Осенний призрак Каллентофт Монс
— Кто знает. Может, возникла ссора, и он убил Петерссона, не имея такого намерения, случайно?
Малин видит, как глаза Свена наполняются сомнением. Может, все-таки Фредрик не тот человек, которого они ищут? Она знает, Свен сейчас думает о том же. Кроме того, она понимает, что он будет видеть в сыне графа Фогельшё главного подозреваемого, пока не доказано обратное.
— То, что Фредрик убил Петерссона в четверг вечером, не сходится с выводами экспертизы, — говорит Малин. — Карин утверждает, что тело пролежало в воде два часа, максимум четыре. И техники не нашли на автомобиле Фогельшё крови, а она осталась бы в таком случае, поскольку преступник должен был быть буквально забрызган кровью. То, что на его шинах следы гравия того же самого типа, что и на замковом холме Скугсо, объясняется тем, что Фредрик — в полном согласии с его собственными показаниями — был там накануне вечером, но никак не связывает его с убийством. Если, конечно, он не врет насчет времени.
— Мог ли он вернуться туда утром, как ты думаешь? — спрашивает Харри.
— Я не знаю, ведь алиби обеспечила ему его жена, а мы не можем принудить ее давать показания против собственного мужа. Она, вероятно, хотела защитить свою семью, — отвечает Малин.
— У меня такое чувство, что Фредрик не лжет, — замечает Свен. — Хотя мы ничего не знаем наверняка. Он мог вернуться обратно на том темном автомобиле, замеченном старушкой Шёстедт, даже если она не вполне уверенно ориентируется во времени и пространстве.
— Кто знает, что мог сделать Фредрик Фогельшё, — говорит Харри.
— Чтобы успокоить своего отца, — подхватывает Шёман. — Тот, похоже, настоящий патриарх. Фредрик Фогельшё словно забывает о своей собственной семье, когда речь заходит о нем.
— А если провести обыск? — предлагает Харри. — Для полной ясности?
Свен качает головой.
— Сейчас нет никакой возможности выписать ордер в связи с подозрением младшего Фогельшё в убийстве. Он задержан совсем по другому поводу, и Эреншерна немедленно пресечет эту попытку. А если мы выпишем ордер в связи с другими преступлениями, то не сможем использовать то, что найдем для обвинения его в убийстве.
— А Катарина Фогельшё? — спрашивает Харри.
— Нам надо поговорить с ней, — отвечает Малин. — По-моему, это должно стать нашим следующим шагом.
Она слушает свой собственный голос, хотя больше всего на свете ей хочется сейчас вниз, в спортзал, вдребезги расколотить этот проклятый мешок с песком.
— У вас есть адрес?
— Да, — отвечает Харри, — есть.
Малин включает мобильник. Никаких новых сообщений. Она набирает номер Туве и сразу слышит автоответчик.
«Где ты, Туве? — спрашивает про себя Малин. — Или что-нибудь случилось?»
Она снова видит чудовище, склонившееся над ее дочерью, и узнает в нем саму себя.
Туве, где ты?
«Это мама. Где ты? Ты ведь понимаешь, что я волнуюсь. Перезвони мне, как только услышишь это сообщение».
Туве в кинотеатре. Ее окружает темнота зрительного зала. Филиппа сидит рядом, и обе глазеют на милашку Брэда Питта.[47] Туве любит глупые фильмы. Там так мило целуются, обнимаются и влюбляются. С книгами совсем не так, здесь ей нравится то, что другие находят слишком сложным.
Она старается не думать о маме, о том, что та наверняка не вернется к ним, и о том, что она сама решила сделать. Но как сказать об этом маме? Она расстроится, сойдет с ума, может, выкинет какую-нибудь глупость. Но как сказал папа, я не могу жить с ней сейчас, пока она такая, пока она не бросила пить. И папа должен был сделать это сегодня. Может, уже и сделал.
Брэд Питт улыбается. У него белые зубы. Туве хочется утонуть в этой белизне, погрузиться в нее и оставить в жизни только красоту.
Вальдемар Экенберг прикладывает одну руку к своему все распухающему синяку, а другую кладет на плечо Ловисы Сегерберг и крепко сжимает пальцы.
— Уверен, что у тебя есть места помягче, Сегерберг, ведь так?
Ловисе хочется вскочить и прокричать этому неотесанному провинциалу, чтобы он оставил свои комментарии сексуального характера при себе. Но она слишком хорошо знает этот тип мужчин-полицейских: мачо в любом возрасте, такие люди просто не в состоянии воздерживаться от своих странных и оскорбительных замечаний в адрес коллег женского пола.
Когда-то она пробовала поговорить на эту тему со своей начальницей, но та только покачала головой:
— Когда такая симпатичная женщина, как ты, выбирает работу полицейского, она должна быть готова выслушивать подобные вещи. Старайся воспринимать это как комплимент.
Ловисе трудно видеть комплимент в руке, сжимающей ей плечо. Не говоря ни слова, она выскальзывает из пальцев Вальдемара и кладет папку, зажатую между ладонями, на стол.
Она, Вальдемар и Юхан Якобссон провели в «бумажном Аиде» весь день и просмотрели лишь малую толику документов.
Однако они могут с уверенностью утверждать, что договоры аренды в полном порядке и с компьютерным предприятием тоже, по всей видимости, все нормально: Петерссон получил причитавшуюся ему долю денег, ни больше ни меньше. Он был там инвестором, а не адвокатом, так что конфликта не возникло.
Они не нашли никакого завещания. В течение дня Юхан сделал порядка двадцати безрезультатных звонков, начиная от юристов, чьи имена всплыли в бумагах, и кончая плотниками, электриками и другими рабочими, нанятыми Йерри Петерссоном в Скугсо. И никто не сказал о нем ничего интересного. Похоже, свои обязательства он выполнял безупречно.
Часы на стене, оклеенной желтыми ткаными обоями, показывают 14:25.
Ловиса смотрит на Юхана, приятного и скромного полицейского, в отличие от Вальдемара. Безобидного и компетентного.
Вальдемар тоже компетентен, это очевидно. За обедом в кафетерии в здании криминалистической лаборатории она заметила, что коллеги относятся к нему с тем уважением, которое обычно оказывают полицейским, действительно знающим свое дело.
— Время начинает тянуться, — ворчит Экенберг, усаживаясь перед монитором, высвечивающим аккуратные папки с содержимым жестких дисков Йерри Петерссона.
— У меня в голове мутится, — поддерживает его Юхан. — Как много бумаг!
— Единственное, что может иметь отношение к нашему делу из того, что я нашла, это совместная кампания Йерри Петерссона и Йохена Гольдмана по продвижению на рынке его книг и интервью. Она явно не была успешной. Или где-то еще есть деньги, или такова была капитализируемость известности Гольдмана, и интерес к нему не стоил большего.
— Капитализируемость, — повторяет Вальдемар. — Женщина, ты выражаешься, как какой-нибудь гей.
— Мы скажем об этом на следующем собрании, — говорит Юхан.
— Собрание завтра рано утром, — напоминает Экенберг, и Ловиса отмечает про себя, что, наверное, нет человека, который подходил бы для бумажной работы меньше, чем он.
Катарина Фогельшё в темных джинсах и розовой тенниске сидит, откинувшись, на диване от «Шведского олова»,[48] насколько может судить Малин, который стоит целое состояние. Узор на ткани работы Йозефа Франка:[49] загадочные черные змеи в яркой осенней листве на голубом фоне.
«Состояние, — думает Малин. — По моим меркам, во всяком случае».
Она чувствует, насколько не вписывается в этот интерьер, понимает, как выглядят ее дешевые джинсы из магазина «Н&М» и шерстяная рубашка, как вульгарны ее гетры и как она в целом неухоженна по сравнению с Катариной. Форс хочется вжаться в стенку. Но она знает, что так не годится, что она должна скрывать свою неуверенность под маской решительности.
Перед ними изящный деревянный стол с тремя чашками кофе, хотя к ним, однако, не прикасаются ни Малин, ни Харри, ни Катарина. В комнате пахнет моющими средствами с лимонной отдушкой и какими-то известными дорогими духами, но Малин тем не менее не может их определить. На стенах картины. Классика с той же аурой качества, что и коллекция Йерри Петерссона. Множество портретов женщин, стоящих у окна, в нежных тонах. Все они будто ждут чего-то. Форс обращает внимание на портрет дамы в голубом. На картине женская фигура, стоящая у окна и наблюдающая за морем, окутанным туманом, Малин читает подпись: Анна Анкер.[50]
Мимо огромных окон гостиной медленно течет Стонгон, и дождевые капли, ударяясь о поверхность воды, образуют маленькие, мгновенно исчезающие кратеры. На другом берегу реки, в сторону улицы Таннерфорсвеген, взбираются по склону холма просторные виллы. Хотя жить, кажется, лучше все-таки на этом берегу, ближе к центру.
Насколько известно Малин, Катарина Фогельшё проживает одна в большом доме, выстроенном в тридцатые годы в стиле функционализма[51] у самого Стонгона. Сейчас она настроена более дружелюбно, чем тогда, на драйвинг-рэйндже.
— Спрашивайте, — с улыбкой обращается она к полицейским. — Постараюсь ответить как можно лучше.
— Знали ли вы, что ваш отец пытался выкупить Скугсо у Йерри Петерссона? — спрашивает Харри.
— Я знала, и мне это не нравилось.
— Почему?
— Для меня это был пройденный этап. Ведь у нас и без того есть все, что нужно. Хотя, разумеется, я не могла ему помешать. Йерри… Йерри Петерссон был законным владельцем замка. И все на этом.
— А ваш брат? — спрашивает Малин и смотрит на Катарину.
Та будто борется с чем-то, и Малин кажется, что, если спросить ее прямо, она заговорила бы и открыла некую тайну, которая повела бы их дальше.
— Он как будто был согласен с отцом.
— Вы злились на него за его аферы?
— Так вы знаете об этом?
Катарина разыгрывает удивление.
— Очевидно, отец допустил ошибку, доверив моему брату семейный капитал. Он никогда не был финансовым гением. Но была ли я зла? Нет. Вы знаете о датском наследстве?
Малин кивает.
— И вы по-прежнему верите, что мы убрали Петерссона с дороги только потому, что он был единственным препятствием между нами и Скугсо?
Малин смотрит на напарника. Его взгляд блуждает где-то за окном, и она пытается угадать его мысли. Карин Юханнисон? Может быть, а может, и нет. Ты ведь женат, Харри, хотя кто я такая, чтобы осуждать тебя? У нас общие тайны, Харри.
— Вам следовало бы рассказать нам об этом на площадке для гольфа, — укоряет Катарину Малин.
— На драйвинг-рэйндже, — поправляет Катарина и пожимает плечами.
— Как вы думаете, почему ваш брат убегал от нас?
— Он сел за руль пьяным и не хотел угодить на месяц в тюрьму. Фредрик страшно пуглив, как я уже говорила.
— Вы живете здесь одна? — спрашивает Малин.
— Да, я живу одна с тех пор, как развелась.
— А дети есть?
— Нет, слава богу.
— А любовник? Врач. Он живет здесь?
— Что вам до него?
— Простите, — извиняется Малин. — Разумеется, нам нет до него никакого дела.
— Здесь нет никакой любви, — еще раз поясняет Катарина. — Всего лишь несколько сеансов действительно хорошего секса — вот что время от времени нужно женщине. Вы ведь знаете, как это бывает, да?
СМС от Туве.
«Слышала твое сообщение. Я была в кино».
Все верно. Она собиралась в кино.
Что мне ответить?
Малин отвечает: «Отлично! Я знаю». А не: «Ты приедешь вечером?»
Харри за рулем. Везет ее домой, в квартиру.
Только бы выдержать еще один вечер одиночества, если он мне предстоит.
Юбки.
Рубашки.
Сандалии.
Фотоальбом.
Малин входит в свою квартиру и видит всю свою жизнь, сваленную на полу в кучу.
Сумки и коробки с ее одеждой, обувью, книгами и прочими вещами. Все аккуратно разложено. Когда Малин понимает, что произошло, ей хочется плакать, и она опускается на пол в прихожей. Однако как ни старается выдавить из себя слезу, ничего не выходит.
«Мои вещи — это я сама, — думает она. — Нет, это даже не я. Они скорее свидетельства бессмысленности моего нынешнего существования».
Янне приезжал сюда днем с ее вещами. Открыл входную дверь ее запасным ключом, а потом бросил его в почтовую щель.
Она хотела сама забрать вещи, когда Янне и Туве будут дома. Чтобы они пригласили ее к накрытому столу и предложили чего-нибудь горячего, чем она смогла бы отогреться после мороза одиночества, утолить свою жажду и утешиться.
«И вместо всего этого вся моя жизнь, сваленная в кучу в этой грязной, маленькой, затхлой и сырой одинокой квартире.
Интересно, помогала ли Туве Янне? Неужели они сговорились против меня? С другой стороны, чего же я хотела? Ведь я ударила его. На глазах Туве. Как, черт возьми, я могла? И чем я лучше того отца и брата из нашего предыдущего расследования?
Боже, как же я скучаю по вам! Я скучаю так сильно, что моя тоска переходит границу допустимого, и вы исчезаете, заменяетесь чем-то другим.
Но почему здесь нет дочери? Туве, где ты? Здесь твои вещи. Ты ведь не могла забрать все с одного раза, ведь так?»
Малин сидит, прислонившись спиной к входной двери.
В руке бутылка текилы, но она не пьет. Вместо этого она достает папки с бумагами по делу о Марии Мюрвалль из сумки, доставленной ее мужем, и читает.
Она видит Марию Мюрвалль сидящей на полу, совсем как она сама сейчас, в другой комнате. Одинокую, изолированную, оглушенную, запертую в границах небытия, может страха, но не такого, который знаком всем нам, остальным.
Малин еще раз перебирает, прокручивает в голове обстоятельства ее дела. Что же случилось в лесу, Мария? Как ты оказалась там? Кто — он, она или оно — мог сотворить такое зло, откуда это? Откуда взялись эти острые живые ветви, изнутри разрывавшие твою плоть? Электрические пауки? Тараканы с полированными челюстями, пожиравшие твои ноги?
«Зло — это поток, сметающий все на своем пути», — думает Малин. Как будто тонны грязи обрушивает с горы неумолимая осенняя буря. Река смерти и насилия уничтожает все живое, оставляя после себя пустыню с кучами пепла. И мы, уцелевшие, поедаем друг друга, чтобы выжить.
Мы призвали на себя гнев. Выпустили его.
Форс поднимается, оставляя папки и вещи в прихожей, проходит в комнату Туве и смотрит на неприбранную кровать. Ей хочется, чтобы там лежала ее дочь, и она начинает плакать, когда понимает, что так или иначе, но эта кровать опустела навсегда. Вероятно, Малин никогда уже не придется переносить Туве с дивана в ее постель. Ребенка по имени Туве больше нет, есть молодая взрослая женщина. Ее дочь очень осмотрительна, здраво оценивает тех, кто ее окружает, и старается держаться как можно дальше от того, что может причинить ей боль. Женщина, чьи сны больше не невинны.
А во снах Малин сырость, темнота и мороз сливаются в одно целое. Они превращаются в поток черного света, источник которого есть тайна. Или, может, множество тайн.
— Я любил, — говорит чей-то голос. — Ищи меня в любви.
— Я сражался, — говорит он же.
— Ищи меня в сражении, — говорит другой голос во сне.
Змееныши, изрезанные в куски лезвиями газонокосилки, кишат у нее перед глазами, выбираются из клоак на знакомых ей улицах.
А потом голоса смолкают, и искалеченные змееныши исчезают.
29
«Малин, этот дом связан с тобой», — думает Янне. Он попивает холодное молоко из стакана на кухне, заедая его ломтиками копченой колбасы.
Снаружи безраздельно царит ночь, кишащая всеми теми демонами, которых он встречал в своей жизни.
«Малин, — думает Янне. — Здесь, посреди леса, так одиноко без тебя, но в этих деревянных стенах нам двоим тесно. Постель с лоскутным одеялом, сшитым руками моей матери, недостаточно широка для нас двоих.
Дом пропах сыростью и плесенью, подстерегающей нас в углах; ее споры похожи на малярийных комаров, насылаемых ночью.
Немота.
Мы словно бессловесные животные. Такова она, наша любовь. Такова и ты, Малин, и я больше не могу.
Ты всегда обвиняла меня в том, что я убегаю. Разумеется, я убегал в заботы о других, о тех, кому я был нужен в Руанде и Боснии и в этом последнем конфликте на границе между Эфиопией и Суданом.
Я уехал прошлой зимой. А неделю назад меня снова вызвали в Службу спасения. Но я отказал им, мне надо заниматься своими делами. Я остался и принял свою жизнь такой, какова она есть здесь и сейчас.
Но ведь это ты не можешь или не хочешь, Малин. И пока ты не найдешь саму себя в самой себе, я ничем не смогу тебе помочь. И Туве тоже. Никто не поможет тебе.
Ведь все уже кончено, Малин. И то, что ты меня ударила, не имеет никакого значения. Даже если ты сделала это на глазах у Туве. Она переживет. Она сильнее и умнее нас, но речь не об этом.
Я остался здесь, в своем доме, и ты всегда будешь здесь желанной гостьей. Но только гостьей. Пришло время разрубить цепи этой любви и того притупляющего желания, вокруг которого мы с тобой топчемся так давно.
Что там, за пределами этого чувства?
Я не знаю, Малин, и это наполняет меня надеждой и страхом.
Туве это окончательно собьет с толку.
Ты ведь хотела, чтобы я позвонил тебе, так? Хотя бы только для того, чтобы отругать тебя. И тебе ни разу не пришло в голову позвонить самой. Для этого ты слишком горда, хотя я не думаю, что ты это осознаешь. Но мы не будем больше звонить друг другу. Я пообещал следить за тобой по мере своих возможностей. Но что я могу сделать сейчас, когда ты, похоже, окончательно решила погрузиться на дно?
Сегодня мне звонил твой начальник, Свен. Я рассказал ему, что мы с тобой опять разошлись, заверил, что беспокоюсь о тебе не меньше его самого. Он сказал, что, по-видимому, раньше не понимал, как много ты пьешь, и, вполне возможно, он отправит тебя в небольшое путешествие, которое поможет тебе прочистить мысли. Я ответил, что это хорошая идея. Потому что сам я не смогу достучаться до тебя. Ты только отругаешь меня, если я попытаюсь. Он понял меня. Я сказал ему, что у нас с тобой все кончено, что мне легче говорить с ним, чем с тобой, что я, скорее всего, не смог бы сказать тебе прямо в лицо всего того, что говорю ему. Что мне следует держаться о тебя подальше.
И ты знаешь, что он мне ответил, Малин? Он сказал: „Я обещаю вам следить за ней. Положитесь на меня“. Он из тех, кому можно доверить того, кого любишь больше всего на свете.
Ты подняла на меня руку, но я смогу жить с этим. Боль и обида прошли. Но у Туве по-прежнему блуждающий взгляд. Сейчас ей нужна стабильность, Малин. Уверенность в том, что этот мир хорош и желает нам, людям, добра, потому что как бы там ни было, а это наш с тобой долг — охранить ее от зла и дать ей веру в добро. Вот о чем речь.
Я слышу, как ты фыркаешь. Но так оно и есть. И нам не нужно верить самим, чтобы передать эту веру ей.
Сколько же бессонных ночей, потный, в мокрой постели, я размышлял о зле, которое причиняют люди друг другу! Тысячи ночей, Малин. И я еще не утратил веры. Хотя понимаю: пришло время двигаться дальше.
Я знаю, как это бывает, когда беспросветный мрак грозит поглотить все. Именно поэтому сегодня я привез твои вещи, Малин. Я был уверен, что тебя нет дома. В одиночку я перетащил коробки к твоей квартире и накрыл их своей курткой, чтобы они не промокли по дороге.
Я хотел, чтобы ты поняла то, чего я тебе никогда не смогу сказать».
Папа! Папа!
Туве знает, что кричит во сне. Она видит этот сон все чаще; на чатах ее учили не бояться этого сна, а принять его как возможность научиться жить с тем, что произошло прошлым летом.
Над ней склонилась фигура человека в маске, а сама она лежит неподвижно.
Голоса мамы и папы близко и в то же время слишком далеко. К ней приближается женщина, у которой в голове мрак и зло, с намерением немедленно положить всему конец, с тем, чтобы потом все только началось.
Туве пыталась вместе со всеми другими понять женщину, желавшую ее смерти, проследить, откуда взялась ее злоба и ярость. И как только она почувствовала, что понимает, страх исчез, и она приняла этот сон.
Папа! Папа!
Папа придет, он вытащит ее из темноты вместе с мамой. В комнату хлынет свет. Стоит крику лишь сорваться с ее губ — и он прыжком преодолеет десять метров, разделяющих их кровати.
Он разбудит меня, спасет меня от моего страха.
Мама.
Во сне ты вместе со мной.
Ты ждешь.
Ты выглядишь так, будто тебе больно.
Чем я могу помочь тебе? Я вижу твои мучения, и, может быть, даже понимаю их. Или ты думаешь, что потеряла меня? Это поэтому ты от меня отвернулась?
Потому что ты сама для себя стала болью и страхом.
Карим Акбар выбирается из постели и нюхает воздух сырой, темной комнаты. Он чувствует только свой запах, других сейчас здесь нет. И сам этот дом, при всем рационализме своей архитектуры начала восьмидесятых, стал каким-то жалким, словно прокисшее вино. Худшее осталось здесь. Сырые стены и углы, на которые постоянно натыкаешься.
Карим хотел продать его, присмотреть квартиру в городе. Но не смог.
Жена ушла.
Сына нет.
Она живет в Мальмё со своим новым мужем. Познакомилась с ним на организованных ландстингом[52] курсах для социальных кураторов в Векшё.[53]
Шеф полиции думал, что убьет ее, когда она ему все рассказала. Но она оказалась умной, привела его в какой-то ресторан и предложила с ней пообедать. И уже потом Карим узнал, что она намерена сделать.
Нового мужа, чистокровного шведа и своего коллегу, она встретила два года назад.
И вот карьера Карима застопорилась.
Сегодня ему звонил хедхантер[54] из Гётеборга. Приглашал на работу в миграционную службу в Норрчёпинге. Карим мог стать там важной птицей, но он сомневается.
Хочу ли я брать на себя ответственность возвращать людей в ад на земле? Из меня сделают подставное лицо, чтобы тыкать моей эмигрантской физиономией в глаза журналистам, смущать их.
Однако пришло время что-то менять.
Взять хотя бы дело, с которым мы сейчас работаем.
Йерри Петерссон. Фогельшё. Гольдман.
Все это облеченные привилегиями люди, не сумевшие ужиться друг с другом посреди приевшегося им благополучия. «Хотя, быть может, — думает Карим, — насилие явилось откуда-то с другой стороны». Крестьяне-арендаторы? Кто знает, какую злобу они могли питать к домовладельцу. Разница в уровне жизни рано или поздно порождает насилие. Этому учит нас история.
Кто-то из упомянутых в завещании, если мы найдем такое? Все возможно.
Позор. Все это позор.
Согласно традициям его культуры, его жена совершила тягчайший из грехов и он должен предать ее смерти. Именно это и подсказывает ему инстинкт.
Прежде всего.
В этом он должен признаться самому себе. Но Карим вспоминает их последнее дело об убийстве во имя чести, брата и отца, лишивших жизни свою сестру и дочь. Что может быть отвратительнее?
«Я не так примитивен», — думает Карим.
Тогда он отступил. Расстался с ней в ресторане, дал ей уйти, забрать с собой мальчика. Он ни в чем ей не отказывал, отдал ей все, что она хотела за свою часть дома. Он был доволен собой. Воображал, что остался великодушным и щедрым и измена не сломила его.
Карим подходит к окну и видит, что дождь прекратился. Надолго ли?
Он кричит. Зовет жену, сына. Свою бывшую жену.
«Любовь, какая бы она ни была, всегда лучше одиночества», — думает Карим.
Ловиса Сегерберг не спит в своей постели в номере отеля «Дю Норд». Стены здесь такие тонкие, что, передвигаясь по комнате, она чувствует, как холодно и сыро на улице, и слышит, как пыхтит товарный поезд, проезжая мимо железнодорожной станции всего в нескольких сотнях метров отсюда.
Темно. И все же недостаточно для того, чтобы уснуть.
Линолеум на полу, тонкий матрас из «Икеа», только душ и никакой ванны. «Но большего мне не надо», — думает Ловиса. Около одиннадцати она говорила с Патриком. Он еще не спал, работал. Спросил ее о деле, которым она занимается, но у нее не было сил рассказывать. Она лишь призналась, что ей не хватает его, и сказала, что не знает, как долго еще пробудет в Линчёпинге.
Целую. Целую.
«Привет, любимая!» — и она ощутила его присутствие в комнате, совсем как в их первую ночь. Теплое, настоящее. Летом они поженятся, у них впереди долгая и волшебная совместная жизнь. Они не будут создавать друг другу проблем, как некоторые, например Малин Форс, если верить тому, что говорят о ней в участке. Сегодня от нее несло алкоголем, как от старой пьяницы. Однако, похоже, никому нет до этого дела, никто ничего не говорит и не предпринимает, во всяком случае. Хотя, что я знаю о том, что происходит за кулисами?
«Ну и команда!» — вспоминает Ловиса. Вальдемар — чокнутый и сексуально озабоченный, хотя в сущности безобидный. И Свен Шёман — начальник отдела, о каком можно только мечтать.
Она глядит в серый потолок и думает: «Патрик, где ты сейчас? Где ты пропадаешь, когда мы не вместе?»
Харри Мартинссон проснулся один.
За окнами его виллы все еще темно, а деревья и кустарники в саду похожи на обожженные доисторические скелеты.
Он делает глоток кофе и вспоминает Малин.
Последний год был для нее тяжелым.
Он думает, что должен держать ее под наблюдением, большего он, по-видимому, сделать не может. Разве дать ей жевательную резинку, чтобы приглушить запах, и не допускать ее за руль в нетрезвом виде. Он представляет ее в квартире, одну, с бутылкой текилы в руке.
«Может, мне надо поговорить со Свеном», — рассуждает Харри. Ему и раньше приходила в голову эта мысль, но Форс могла бы усмотреть в этом предательство. Подумала бы, что он следит за ней, ходит по пятам, и это навсегда разрушило бы их доверительные отношения.
Однако она пьет чертовски много. Ее демоны наступают ей на пятки. «Твои пятки кровоточат, Малин», — думает Харри и замечает, что дождь зарядил снова.
Он давно уже бросил курить, но в это утро ему захотелось сигарету.
Он закрывает глаза и видит твердое, нежное и теплое тело Карин Юханнисон. Черт возьми, что же мы делаем! А там, в спальне, Гунилла. «Я так сильно люблю ее, — думает Харри, — тем менее я могу лгать ей прямо в лицо. И пусть меня после этого вырвет в туалете, все равно могу.
И я делаю это».
Вальдемар Экенберг стоит на террасе в своем саду и курит.
Дождь стучит по гофрированной пластиковой крыше, небо медленно светлеет над Мельбю[55] и становится такого же цвета, как синяк на его щеке.
Он рассказал жене, что произошло. Как и обычно, когда речь заходит об этой неприятной стороне его работы, она не волновалась. «Ты никогда ничему не научишься», — только и сказала.
Он мысленно проклинает все эти бумаги. Не перестает удивляться, как много разных документов может произвести человек за свою короткую жизнь. Не менее угнетают его и денежные суммы, которые может принести весь этот хлам.
Легкие наполняются дымом.
И где же справедливость, если бумажные червяки вроде Петерссона живут в замках, в то время как простых честных работяг чуть ли не на улицы выбрасывают, когда закрываются фабрики и заводы? О какой солидарности здесь можно говорить? Куда им податься, рабочим? И остальным слабым на голову?
Он тушит сигарету в банке из-под кофе, наполовину заполненной песком.
«А я, чем бы я занимался, если б не подался в легавые? — думает он. — Может, работал бы охранником в магазине „Иса Макси“?[56] И на мою грубость постоянно жаловались бы скандальные клиенты».
— Валле, Валле!
Старуха зовет меня. Лучше выяснить, чего она хочет. Кем бы я был без нее?
Юхан Якобссон лежит, вытянувшись, в своей постели. По обе стороны от него спят его дети, вернувшиеся сегодня вечером из Несшё, от тещи и тестя. Рядом спит его жена.
«Благословенный плод, — думает он, слушая ее дыхание. — Вот что такое семья». Он вспоминает, как они просили друг у друга прощения. Как и всегда. Они лучшие друзья и в горе, и в радости.
«Что такое настоящий друг? — размышляет он. — То же, что и семья? Что и отец?
Нет. Но почти».
Читать бесплатно другие книги:
