Треугольная жизнь (сборник) Поляков Юрий

– Без кворума наше решение будет недействительно. Наймем юриста и подготовимся. Собираемся через неделю и гоним его к чертовой матери! А материалы направляем в прокуратуру!

Докукин слушал все это не возражая, не перебивая, не оправдываясь и только грустно-грустно глядел на своих гневных обличителей, точно провидчески знал про них нечто очень и очень печальное. Так оно и оказалось: всех правдолюбцев на следующий день уволили по сокращению штатов. Заступиться было некому: ни профкома, ни тем более парткома в «Альдебаране» давно уже не было. Не тронули только Каракозина, учитывая его заслуги перед демократией и личные связи с высоко взлетевшим Верстаковичем.

Впрочем, народ и сам от такой жизни стал разбегаться. Первым уехал за границу по контракту Чубакка: у его жены, несмотря на бдительность кадровиков, нашлись родственники в Америке. А вскоре в кабинет к Башмакову зашла Нина Андреевна и положила на стол заявление – по собственному желанию.

– Ты? – удивился Олег Трудович. – И куда же?

– Омка в университет будет поступать. Нужен репетитор по английскому. Я устроилась «гербалайф» распространять. Они процент с выручки платят.

– Ну как знаешь… – Он поставил резолюцию для отдела кадров.

– Ты помнишь мою записку? – вдруг, густо покраснев, спросила Чернецкая.

– Конечно.

– Хорошо, что помнишь… Помни, пожалуйста!

– Значит, ты меня еще не простила?

– Нет, не простила.

Нина Андреевна пошла к дверям, но на самом пороге остановилась и оглянулась. Их глаза встретились, и в перекрестье возникло размытое розовое облачко, очень отдаленно напоминающее два тела, мужское и женское, завязанные в тугой узел любви.

Потом закрыли весь отдел. Объясняться Башмаков отправился один, потому что горячий Джедай обещал набить директору морду прямо в кабинете. Докукин грустно выслушал обличительно-умоляющую речь и вздохнул:

– Прав. Прав! Но ты думаешь, это мне твой отдел не нужен? Нет, это им, – он показал пальцем вверх, – не нужен. Мы все им не нужны. Им вообще ничего, кроме власти и баксов, не нужно! Это же враги. Враги! Они специально все разваливают. Ты еще не понял?

– А как же подполье? – с еле заметной иронией осведомился Башмаков.

– Эх, Олег, если бы ты знал, – обреченно вздохнул Докукин, – в каком я теперь глубоком… подполье. Глубже не бывает. Единственное, что мы можем сейчас, – сделать так, чтоб не все им, вонючкам демократическим, досталось! А там будем посмотреть… Давай лучше выпьем! Текилу уважаешь?

Больше о делах они не говорили. Директор со знанием дела объяснял, как нужно пить текилу: ее, заразу кактусовую, оказалось, положено зализывать солью, закусывать лимоном и запивать томатным соком – в противном случае это никакая не текила, а просто-напросто хренотень из столетника. Томатного сока, впрочем, не оказалось, и запивали фильтрованной водой. Докукина быстро развезло, Башмакова, впрочем, тоже – они стали вспоминать райкомовские времена и даже тихонечко спели:

Вспомнили и зеленую книжечку незабвенного Федора Федоровича Чеботарева, поговорили о его странном самоубийстве.

– Мы пойдем другим путем! – заверил Докукин. – Heт никаких денег партии. Это все вранье! Мы их должны заработать, понимаешь, Олег! За-ра-бо-тать! Говорю это тебе…

Но тут дверь резко, как от удара ногой, распахнулась, и без всякого секретарского уведомления в кабинет ввалились три «добрых самаритянина» – чернявые, кавказистые мужики. Один постарше, с животом навыкат, а двое других – высоченные молодые качки в кожаных куртках. Докукин сразу вжал голову в плечи и с трудом изобразил на лице деловитую радость. Уходя, Олег Трудович по обрывкам гортанного, на повышенных тонах, разговора уловил, что речь идет о казино, и разместить его собираются как раз в том самом флигеле, где располагается сейчас его, башмаковский, отдел.

– Все! Пошли к Верстаковичу! – постановил Каракозин.

Но легко сказать – пошли. Две недели Джедай названивал в приемную, и милый девичий голосок отвечал одно и то же: идет совещание.

– А кроме совещаний, у вас еще что-нибудь бывает? – взорвался он на третью неделю.

– Конечно! Переговоры…

– Так вы запишите, что Каракозин звонил. Каракозин, председатель Комитета научно-технической интеллигенции в поддержку перестройки и ускорения! КНТИППУ…

– …ПУ… Уже записала. Не волнуйтесь, вам перезвонят!

Перезвонили на пятую неделю:

– Аркадий Ильич вас ждет. Завтра в 14.15.

Сначала они долго томились в приемной, наблюдая, как два здоровенных охранника охмуряют ту самую телефонную секретаршу. Кроме милого голоска, у нее оказались длиннющие ноги и стенобитный бюст.

– Нетухлые дела у этого инвалида, – проскрипел Каракозин. – Смотри, каких «шкафандров» себе завел!

– Да и секретутка ничего! – добавил Башмаков, который после ухода Нины Андреевны вдруг остро затомился своим затянувшимся моногамным одиночеством.

– Высоко забрался, – покачал головой Джедай.

Ходили слухи, что к Верстаковичу нежно относится сам президент. Однажды после бурного митинга и совещания в узком кругу Ельцин очень сильно устал, так устал, что вели его буквально под руки, и Верстакович, случившийся поблизости, догадался уступить ему свою инвалидную коляску. Ельцину очень понравилось, как его с ветерком подкатили к ожидавшей машине, – и он запомнил предупредительного инвалида.

– Проходите, господа, – прощебетала секретарша, – Аркадий Ильич ждет вас!

– Мы не господа! Мы товарищи по борьбе! – гордо поправил ее Джедай.

Верстакович принял их в просторном кабинете с зачехленной казенной мебелью пятидесятых годов и длиннющим полированным столом для заседаний. Лишь японский телевизор с экраном в человеческий рост, трехцветный флаг да большая фотография президента на теннисном корте напоминали о новых временах. Бывший лидер Народного фронта даже вышел из-за стола и, опираясь на инкрустированную серебром трость, слабо пожал посетителям руки.

– Рад видеть боевых соратников! – устало улыбнулся Верстакович. – Проходите, не стесняйтесь! Скучновато тут, конечно, после баррикад, но ничего не поделаешь.

– Да ты и тут забаррикадировался – еле к тебе прорвались! – по-свойски пошутил Каракозин.

Чуткий Башмаков тут же отметил про себя, что шутка и особенно свойская интонация не понравились.

Верстакович был одет в модный двубортный костюм, изысканная бесформенность и элегантная обмятость которого стоили, вероятно, немалых денег. Волосы были явно уложены парикмахером, а брови – и это просто потрясло Башмакова – аккуратно пострижены.

– Чай? Кофе? Коньяк? – спросил Верстакович, усадив гостей и дав указания секретарше. – А вы знаете, кто здесь раньше сидел?

– Троцкий! – недобро предположил Каракозин.

– Не-ет… Тут был один из кабинетов Берии. Ирония истории! Так с чем пришли?

Он рассеянно, но не перебивая слушал их жалобы и постукивал по столу розовыми детскими пальчиками. Башмаков заметил, что ногти у него теперь ухожены и даже покрыты бесцветным лаком. Несколько раз по старой привычке Верстакович механически приближал их ко рту, но в последний момент спохватывался. Тем временем секретарша принесла кофе и коньяк, а шефу персонально на серебряном блюдечке – продолговатую оранжевую пилюлю и стакан воды. Башмаков взял рюмку – на него пахнуло настоящим, давно забытым коньячным ароматом.

– «Старый Тбилиси». Двадцать лет выдержки. Президент Гамсахурдия прислал.

– Если бы тебе еще президент Назарбаев жареного барашка прислал! – с мечтательной издевкой вздохнул Джедай.

Башмаков под столом аккуратно наступил на ногу Каракозину, но тот сделал вид, будто не понимает этого товарищеского знака.

– За великую Россию! – провозгласил Верстакович, чокнулся с друзьями минеральной водой и, морщась, запил таблетку. – Ну-с, продолжайте!

Постепенно, по ходу рассказа, его личико стало мрачнеть – и он сделался похожим на инфанта, взвалившего на себя, несмотря на отроческий возраст, тяжкий груз государственных забот. Один раз Верстакович не удержался и грызанул-таки розовый отполированный ноготь.

– Все, что вы говорите, очень правильно, – молвил наконец он. – Но давайте сначала разберемся с нашей многострадальной Россией. Канализация сегодня важнее космонавтики! Люди смертны, а космос вечен. Номенклатура этого не понимала. А мы, демократы, понимаем! Мы не можем больше платить за будущее судьбами тех, кто живет сегодня! К тому же космос, давайте наконец сознаемся, принадлежит всему человечеству. В сущности, не важно, кто первым ступит на тот же Марс – россиянин или американец. Главное, чтобы это был счастливый и свободный человек…

Верстакович посмотрел на них торжественно и даже с некоторым недоумением: почему никто не записывает его вещие слова?

– Чепуху ты городишь! – взорвался Каракозин, хотя за секунду до этого выглядел совершенно спокойным. – Даже коммуняки соображали, что космос…

– Что-о?! Не понял… – Аккуратные брови Верстаковича поползли вверх, а лилипутские пальчики куда-то под стол.

– Что ты не понял, гнида двубортная?! Ты что нам говорил тогда, у костра? Забыл?! Напомнить?!

Но ничего напомнить Джедай не успел – в кабинет уже входили «шкафандры», и на их тупых лицах было написано угрюмое торжество ресторанных вышибал, дождавшихся наконец своего вожделенного скандалиста…

– Ну и козлы же мы с тобой, Олег Тундрович! – только и сказал Каракозин, получив выходное пособие, которого едва хватило на бутылку водки.

– Попрошу не обобщать! – усмехнулся Башмаков: на его пособие можно было, кроме водки, купить еще и закуску. – Ты теперь куда?

– Буду двери обивать. А ты?

– Пока не знаю.

Он и в самом деле не знал. Поначалу ему казалось, новая работа найдется легко и сама собой, как это случалось прежде. Но потом вдруг выяснилось: никто нигде не нужен, а если и нужен, то зарплата такая мизерная, что не окупает даже стоимость проездного билета. И Олег Трудович впервые в жизни остался без работы. Это было совершенно особенное состояние, не имевшее ничего общего с отпускным богдыханством или выжидательным бездельем, когда переходишь с одной службы на другую. Он чувствовал себя белкой, которая много лет старательно крутилась в колесе, – и вдруг ее выпустили в вольер.

По утрам Катя и Дашка уходили в школу, а Башмаков спал до истомы, потом медленно завтракал, спускался в газетный киоск и покупал несколько газет – от ярко-красных до бело-голубых, затем в ларьке заправлял трехлитровую банку дешевым разливным пивом и возвращался домой. Лежа на диване и потягивая скудно пенящийся кисловатый напиток, он читал газеты, до скрежета зубовного упиваясь извивами борьбы оппозиции с демократами, что, по сути, больше походило на борьбу тупых правдоискателей с умными мерзавцами. Далее Башмаков переходил к разделам происшествий и читал о выкидыше, найденном в мусорном баке и якобы успевшем пискнуть перед смертью «мама, за что?!», о восьмидесятилетней старушке, зарубившей мясным топориком своего молодого сожителя за то, что тот отказался выполнять супружеские обязанности, о девочках-подростках, изнасиловавших участкового милиционера, или о самоубийце, упавшем из окна семнадцатого этажа прямо на карету «скорой помощи»…

Потом Олег Трудович включал телевизор и смотрел все подряд: фильмы, рекламу, викторины, последние известия. Он замечал, как стремительно советский угрюмо-членораздельный диктор вытесняется с экрана косноязычными, но бойкими парубками и нервными дивчинами с такой внешностью, что в прежние времена их не взяли бы даже в самодеятельность интерната для лиц с расстройствами речи. Наблюдательный Башмаков, кстати, заметил: наиболее достоверная информация сообщается днем, когда большинства людей нет дома. Он сам с собой заключал пари, повторят или нет честное сообщение вечером, и был очень доволен, если сам у себя выигрывал.

Иногда позванивал Каракозин и бодрым голосом спрашивал:

– Ну что, Трутневич, устроился?

– Нет, бездельничаю. А ты?

– А я теперь железные двери намастырился ставить.

– Боятся?

– Или! Я тут вчера одному врубал. Шестикомнатная квартира в цековском доме. Мебель антикварная. На стене два Бакста и Коровин. Я спросил: «Это Бакст?» А он мне: «Хрен его знает – жена брала. Но стоит до хренища!» Водкой торгует…

– М-да… Как Принцесса?

– На работу устроилась. Больше меня заколачивает.

– Моя тоже.

– Ну пока, бездельничай дальше!

Нет, Башмаков не бездельничал – он бездействовал, и бездействовал по идейным соображениям, ощущая себя жертвой какой-то чудовищной несправедливости. Несправедливость эта была настолько подлой и умонепостижимой, что такое мироустройство просто не имело права на существование и не могло продержаться сколько-нибудь долго. Оно должно было непременно рухнуть, а из его обломков возникнуть светлый и справедливый мир, в котором Олег Трудович снова мгновенно обретет годами заработанное достоинство. Только нужна обломовская неколебимость, нельзя суетиться, устраиваться и приспосабливаться к этой несправедливости, искать в ней свое новое место, ибо любой человек, сжившийся с ней и вжившийся в нее, становится как бы новой заклепкой в несущих конструкциях этого постыдного сооружения – тем самым увековечивая его.

Так Башмаков и покоился на диване, иногда поглядывая на свое отражение в висевшем напротив овальном зеркале и подмигивая двойнику: мол, мы их с тобой перележим!

Катя очень сочувствовала Башмакову, но однажды, гладя его по голове и успокаивая, сказала:

– Ты не переживай, ладно? Все будет нормально. У меня работа есть. Денег пока хватает… Хорошо, Тунеядыч?

Автоматически употребив это давно уже ставшее полуласкательным прозвище, она вдруг осеклась, осознав его новый, унизительный смысл:

– Ой, прости – я совсем не в том смысле!

Дашка однажды получила в школе большой пакет с гуманитарной помощью, куда вместо пепси-колы по ошибке втюхали литровую банку просроченного немецкого пива «Бауэр». Она отдала пиво Башмакову. Но он его не выпил, а установил на серванте, как памятник своей ненависти к новому мировому порядку, и, глядя на эту омерзительную гуманитарную помощь, всякий раз вскипал праведным гневом. Пиво случайно маханул Труд Валентинович, заехавший проведать внучку.

Потом Катя как-то принесла домой толстенную Библию, которую ей выдали на общегородском семинаре учителей-словесников. Книга была в мягкой обложке и внешне напоминала телефонный справочник, наподобие тех, что в европах лежат в каждой телефонной будке. На черной обложке желтела подпечатка: «Подарок от Миссии Тэрри Лоу. Продаже не подлежит».

Покоясь на диване, Олег Трудович попытался читать Библию. «И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребер его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену…» Очень похоже на операцию по изъятию генетического материала. Даже под наркозом! «И закрыл то место плотию…» Пластическая хирургия. Честное слово, пластическая хирургия! Довольно долго соображал Башмаков, на ком же мог жениться Каин, прикончив Авеля, – если на земле еще фактически люди не водились? На неандерталочке, что ли? Но в таком случае все это очень хорошо вписывается в одну теорию, которую Олег Трудович вычитал в «Науке и жизни». Мол, разум зародился путем скрещивания космических пришельцев (а что такое изгнание из рая, как не улет с родной планеты?) с представителями безмозглой земной фауны.

Когда пошла Священная история, Башмаков заскучал. Картина вырисовывалась мрачно-однообразная. Все цари и все народы – исключительные мерзавцы, существующие лишь для того, чтобы напакостить маленькому, но гордому Авраамову племени. А те в свою очередь, если появлялась возможность, должок возвращали с такой лихвой, что кровища хлестала во все стороны – и оставались только младенцы, не помнящие родства, да девы, не познавшие мужиков. Все это напоминало Башмакову школьный учебник истории. Там тоже на каждой странице молодая советская республика победно изнемогала в кольце империалистических живоглотов. И изнемогла-таки…

Он с трудом дошел до Египетского плена и убедился, что Борис Исаакович, споря со Слабинзоном, был абсолютно прав: не так уж и хреново жилось евреям на берегу Нила. Башмакову даже стало обидно за египтян. Жабами их, бедняг, заваливали, песьих мух и саранчу напускали, тьмой египетской стращали, серебришко-золотишко экспроприировали, первенцев изничтожали… В общем, довели до полного кошмара, и все лишь ради того, чтобы фараон отпустил евреев в Землю обетованную. И чего не отпускал, тормоз, а все сердцем, видите ли, ожесточался? Доожесточался…

Как-то раз Башмаков смотрел по телевизору передачу про президента Чечни генерала Дудаева. Фильм сделала популярная тележурналистка Вилена Кусюк. Голос у нее был странный – вдохновенно-писклявый. И уж как она радовалась за Дудаева и многострадальный чеченский народ, уж как радовалась! Кстати, потом эту Кусюк в Чечне похитили, снасильничали и потребовали за нее большой выкуп. В Москве прогрессивная рок-интеллигенция устроила несколько благотворительных концертов, обратилась за помощью к банкирам, собрала деньги и выкупила несчастную Вилену. Нашумевший Поэт написал по этому поводу балладу «Кавказская полонянка». Правда, ходили еще подлые, клеветнические слухи, будто Кусюк нарочно договорилась с одним полевым командиром и они как бы сообща разыграли похищение, чтобы подзаработать…

Но это произошло позже, а тогда, глядя писклявый фильм про Дудаева, Башмаков вдруг подумал о том, что если когда-нибудь чеченцы отделятся от России и заживут своим собственным горным суверенитетом, то обязательно напишут новую всемирную историю. Через две тысячи лет эту историю найдут, отряхнут пыль и выяснят: оказывается, огромный Русский Египет ошалел от песьих мух и развалился исключительно потому, что во время войны с Немецким Египтом фараон Сталин Первый, обвинив горцев в предательстве и пособничестве фараону Гитлеру Первому, выселил их из кавказских палестин и рассеял черт знает где. Но в конце концов чеченцы назло врагам воротились в свою родную Ичкерию, размножились и отомстили русско-египетским мерзавцам. Точнее, отомстил за них белобородый чеченский бог в высокой шапке из серебристого каракуля и с гранатометом на плече…

«И увидел Он, что это хорошо!»

Башмаков, заскучав, отложил Библию. Недели две он читал в основном американские детективы, в которых гиперсексуальные суперагенты героически глумились над тупыми кагэбэшниками, спавшими исключительно с заветными томиками Ленина. Черт знает что! А ведь было время, братья Вайнеры казались Олегу Трудовичу глуповатыми. Да они по сравнению с этим американским дерьмом – гиганты, братья Гонкуры!

Однажды Башмаков купил на лотке несколько брошюрок – руководства по сексуальному мастерству (тогда они появились вдруг в страшном количестве) и, читая, с удовлетворением отмечал, что ко многим изыскам и приемам пришел совершенно самостоятельно. Впрочем, кое-что он из брошюрок позаимствовал, но попытки применить эти новшества к Кате, возвращавшейся с работы нервно-усталой или равнодушно-расслабленной, успеха не имели.

Особое впечатление произвела на него переводная книжица под названием «Бюст и судьба», повествовавшая о зависимости характера женщины от формы ее груди. Прежде всего Башмаков определил, что Катина грудь относится к типу «киви». У Нины Андреевны, как он сообразил, грудь имела форму «спелый плод», что означало прекрасный характер, нежную душу, незаурядный ум и ненависть к однообразию. Несколько раз он хотел набрать номер Нины Андреевны, чтобы сообщить ей об этом, но всякий раз, мысленно выстроив возможный разговор, не решался. Два дня он мучительно припоминал, какой же формы была грудь у Оксаны – его первой любви. Наконец вспомнил – «виноградная гроздь». А это, согласно брошюре, – непостоянство, болезненный эротизм, а также использование секса в целях обогащения. И ведь чистая правда!

Потом несколько дней Олег Трудович пребывал в задумчивости, вспоминая бюсты женщин, которых ему доводилось раздевать, и постепенно пришел к выводу, что теория, предложенная автором, в целом подтверждается практикой, хотя бывают и жуткие несоответствия. Например, у кукольной актрисы груди имели форму яблок, что предполагало в ней бурный темперамент, какового Башмаков так и не обнаружил… Полеживая и поскребывая по сусекам своего любовного опыта, Олег Трудович тоже пытался сочинить новую классификацию женских существ.

Время шло. Башмаков продолжал лежать без работы, а новый миропорядок все не рушился. Выходя в воскресенье прогуляться, он уже привычно просил у Кати на пиво или специально вызывался зайти в гастроном, а на сдачу покупал себе кружку-другую. Вся окололаречная общественность была ему хорошо знакома, и, подходя к киоску, по выражению лиц он мог определить, откуда сегодня завоз – с Бадаевского, Останкинского или Московского экспериментального. Разговаривали, как и положено светским людям, о политике, погоде и домашних животных, включая жен.

Катя сначала как бы не обращала на это внимания, потом, пересчитывая сдачу, только хмурилась и наконец стала выдавать мужу деньги по списку – копейка в копейку, а точнее, учитывая инфляцию, сотня в сотню. Перед уходом на работу жена могла теперь, если была не в настроении, совершенно серьезно прикрикнуть:

– Тунеядыч, ты меня слышишь?

– М-да? – откликался Башмаков, приспособившийся спать до полудня, так как до глубокой ночи смотрел телевизор на кухне.

– Пропылесосишь большую комнату и вытрешь пыль!

– В моей комнате тоже. А Куньку больше не пылесось, – добавляла Дашка. – Она и так уже без шерсти!

– Если не сделаешь, Тунеядыч, – говорила Катя, нажимая на обидный смысл прозвища, – останешься без ужина!

– Салтычиха! – выстанывал Башмаков и прятал голову под подушку.

– И только попробуй поехать к Каракозину!

Ужин он, конечно, получал, но Катя была строга и становилась строже день ото дня. Однажды вечером они лежали в постели, и Башмаков рассеянно пошарил по Катиному телу, что на их интимном языке означало вялый призыв к супружеской близости.

– Знаешь, – сказала она, перехватывая и отводя его руку, – в Америке жены за это берут с мужей деньги.

– В валюте?

– Естественно.

– А в России как раз наоборот! – засмеялся Олег Трудович и снова попытался проникнуть к Кате.

– Значит, так, Тунеядыч! – рявкнула она, вскочив с постели, и впервые слово «Тунеядыч» прозвучало, точно приговор районного суда. – Значит, так: хватит бездельничать! Поедешь с Гошей в Варшаву!

– Не был спекулянтом. И никогда не буду!

– Поедешь с Гошей! Деньги я займу. Все!! – отрубила Катя и легла к Башмакову спиной, надежно подоткнув одеялом любые возможные подступы к своему оскорбленному телу.

Башмаковский шурин Георгий Петрович вернулся из Швеции незадолго перед смертью Петра Никифоровича. Точнее, его выгнали из посольства и отправили на родину. Должность у Гоши была вроде бы плевая – электротехник посольского комплекса, но на самом деле служил он специалистом по подслушивающим устройствам – «жучкам». В общем, тихо-спокойно охранял государственную тайну, так же как охранял ее и посольский садовник, говоривший на трех языках и стрелявший по-македонски.

Вдруг из Москвы по замене прибыл новый консул – молодой, модный, энергичный и весь какой-то томно-несоветский. Вскоре консул вызвал Гошу к себе и потребовал установить в кабинете посла «жучки», мотивируя это тем, что посол – в отдаленном прошлом первый секретарь крайкома, не справившийся с модернизацией сельского хозяйства, – нелояльно настроен к новой демократической власти в Кремле. Это была полная чушь, ибо посол, как и сам Гоша, принадлежал к тому типу людей, которые лояльны к любой власти по той простой причине, что она – власть. Более того, посол, тертый партийный кадр, заранее учуяв назревающие перемены в Москве, в отличие от многих своих коллег, не поддержал ГКЧП. Но не поддержал как-то вяло, без воодушевления и номенклатурного трепета. Этого, очевидно, ему и не простили. Прибытие нового консула посол воспринял со смирением – так, наверное, древние наместники встречали гонца с султанским подарком – ларчиком, где таился шелковый шнурок или склянка яда.

Вот ведь как прежде наказывали за нарушение должностной инструкции или неуспешное руководство вверенным регионом! А теперь? Насвинячит человек так, что всю страну от Смоленска до Курил протрясет лихоманкой, а ему на кормление – какой-нибудь Фонд интеллектуального обеспечения реформ, а его – в членкоры, да еще все время в телевизор тащат: мол, Сидор Пантелеймонович, посоветуйте, как жить дальше! (Эскейпер чуть не плюнул с досады.) А отдуваются за чужую дурь другие, мелкота – вроде Гоши.

Многоопытный Гоша, конечно, почувствовал, что новый консул дал ему этот чудовищный приказ не случайно, что таково на сегодняшний день расположение кремлевских звезд. Однако, повинуясь более могучему инстинкту, он аккуратно отказался выполнять приказ, сославшись на инструкцию, а главное – на отсутствие прецедентов. Консул нехорошо засмеялся, назвал его педантом и отрыжкой тоталитаризма, а на следующий день вызвал садовника.

Через месяц посла отозвали в Москву и отправили на пенсию на основании рапорта, в котором садовник подробно описывал перипетии скоротечного, но бурного романа стареющего дипломата с популярной исполнительницей русских народных песен Сильвой Каркотян, приезжавшей в Швецию на фестиваль «Сирены фьордов». Посольский кабинет, естественно, занял консул, успевший к тому времени вступить в открытую интимную связь с третьим секретарем полпредства – свеженьким выпускником МГИМО. Садовник же из посольского общежития перебрался в Гошину служебную квартиру, ибо башмаковского шурина тоже отправили домой, дав на сборы всего неделю.

О, это была страшная жестокость, ведь обычно загранслужащие начинают готовиться к возвращению на родину и в моральном, и в материальном смысле примерно за полгода, а то и за год. Упаковать нажитое и докупить облюбованное – дело, требующее денег, нервов, изобретательности, но главное – времени, а его-то как раз и не было. Однако Гоша с женой Татьяной путем неимоверного напряжения всех духовных и физических сил с этой задачей за неделю справились.

Гоша, уже лет двадцать бывавший в Отечестве отпускными набегами, а последние три года и вообще из экономии не приезжавший домой, был потрясен произошедшими переменами и особенно тем, что телевизор с утра до вечера хает КГБ – организацию, к которой башмаковский шурин имел неявное, но непосредственное отношение. Не радовало и исчезновение магазинов «Березка», где на зависть согражданам, не работавшим за границей, можно было в прежние времена за чеки купить массу чудесных дефицитов. И уж совсем повергал в недоумение тот факт, что валюта – а за нее еще недавно сажали в тюрьму – стала теперь заурядным средством межчеловеческого общения. Более того, появились бритоголовые парни в малиновых пиджаках, тратившие за один вечер в ресторане с девочками столько, сколько Гоша, разводя в Швеции «жучков», зарабатывал за полгода. А Татьяна была просто уничтожена, когда, надев свой лучший наряд, купленный в Стокгольме на самом фешенебельном сейле, она явилась в гости к Башмаковым и услышала от Кати, что точно такой же костюм за сорок шесть долларов продается в магазине «Дом книги» в букинистическом отделе.

В довершение несчастий их контейнер со всем добром, следуя из Швеции морем, затерялся где-то в таллинском порту. Гоша отправился в столицу свежесуверенного государства на поиски своего имущества, нажитого тяжким трудом, но эстонские чиновники, вдруг все, как один, разучившиеся говорить по-русски, только молча пожимали плечами. И лишь один молодой, не по-эстонски горячий полицейский, на несколько минут вспомнив язык оккупантов, сказал:

– У вас украли какой-то контейнер, а вы украли у моей страны пятьдесят лет свободы!

– Лично я вашу свободу не крал! – оторопел Гоша.

– И я лично ваш контейнер не крал! – ответил эстонец и перешел на угрофинские рулады.

Вернувшись в Москву из Таллина, Гоша запил вчерную. Конечно, трезвенники в посольской колонии были редкостью, но пили тихо, не вынося на суд общественности хмельные восторги и огорчения. А тут Гоша дорвался. Особенно он любил, накукарекавшись, отправиться в стриптиз-бар и, мстя судьбе за сломанную карьеру, за утраченное имущество, за низкий рост, за раннюю лысину, поить дорогим шампанским рослых стриптизерок. В Стокгольме, боясь компромата, он на стриптизе ни разу не был.

Поначалу домой он приходил сам. Позже его стали приносить. Когда кончились деньги, в ход пошли шмотки, из-за которых пьяный Гоша дрался с женой. Не сумев в одной из потасовок отбить шубу из опоссума, купленную на рождественской распродаже с фантастической скидкой, Татьяна тоже запила. Японский телевизор они уже относили на продажу вместе. В их квартире царил настоявшийся смрад гармонического семейного пьянства.

Единственный, кто мог остановить все это безобразие, – Петр Никифорович, уже полгода как лежал на Востряковском кладбище. Отчаянные попытки тещи спасти сына и невестку оказались безрезультатными, и тогда кончать с этой жутью отправилась Катя, прихватив с собой для убедительности Башмакова. Но дело завершилось тем, что Олег Трудович, доказывая Гоше пагубность алкоголя и провозглашая тосты за трезвость, сам напился до состояния, близкого к невесомости.

Татьяна остановилась первой, обнаружив вдруг, что ей, тридцатисемилетней, в пьяном угаре удалось сделать то, что не удавалось в течение многих лет под контролем опытных врачей и при относительно здоровом образе жизни, а именно – зачать ребенка. Зато Гоша, узнав про наклюнувшегося наследника, не только не остановился, а на радостях наддал еще. И тогда на семейном совете его решили лечить. Выискали по объявлениям надежного психонарколога и собрали деньги. В клинику страждущего повезли сообща.

Психонарколог, двухметровый мужик с волосатыми руками зубодера, голосом шталмейстера и взглядом деревенского колдуна, сначала долго выслушивал многословные объяснения родственников, а потом поворотился к мучительно трезвому Гоше и спросил:

– Георгий Петрович, ну что мне с вами делать – кодировать или торпедировать?

– Кодировать! – в один голос вскрикнули теща и Катя.

– По-моему, торпеда надежнее! – высказался рассудительный Башмаков.

– Я это учту! – кивнула Катя и обидно поглядела на не очень свежего Олега Трудовича.

Психонарколог походил вокруг Гоши и попросил его вытянуть руки – пальцы мелко дрожали.

– Да ну ее, водку проклятую! Как думаете, Георгий Петрович?

– Может, не надо, может, я сам? – взмолился башмаковский шурин.

– Конечно, сам! А мы только поможем. Чуть-чуть… – С этими словами врач уложил его на кушетку и вкатил могучий укол прямо в белый беззащитный зад. Потом усадил в кресло, дал испить из пузырька какой-то водицы, приказал закрыть глаза и начал уверять испуганного Гошу в том, что тело его расслабилось, настроение отличное и что он уже почти совсем спит.

Когда пациент смежил очи, психонарколог предупредил, что сейчас начнет считать – и Гошины руки сами собой, без всякого усилия поднимутся вверх. И действительно, на счет «раз» пальцы, подрагивая, оторвались от подлокотников, на «два» медленно поползли вверх. По мере того как врач считал, Гошины руки плавно поднимались, пока не коснулись лба, при этом лицо оставалось безмятежным и задумчивым, точно он видел какой-то загадочный сон.

Как только ладони достали лба, психонарколог прекратил счет и начал страшным голосом рассказывать о том, какая жуткая гадость водка, как она разрушает печень, почки, мозг и лишает мужчину заветной силы. (В этом месте шурин сквозь сон улыбнулся.) А когда врач объявил, что теперь каждая клеточка Гошиного организма возненавидит алкоголь, даже пиво и забродивший квас, пациент тревожно нахмурился. Потом его руки под мерный счет гипнотизера медленно вернулись на подлокотники.

– Проснитесь! – рявкнул психонарколог.

Гоша открыл глаза, и Башмаков, к своему изумлению, прочел в них непреодолимое желание напиться сразу же после выхода из кабинета.

– Ну вот вы и здоровы! Вам хорошо. Алкоголь вам больше не нужен! – заулыбался врач и добавил ленивым канцелярским голосом: – Распишитесь вот тут! С правилами ознакомлен, претензий не имею и так далее…

– Зачем? – предчувствуя беду, спросил Гоша.

– А чтобы, дорогой Георгий Петрович, меня в тюрьму не посадили, если вы все-таки выпьете и помрете…

– Как это умрет? – всплеснула руками теща.

– Неужели умирают? – ужаснулся Башмаков.

– Еще как! Ведь алкоголь – яд… – охотно подтвердил врач. – До революции был даже такой случай. Один купец на спор споил цирковому слону ведро смирновской водки – и слон умер…

– Так ведь ведро! – усомнился Олег Трудович.

– Но ведь и Георгий Петрович не слон, кажется, – объяснил психонарколог.

– Зачем же слон стал пить? – удивилась Катя.

– А зачем Георгий Петрович пьет? – в свою очередь удивился врач.

– А купец? – поинтересовалась Татьяна.

– Купца застрелил хозяин цирка. Шумная была история. Его потом еще знаменитый адвокат Плевако защищал… Расписывайтесь – и с чистой печенью на свободу!

Гоша расписался – и огонек веселого предчувствия скорой рюмки дрогнул, как пламя свечки на ветру, и тут же погас в его очах.

– В глаза! Посмотрите мне в глаза!!! – вдруг снова гипнотизерским басом заорал врач и просветлел: – Ну, вот теперь порядок.

Он открыл тумбу стола, достал оттуда початую бутылку столичной водки и граненый стакан. Наполнил его по самый край и протянул свежезакодированному:

– Выпьем, Георгий Петрович!

На Гошином лице выразился тошнотворный ужас, и, схватившись одной рукой за живот, а другой за горло, он выскочил из кабинета.

– Туалет налево! – крикнул ему вдогонку психонарколог и выпил содержимое стакана не морщась.

Закодированный Гоша очень изменился: стал говорить медленнее, по нескольку раз в день принимал душ, постоянно пересчитывал деньги в бумажнике, а главное – какую бы жидкость ему теперь ни предлагали, даже молоко, он сначала пробовал на язык и, лишь убедившись, что там нет ни капли алкоголя, допускал эту жидкость вовнутрь. Иногда, по рассказам Татьяны, ночью он вдруг вскакивал с постели в холодном поту. Гоше снился один и тот же кошмар: кто-то злоумышленно наливает ему вместо воды водку, а он по неведению выпивает…

Зато в Гоше проснулся дух предпринимательства. Он изучил конъюнктуру рынка и решил стать «челноком», дабы долгожданный младенец не начал свою ребеночью жизнь в квартире, опустошенной пагубой родительского пьянства. Татьяна, несмотря на свой недевичий возраст, беременность переносила легко, и они стали возить в Польшу товар, в основном пластмассовые цветы, которые пользовались там почему-то большим спросом, а у нас стоили копейки, ибо обезденежившим людям было не до цветов – тем более синтетических. Дело оказалось довольно выгодным: на вложенный доллар наваривалось целых три. И вскоре в квартиру вернулся телевизор, а через некоторое время и шуба, круче прежней.

Однако растущий Татьянин живот становился серьезной помехой, ибо «челночный» бизнес требовал не только крепких рук для таскания баулов, но и определенных таранных свойств тела, особенно при посадке на поезд Москва – Варшава. Гоша в своем предпринимательском разбеге вдруг остался один-одинешенек, а вовлекать в бизнес постороннего человека, как потом имел возможность убедиться Олег Трудович, небезопасно.

Вот тогда Катя приказала Башмакову купить цветы и отправляться вместе с Гошей в Варшаву.