Когда бог был кроликом Уинман Сара

~

— Вот здесь, — сказал брат и впервые предложил мне сесть на руль.

Чуть впереди река разделялась на две части, и я взяла поближе к левому берегу, чтобы попасть в левый рукав, текущий среди густых зарослей дубов, бука и платанов; однажды я спугнула здесь стаю канадских гусей, и, с шумом поднявшись в воздух, они быстро выстроились в свой привычный строй.

Скоро река станет совсем узкой и бурливой, а с нависающих над ней веток на нас будут падать капли воды и обрывки водорослей, застрявших там с предыдущего прилива. Этому участку реки я всегда не доверяла, он тревожил воображение, а обнажившиеся во время отлива толстые, зловеще изогнутые корни были похожи на страшных голодных пауков.

— Молодей, — сказал брат, — хорошо правишь. Держись ближе к середине, пусть лодка сама ищет глубину.

Я так и делала, и только изредка слышала глухой шорох гальки о деревянное дно.

Чтобы смотреть вперед, приходилось прикрывать глаза ладонью; солнце отражалось от воды, слепило и пронизываю насквозь рваную пену, бегущую из-под носа. Стояли последние дни лета, природа и мой брат старались использовать их на полную катушку. Он улегся на сиденье и закрыл лицо бейсболкой.

— Разбуди меня, когда будем на месте, — сказал он, и я ощутила на своих слабых плечах всю тяжесть ответственности за наше безопасное возвращение.

Я смотрела на задремавшего брата. И эти дни он казался старше, гораздо старше меня, и так слился со здешним пейзажем, как будто жил здесь всегда и собирался жить до самой смерти, однако еще до начала следующего года ему придется уехать, чтобы заканчивать школу в Лондоне. Так ни с того ни с сего вдруг решили родители.

Я посмотрела на часы. Было еще рано, и нас вряд ли кто-нибудь хватится. Родители уехали за продуктами, а гости вернутся не скоро. Я выключила мотор, и лодка продолжала плыть, влекомая приливом. Мне то и дело приходилось наклонять голову, чтобы не запениться о свисающие к самой воде ветки. Впереди на поросшем камышом берегу негромко сплетничали утки.

— Все в порядке? — спросил брат из-под бейсболки.

— Да, — ответила я и взяла в руки маленькое весло, чтобы в случае необходимости оттолкнуться от песчаной отмели — они выступали из воды неожиданно, будто спины морских котиков.

Прямо над нами в потоках восходящего воздуха парил канюк. Вдруг он нырнул вниз, прямо в розовато-лиловый вереск, растущий на склоне холма, и через секунду снова взмыл вверх с оцепеневшей от ужаса полевкой в когтях. Рядом с лодкой кружила крупная кефаль, видимо соскучившаяся по компании. Наверное, она весила не меньше пяти фунтов; точно такую брат поймал в первую осень, когда мы только поселились здесь. Он потрошил ее тогда с нескрываемым удовольствием: сделал два надреза под жабрами и один длинный вдоль живота, и уже скоро ее внутренности плыли вниз по течению, где их поджидала терпеливая цапля. Мне в ладонь брат положил маленький полупрозрачный шарик.

— Это рыбий глаз, — объяснил он. — Он все еще видит, даже мертвый.

— Дурак, — сказала я и бросила глаз в воду.

Брат засмеялся, он казался в тот момент таким счастливым, каким я давно уже его не видела. Мы испекли рыбу на костре, который развели прямо у причала, и я тогда сказала, что если мы окажемся на необитаемом острове, то отлично там справимся и никто нам не будет нужен. Брат улыбнулся, но по его глазам я видела, что один человек будет нужен ему всегда. И никакая самодостаточность и независимость не смогут разогнать его тоску по человеку, чье имя мы никогда больше не упоминали; человеку, который разбил его сердце, а когда мы собрали кусочки, оказалось, что одного не хватает и всегда будет не хватать.

Отталкиваясь веслом, я плыла вдоль берега. На кустах темнели совсем созревшие мелкие сливы. Скоро мы с матерью будем варить из них варенье. Мне нравилось варить варенье. Во всяком случае, гораздо приятнее, чем сидеть за учебниками.

— Джо, — не думая, бухнула я, — а ведь Чарли здесь понравилось бы, да?

— Да пошла ты, Элли! — сказал он и вдруг выпрямился.

Испугавшись резкого движения, я шарахнулась к сторону, потеряла равновесие и упала, к счастью, не на уключину. Руку от локтя до плеча пронзила острая боль. Я схватилась за нее, еле сдерживая слезы. Мне хотелось, чтобы брат помог мне или пожалел, но он даже не смотрел в мою сторону; он щурился и глядел прямо на солнце, как будто хотел ослепнуть и никогда не видеть лица предательницы. Потерявшая управление лодка покрутилась на месте и носом воткнулась в песок.

— Смотри, что ты наделала, — сказал он.

— Извини.

— Чертова дура.

Напрасно мы верили, что время излечило его; просто он разложил свою жизнь по двум папкам и подальше спрятал их: на одной было написано «Я», на другой — «Он». В полном молчании мы ждали, когда прилив снимет лодку с мели. Я все еще терла поющий локоть и молча клялась, что никогда больше не произнесу его имя. Для меня он умер. И после этого случая он действительно на некоторое время исчез из нашей жизни, но неожиданно вновь появился и ней тем странным декабрьским днем. Его имя опять было произнесено. Но только не нами.

Меня разбудил хрусткий запах мороза, и я вскочила с кровати, чтобы поплотнее закрыть окно. На улице все было молочно-белым, тихим, застывшим и пока нетронутым, если не считать прерывистого следа одинокого зяблика, пытавшегося найти под снегом что-то живое. В то утро в нашу долину пришла неотвратимая и окончательная зима. Все сделаюсь замедленным. Движения, мысли. Даже дыхание. Так было до тех пор, пока это белое безмолвие не нарушил пронзительный голос, отчаянно выкрикивающий мое имя. И ужасе я бросилась вниз. Там был включен телевизор:

«..шестнадцатилетний юноша по имени Чарли Хантер, как стало известно из наших источников, — говорил диктор, — был похищен вчера окаю десяти часов вечера мужчинами в масках, ворвавшимися в хорошо охраняемый дом на окраине Бейрута, куда мальчик и его отец, инженер-нефтяник, работающий в американской компании в Дубае, приехали в гости к своим друзьям. Похитители оставили на месте преступления записку с требованиями, однако эти с ведения пока не подтверждены официальными лицами. Ни одна из преступных группировок еще не взяла ответственности за похищение на себя. Характер требований также пока неизвестен. В наших дальнейших выпусках мы будем информировать вас о развитии событий».

Картинка на экране поменялась, и диктор заговорил о ценах на бензин. Отец выключил звук, и в комнате вдруг стало совсем тихо.

— Боже милостивый, — выдохнула Нэнси.

— Я не могу поверить, — ахнула мать. — Это Чарли? Наш Чарли?

— Полузащитник Чарли? — уточнил отец.

— Это Чарли — друг Джо, — вмешалась я, но сделала только хуже, потому что брат бегом выскочил из комнаты.

— Я пойду к нему, — сказала Нэнси и тоже вышла.

У него в комнате она присела на краешек кровати.

— Я ведь хотел, чтобы он умер, Нэнси, — всхлипывал брат. — Я хотел, чтобы он на фиг сдох, как Голан.

Я молча стояла в дверях, надеясь, что им понадобится моя помощь и надо будет бежать куда-нибудь, в комнату или на кухню, и никто, кроме меня, не сможет этот сделать. Но пока от меня ничего не требовалось.

— О чем ты? — тихо спросила Нэнси.

— А теперь это правда может случиться, — простонал Джо.

— Ничего такого не случится, — сказала Нэнси.

— И как и тогда буду жить?

— Мы иногда говорим такие вещи, но ведь на самом деле мы этого не хотим, — объяснила Нэнси. — Это бывает от обиды, от злости или усталости, от другой какой-нибудь дряни, но это ведь не значит, что так и случится. Нет у тебя такой власти, Джо.

Она наклонилась и поцеловала его в макушку.

— А теперь все это не важно. Я уже не хочу, чтобы он был моим. Я только хочу, чтобы его нашли и чтобы с ним ничего не случилось. Пусть он не будет моим. — Брат закрыл лицо подушкой, но я услышала: — Пожалуйста, спаси его. Господи, пожалуйста, спаси его.

Сперва я почуяла залах ее духов, обернулась и увидела, как она несмело поднимается по лестнице. Она подошла и встала рядом со мной в дверях, как раз вовремя, для того чтобы услышать правду.

— Я так любил его, — сказал брат, скинув с лица подушку.

Его размытые от увеличения фотографии смотрели со страниц всех газет, и при других обстоятельствах мне было бы приятно снова увидеть этого красивого темноволосого мальчика, улыбающегося нам с какого-то пляжа; наверное, с того пляжа, куда могли бы когда-нибудь попасть и мы, если бы жизнь повернулась иначе.

Он казался счастливым (счастливее нас) и еще ничего не знал о том, что зло и насилие скоро войдут в его жизнь. Я гадала, сколько денег запросили за него похитители, и сколько мои родители согласились бы заплатить за меня, и зависит ли эта цена от таких вещей, как доброта, или полезность, или способность к милосердию. Мне казалось, что когда я была младше, то, наверное, стоила дороже.

Ночью я лежала в постели, слушала крики сов и представляла его в темном подвале, прикованного к стене, а вокруг — человеческие кости. На полу — ведро и миска с грязной водой. А в темных углах что-то шевелится, и черные спины лоснятся и отливают зеленью. Я слышала тягучий, напевный призыв к молитве. Пронзительный вскрик. Я села в кровати. Всего лишь лиса.

Они отрезали ему ухо. Завернули в носовой платок и прислали в компанию, где работал его отец; сказали, что на Рождество отрежут другое ухо, а потом — руки.

— Как ты думаешь, Нэнси, сколько стоит ухо? — тихо спросила я.

— Все деньги мира, — ответила она, намазывая кремом бисквит, который никто из нас не хотел есть.

Мы дежурили у телевизора днем и ночью, сменяя друг друга и пересказывая новости. Школа была забыта — я не собиралась возвращаться туда до следующего триместра, — и весь наш распорядок дня пошел прахом. У нас еще жили два гостя, таких же веселых, вульгарных и неуместных, как рождественские у крашения, и мы забыли о них, как забыли и о самом Рождестве.

— Нас ведь не касается то, что происходит за границей? — спрашивали они.

— Да как же это может не касаться? — искренне недоумевал отец.

Мать сказала им, чтобы они сами заботились о завтраках и всем прочем. Они так и сделали, а потом уехали, не заплатив.

Брат совсем ничего не ел: его желудок отказывался принимать пищу. Он бродил из комнаты в комнату, съежившись от холода и от страха перед тем, что могло случиться. Он даже стал меньше, словно чувство вины съедало его, и только отец мог понять разрушительную силу этой эмоции.

Я быстро прошла по газону, грубо разрушив белый покров инея, и углубилась в лес, освещенный уже совершенно проснувшимся злым утренним солнцем. У воздуха был металлический привкус, привкус ожидания. Я побежала, распугивая белок и сонных птиц, и замедлила шаг, только когда увидела впереди свою скамейку. Я уселась на нее, дрожащими руками допела из кармана жестяную банку, содрала красную изо ленту, открыла крышку и заглянула внутрь. Там не было ничего, кроме маленькой горстки пепла. Даже запаха мяты не осталось, только пепел. Никакая молитва и даже песня не приходили мне в голову, и я просто рассыпала его ставшую пылью жизнь по земле.

— Пожалуйста, найди его, — попросила я. — Пожалуйста, найди Чарли.

Утром 23 декабря, холодным и пасмурным, всю деревню разбудила новость о том, что небольшое рыбацкое судно разбилось о скалы у острова. Мы с родителями наблюдали за поисками с берега. Мать захват ила с собой термосы с чаем и теплые булочки для спасателей и любопытных. Стая чаек зловеще и хищно кружилась над одним и тем же местом, и это кружение вызывало мучительное чувство обреченности.

Обратно мы возвращались в мрачном молчании, лодка подпрыгивала на темно-серых набухших волнах. Мы привязали ее к причалу и по газону направились к дому. Навстречу нам бежали Нэнси и брат, они размахивали руками и что-то кричали.

Телевизор был включен, когда мы влетели в гостиную, и мать сразу же начала плакать. Он выглядел потрясенным, но был все тем же, хорошо знакомым нам Чарли. Длинные грязные волосы висели сосульками, а глаза глубже запали в глазницы, как будто пытались там спрятаться. Никаких интервью не было. Вместо этого его закутали в одеяло и затолкали в машину, подальше от камер. Никаких подробностей о похищении не просочилось в прессу, хотя много позже мы узнали, что из рук в руки перешел миллион, и сумма покачалась нам справедливой. Он опять исчез из нашей жизни, но на этот раз не из нашей памяти. Бывало, кто-нибудь поминал его имя, а на лицо моего брата вернулась улыбка, и мало-помалу он стряхнул с себя то безрадостное оцепенение, которое несколько лет держало и заложниках его. Теперь он был свободен, и новые надежды вошли в его жизнь.

Рождественское утро. Я выглянула в окно, подумав на минуту, что это белый снег покрывает наш газон, но снег оказался туманом, который на моих глазах медленно скатывался к реке. На цыпочках я спустилась в гостиную и увидела подарки, сложенные под елкой. Вчера вечером топили камин, и в воздухе все еще немного пахло дымом; этот залах будил аппетит, и я подошла к столу, чтобы посмотреть, не осталось ли там пирога с морковкой и мясом и хереса. Один из бокалов был наполовину полон, и я большим глотком допила сладкое вино.

Потом я отправилась на кухню, чтобы поискать остатки печенья, но вдруг остановилась, потому что краем глаза заметила какое-то движение на газоне. Там был кто-то крупнее белки или птицы. Я быстро натянула старый отцовский свитер, висевший у двери, сунула ноги в резиновые сапоги и вышла наружу, в холодное зимнее утро. Над газоном все еще стлался туман высотой мне по колено, и разглядеть что-нибудь в нем было непросто. А потом я увидела его. Он выпрыгнул из тумана и замер ярдах в десяти от меня. Его заостренная голова и каштановая шерстка были так хорошо мне знакомы, и эти длинные лапы, и хвостик с белым кончиком.

— Я знала, что ты вернешься, — прошептала я и сделала шаг к нему, но он тут же прыгнул в сторону.

И я вдруг поняла. Это был договор, такой же, как заключил мой брат: я здесь, но я не твой; и кролик поскакал к лесу и исчез быстро, как прерванный сон.

~

Началось новое десятилетие, а у моих родителей наконец появились гости, которые возвращались к ним год за годом и которые были чем-то похожи на нас: тот же коллаж из полезного и непрактичного, вдохновенного и будничного.

Мне часто приходило в голову, что нормальные люди никогда у нас не задерживались — в лучшем случае на один день, за который им все становилось ясно. Мать любила эти сезонные колебания состава нашей семьи, приливы и отливы знакомых людей, приносивших в наш дом новые рассказы и новые радости как раз в тот момент, когда устоявшийся быт начинал напоминать плесень. Наша жизнь теперь была похожа на море; дружба, деньги, бизнес и любовь — все менялось вместе с временами года.

Впервые я увидела мистера Артура Генри ясным летним днем: он шел по деревне, оставляя за собой шлейф из перешептываний, разинутых ртов и сплетен. В тот раз на нем были льняные брюки-гольф, рубашка в синюю и желтую полоску и огромный бело-розовый галстук-бабочка в горошек. В одной руке он держал трость, а в другой — газету, которой то и дело отгонял ос, привлеченных сладким цветочным ароматом, источаемым его бледной кожей. Довольно долго я шла за ним и наблюдала, как он бесцельно прохаживался по причалу среди ловцов крабов и паромщиков. Наблюдала, как он ненадолго смешивается с группками родителей, которые, вместо того чтобы держать за руки детей, держали сигареты и кружки пива. Он принадлежал к другому, более изящному времени, но при этом относился к современности с откровенным любопытством и симпатией, чем совершенно очаровал меня. Потом по пути нам попался павильон с аттракционами, и жажда сыграть в пинбол оказалась сильнее: я неохотно прекратила слежку и предоставила ему возможность закончить прогулку в одиночестве.

В следующий раз я увидела его в лесу. Он громко говорил сам с собой (читал Шекспира, как выяснилось позже) и, будто престарелый эльф, танцевал за зеленой завесой из веток. Это был танец, не предназначенный для чужих глаз, его движения были странными, порывистыми и молодыми, совсем не рассчитанными на внешний эффект. Одет он был так же, как в прошлый раз, только в руке вместо трости держал зеленую веточку, и на ногах вместо лакированных полуботинок были удобные спортивные туфли.

Мне стало стыдно подглядывать из-за кустов за человеком, считающим, что он один, поэтому я решительно шагнула вперед.

— Доброе утро, сэр. — Я первой протянула ему руку.

Он прервал пируэт, улыбнулся и пожал ее:

— Доброе утро, юная леди.

Вблизи он выглядел старше, но все-таки не очень старым: лет шестьдесят, наверное: его кожа светилась ухоженностью и отблеском былого тщеславия, с которым он наверняка когда-то смотрелся в зеркала.

— Мне нравится, как вы одеты, — сказала я.

— Спасибо, это очень мило с вашей стороны.

— Это мой лес.

— В самом деле? Значит, я вторгся в чужие владения, а потому покорнейше сдаюсь на вашу милость.

Я хихикнула. Мне еще никогда не встречался человек, говоривший столь изысканно, и я подумала, что он, возможно, поэт; мой первый.

— А где вы остановились? — спросила я, усаживаясь на свою скамейку.

— В чудном маленьком отельчике на той стороне реки, — ответил он и сел рядом со мной, все еще тяжело дыша после своих танцев.

Я кивнула, делая вид, что знало, о каком отеле идет речь.

Он достал трубку и привычно вставил ее в рот, зажег спичку, подержал ее над чашечкой трубки и выдохнул облачко дыма с ароматом орехов. От этого запаха мне сразу же захотелось есть. Я вспомнила, что утром мы с матерью пекли печенья и потом поливали их шоколадной глазурью; моя кофта все еще пахла выпечкой. Рот сразу же наполнился слюной, и мне захотелось домой.

— Я живу в большом белом доме, вон там, — сказала я, надеясь произвести впечатление, потому что мне очень хотелось произвести на него впечатление.

— Я впечатлен, — сказал он, и я покраснела.

— Мы тоже держим мини-отель.

— В самом деле?

— Можете зайти и посмотреть, если хотите. У насесть свободные места.

— В самом деле?

— А если вы остановитесь у нас, то сможете пользоваться лесом когда захотите. По закону, — добавила я.

— В самом деле?

Он поглядел на меня и улыбнулся, а я сразу же поняла, что его улыбка означает «да».

Мать полюбила Артура с первого взгляда. Она с наслаждением взяла его под свое крыло, осиротевшее после гибели родителей, и скоро с его помощью избавилась от копившегося годами ощущения неполноты. Ей не хватало в жизни фигуры старшего годами человека, кого-то, кто стал бы щитом между нею и надвигающейся с каждым годом старостью и смертью; кого-то, кто вовремя говорил бы ей, что все будет хорошо. И Артур делал все это, начал делать с первого же дня, как поселился у нас; хотя, когда, приподняв шляпу, он жизнерадостно поздоровался с моей семьей, никто еще не догадывался, что именно этот момент станет началом прочной и глубокой связи, которая будет такой же неотъемлемой частью нашей жизни, как закат в конце каждого дня. Артур тогда просто заплатил за месяц вперед и поселился в стоящем у дома коттедже, где отец всего два дня назад закончил ремонт. В нем еще едко пахло краской, но для мистера Генри этот запах был не досадной помехой, а свидетельством новизны и свежести, и, едва войдя в свой новый дом, он раскинул руки и воскликнул: «Восторг!» (словечко, которое я у него вскоре позаимствовала, что не добавило мне популярности в школе).

— Как тебе запеканка? — спрашивала Бренда, наша школьная повариха.

— Восторг! — отвечала я, вместо того чтобы, как обычно, буркнуть: «Нормально».

— Совсем не обязательно насмешничать, — обижалась она и отодвигала ложку с добавочной порцией горошка, уже занесенную над моей тарелкой.

К тому времени, когда Артур поселился у нас, он уже отошел и от дипломатической службы, и от академической деятельности, ранее составлявших его жизнь. Внутри он был очень дисциплинированным человеком, но умело скрывал это под налетом несколько вызывающего легкомыслия. Окружающие считали его бездельником, а на самом деле у нею была масса дел. Вставал он всегда в шесть часов и сразу же спускался к причалу, где тщательно отмечал все перемены, произошедшие за ночь в природе. Он обращал внимание на самые мелкие, самые удивительные вещи: новые метки, оставленные молодым пугливым оленем на той стороне реки, последнюю звезду, погасающую перед самым восходом (всегда одну и ту же бледную звездочку слева от кроны большого дуба), небольшую осыпь в том месте, где из обрывистого песчаного берега показался новый корень. Он и мне открывал глаза на эту непрерывную череду перемен и, когда я заявляла, что мне скучно, просто вел меня на берег и заставлял с выражением восторга и изумления описывать все, что я вижу, до тех пор, пока все тело и правда не начинало вибрировать от радости жизни.

Он занимался йогой на траве у своего коттеджа и умел самым невероятным образом растягивать и выворачивать конечности, но лицо его при этом всегда оставалось спокойным и сосредоточенным. Он говорил, что обучался йоге в ашраме самого Махатмы Ганди в Ахмадабаде и там, бываю, концентрировал сознание, разгуливая по горячим углям. Его глаза всегда немного смеялись, и поэтому никто не мог понять, говорит он правду или слегка растягивает и выворачивает ее, так же, как руки и ноги. Одна я всегда знала точно. Только мне удавалось уловить то легкое изменение тона, которое означало, что он пересек границу между правдой и выдумкой. Но на самом деле разве это было важно? Он всегда говорил, что с правдой чересчур носятся; в конце концов, еще никто не получал премии за то, что говорил правду.

Один йог как-то предсказал Артуру точное время и обстоятельства его смерти, и, владея этой информацией, он рассчитал свою жизнь и деньги так, чтобы они кончились одновременно (хотя на всякий случай деньги посчитал с пятидневным запасом).

— Как ты умрешь, Артур? Расскажи мне, как ты умрешь, — выпытывала я у него целый год, и наконец он ответил:

— С улыбкой на губах.

Такой ответ положил конец моему нездоровому любопытству.

За оставшиеся ему годы он планировал дописать мемуары и переосмыслить события своей бурной жизни с позиции «старческой безмятежности», как он выражался. Это были воспоминания путешественника: колоритный и откровенный рассказ о странствиях джентльмена по общественным туалетам и сомнительным питейным заведениям всего мира, но под его пером он превращался в огромный исторический портрет общества и происходящих в нем перемен. Из мемуаров сразу же становилось ясно, что Артур Генри почти всегда оказывался в нужном месте в нужное время. Он вышел из автобуса как раз в тот момент, когда Роза Паркс отказалась выходить из него[14], и еще он был в Далласе, когда там застрелили Дж. Ф. К. Тогда в недорогом отеле он проводил время с агентом ФБР по кличке Слай, в которого был горячо влюблен. Когда новость о роковых выстрелах через тонкие стенки отеля проникла к ним в номер, агент попросту исчез, бросив Артура, будто изношенную ночную рубашку, и тому пришлось остаток дня томиться в одиночестве и в мягких меховых наручниках, составляющих вею его одежду. Утром Артура спасла уборщица, видимо привычная к подобным картинам, потому что нисколько не удивилась, а просто присела к нему на кровать и немного поплакала о человеке, воплощавшем для нее Американскую Мечту. То же самое сделал и Артур.

По праздникам и выходным я возила туристов из деревни на лодке и зарабатывала себе карманные деньги. Больше всего мне нравилось катать Артура, тем более что совсем недавно мне разрешили выходить из залива на открытую воду и вдоль изрезанной линии берега доплывать да самого Талланда. Я научилась различать смысл в беспорядочном кружении чаек и в бесконечно разнообразных запахах моря и могла заранее почувствовать непогоду. Артуру раньше никогда не доводилось рыбачить, а потому впервые в жизни я могла научить его чему-то и очень этим гордилась. Я начала разматывать оранжевую, украшенную перышками леску, на которую мы должны были поймать макрель, обещанную матери к ужину.

— Просто пропусти леску между пальцами, Артур, — наставляла я, — а когда почувствуешь, что клюнуло, кричи и сматывай поскорее.

— Я уж закричу, Элли, не сомневайся! — пообещал он.

Я внимательно смотрела вперед. В заливе было полно прогулочных лодок, и мне хотелось поскорее выбраться на чистую воду, подальше от отдыхающих, которые в отпуске теряли головы и становились опасными. Внизу под нами, в прозрачной воде были ясно видны тени острых, зазубренных скал, притаившиеся на дне, как крокодилы. Здесь на прошлой неделе я поймала большого окуня. Пять фунтов борьбы и страха, но я все-таки с могла в одиночку втащить его в лодку, а потом продала в ресторан у пристани. Но сегодня мы охотились не за окунем, а за макрелью, значит, надо было плыть туда, где глубже. Я завела мотор, и уже скоро мы проплывали мимо острова, направляясь прямо к горизонту: Артур крепко держал леску и ни на секунду не сводил с нее глаз.

— Почему ты не ходишь в школу, Элли? — спросил он, пытаясь разжечь трубку.

— Я хожу.

— Да брось ты, ходишь очень редко.

— А зачем? — спросила я. — Все, что мне надо, я могу узнать и здесь: на море, в лесу и дома. Я умею варить варенье и умею находить съедобные грибы в лесу. Я многое умею и смогу выжить, если что-нибудь вдруг случится.

— А ты что, думаешь, что-то должно случиться?

— Нет, просто я к этому готова, Артур.

Он немного подумал, пыхтя трубкой. Я вовремя открыла рот и успела проглотить облачко сладкого орехового дыма.

— Конечно, природа — это великий учитель, но не единственный. Ты оказываешь себе плохую услугу, когда не ходишь в школу, — опять заговорил Артур и, наклонившись, положил леску под ногу и плотно прижал ее. — Смотри не опоздай, Элли. Не позволяй окну образования захлопнуться прямо перед твоим носом. Даже в юности найдется место сожалениям.

— Но я люблю учиться, — возразила я, — просто не люблю ходить в школу. Раньше любила. Но здесь все по-другому. Понимаешь, Артур, мне все еще хочется играть. А в моем классе все только и хотят поскорее стать взрослыми. Я не такая, как они. Они говорят мне, что я другая, я и сама это знаю, но только когда я с ними, мне кажется, что это плохо.

— Я тоже другой, — сказал Артур.

— Я знаю, но ты же об этом не жалеешь. — Я перегнулась через борт и опустила руку в прохладную воду. — А меня не любят, и мне обидно.

— Мнению окружающих, дорогая, придают чересчур большое значение, как и большому члену, — сказал Артур, глядя вдаль, словно заблудившись в своих мыслях.

— Члену чего? — не поняла я.

— Сколько тебе лет?

— Почти двенадцать.

— Никогда не переставай играть, Элли, — сказал он, вытирая руки накрахмаленным белым платком, который он гладил прошлым вечером. — Никогда не переставай играть.

Я повернула нос лодки в сторону от острова. Мотор тянул хорошо, и его ровное гудение мешалось с шумом прибоя.

— Артур? — Теперь, чтобы что-то видеть, мне приходилось прикрывать глаза ладонью. — Ты за меня не волнуйся. Со мной все будет в порядке, ты же сам знаешь.

Он хлопнул ладонью по колену.

— В твоем возрасте я говорил то же самое, Элли. Точно то же самое. И погляди на меня сейчас!

— Вот я и гляжу, — во весь рот улыбнулась я.

— Вот ты и глядишь, — повторил он, снова углубляясь в свои мысли. — Вообще-то твоя мать просила меня поговорить с тобой.

— Да? — удивилась я и, закрепив руль, начала разматывать вторую леску.

— Как ты смотришь на то, чтобы учиться дома?

— И кто будет меня учить? — с подозрением спросила я.

— Я, разумеется!

Новое облачко дыма поплыло в мою сторону, и я закашлялась.

— Я подготовлю тебя к экзаменам за среднюю школу: язык, литература, математика, география, моя любимая история, само собой, французский и немецкий. У твоей матери в деревне есть приятельница, которая подготовит тебя по искусству и музыке. Работать тебе придется до седьмого пота, а торговаться, как я понимаю, бессмысленно. Просто скажи, согласна ты или нет?

— Согласна, — быстро сказала я, даже не замечая, как дергается леска, которую изо всех сил тянули ко дну пять макрелей.

Солнце уже спустилось к самому горизонту, и рыбы для ужина мы наловили достаточно. Я заглушила мотор, и теперь мы дрейфовали по течению. Наступила полная тишина, нарушаемая только плеском воды о борт, криками кружащей в небе чайки и едва слышными звуками радио, доносящимися из ближайшей бухточки. Очень осторожно я положила якорь на борт и толкнула его вниз; пока канат торопливо разматывался, я старалась держаться от него подальше: слишком живы в памяти были страшные истории о том, как, зацепив за руку или ногу, он утаскивал неосторожных детей на дно. Наконец якорь достиг дна, напряжение каната ослабло, и я вздохнула с облегчением.

Неподалеку проплыл моторный катер, и наша лодка мягко закачалась на его волнах; постепенно шум двигателя растаял вдали. Артур развернул фольгу и вручил мне кусок моего любимого бисквитного торга. С боков у него капал джем, и я все время облизывала пальцы, пахнущие смесью клубники, сливочного крема и рыбы. Я прикидывала, как бы по справедливости разделить последний кусок, когда издалека до нас донесся слабый колокольный звон.

— Разве где-то поблизости есть церковь? — спросил Артур, удивленно озираясь.

— Нет-нет. Это звонит колокол на воде. — Я махнула рукой, указывая на еле видную черточку на горизонте, которая на самом деле была маяком. — О нем мало кто знает, но я знаю, Артур. Я его видела.

— В самом деле? Мне нравится этот звук. Он какой-то потусторонний. Скорбный. Как будто он оплакивает тех, кто погиб в море.

— Наверное, так и есть, — согласилась я, хотя раньше никогда об этом не думала.

Для меня это было просто удивительным приключением. Большинство людей наверняка сочли бы это выдумкой, но я-то его видела, и брат тоже. Почти год назад он вырос из тумана прямо перед нашей лодкой, большой медный колокол, плывущей по воде, словно неосторожно сброшенный с какой-то небесной колокольни. Этот колокол никого не призывал к молитве, и все-таки мы остановились прямо у него.

— Как-то жутко, — сказал брат.

— Не просто жутко. Нам нельзя здесь оставаться.

Я провела рукой по холодному шершавому металлу, а брат быстро завел мотор, и тут колокол вдруг издал одну тоскливую ноту, и я упала на дно лодки в слезах. Брату я объяснила, что запуталась ногой в канате, и никогда так и не рассказала ему о том, что, когда колокол зазвонил, металл вдруг нагрелся; как будто он втайне тосковал по теплу человеческих рук и звук, который мы услышали, был стоном боли.

— Ты веришь в Бога, Артур? — спросила я, доедая остатки торта.

— Верю ли я в старичка с бородой, который сидит на облаке и судит нас, смертных, сверяясь со списком из десяти пунктов? Нет, милая Элли, конечно нет! Если бы верил, то с моей сомнительной биографией мне, наверное, пришлось бы несладко. Верю ли я в чудо бытия, в необъяснимую тайну жизни? В то, что в мире существует нечто большее, чем мы, и это придает ему смысл, дает нам силы к чему-то стремиться и смирение, для того чтобы начинать все сначала? Да, в это я верю. В этом кроется источник красоты, искусства, любви и добра. Это для меня и есть Бог. Это для меня и есть жизнь. Это то, во что я верю.

Я снова вслушалась в стелющийся над водой чуть слышный колокольный звон. Я облизала пальцы и смяла фольгу в маленький комок.

— Как ты думаешь, а кролик может быть Богом?

— Лично я не знаю ни одной причины, по которой кролик не мог бы быть Богом.

~

Снова декабрь. Мой день рождения. А еще это день, в который убили Джона Леннона. Какой-то человек подошел к нему и застрелил прямо у подъезда его дома в Нью-Йорке; рядом была его жена. Просто взял и застрелил. Я не могу этого понять; и еще долго не смогу.

— Лучшие умирают молодыми, — говорит мне по телефону Дженни Пенни.

— Почему? — спрашиваю я.

Но она притворяется, что не слышит меня из-за каких-то неполадок на линии. Она всегда так делает, когда не знает ответа.

В этот день я рано ложусь спать; я безутешна. Я даже отказываюсь задувать свечки на торте.

— В мире сегодня уже погасла одна свеча, — говорю я.

Подарки остаются нераспечатанными до следующего дня. Сегодня мне просто нечего праздновать.

~

Я ждала его на маленькой железнодорожной станции, смотрела вниз с моста и любовалась простой симметрией рельсов, бегущих налево в Лондон и направо в Пензанс. Я пришла слишком рано. Я всегда приходила слишком рано в надежде, что поезд нарушит расписание и тоже придет раньше времени, но только такого никогда не случалось. Утренний воздух был серым и промозглым. Я подула на руки, вместе с дыханием изо рта вырвался пар. Холод быстро пробрался в ботинки и теперь устраивался между пальцами. Скоро они побелеют, и только горячая ванна вернет их к жизни.

Я не видела его целых три месяца; его отняли у меня, заперли в незнакомой школе, окружили лабиринтом узких лондонских улиц, а мне осталась только пластиковая папка с его письмами, на которой большими печатными буквами было написано: «ЧАСТНАЯ ПЕРЕПИСКА». Он писал, что особенно хорошо успевает по экономике и по творческим дисциплинам, что поет в хоре, и опять начал трать в регби, и совсем успокоился, и чувствует себя счастливым. Я сначала решила, что «регби» — это кодовое обозначение нового любовного увлечения, но оказалось, это не так; он просто снова начат играть в регби. Любовь, похоже, совсем затерялась в глубинах памяти.

На этой станции не было ничего: ни кафе, ни зала ожидания, только навес над платформой, от которого иногда был толк, а иногда не было, смотря по тому, откуда дул ветер.

Я была слишком взволнована, чтобы ждать в машине и слушать любимую алановскую кассету с Клиффом Ричардом; я и так знала ее наизусть, с начала до конца и наоборот, причем уверена, если запустить ее наоборот, она звучала бы много лучше. Алану нравился Клифф Ричард, но любил он Барри Манилоу. Он слушал Манилоу в тюрьме, и его песни, по словам Алана, внушали надежду. «Даже, Копакабана»? — спрашивала я. «Особенно „Копакабана“», — отвечал он.

Алан работал у нас шофером уже год и возил наших гостей с долготерпением святого. До этого он долго не мог найти никакой работы, но он честно рассказал обо всем моему отцу, а тот как раз был человеком, верящим в то, что каждый имеет право на второй шанс. Он взял Алана на полную зарплату с единственным условием, чтобы тот был готов к работе днем и ночью. Алан на это условие согласился, и вместе с постоянным заработком к нему вернулось уважение общества, а вместе с уважением — жена и ребенок, и постепенно история о его тюремном прошлом стала казаться выдумкой, и скоро уже никто не помнил, было это на самом деле или нет.

Красно-белый сигнальный флажок вдруг поднялся. Сначала я, как всегда, увидела дым, потом показался и сам черный поезд, мчащийся по рельсам, как разогнавшийся бык. Подо мной прокатились вагон первого класса, потом буфет, потом багажный вагон, еще два, еще один, и наконец состав замедлил ход, а я стала репетировать первые слова, которые скажу ему. Едва поезд остановился, распахнулась дверь вагона, и я увидела его руку. Сначала он сбросил свой кожаный саквояж (наверное, в его школе такие были в большой моде), а потом спрыгнул на платформу сам. На нем были темные очки и колпак Санта-Клауса.

— Джо! — заорала я и бросилась к концу моста, а он уже летел по ступенькам мне навстречу.

— Стой там! — крикнул он, борясь с ветром и собственным телом, онемевшим после трехчасового сидения в поезде.

Я почувствовала, как меня поднимают прямо в серое утреннее небо, а потом уткнулась лицом в его драповую грудь. От него пахло лосьоном после бритья. Черт! И я купила ему в подарок лосьон после бритья.

— Привет, — сказал он. — Отлично выглядишь.

— Я так соскучилась, — сказала я, и моя первая слеза упала на его темные очки.

Каждый раз, когда приезжал брат, Алан вез нас домой самой длинной и живописной дорогой. Это давало нам возможность посплетничать о родителях, а брат мог поздороваться с нолями, зелеными изгородями и морскими видами, которые еще совсем недавно были частью его жизни. Время от времени я ловила в зеркале заднего вида изумленный взгляд Алана, невольно выслушивающего информацию, которую в нормальных семьях обсуждали бы только за плотно закрытыми дверями.

— Нэнси целовалась с мамой, — сообщила я Джо.

Алан вытаращил глаза.

— Когда? — поразился брат.

— Месяц назад. Когда рассталась с Анной.

Алан задел колесами обочину.

— Она это здорово переживала, — сказал брат.

— Ужасно, — согласилась я.

— Там еще газеты добавили, и все такое.

— Правда? Я не знала. Ну, в общем, Нэнси плакала во дворике, а мама обнимала ее за течи, а потом Нэнси посмотрела на нее, притянула к себе и поцеловала, прямо в рот.

Алан дергал рычаг и никак не мог найти третью скорость.

— Да ты что! — ахнул Джо.

— Точно! — От волнения у меня сбилось дыхание. — И они не шевелились. Долго-долго. И мама не шевелилась.

— Да ты что!

— А потом они наконец расцепились и засмеялись.

— Да ты что!

— А потом мама сказала: «Упс», и они опять засмеялись.

Алан притормозил.

— И знаешь что? — продолжала я.

— Что?

— Я рассказала папе.

— Да ты что! — вмешался Алан, забыв про дорогу.

— Правда, — покивала я ему.

— И что он сказал? — спросил Джо.

— Тоже засмеялся и сказал: «Наконец-то! Давно было пора сделать это и забыть».

— Невероятно, — прошептал Джо, а Алан сбил правое зеркало, когда въезжал в ворота.

Брат оглядывал свою комнату, видимо опасаясь, что за время его отсутствия мы в ней что-то изменили. Но вес было на месте и точно таким же, как он оставил; комната словно замерла в тот самый момент, когда, схватив сумку, он выскочил из нее, чтобы успеть на поезд. Дезодорант, уже высохший, так и остался открытым, а у кровати валялась газета с датой трех месячной давности.

Я сидела на кровати и наблюдала, как он распаковывает сумку, набитую грязным бельем.

— Ты знаешь, что Майк Тревеллин умер? — спроста я.