Империя. Роман об имперском Риме Сейлор Стивен

Часть III. Луций. Искатель

69 год от Р. Х.

Луций Пинарий вздохнул:

– Вот бы Отон был жив и до сих пор оставался императором! Ты вертела бы им, обходясь одним пальчиком.

Спор, одетый в элегантное шелковое платье, только невнятно буркнул. Она – ибо Луций всегда считал Спора «ею», и тот предпочитал, чтобы к нему обращались в женском роде, – с девичьей грацией вытянулась на ложе рядом с Луцием. Лежа бок о бок, друзья рассматривали замысловатую потолочную фреску, яркие краски которой смягчались косыми лучами зимнего солнца. Сюжетом служило похищение Ганимеда Юпитером; обнаженный красавец-юноша сжимал в одной руке игрушечный обруч, а в другой – петушка, дань ухаживания Юпитера, тогда как царь богов раскинул мускулистые руки, готовый превратиться в орла и унести предмет своего вожделения на Олимп.

– Есть ли в Золотом доме лучший зал? – произнесла Спор. – Обожаю эти покои, а ты?

– Я любил бы их больше, будь я обычным гостем, и Эпафродит позволил бы мне вернуться домой к родным, – ответил Луций.

– Он желает тебе добра. Он обещал отцу присмотреть за тобой, я присутствовала при его клятве. Если Эпафродит говорит, что здесь надежнее, то радуйся, что он еще обладает этими покоями, несмотря на все перемены, а еще больше – тому, что у него нашлось место для тебя. Да и мне было бы ужасно одиноко без тебя, Луций.

Луций улыбнулся:

– Полтора года назад мы вообще не были знакомы.

– Полтора года назад многое было иначе. Тогда правил Нерон. Представь себе мир столь огромный, чтобы его вместить! Однако Нерон оказался слишком велик для нашего мира. А Гальба – слишком мал.

– Гальба остался бы императором, рассчитайся он с преторианцами по долгам.

– Гальба был занудой! – вспылила Спор. – Занудой и скрягой! Его правление вылилось в семь месяцев нужды для всех, включая его самого. Солдаты правильно сделали, что убили старого дурака. И что заменили его Отоном. Казалось, будто Нерон к нам вернулся! – вздохнула Спор. – Когда-то, знаешь ли, в прежние золотые деньки, Отон с Нероном были закадычными друзьями. Об их приемах и попойках слагали легенды. Нерон говорил мне, что Отон ему вместо старшего брата, – хоть и льстил себе, если надеялся на внешнее сходство. Отон был на удивление хорош собой. А его стан! Яблоком раздора явилась Поппея. Отон был женат на ней, Нерон возжелал ее себе. Несчастному Отону пришлось развестись и удалиться в Испанию.

– А когда легионеры избавились от Гальбы, то сами и выбрали Отона взамен.

– Люди-то уже стосковались по Нерону, а более близкой к нему фигуры, чем Отон, найти не смогли. Ему было всего тридцать семь, еще править и править. Он взял себе имя Нерона. Восстановил его статуи, которые успели снести. Объявил о намерении достроить Золотой дом и сделать его еще грандиознее, чем задумывал Нерон.

– Римские каменщики и ремесленники несказанно обрадовались! – усмехнулся Луций.

– Отон во всех смыслах надеялся править по примеру Нерона.

– И любить, как любил Нерон.

Спор со вздохом кивнула:

– Да. Милый Отон! Конечно, все дело в том, что я похожа на Поппею. Помню, как он впервые меня увидел. Именно здесь. Он пришел к Эпафродиту с каким-то вопросом насчет слуг. А потом взглянул на меня через зал. Отона как громом поразило, он чуть не упал. Я видела: у него затряслись колени.

– Он носил такую короткую тунику, что торчали колени?

– Отон любил щеголять ногами, и не напрасно. У него были ноги скалолаза: гладкие и крепкие, словно из мрамора. Бедра – что твои древесные стволы. Икры подобны…

– Прошу тебя, Спор, довольно о ногах Отона! – рассмеялся Луций.

– Мы с ним быстро поладили, – улыбнулась Спор.

– То есть ты поволокла его прямо к себе в постель!

– Мы спали не в моей, а в его постели, хотя сна я не припомню. Наша ночь напоминала ту, когда Божественный Юлий встретился в Александрии с Клеопатрой, – любовь с первого взгляда.

– Или похоть!

– Возможно. Иногда первой возникает похоть, а любовь приходит потом. Наедине он, как и Нерон, называл меня Сабиной. – Спор нахмурилась. – Порой я гадаю, какой была бы моя жизнь, не будь я так похожа на нее. Какую странную судьбу приуготовили мне боги! Впрочем, нечего и пытаться понять.

На лице евнуха отразилась тоска. Луций замечал ее и раньше, а Эпафродит как-то раз объяснил ему: «У Спора всегда такой вид, когда она думает об утраченных тестикулах».

Отон правил всего девяносто пять дней. Немалая их часть прошла вдали от Рима за сбором войск и подготовкой к вторжению губернатора Нижней Германии Авла Вителлия, которого собственные легионы объявили императором. Отон выступил против Вителлия в Северной Италии, но, прежде чем кампания развернулась всерьез, покончил с собой.

Почему? Этим вопросом задавался весь Рим. У Отона были все шансы победить Вителлия, но он предпочел умереть в полевом шатре накануне сражения. Друзья утверждали, что Отон убил себя, желая спасти Рим от гражданской войны. Луцию слабо верилось в подобный акт самопожертвования, тем паче от человека, которого провозгласили вторым Нероном. Но историю повторяли так часто и с таким пылом, что самоубийство Отона во имя Рима успело превратиться в легенду.

Даже если Отон и надеялся дать городу передышку от беспорядков и кровопролития, его смерть и возвышение не имевшего соперников Вителлия привели к прямо противоположному. Новый император прибыл в Рим во главе разнузданной кровожадной армии, и город превратился в арену для бунтов и резни, гладиаторских боев и вычурных пиршеств. Желая наградить победоносных легионеров, Вителлий распустил преторианскую гвардию и заменил ее своими людьми. И если при Гальбе и Отоне в сенате еще раздавались отдельные храбрые голоса, ратовавшие за возврат к республиканскому правлению, то террор Вителлия заставил оппозицию замолчать.

Внешне новый император являлся противоположностью статного Отона. Гротескно тучный, он, видимо, когда-то был не лишен привлекательности; поговаривали, что юный Вителлий состоял в числе спинтриев Тиберия на Капри, где услуги, которые он оказывал распутному императору, способствовали карьере отца мальчика. Однако сейчас, глядя на Вителлия, которому было под шестьдесят, Луций не мог представить его миловидным пончиком.

Смерть Отона оставила Спора не у дел в императорском доме. Как и посреди неразберихи после кончины Нерона и во время правления Гальбы, евнух обратился за защитой к Эпафродиту. Тогда-то Луций со Спором и прибились друг к другу. Луций уже скрывался у Эпафродита, редко выходя за пределы своих покоев и стараясь привлекать как можно меньше внимания к себе и унаследованному от отца личному имуществу. Места в апартаментах Эпафродита с избытком хватало и для Луция, и для Спора, и его подопечные неизбежно сошлись. Они были примерно одного возраста: Луцию исполнилось двадцать два, а Спор была немного младше. В остальном у них имелось мало общего, однако они никогда не ссорились и нередко беседовали часами, делясь сплетнями, смеясь остротам друг друга и вспоминая умерших – не только Тита Пинария и Отона, но всех, кто канул в небытие и был предан забвению в чехарде, начавшейся после смерти Нерона.

До сих пор Луций оставался вне поля зрения императора, как и Спор. Эпафродит твердил, что оно и к лучшему, но им становилось все тягостнее сидеть взаперти.

И вот ветер перемен повеял снова. По мнению Эпафродита, Вителлию осталось править недолго. Войска на Востоке и Дунае провозгласили императором своего полководца Веспасиана, баснословно разбогатевшего на войне с иудеями и предвкушавшего еще более крупную добычу при захвате еврейской столицы Иерусалима. Веспасиан с сыном Титом остались на Востоке, а верные ему военачальники двинули свои отряды на Италию. Приближалась очередная схватка за власть. Настроения в городе становились все тревожнее. Казалось, может случиться любая беда, и римляне опасались новой бойни. Астрологи предрекли Вителлию крах. Вителлий ответил тем, что не только приказал перебить на месте всех римских астрологов, но и начал закатывать пиры, один пышнее другого.

Ходили даже слухи, будто Нерон и не умер вовсе, а разыграл свою смерть и может вернуться в любой момент во главе парфянского войска. Эпафродит и Спор, конечно, знали правду, хотя не собирались рассказывать Луцию о последних минутах жизни Нерона, которые стали последними и для его отца. «Император выбрал время и способ умереть и ушел с чес тью, – только и сообщил Эпафродит. – То же самое относится к твоему отцу, доблестно последовавшему за Нероном».

Распростершись на ложе, Луций рассматривал широкоплечего Юпитера и стройного, но мускулистого Ганимеда, который выглядел немного взрослее, чем предполагал детский обруч у него в руках.

– Я понимаю, почему Ганимед гладкий, как младенец, – проговорил Луций, – но не кажется ли тебе, что могучему Юпитеру положено иметь побольше волос на груди? Однако ни художники, ни скульпторы никогда их не изображают. Правда ли, что у Отона вообще не было растительности на теле?

Спор рассмеялась:

– Истинная правда! Как и на голове. Когда он снимал парик…

– Отон носил парик? Ты не говорила!

– Он заставил меня поклясться, что я никому не скажу, даже если он погибнет в бою. Но в бою-то он и не погиб, верно? Предпочел собственноручно освободить меня от клятвы! Так что тебе я в любом случае расскажу. Да, Отон носил парик. И очень неплохой, признаться. Ведь ты обманулся! – хохотнула Спор. – Что касается тела в целом, то даже у меня волос побольше, чем было у Отона. Он изо всех сил старался избавиться от каждого волоска. Там побреет, тут выдернет, а к самым нежным местам прикладывал воск. Он, знаешь ли, был крайне тщеславен в смысле внешности. Обнажаясь, не терпел, если хоть что-то мешало узреть его мускулатуру. И ему, конечно же, нравилось прикосновение шелка к голой коже. Какой у него был гардероб! Платье, которое сейчас на мне, принадлежало Отону… – Спор умолкла.

Луций вспомнил другие слова Эпафродита: «Спор одевается так в память о тех, кто умер и покинул ее».

В дверь негромко постучали. Вошел Эпиктет.

Луция давно смущали угодливые, заискивающие повадки хромого раба в присутствии Спора. Эпафродит обращался с Эпиктетом уважительно, признавая отменную эрудицию молодого раба и даже пасуя перед ней; он предоставил Эпиктету немалую свободу действий и высказываний. Эпиктет вовсе не был запуганным ничтожеством, но при Споре всегда испытывал неловкость, отводил взгляд и даже еще сильнее хромал. В конце концов Луций понял, что раб влюблен в Спора и мучается от осознания безответности чувства. Спор была супругой двух самых могущественных мужей на свете; едва ли следовало ждать, что она приметит хромого раба, который прячет простоватое лицо под длинной бородой. Эпиктет, бесспорно, отличался умом; Эпафродит заявлял, будто в жизни не видел человека более начитанного и искушенного в философии, что выглядело тем более удивительным, что Эпиктет был ровесником Луция. Но что проку от учености, когда предмет его воздыханий гораздо больше интересуют крепкие ноги и депиляция, нежели рассуждения стоиков?

– В вестибуле посетитель, – сообщил Эпиктет, глянув на Спора и быстро уставившись в пол.

– Эпафродита не будет днем, – ответил Луций. – Пусть придет позднее.

– Я неточно выразился, – сказал Эпиктет, осмелившись вновь поднять глаза. – Посетитель пришел к Спору.

Спор села прямо:

– Ко мне? Но меня никто не навещает. Наверное, друг Отона?

– Нет. Он прибыл от императора Вителлия, – возразил Эпиктет. – Назвался Азиатиком.

Спор подняла бровь:

– Такой невысокий мускулистый щеголь? Вышагивает как гладиатор, а улыбка как у спинтрия?

– Похож, – нахмурился Эпиктет.

– Кто он, этот Азиатик? – спросил Луций. – Откуда ты его знаешь?

– Я его не знаю, – ответила Спор, – но мне сдается, что скоро узнаю. Помилуй, Луций, неужели ты не слыхал о Вителлии и Азиатике?

– Боюсь, что нет.

– В каком же неведении держал тебя отец, охраняя нежный слух сыночка от придворных сплетен! Нерон обожал байки о Вителлии и его жеребце. По сравнению с их отношениями постельные выходки Нерона кажутся детской забавой.

– Мои уши отверзнуты, – изрек Луций, перевернувшись на живот и упершись в кулаки подбородком.

– Тогда расскажу вкратце: Азиатик родился рабом, ничем не отличаясь от прочих, однако в отрочестве изрядно выделился своим отростком. Вителлий, однажды увидев мальчика обнаженным на рынке рабов, купил его не за мозги. Как приобретший нового жеребца коневод, Вителлий немедленно забрал его домой и опробовал. И был счастлив покупкой. Но, как ты и сам знаешь, в таких отношениях не всегда понятно, кто господин, кто раб, а вожделение не всегда обоюдно. Азиатик устал от Вителлия, и кто его упрекнет? Говорят, что Вителлий – довольно искусный любовник, но ты представь на себе его трясущуюся тушу! Или под собой, поскольку я подозреваю, что такова его любимая поза. Так или иначе, в один прекрасный день молодой Азиатик решил, что с него достаточно, и сбежал. Вителлий буквально рыдал и рвал на себе волосы! Затем однажды, будучи в Путеолах, Вителлий встретил во время короткого привала на берегу – кого бы ты думал? Азиатика, кото рый заигрывал с матросами и торговал дешевым вином, немногим лучше уксуса на вкус. Вителлий залился слезами и хотел обнять возлюбленного, но Азиатик удрал быстрее стрелы. Люди Вителлия пустились в погоню, перевернули половину прибрежных торговых лотков и наконец схватили Азиатика, приведя его обратно в кандалах. Счастливый конец – парочка воссоединилась!

– Мне почему-то кажется, что это еще не все! – рассмеялся Луций.

– Далеко не все! Итак, вернемся в Рим, где все улеглось – до поры. На сей раз уже Вителлий счел, что по горло сыт Азиатиком, который дерзит, ворует, лжет и резвится за спиной хозяина. Вителлий и топочет ногами, и крик поднимает, и хлыстом не брезгует, но в итоге исполняет свою давнюю угрозу и отсылает Азиатика к новому хозяину, который содержит странствующую труппу гладиаторов. Влюбленные снова разлучены. Вителлий считает, что больше не увидит Азиатика, который начал с того, что пролил семя в господской опочивальне, а кончит тем, что прольет кровь на арене.

Стоявший в дверях Эпиктет откашлялся:

– Он так и стоит снаружи, ждет…

– Не волнуйся, я надолго его не задержу, – ответила Спор. – Чтобы не затягивать, скажу так: однажды Вителлия пригласили быть почетным гостем на играх, которые устроил в каком-то городишке некий местный магистрат. И кто, как не Азиатик, вышел на последний бой! Увидев, как любовь его жизни выходит на арену, Вителлий бледнеет, но делает храбрую мину и говорит себе, что давно распрощался с юным поганцем и с удовольствием посмотрит, как тот умрет мучительной смертью. И вот состязание начинается, и дела Азиатика сразу идут хуже некуда. Его ранят один раз, другой, и наконец он падает навзничь, а противник приставляет ему к горлу меч. Толпа орет, требуя смерти, и магистрат уже готов подать знак, когда Вителлий вскакивает и вопит: «Пощади его! Пощади моего милого Азиатика!» Вителлий тут же платит бешеные деньги, выкупает любимого обратно, и они воссоединяются в приюте гладиаторов. Представь себе эти слезы, поцелуи и тихие слова прощения! Я знаю, что история похожа на дешевую греческую притчу, но клянусь, что ничего не выдумала.

Эпиктет снова кашлянул.

– А каков же конец? – спросил Луций.

– Вителлий увез Азиатика в Германию, когда его назначили тамошним губернатором. Он правил там, как и в Риме, – дикие пиры и гладиаторские бои для увеселения местных вождей, пока его солдаты грабили и насиловали мирное население. Стремясь загладить свой поступок – продажу Азиатика в гладиаторы, – Вителлий дал рабу вольную и назначил на официальную должность. Очевидно, Азиатик оказался весьма полезным; живя за счет смекалки и плоти, он закалился и стал как раз тем подручным, в котором нуждался губернатор вроде Вителлия. Не много находилось смутьянов, которых Азиатик не мог запугать или подкупить. И вот он в Риме, помогает старому хозяину продлить представление. Уже не вольноотпущенник, а почтенный эквит.

– О нет! – воскликнул Луций.

– О да. Вскоре после назначения Вителлия императором кое-кто из льстивых приспешников убедил его произвести Азиатика в эквиты, благо тот приобрел достаточное состояние. Вителлий рассмеялся и велел им не болтать глупостей, ибо возвышение такого плута, как Азиатик, опозорит сословие. Можешь представить реакцию Азиатика, когда тот сообразил, куда дует ветер. Вителлий быстро, как спаржа, устроил пир, на котором даровал Азиатику золотое кольцо в знак нового статуса – эквита. Того и гляди вскоре сделает сенатором!

Луций рассмеялся, потом помрачнел:

– А теперь Азиатик явился к тебе. Похоже, это не к добру.

– Думаешь? Мне не терпится на него взглянуть, – призналась Спор. – Эпиктет, скажи моему гостю, пусть войдет. Вели служанке принести выпить чего-нибудь подходящего.

Эпиктет не успел кивнуть и повернуться, как столкнулся с входящим в дверь человеком. Тот оттолкнул раба в сторону и важно шагнул в покои.

Опыт Луция подсказывал, что томящиеся по юношам мужи склоняются к греческому идеалу красоты. Внешность Азиатика удивила его. Круглая голова на толстой шее и почти поросячье лицо – курносый нос, пухлые губы, прищуренные глазки. Даже если допустить, что черты огрубели от распутной жизни, с трудом верилось, что гость когда-либо обладал красотой, которую обессмертили в мраморе греческие ваятели. Он уже не был и юношей: в жестких черных волосах проступала седина. Казалось, Азиатик едва помещается в тунику эквита с узкими красными полосами, взбегающими к массивным плечам, будто стягивая их ремнями; могучие ручищи и мохнатые бедра оставались открытыми куда больше, чем позволяли приличия, а на бычьем торсе наряд почти лопался. На толстом пальце левой руки Луций заметил золотое кольцо эквита, надетое Вителлием.

Луций встал и расправил плечи. Азиатик глянул на него мельком и уставился на Спора. Губы гостя искривились в улыбке.

– Ты, видимо, и есть Спор, – произнес Азиатик. Его голос тоже удивил Луция, поскольку демонстрировал говор, который отец Луция называл трущобным, – так говорили необразованные рабы и вольноотпущенники.

– А ты, должно быть, Азиатик. – Спор осталась полулежать. Одной рукой она разгладила на бедре складку шелкового платья.

– Это тебе. – Азиатик шагнул вперед и протянул свиток.

– Что там такое? – Спор развязала тесьму.

– Новая пьеса, написанная самим императором.

– Клянусь Юпитером, еще один возомнил себя Нероном! – пробормотал с порога Эпиктет.

– «Поругание Лукреции сыном царя Тарквиния и падение последней династии царей», – прочла Спор. – Название, безусловно, громоздкое, хотя пьеса едва ли тянет даже на миниатюру.

– Короткая и премилая, – отозвался Азиатик. – Изобилует действием. Император не хочет, чтобы публика заскучала.

– Публика? Готовится показ? Мы приглашены? – Спор кинула быстрый взгляд расширившихся глаз на Луция и благодушно улыбнулась Азиатику.

– В качестве публики выступят ближайшие друзья и советники императора. Люди высокого звания и утонченного вкуса.

– И ты там будешь? – осведомился Луций, сохраняя бесстрастное выражение.

Спор кашлянула, скрывая смешок.

Какое-то время Азиатик смотрел на Луция, затем осклабился:

– О да, я там буду. Как и ты, юный Пинарий. И твой хозяин Эпафродит. Император не хочет, чтобы вы пропустили выступление Спора.

– Выступление? – просветлела Спор.

– Разве я не объяснил? Ты сыграешь Лукрецию.

– Я? – Спор вскочила на ноги и уже с большим интересом просмотрела свиток.

– Выступление на пиру состоится завтра, а репетиция – сегодня вечером, – предупредил гость.

– Завтра! Но я никак не успею…

– Роль совсем небольшая. – Азиатик подступил ближе. Луций поразился изящности и стройности Спора в сравнении с Азиатиком, который был лишь ненамного выше, но куда шире и массивнее. – Если забудешь слова – ничего страшного. В нужный момент я окажусь рядом и шепну на ушко. Вот так.

Азиатик придвинулся и дунул Спору в ухо.

Спор вздрогнула и попятилась.

– Ты?

– А я не сказал? Я играю Секста Тарквиния, царского сына. Злодея, который насилует Лукрецию.

Спор сделала еще шаг назад. Она обеими руками развернула свиток, чтобы тот оказался между ней и Азиатиком.

– Вижу. Мы разыграем императорскую пьесу вдвоем, друг против друга?

– Именно так. Теперь я покину вас. Постарайся вбить роль в свою хорошенькую головку и подготовься во всех прочих смыслах. Мы устроим для императора частную репетицию сегодня же, когда он будет обедать.

Азиатик смерил Спора взглядом. Ухмылка исчезла, сменившись бессмысленной тупой гримасой, которую Луций счел еще более неприятной. Затем гость чинно покинул опочивальню.

– Какая нелепость! – бросил Луций.

– Нелепость? – Спор приосанилась. – Думаешь, я не способна? Я не впустую жила с Нероном и кое-чему научилась по части актерского мастерства. Сейчас мы втроем, вместе с Эпиктетом, прочтем пьесу, и вы поможете мне освоить роль.

Как и отметил Азиатик, так называемая пьеса не блистала объемом. Она вряд ли задумывалась как основная часть вечернего увеселения и представляла собой скорее сценку для заполнения программы; на таких вечерах у Вителлия обычно бывали танцы в исполнении девочек и мальчиков, смертельные гладиаторские поединки, поэтические чтения и выступления комиков.

Сюжет не потребовал углубления в предысторию. Публика и так будет знать, в чем дело. Когда приятель царского сына похвастал добродетелями жены, безрассудный Секст Тарквиний счел своим долгом лишить ее оных; явившись к ней в отсутствие мужа, он воспользовался гостеприимством Лукреции и изнасиловал ее. Не в силах снести позор, Лукреция заколола себя кинжалом. Когда ее тело показали на Форуме разъяренной толпе, царя Тарквиния вместе с порочным сыном изгнали из Рима и основали республику.

Эпиктет быстро просмотрел текст и с отвращением наморщил нос.

– Вульгарное представление с участием мимов, и ничего больше, – заявил он. – Согласно примечаниям, изнасилование происходит прямо на сцене, как и самоубийство Лукреции.

– Сенека считал уместным включать в свои пьесы действия, способные потрясти зрителей, – заметила Спор. – Фиест поедает жаркое из детей на глазах у публики, а Эдип принародно выкалывает себе глаза. Эффект достигается с помощью припрятанных пузырей со свиной кровью.

– Если Вителлий считает себя новым Сенекой, он глубоко заблуждается, – произнес Луций, просматривая, в свою очередь, текст. – Вместо диалога – бессвязная чепуха.

Спор пожала плечами:

– Но если его привлекают такие вещи, у меня есть возможность угодить императору.