли из автобуса, ветерок усилился и принес с собой надежду; мы смеялись, пока шли по тенистой улице, на которой негромко гудели газонокосилки и струйки воды из поливальных установок опрыскивали проходящих мимо. А потом мы увидели это: большой мебельный фургон, стоящий у дома. Мы невольно замедлили шаг, словно хотели подольше оставаться в неведении, а я спросила у брата, который час, чтобы немного подбодрить его, но он не слышал меня, и я хорошо понимала почему. Солнце было горячим и злым; и я тоже.

Мы стояли и смотрели, как в фургон грузят знакомые вещи: маленький серебристый телевизор из комнаты Чарли, его лыжи, большой шкаф красного дерева, французский, по его словам. Брат схватил мою руку.

— Может, он переезжает поближе к нам, — сказал брат, выдавив улыбку.

Мне было нечего ему ответить. Тут из дома показался Чарли и подбежал к нам, оживленный, как всегда.

— Мы уезжаем! — радостно сообщил он.

— В смысле? — спросил брат.

— Мы с отцом уезжаем в Дубай. Меня там уже и в школу записали, — объяснил он, глядя не на брата, а на меня.

Я молчала.

— У отца новая работа. Новая страна. Ничего не поделаешь.

— Ты мог бы остаться и пожить у нас, — сказала я.

— Когда ты уезжаешь? — спросил брат, вытащив изо рта палец.

— Завтра.

— Так быстро. — У меня судорогой свело желудок.

— Вообще-то не очень. Я уже давно об этом знал.

— Почему ты не говорил мне? — тихо спросил брат.

— Не думал, что тебе это интересно.

— Я буду скучать по тебе, — сказал брат.

— Да, — кивнул Чарли и отвернулся. — Знаешь, там очень жарко, — добавил он.

— Здесь тоже жарко, — сказал брат.

— У нас будут слуги, — скачал Чарли.

— Зачем? — спросила я.

— Я мог бы поехать с вами, — сказал брат, а Чарли засмеялся.

Двое рабочих пронесли мимо нас большое кожаное кресло и с грохотом поставили его в фургон.

— Почему ты смеешься надо мной? — спросил брат.

— Он и вправду мог бы поехать с тобой, — вмешалась я и взяла брата за руку, — если бы ты захотел. Всего-то и надо — позвонить по телефону.

— Я спрошу отца, и если он разрешит, ты как-нибудь сможешь приехать ко мне в гости. Как тебе такая идея? — спросил Чарли и сложит руки на груди.

— Да пошел ты! Я лучше умру. — Брат повернулся и чуть не бегом двинулся по улице прочь.

Мы шли чересчур быстро для такой жары, и я никак не могла понять, что катится у брата по лицу: пот или что-то другое. Скоро я совсем отстала от него, потому что ноги отказались двигаться, и мне пришлось присесть на низкую каменную стенку, влажную оттого, что на нее попадала вода из поливалки. Я ждала, что в окне вот-вот появится сердитое лицо и меня сгонят с этой частной стенки, но ничего не произошло, а скоро я услышала его приближающиеся торопливые шаги. Я не глядела на него, потому что мне было наплевать и я ненавидела его, ненавидела его предательство. Он сел рядом со мной.

— Что надо? — спросила я.

— Не знаю, — сказал Чарли.

— Тогда уходи. Ты идиот, идиот, идиот.

— Элли, послушай…

— Идиот.

— Я просто хотел нормально попрощаться, — сказал он, а я повернулась и со всей силы двинула его кулаком.

— Прощай!

— Черт, Элли! Ты зачем это сделала? — спросил он, потирая ушибленное плечо.

— Если ты не понимаешь, значит, ты еще глупее, чем кажешься. — Я опять ударила его в то же место.

— Зачем ты это делаешь?

— Затем, что ты не должен был так поступать с ним.

— Мне приходилось быть осторожным. Понимаешь, мой отец… Он все время следит за мной, он ненормальный. Ты объясни ему это вместо меня. Скажи ему… что-нибудь хорошее.

— Пошел ты! Сам скажи.

Я вскочила и побежала вверх по улице, вдруг почувствовав себя обновленной и полной сил. Другой.

Если бы всего на несколько прекрасных минут родители смогли остановиться, замолчать и побыть в тишине, они наверняка услышали бы, как разбивается на кусочки сердце их сына. Но в то время они не слышали ничего, кроме шелеста волн, набегающих на корнуолльское побережье, и щебета птиц в нашем будущем саду. Поэтому собирать брата из осколков, в которые он превратился, воскрешать его душу, вытаскивать из-под подушки его бледное, опухшее от слез лицо пришлось нам с Нэнси. Мир обманул его: он любил, но не был любим. Даже у Нэнси не хватало слов, чтобы объяснить и утешить. Она знала, что такие удары неизбежны в жизни, но он был еще слишком молод для них.

Начались каникулы, мы переехали к ней на площадь Чартерхаус-Сквер, каждый день ходили по музеям, картинным галереям и кафе, и постепенно брат стал пробуждаться от своей мрачной апатии, раны начали заживать, он вновь почувствовал интерес к миру, заново научился радоваться июльскому солнцу и в конце концов согласился дать жизни еще один шанс.

— Когда ты поняла про себя? — спросил он у Нэиси, когда мы по набережной Темзы шли к Саут-Бэнку, где собирались посмотреть старый черно-белый фильм.

— Наверное, я была немного постарше тебя. Лет в шестнадцать, может быть? Не помню. Я очень рано поняла, чего я не хочу, а поскольку того, чего не хотела, мне доставалось выше крыши, выбор, в общем, был небольшой.

— Но ведь так жить тяжело, да? Скрываться, врать. Противно.

— Тогда не скрывайся, — сказала она, — и не ври.

— Иногда я жалею, что не такой, как все, — признался брат.

Нэнси остановилась перед ним и засмеялась:

— Не болтай, ничего ты не жалеешь! Ты бы никогда не согласился быть таким, как все. Не обманывай себя, дорогой: гомосексуализм — твое спасение, и ты сам это понимаешь.

— Полная хрень, — буркнул брат, стараясь согнать с лица улыбку.

Он развернул пластинку жевательной резинки и внимательно оглядел идущего навстречу темноволосого мужчину.

— А я видела! — сказала я и толкнула его локтем.

Брат не обратил на меня внимания.

— Я видела. Нэнси. Как он смотрит на того мужчину.

— Заткнись, — сказал он и пошел вперед, засунув руки в карманы чересчур тесных джинсов; мать предупреждала, что, если он станет их носить, у него никогда не будет детей.

— Ну и как, тебе когда-нибудь разбивали сердце? — небрежно спросил брат.

— Господи, ну конечно же! — тут же ответила Нэнси.

— Я знаю! Ее звали Лили Мосс, — наконец-то вклинилась я в их беседу. — Ну, то есть она была главной. Это все знают, Джо. Она обманывала Нэнси и еще хотела вытянуть из нее все, что можно. Только у нее ничего не получилось. Правда, Нэнси?

— Не получилось, — подтвердила Нэнси, — хотя бриллиантовое ожерелье ей все-таки досталось. Недешевое, кстати.

— Я больше никогда никого не полюблю, — твердо объявил брат.

Нэнси улыбнулась и обняла его за плечи.

— Никогда — это очень долгий срок, Джо. Спорю, что ты не выдержишь.

— Спорю, что выдержу. На сколько?

— На десятку.

— Годится, — согласился он.

Они пожали друг другу руки, и Нэнси пошла дальше, уверенная, что в один прекрасный день станет богаче на десять фунтов.

~

— Мы переезжаем, — как-то за сытным английским завтраком объявил нам отец.

Мы с братом переглянулись и стали есть дальше. Задняя дверь кухни была распахнута прямо в лето, и пчелы, ошалевшие от августовской жары, своим жужжанием заполнили неловкую паузу. Отец, казалось, был разочарован; он ожидал, что эта потрясающая новость вызовет бурю эмоций, и теперь сомневался, хорошо ли он знает собственных детей; это сомнение будет еще не раз и не два мучить его в грядущие годы.

— В Корнуолл, — с надеждой добавит он и вскинул руки, как забивший гол футболист. — Ура!

Мать, дежурившая у гриля, подошла к нам и села за стол.

— Мы понимаем, это довольно неожиданно, — сказала она, — но когда мы ездили туда на Пасху, там выставили на продажу замечательный дом, и мы сразу же поняли: это то, что нам надо. Мы как раз о таком всегда мечтали и потому сразу же купили его.

Она сделала паузу, словно для того, чтобы нелепость происходящего привела нас в себя, как приводят в себя пощечиной. Это не помогло. Мы продолжали жевать, будто во сне.

— Просто доверяйте нам, и этого достаточно, — сказала мать (опять эта чертова книга).

Брат отодвинул тарелку:

— Ладно. Когда?

— Через две недели, — виновато ответил отец.

— Хорошо, — сказал брат, неуклюже поднялся из-за стола и пошел наверх, оставив на тарелке недоеденный бекон.

Брат лежал на кровати и хлестал себя по запястью эластичным бинтом. На коже оставались перекрещенные красные следы.

— Ну, что ты думаешь? — спросила я с порога.

— Я не думаю.

— Ты хочешь переезжать? — Я уселась на край кровати.

— Почему нет? Здесь для меня все равно все кончено.

Он отвернулся к открытому окну и знакомому пейзажу, с которым нам скоро придется расстаться. Небо было темно-фиолетовым и набухшим, а воздух липким.

— А как же Дженни Пенни? — спросила я.