Танцующая на гребне волны Уайт Карен
Он снова поколебался, словно взвешивая свои слова.
– Там был когда-то погреб, где оказался однажды запертым мой дед, когда они с братьями и кузенами играли в прятки. Он тогда напугался до смерти – до конца дней не мог зайти в темную комнату. Моя прабабушка велела погреб заполнить землей и дверь убрать. Когда я копал, я хотел убедиться, что дыра по-прежнему прочно закрыта. Потолочные балки старого погреба давно сгнили, и я не хотел, чтобы пол сарая провалился под тобой.
– Ну тогда спасибо, – сказала я. Но я была не в состоянии избавиться от ощущения, что он сказал мне не все.
Он поднялся и сел на край софы.
– Я чувствую потребность оберегать тебя. И не только сейчас, когда ты беременна. У меня такое чувство с нашей первой встречи. – Он ласково улыбнулся. – Думаю, тебе придется это потерпеть. – Он провел пальцем по краю родимого пятна на моей руке и заметил, что я опять без кольца. – Может быть, нам стоит продать твое обручальное кольцо и купить на эти деньги детскую мебель?
Наши взгляды снова встретились. Я не поняла, он шутит или говорит серьезно.
– Мэтью, ты же знаешь, я люблю свое кольцо. Просто когда я работаю или сижу дома, мне кажется, что оно – ну… я не знаю… – слишком. Оно мне очень нравится, но я люблю и свое венчальное кольцо тоже.
Я сжала его пальцы, понимая, что мне представилась возможность обсудить единственное, что мне не хотелось бы обсуждать.
– После нашей помолвки ты упомянул, что у вас в семье было наследственное венчальное кольцо. – Я затаила дыхание. – Адриенна его носила?
Глаза его потемнели, как небо перед грозой.
– Да. А почему ты спрашиваешь?
Я стиснула его пальцы еще крепче, боясь, что он отнимет руку.
– Ты знаешь, где оно?
На этот раз он ответил не колеблясь.
– Она его потеряла. Когда мы плавали. В последнее лето, когда мы практиковались перед чарльстонской регатой. Она сказала, что оно стало тесно ей, сунула его в задний карман, и оно, должно быть, выпало оттуда.
Я опустила глаза на наши сплетенные пальцы, напомнившие мне корни дубов на Крайст-Черч, длинные, а не глубокие, так что, казалось, они тянулись сквозь время.
– О, – сказала я, слова Джона крутились у меня в голове, как кольцо на поверхности столика. «Она сказала, оно ей не принадлежит». Я снова взглянула на Мэтью. – А кто носил его до нее?
– Моя мать. Оно досталось мне после ее смерти, и я хранил его, пока у меня не появилась невеста. – Он помолчал немного. – Когда я позволяю себе об этом думать теперь, я жалею, что не подождал, чтобы отдать его тебе.
Склонив голову, я закрыла глаза, вспомнив слово «навсегда», выгравированное на внутренней стороне кольца. Я знала, что не могу рассказать ему сейчас о моей встрече с Джоном и о том, что кольцо не потерялось. «Она сказала, что оно ей не принадлежит». Я говорила себе, что знаю, что Адриенна имела под этим в виду, что оно принадлежало до нее слишком многим другим. Позднее, когда пройдет время, я скажу ему, что мне известно, и может быть, даже верну кольцо. Но не теперь, пока наш брак столь недавний и уязвимый.
Зазвонил его телефон, и он ответил, отвернувшись от меня и вступив в краткий разговор с однословными репликами. Потом он убрал телефон, отошел к окну и долго молчал. Он снова повернулся ко мне, как будто желая спросить у меня что-то, но остановился и вместо этого сказал:
– Я пойду приму душ. Тебе нужно что-нибудь, прежде чем я уйду?
– В чем дело? – спросила я, как будто он мог скрыть что-то от меня, как будто я не знала, какие сны оставались у него на подушке, когда он просыпался.
– Я думаю, тебе нужно отдохнуть…
– Нет, – перебила я его. – Мне нужно знать, в чем дело.
Он кинул взгляд на лестницу, прежде чем вернуться к софе, где я лежала, и медленно опустился в качалку, лицом ко мне. Лицо его было лишено всякого выражения, и я подумала, не так ли он выглядел, принимая своих пациентов. Тревога зародилась где-то в глубине моего сознания.
Он глубоко вздохнул:
– Это был мой друг, доктор Уолт Массел. Мы вместе учились на младших курсах, но потом он специализировался в рентгенологии. Я просил его посмотреть твой снимок.
Я села на софе.
– Но мои врачи сказали, что перелома не было, только сильное растяжение. Зачем тебе понадобилось еще одно экспертное мнение?
Он поставил локти на колени, как, я думаю, он часто делал во время приема.
– Мои вопросы не имели никакого отношения к твоей недавней травме.
– Что ты имеешь в виду под «моей недавней травмой»?
Он помолчал, снова как бы взвешивая свои слова.
– Ты попадала ребенком в автомобильные катастрофы или, может быть, падала?
Опершись на руки, я приподнялась повыше. И поморщилась от боли в руке.
– Нет, никогда. А что?
Лицо его оставалось бесстрастным.
– Ты не помнишь, ломала ли когда-нибудь ноги или ступни?
– Чего ты добиваешься, Мэтью? Я ведь не одна из твоих пациенток. Скажи мне прямо, о чем речь.
Он сцепил пальцы, и мне захотелось схватить его за руки и встряхнуть их. Я едва могла узнать этого человека, этого профессионала, выслушивавшего детей, рассказывавших ему о том, о чем большинство людей не хотели слышать.
– Твой снимок показывает множественные сросшиеся переломы ноги, от лодыжки до колена, и стопы. Это давние травмы, возможно перенесенные в раннем детстве или даже младенчестве. Поэтому твой доктор и не упомянул о них. Но мне случилось самому увидеть снимки, и поскольку по роду моей работы мне приходится заниматься травмами, перенесенными в раннем детстве, у меня есть такая специализация. Переломы срослись удачно, поскольку ими занимался профессионал или по меньшей мере кто-то хорошо подготовленный. – Он замолчал, вглядываясь мне в лицо, как будто я могла дать ему какой-то ключ к разгадке. – Иногда такие травмы можно получить в катастрофе – автомобильной например. – Он снова помолчал. – Или они могут быть свидетельством жестокого обращения.
Образы ласкового лица моего отца и нежных пальцев матери, стряхивавших грязь с хрупких лепестков лилии, противоречили тому, о чем говорил Мэтью.
– Нет. Совершенно точно, нет. Родители меня никогда пальцем не тронули. Никто меня не тронул. Им это было не нужно. Одного взгляда матери было достаточно, чтобы меня одернуть. – Я энергично потрясла головой, чтобы придать больше уверенности моим словам.
Он наклонился вперед и положил руку мне на плечо:
– Иногда дети прячут болезненные воспоминания, Ава. Это способ самосохранения, который они развивают, чтобы уберечь свои юные умы от того, что они не в состоянии понять. Я знаю, у тебя с родителями были разногласия…
– Нет! – закричала я. – Мне тридцать четыре года – не думаешь ли ты, что за это время я могла бы вспомнить что-то? Если бы такие травмы были нанесены мне, когда я была ребенком, это наверняка продолжалось бы и в дальнейшем, и это я бы запомнила. А я ничего не помню. – Я смотрела на него с ожесточением и была готова расплакаться. Но я сказала спокойно: – Отсутствие эмоциональной близости еще не означает физической расправы. Ты это должен знать. – Я оттолкнула его руку и отвернулась, слишком ошеломленная и раздраженная, чтобы на него смотреть.
Я услышала скрип качалки, когда он встал, и почувствовала прикосновение его руки к моей щеке, но я все еще не могла смотреть на него.
– Я знаю, это тяжело слышать, Ава. Поэтому я и просил Уолта проверить твои рентгеновские снимки. Но рентген не лжет. С тобой что-то случилось, когда ты была маленькой, что-то ужасное. У меня слишком богатый опыт, чтобы не понимать, что случившееся по-прежнему влияет на тебя. Осложнения в отношениях с матерью, ощущение одиночества даже в толпе, твои кошмары и, может быть, даже твоя боязнь воды. – Он замолчал, и я ждала, готовая к последнему удару. – Даже то, как ты поспешила войти в сношения со мной.
Я резко повернулась к нему, ощущая, как шок и гнев отражаются у меня на лице.
– Я люблю тебя, Мэтью. Это единственная причина, почему я поспешила войти с тобой в сношения. И надо сказать, что я вроде бы действовала не в одиночку. – Эти слова прозвучали как плевок, но он не дрогнул.
– Ты позволила бы мне поговорить с твоими родителями?
Я свесила ногу с софы, не обращая внимания на неудобство и боль.
– А для чего? Чтобы обвинить их в чудовищных вещах? Они меня никогда пальцем не тронули – я клянусь тебе в этом. И я не вижу оснований нарушать их жизнь беспочвенными обвинениями. Они слишком стары для этого.
– Тогда позволь мне гипнотизировать тебя. Я пользуюсь этой методикой, чтобы вызвать скрытые воспоминания. Я думаю, это могло бы быть тебе полезно.
Я нащупала костыли и встала. Мэтью мне не помог, но я все время чувствовала, что он не сводит с меня глаз, зная, что он готов помочь, если бы такая необходимость возникла.
– Нет никаких скрытых воспоминаний. Меня не нужно гипнотизировать. Я много занималась спортом с детства. Может быть, какие-то травмы были более серьезными, чем я запомнила. Если тебя это осчастливит, я позвоню родителям и спрошу. Но я больше не хочу об этом слышать, ты понял? Ты всегда просил меня думать о будущем, так давай этим займемся. И я была бы признательна, если бы ты не занимался впредь за моей спиной расспросами о том, что касается меня.
Я проковыляла из комнаты и пробралась через кухню к задней двери. С трудом ее открыв, я спустилась по ступенькам, чуть не задохнувшись от свежести моего сада.
Мэтью за мной не пошел, и я была рада. Потому что где-то в глубине моей памяти проросло семя истины, принося с собой образы цветов и неотвязчивую мелодию песни, в одно и то же время знакомой и незнакомой.
Глава 17
Памела
Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия
Сентябрь 1811
Мы стояли на сыром песке, наша обувь увязала в нем, так что время от времени нам приходилось поднимать ноги и переставлять их в другое место, но все начиналось снова. Я едва это замечала, сосредоточившись на словах преподобного Мэтьюса, и внимательно слушала, чтобы убедиться, что Джорджина произнесла все правильные слова, и они с Натэниелом по-настоящему женаты.
Для проведения церемонии Джорджина выбрала пляж, и мы на это пошли. Это было единственное решение в отношении ее замужества, где ей было позволено высказать свое мнение, и мы с Джеффри сочли это достаточно безобидным. Ветер взбивал верхушки волн в белую пену, как белые флаги капитуляции, и мне пришло в голову, не думала ли так и сама Джорджина.
Я наблюдала за их лицами, когда они давали обеты любить, почитать и повиноваться, пока смерть не разлучит их. Слова вырывались на ветер, превращавший обеты в безрассудные, опрометчивые обещания. Я поймала себя на мысли, не было ли это изначальным намерением Джорджины.
Как только преподобный Мэтьюс закрыл Библию, маленькое сборище начало понемногу торжественно отходить к дюнам, движения гостей были медленные и неловкие из-за песка, а может быть, и отчего-то еще.
Я собиралась устроить маленький ужин у нас в доме, чтобы отпраздновать свадьбу перед тем, как Джорджина и Натэниел уедут провести свой медовый месяц в Саванне. Однако, взглянув на темнеющее небо, я усомнилась в таком плане: не придется ли отложить их отъезд? – но горячо надеялась, что нет. Им было необходимо уехать отсюда, мне было необходимо, чтобы они уехали. Даже если бы это было только на несколько дней, я хотела снова дышать свободно, не чувствовать спиной обвиняющий взгляд.
Чья-то рука коснулась моего плеча, и я обернулась, ожидая увидеть Джеффри. Но я увидела Джорджину, глаза ее были широко раскрыты, как у ребенка, и полны вопросов. Я остановилась и дала другим нас обогнать. Я старалась не поежиться от ее прикосновения, встретиться с ней взглядом, как будто мне было нечего скрывать.
– Говори быстро, Джорджина. Я должна помочь Леде с ужином. Гости скоро появятся.
Глаза ее бегали, пальцы щипали бледно-желтое платье, где под мышками уже выступили пятна пота. Она взглянула на небо.
– Я думаю, пойдет дождь, – проговорила она.
– Очень вероятно. – Я подобрала юбки. – Поговорим по дороге. Натэниел будет тебя ждать.
Она не шевельнулась на мои слова.
– Плохое предзнаменование для невесты, если в день ее свадьбы идет дождь.
Я смотрела на нее пристально и вспоминала маленькую сестренку, онемевшую на целый год после смерти нашей матери.
– Мы сами творцы своего счастья, Джорджина. И Натэниел любит тебя. Это должно что-то значить.
Презрительная усмешка исказила ее прекрасное лицо.
– Что такое любовь, Памела? Это неустойчивое растение, которое цветет и держится на месте неглубоко лежащими корнями, пока не налетит ветер. – Она взглянула на воду и нахмурилась. – Мне все здесь ненавистно. Всегда было. Мама говорила, что она увезет меня отсюда в Саванну или в Филадельфию. – Она встретилась со мной взглядом. – Еще она говорила, что любит меня, и смотри, что из этого вышло.
Я дернула головой, как будто она меня ударила.
– Ты моя сестра. Я буду всегда тебя любить.
В ее светло-голубых глазах отражалось грозовое небо.
– Когда мама заболела и звала меня, папа послал тебя за ней ухаживать. Он не пускал меня к ней, наказывая меня за что-то, чего я не понимала. Я ее больше не видела, пока она была жива. Ты вошла к ней, и она умерла. Годами я верила, что ты намеренно отняла ее у меня.
Я энергично покачала головой, стараясь вспомнить давно миновавшие события.
– Он не наказывал тебя. Он чувствовал, что ты была еще слишком мала и слаба, чтобы видеть маму в ее болезненном состоянии. Я ухаживала за ней как могла, но она уже давно перестала бороться за жизнь. Я ничего не могла сделать, как только любить тебя как мать и сестра. Что я и делала.
– Тогда почему ты мне не веришь? Я не хотела, чтобы ты заболела. Если бы ты позволила мне прийти к тебе, объяснить, я бы тебе это сказала. Я не разбираюсь в травах, как ты. Неужели ты не можешь поверить, что это был несчастный случай?
Я подумала о пропавшем кувшине с болотной мятой и как я старательно объясняла, как использовать листья, сколько их нужно, чтобы избавиться от насекомых, которые отравляли нам жизнь на острове. И все же это была правда, что она только раз работала со мной в саду и в кухне, где я готовила свои настои. Быть может, она не помнила правильные дозировки. Быть может, я была не права. Но ничего уже не имело значения.
– Я хочу, чтобы ты была счастлива, Джорджина. Это все, чего я всегда тебе желала.
Она взяла меня за руку и стиснула мое золотое кольцо между пальцами.
– На моем кольце нет надписи «Навсегда». Между мной и Натэниелом нет того, что есть между тобой и Джеффри. Мне кажется, я всегда немного ненавидела за это вас обоих.
Я смотрела, как ветер трепал ее волосы, запутывая пряди как ложь, и нельзя было различить, где они начинались и где кончались.
– Скажи мне, что это неправда, Джорджина. Скажи мне.
Она смотрела через мое плечо на океан.
– Я не могу иметь детей; ты это знала? И пожалуйста, не спрашивай меня, откуда я это знаю – ты не захочешь это услышать. Поэтому маленький Робби так дорог мне. Он часть меня, ты понимаешь? Мы с ним одной крови.
«Я не могу иметь детей». Память о том, как она просила у меня настой болотной мяты, мелькнула у меня в голове и болью отозвалась в сердце.
– Да. Ты его тетка. – Не слышала ли она дрожь в моем голосе? – Он тебя любит.
Широкая улыбка осветила ее лицо.
– Да. Я надеюсь, что ты позволишь мне видеться с ним. Нам с ним хорошо вдвоем, и он стал бы так же горевать, как я, если бы нас разлучили. Я ведь его единственная кровная родственница. Случись что-нибудь с тобой и Джеффри, ты бы не захотела, чтобы он жил у чужих.
– Не будем говорить о таких мрачных вещах в день твоей свадьбы. Я желаю тебе счастья, Джорджина. Пусть мы все будем жить долго, и любовь будет вечной.
Сестра приподняла тонкую бровь:
– Ты действительно в это веришь?
– Да, – отвечала я без колебаний. – И ты тоже это найдешь. Вот увидишь. Поэтому Джеффри и я считаем, что этот брак – самое лучшее для тебя.
Ее холодные глаза снова остановились на мне.
– Спасибо, Памела. Ты многое мне прояснила. – Она приблизилась и положила руки мне на плечи, затем наклонилась и поцеловала меня в щеку. Губы у нее были такие холодные, что мне показалось, будто меня поцеловала покойница.
Не дожидаясь, пока я скажу что-нибудь, она опустила руки и пошла по песку к ожидавшему ее мужу. Тот смотрел на нее таким взглядом, что я покраснела и опустила глаза.
Я обернулась к бурному морю. Зеленый цвет воды сменился серым, но в морских глубинах ничто не изменилось.
Глория
Антиох, Джорджия
Июнь 2011
Я по-новому переставила львиный зев и страстоцвет в светло-кремовой вазе в комнате для прощания, вполне удовлетворенная тем, как смотрится «адресат» этого траурного великолепия в открытом гробу.
Эллен Труит. Она была учительницей математики Авы и некогда моей товаркой по школе. Меня не слишком-то волновало, что мои ровесники мрут как мухи. Я не боялась смерти. И не только потому, что была женой директора похоронного бюро и дочерью женщины, по-прежнему придерживающейся традиционного американского убеждения, что жизнь – это круг, от одного детства к другому. Я искренне верила, что отсутствие у меня страха объяснялось более тем, что за семьдесят четыре года своей жизни я убедилась, что есть вещи куда хуже, чем смерть.
Я стояла перед своей старой подругой, критически ее осматривая. Дениза, косметолог, работавшая у Генри, хорошо поработала над ее волосами и макияжем, придав ей такой вид, какой был у нее при жизни. И все же, быть может, и здесь была некая проблема. В последнее время мне всегда хотелось сказать Эллен, что волосы у нее слишком темные и моложавые для ее возраста и цвета лица, а макияж нисколько не изменился с семидесятых годов. Это была главная проблема, когда кто-то умирал – все, что ты желала сказать человеку, застревало у тебя в горле. Мое горло было уже слишком полно слов.
Я наклонилась к корзине с цветами, чтобы приступить к составлению другого прощального букета, и тут услышала какой-то звук у себя за спиной. Я резко обернулась, зная, что спина потом накажет меня за такое дерзкое для моего возраста движение, и уставилась на Эллен, почти ожидая, что она сейчас откроет глаза.
– Я не думаю, Глория, что она куда-то денется, так что ты можешь перестать на нее таращиться.
В растворе полуоткрытой двери стояла Мими, в красном платье и босоножках в цвет. На руке у нее болталась красная лакированная сумочка. Не представляю себе, как ей удается ходить на каблуках, с ее-то шишками на пальцах. Но я никогда в жизни не видела ее в обуви без каблуков.
Я старалась принять невозмутимый вид, скрывая сердцебиение.
– Как ты сюда попала? – вымолвила я заплетающимся языком. – Надеюсь, тебя привезла Джун или Кэти.
Она усмехнулась и закрыла за собой дверь. Ей пришлось толкнуть дверь дважды, чтобы она захлопнулась полностью.
– Полагаю, вряд ли ты хочешь, чтобы одна из них услышала то, что мне надо тебе сказать. – Она уперлась рукой в бедро. – Ты знаешь, будь у тебя телефон, мы могли бы избежать подобных ситуаций…
Глаза мои сами собой расширились до возможных пределов.
– Ты была за рулем? – Я гнала от себя эту картину – Мими за рулем ее «Линкольна» 1982 года выпуска, сносящая по пути дорожные знаки и почтовые ящики… Мы давно спрятали от него ключи, дабы избежать извинений и счетов за ремонт.
– А ты хотела, чтобы я перлась пешком? Не забывай, мне все же не восемьдесят, чтобы бегать, как козочка…
– Но…
– Я знала, что ты прячешь мои ключи в старой собачьей миске. Ты же прекрасно знаешь, что ничего не можешь от меня скрыть, так что диву даюсь, зачем тебе так стараться. – Глаза у нее блеснули, и я понимала, что она имеет в виду не только ключи, а и нечто большее.
Я отвернулась к цветам.
– Могу лишь надеяться, что ты никого по пути не убила…
Я ожидала, что она фыркнет или попробует оправдаться, но ничего этого не последовало. Тогда я повернулась всем корпусом к ней, чтобы видеть ее лицо. Выражение у нее было мягкое, но озабоченное. Сердце у меня снова заколотилось.
– Что случилось?
– Ава звонила. Сказала, что ей необходимо срочно с тобой поговорить.
– Это, видимо, о нашей поездке к ней на Рождество, – выдохнула я. – Я ей ответила, что подумаю…
– Нет. С ней произошел несчастный случай.
Я уронила цветы. Лепестки рассыпались у меня под ногами.
– С ней все в порядке? А ребенок?..
– С ней все хорошо. И с ребенком тоже. Она вывихнула лодыжку, но врачи говорят, если она не будет наступать на эту ногу какое-то время, все обойдется. – Мими медленно подошла к креслу и опустилась в него, опираясь на обе ручки. Я знала, что лучше ее не спрашивать, не нуждается ли она в моей помощи, но я пристально на нее смотрела, какой она стала хрупкой. Я не хотела этого замечать, не хотела сознавать, что наступит день, когда Мими больше не будет в моей жизни.
– Ей пришлось сделать рентген. – Наши взгляды встретились, и я рухнула в соседнее с ней кресло. Мой взгляд уткнулся в открытый гроб.
Мими продолжала:
– Она сказала, что на снимке обнаружились множественные переломы ноги и стопы, следы перенесенных в детстве травм.
Мне пришлось дважды откашляться, прежде чем я смогла заговорить.
– Ава играла в футбол и в софтбол и много раз получала травмы. У нее была просто склонность к травматизму. – Даже в моих собственных ушах эти слова звучали неубедительно.
– Я ей так и сказала. Ты же помнишь, что по меньшей мере один раз она была в гипсе?
Я кивнула.
– А она помнит?
Мими помолчала. Грудь ее часто вздымалась и опускалась.
– Да. Но она говорит, Мэтью так переполошился, что показал снимки своему приятелю-рент-генологу, и тот заключил, что переломы имели место в более раннем возрасте. Что они у нее с младенчества.
Молчание длилось так долго, что мне показалось, оно тяжестью легло между нами.
– Что ты ей сказала? – спросила я наконец.
Мими взглянула на меня так, словно я спросила ее, не бегала ли она по улице голой.
– Я сказала, что доктор явно ошибся. Врачи все время делают подобные ошибки. Ава, кажется, согласилась.
– О, – было все, что я могла выговорить, глядя на мою старую подругу, лежавшую передо мной в гробу. Я заметила движение на полу, где я уронила цветы, и увидела бабочку, медленно хлопавшую изящными крылышками. Ребенком я наблюдала, как бабочка вылупилась из кокона в кувшине, который я держала у себя на ночном столике, изумляясь, как нечто столь прекрасное могло образоваться из гусеницы. Я встала и потянулась к ней.
– Не бери ее в руки, – услышала я голос Мими у себя за спиной, как будто я не знала, что своим прикосновением могу погубить ее.
Я подошла к окну с тяжелыми портьерами, раздвинула их и открыла окно, впуская солнечный свет и тепло, поднимавшееся от потемневшего асфальта парковки.
Затем медленно подняла за стебель цветок с бабочкой, ее крылья застыли от неожиданного движения, и, медленно подойдя к открытому окну, высунула наружу руку и слегка встряхнула цветок. Мгновение бабочка оставалась на месте. Крылья ее сложились, потом опустились и расправились, как материнские объятья, она вспорхнула и улетела.
Я долго смотрела ей вслед и после того, как она исчезла, вспоминая, как Джун рассказывала мне об одной из своих поездок с гуманитарной миссией в Центральную Африку, в страну, название которой я не могла ни запомнить, ни произнести. Женщины там пели в радости и в горе один и тот же гимн, и я жалела, что не знаю такой песни, ибо сердце мое было сейчас в равной мере заполнено и тем, и другим.
Глава 18
Ава
Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия
Июль 2011
Поставив здоровую ногу на лестничную ступеньку, я выдохнула и победоносно огляделась. Уже неделю я провела без того, чтобы меня носили в ванную или в постель, и была более чем готова заново вступить во владение домом. На работу мне предстояло выйти совсем уже скоро, и сидение «на приколе» мне так наскучило, что я боялась сойти с ума, если не найду себе какого-то полезного занятия.
Сделав первый шаг, я осторожно поставила рядом другую ногу. От нерешительности и с непривычки это заняло у меня несколько минут, но я сумела подняться в верхний холл, не нанеся себе никаких увечий. Стараясь не вспоминать о разговорах с Мими и Мэтью о моих старых травмах, я побрела в нашу обширную спальню.
На распродаже, где я побывала с Тиш в тот день, когда упала, вместе с книгой по истории я приобрела еще и коробку старых фотографий. О них я почти забыла, пока Мэтью не сказал мне, что Тиш привезла коробку и книгу, и он положил все в чулан.
Новый чулан был пристроен Мэтью, как и кухня, по журнальной модели. Я отвлекала себя от мыслей, какие идеи здесь принадлежали Адриенне, а какие ему. Открыв дверь, я почувствовала запах ее духов. Интересно, что сделал Мэтью с ее вещами? Когда я поселилась в доме, я нашла одно ее платье. Оно было заткнуто в углу вместе с зимней одеждой Мэтью – плотными куртками и толстыми свитерами, которые нечасто случалось носить на Сент-Саймонсе. Но я заприметила яркие краски чего-то, что никак не могло принадлежать Мэтью. И вытащив эту вещь, я ощутила запах, преследовавший меня всякий раз, как я заглядывала в чулан. Я отдала платье на благотворительность. Если бы Мэтью когда-нибудь спросил меня о нем, я бы сказала, что это мой способ расставаться с прошлым.
Держа книгу и обувную коробку под мышкой, я устроилась на кровати. Цветное покрывало с нее давно уже было отдано благотворителям, и теперь только хлопчатобумажное одеяло прикрывало простыни. Я искала что-нибудь на смену, но из того, что я видела в магазинах, ничто не соответствовало тому, каким я его видела в своем воображении – яркое стеганое покрывало с рисунком в виде колец. Мне никогда не нравились стеганые покрывала, и я силилась доискаться, откуда у меня это стремление приобрести такое…
Сначала я открыла коробку. И замерла в ожидании, но это чувство сразу исчезло, как только я увидела незнакомые лица. Я старалась увидеть то, что я продолжала искать, и была каждый раз разочарована при виде чужих улыбок и неизвестных событий, запечатленных на потускневших снимках.
С тяжелым вздохом я собрала фотографии и сунула их обратно в коробку. А потом взялась за книгу. Но я хотела спуститься с ней вниз. Бросив взгляд вперед, на лестницу, я увидела отпечаток грязной руки на двери в конце коридора.
На время моей неподвижности Тиш организовала приходящих уборщиц, но их внимание к деталям не отвечало моим требованиям. Я была из той редкой породы людей, для которых уборка была удовольствием. Это не только успокаивало меня после тяжелой рабочей недели; это была скорее потребность содержать дом в чистоте. Я всегда была вполне удовлетворительной домохозяйкой, но в этом доме было что-то, что вызывало не просто желание, но потребность сохранять его для будущих поколений и благоговение по отношению к прошлым.
Дверь вела на чердак и, подойдя ближе, я увидела, какой это был крупный отпечаток – длинных пальцев и широкой ладони. Неожиданно мне представился Мэтью, копавший возле сарая, и его грязные руки, когда он вошел в дом. После нашего с ним спора он пошел наверх и вернулся с влажными волосами, пахнущий мылом. Но я была в это время в саду и не знала, как долго он пробыл наверху и что он там делал, кроме того, что принимал душ.
Я медленно повернула ручку двери и потянула. Дверь не поддалась. Я потянула за старинную железную шарообразную ручку – с тем же результатом. Мой рассудок не сразу мог воспринять реальность. Дверь была заперта. Раньше она была открыта – я заходила взглянуть на чердак сразу после приезда сюда. Там была свалена старая одежда, бумаги, старинная мебель и новые чемоданы. Воздух был затхлый, и я не собиралась проводить там много времени. Я повернула ручку-шар в другую сторону и подергала дверь, но защелка держалась крепко. И ключа в замочной скважине не было.
Я неловко опустилась на стоящее тут кресло – я пока не знала, куда его определить, и поставила туда, где оно не мешало, – тупо глядя на запертую дверь. Мне как наяву вспомнился скрежет лопаты о землю. Мэтью что-то искал в погребе! Я была в этом уверена, почти так же уверена, как и в том, что я знала, что он искал… И когда он этого не нашел, он поднялся на чердак посмотреть там, а потом запер дверь и пошел в душ, надеясь закончить позже. Он, несомненно, предусмотрел, что когда-нибудь я опять поднимусь наверх с «инспекционной проверкой», и хотел воспользоваться моим временным недомоганием. Он хорошо знал меня, гораздо лучше, чем я его!
Я взглянула на книгу, которую держала в руке – энергия, необходимая мне, чтобы спуститься вниз, исчезла. Внизу на столике зазвучал мой мобильник, и я узнала мелодию звонка Мэтью. После гудка я услышала голос на автоответчике, потом звонок нашего домашнего телефона. О, как я поняла сейчас отвращение моей матери к телефонам!
«Они думают, что я ее убил». Содрогание пробежало у меня по затылку. Чтобы успокоиться и перестроить мысли, я наугад открыла книжку, обещая себе поговорить с Мэтью, когда он вернется, и надеясь поверить ему, что бы он ни сказал.
Книжка открылась на главе под названием «Остров Сент-Саймонс и война Джеймса Мэдисона». Незнакомая с этой войной, я просмотрела первую страницу в поисках дат и поняла, что автор имеет в виду войну 1812 года. Поскольку настоящая война завершилась только в 1815 году, было целесообразно дать ей какое-то другое название. Я неохотно, но все же отдала должное высокопарному слогу автора и пролистала еще несколько страниц, читая о том, как британцы, пытаясь восстановить против себя бывшую колонию, грабили американские суда и мобилизовали их экипажи, что ускорило объявление войны президентом Мэдисоном.
Перевернув несколько страниц дальше, я остановилась еще на одном, сделанном пером рисунке, изображавшем британского офицера, осматривавшего лежащего в постели ребенка. Подпись под рисунком гласила: «Врач королевских морских пехотинцев осматривает больного малярией ребенка. Ему приписывают спасение по меньшей мере одной жизни за время их короткого пребывания в феврале 1815 года перед эвакуацией в марте после подписания Гентского договора».
Я пристально смотрела на военную форму, воображая, что ощущаю запахи мокрой шерсти и кожи. Лицо мужчины было расплывчатым, художник знал весьма приблизительно, как выглядел изображаемый им человек. Темные волосы были перевязаны черной лентой. Я невольно покачала головой, будто бы точно зная, что цвет волос был на самом деле другой, золотисто-каштановый.
Чувствуя приступ дурноты, я прислонилась головой к стене. Несколько раз глубоко вздохнув, я пролистала несколько страниц за раз и взглянула, куда же я попала. Книга раскрылась на странице, где я уже видела женщину на пляже, с мужской фигурой позади нее. Имя внезапно и без малейшего усилия всплыло у меня в памяти. «Джеффри», – сказала я тихо, так же как я произнесла это имя, протягивая руки к Джимми Скотту, когда он склонился ко мне, чтобы поднять с земли. Я вспомнила и голубое небо, и глаза того же оттенка. Но у Джимми глаза были карие. Я это знала наверняка, потому что проверила, когда он навестил меня вместе с Тиш и принес букет цветов из своего сада.
– Повернись, – прошептала я, ощущая, что знаю, как он выглядит, но не в состоянии воспроизвести его образ в своем сознании. Мое внимание вновь сосредоточилось на женщине, и я подумала, что нужно позвонить в мастерскую и попросить их переслать мне окантованные рисунки. Но тут же отказалась от этой мысли – я задумала это как сюрприз для Мэтью, а когда их доставят, он же может увидеть их первым…
Я изучала изображение женщины, темные волосы, локон на лбу, миндалевидный разрез глаз. «Я знаю тебя», – хотелось мне сказать. Я старалась припомнить, кого она мне напоминает или на кого похожа. Водя пальцем по чертам ее лица, я сожалела, что имя ее мне неизвестно.
Закрыв книгу, я встала, вновь зарядившись ощущением цели. Я позвоню Тиш и спрошу ее, где мне начать «копать». Может быть, знай я имя той нарисованной женщины, я бы не впадала в такое волнение при виде ее изображения. И перестала бы ломать голову, почему нет надгробной доски для нее рядом с надгробиями ее мужа и их детей. И не думала бы об Адриенне и о странном поведении Мэтью…
Положив руку на перила, я остановилась, прислушиваясь к шептавшимся наверху голосам – звукам, источником которых, казалось, была моя разбухшая от мыслей и домыслов голова. Я закрыла глаза. Я была уверена, что слышу грубые, жестокие слова, но не могла разобрать, что говорилось.
Я была уже на нижней ступеньке лестницы, когда снова зазвонил мой мобильник. Я подошла и увидела на экране номер Тиш. Я схватила телефон почти с радостью.
– Привет, Тиш. Вы, наверное, читаете мои мысли. Я как раз собиралась звонить вам…
И не успела я закончить фразу, как она меня перебила:
– Вы сидите?
Я нахмурилась:
– А в чем дело? Все хорошо?
– Ну, это как сказать. Речь не о Мэтью, если это вас беспокоит. Вы сидите? – повторила она.
– Ну да, – солгала я. – Что случилось?
Тиш едва сдерживала свое возбуждение.
– Помните, когда вы упали, вы ударились рукой обо что-то твердое?
Я потерла руку, уже не забинтованную, но все еще болезненную.
– Да, помню. И что?
– Вы говорили мне, что это было что-то слишком гладкое и оформленное для природного камня. Так вот, я поехала туда с Бет, которая, если вы помните, преподает историю и которая могла бы мне что-нибудь объяснить.
Она замолчала, и я представила себе, как она надувает щеки, наполняя их воздухом, ожидая моего ответа.
– И что же?
– Это определенно могильная плита! Что интересно, это, как мы считаем, возможно, кусок мрамора или осколок старой плиты, судя по его неправильной форме. И надпись на нем вырезана кем-то, кто не умел это делать. Совершенно неумелая рука высекла инициалы «Т.Е.» и дату одна тысяча восемьсот пятнадцать. По крайней мере это то, что мы могли разобрать.
– Да, вот это находка! – Я помолчала. – Было там… что-нибудь еще?
– У Бет есть знакомый в институте археологии. Она позвонила ему, и он прислал к нам нескольких сотрудников с лопаточками и ситами, чтобы выяснить, обломок ли это или цельный памятник.
Она снова остановилась, и я пожалела, что не стою перед нею, чтобы встряхнуть ее хорошенько.
– Нашли они что-нибудь?
– Да-а-а, – протянула она. – Там действительно были человеческие останки, хотя уже сильно разложившиеся. Рано говорить определенно, но, похоже, тело пробыло там долгое время.
Я вздрогнула, подумав, как я была близко к нему.
– Как долго?
Читать бесплатно другие книги:
