Империя. Роман об имперском Риме Сейлор Стивен

– Наденем простые туники, чтобы выглядеть менее подозрительно, – предложил Луций.

– Я так однажды уже бежал из Золотого дома с Нероном. Тот день плохо кончился.

– А что еще делать? Оставаться здесь – безумие. Доберемся до моего родового дома на Палатине. Тут недалеко. Илларион наверняка забаррикадировал дверь, но мы придумаем, как войти.

Туники нашлись легко. Покинуть Золотой дом оказалось сложнее. Похоже, люди Веспасиана перекрыли на Палатине все входы. Из коридоров, ведущих на восток, юг и запад, доносились крики и шум борьбы.

Беглецы повернули на север, одолевая пролет за пролетом и направляясь во двор, где стоял Колосс. Идти через главный вход опасно – их почти наверняка увидят на широкой лестнице к Форуму, но Луций надеялся, что на просторах внутренней площади на трех человек в обычных туниках попросту не обратят внимания. Он тронул фасинум и спрятал его под тунику, чтобы не выдать себя блеском золота.

Они достигли внутреннего двора. Минуя нависшего над ними Нерона-Колосса, все трое поспешили вдоль крытого портика в большой вестибул. Затем свернули за угол и тут же столкнулись с солдатами, уже прибывшими ко входу.

Те глянули на них, но особого значения их присутствию не придали. Легионеры занимались сносом маленькой двери уже внутри главного портика.

– За ней каморка привратника, – сказал Эпафродит. – Что им там нужно?

– Забаррикадировались изнутри! – крикнул один из солдат трибуну, старшему легионеру. – Но мы вот-вот прорвемся!

Петли не выдержали. Дверь выдернули и отшвырнули. Проход загромождала мебель – кушетка, матрац, стул. Их тоже вынесли наружу. Путь был открыт.

Первый солдат, переступивший порог, был встречен огромным псом. Молосский мастиф с рычанием бросился на грудь легионеру, сбил на пол и впился клыками в горло.

Кровь вдруг оказалась повсюду. Кое-кто из солдат поскользнулся. Жертва пса, с разорванным горлом, издавала странные свистящие звуки. Рычащий мастиф не выпустил добычу даже после того, как между ребер ему вонзился меч. Трибун растолкал солдат, замахнулся и, треснув пса по голове рукоятью меча, убил животное одним ударом. Лежавший рядом легионер был уже мертв.

Солдаты ворвались в комнату привратника. Через несколько секунд они выволокли человека, одетого в платье императорского раба. Тот был очень высок и неописуемо тучен. Грязные волосы свалялись, он несколько дней не брился, но Луций мгновенно узнал Вителлия.

– Кто ты такой? Что тут делаешь? – спросил старший.

Эпиктет было направился к ним, но Эпафродит потянул его назад.

– Я привратник, – заявил Вителлий, пытаясь вырваться из хватки солдат, державших его за мясистые руки. Его движение сопровождал звон. Трибун разорвал на Вителлии тунику. На чреслах под чудовищным брюхом обнаружился столь же разбухший пояс. Офицер ткнул в него мечом. Тот лопнул, посыпались золотые монеты.

Кое-кто из солдат пал на колени и принялся подбирать деньги.

Старший рассмеялся:

– Ползайте, ребята, если вам нравится, но, сдается мне, мы наткнулись на нечто куда более ценное. Это император Вителлий.

– Нет! Неправда! – Вителлий был весь в поту и трясся всем телом. У него был столь жалкий вид, что трибун вдруг усомнился.

Луций шагнул вперед. Эпафродит хотел удержать его, но он стряхнул его руку.

– Это Вителлий, – объявил он.

– А ты кто будешь и откуда знаешь? – осведомился трибун.

– Я Луций Пинарий, сын сенатора Тита Пинария, но это не важно. Эта трусливая гора мяса – Авл Вителлий, и я могу свои слова подтвердить.

– Чем?

– У него кое-что примотано к ноге.

– Так и есть. Ну-ка, ребята, развяжите. Полагаю, ты скажешь мне, Луций Пинарий, что мы найдем?

– Самую драгоценную для Вителлия вещь – реликвию, которую он украл из храма Марса-Мстителя. То, на что у него нет права. То, с чем он никогда не расстался бы добровольно.

– Тут меч, командир, – доложил один из солдат. – Но не простой. Клинок покрыт золотом!

– Меч Божественного Юлия! – Потрясенный трибун благоговейно взял клинок в руки. – Значит, ты все-таки Вителлий. Попробуй отрекись еще раз, и я вскрою тебе глотку. – Он приставил к шее императора острие меча.

Тот покосился на клинок.

– У меня есть тайна, – произнес Вителлий. – Я могу открыть ее только Веспасиану! Тебе понятно?

– О, думаю, что нам всем понятно, – отозвался трибун. – Свяжите ему руки за спиной. А петлю на шею я надену сам.

Разорванная туника прилипла к телу Вителлия, но пояс свалился, и теперь лишь складки жира скрывали его гениталии. Солдаты покатились со смеху, когда принуждаемый ими пленник заковылял по ступеням на Форум, сотрясаясь обнаженными телесами. Трибун, радуясь трофею, уже не смотрел на Луция и его спутников.

Луций решил, что сделал и увидел достаточно, но Эпиктет не захотел пропустить дальнейшее. Луций и Эпафродит поневоле двинулись за колченогим рабом, который последовал за солдатами, тащившими Вителлия по Священной дороге.

Молва разошлась быстро. Собралась шумная толпа.

– Да здравствует император! – кричали зеваки, будто любуясь гротескной пародией на триумфальное шествие через Форум.

– Голову поднять! – гаркнул старший легионер. – Смотри на людей, когда тебя приветствуют! – Он ткнул Вителлия ниже подбородка острием меча Божественного Юлия, понуждая держать голову высоко.

Так водили на расправу преступников, запрокидывая им головы, чтобы не прятали лиц. Острие неотступно язвило мягкую плоть. По шее и мясистой груди Вителлия струилась кровь.

Чернь, глумясь, забрасывала его сором и экскрементами.

– Посмотри на себя, вот урод!

– Жирен, как боров!

– А видите, как хромает? Нога-то кривая.

– Поджигатель!

– Свинья!

– Теперь ты покойник!

Процессия прибыла на Капитолийский холм. Вителлия поволокли по Гемонийской лестнице в Туллианум, традиционное место казни врагов Рима. Пока Вителлий выл, рыдал и молил о пощаде, сложили костер.

– Неужто нет в вас почтения? – возопил он. – Я был вашим императором!

Один из его прежних преторианцев в приступе верности вырвался из толпы и с мечом наголо устремился к поверженному правителю. Он пырнул Вителлия в живот, желая подарить господину быструю смерть. Чернь накинулась на солдата и сбросила его с лестницы.

Вителлия перевязали, дабы остановить кровотечение. Людей, чьи родные погибли при пожаре храма, пригласили раскалить железки и прижать их к телу жертвы. Сначала он бился и вопил при каждом ожоге, но в конце концов обессилел, и вопли сменились жалобным воем, а после – стонами. Некоторые предпочли колоть Вителлия ножами, нанося лишь небольшие порезы, чтобы не умертвить его прежде времени. Пытка затянулась надолго.

В толпе Луций увидел Домициана. Итак, сын Веспасиана выжил. Домициан долго стоял в стороне и наблюдал, не выказывая чувств. Наконец, когда все желающие уже покарали Вителлия, потомок Флавиев шагнул вперед.

Солдат схватил Вителлия за волосы, запрокинул ему голову и тряс, пока тот не открыл глаза. Вителлий уставился на Домициана и ошеломленно разинул рот. Трибун, забравший меч Божественного Юлия, протянул его Домициану, и тот обеими руками взялся за рукоять. Затем взмахнул клинком, тогда как солдаты придержали Вителлия.

Голова отлетела и со стуком запрыгала по ступеням Гемонийской лестницы. Толпа взорвалась воплями.

Домициана, сжимающего окровавленный меч, вознесли на плечи собравшихся. Голоу Вителлия насадили на пику и пронесли по Форуму. Тело низверженного правителя – настолько обожженное и окровавленное, что в нем едва узнавался человек, – протащили по улицам на крюке и бросили в Тибр.

Луцию со спутниками удалось наконец добраться до дома на Палатине; увидев их, его мать с сестрами и Илларион залились слезами радости.

Всю долгую зимнюю ночь Луций ворочался и метался, не в силах уснуть. Едва забрезжил рассвет, он надел тунику и вышел из дома. Темные вымерзшие улицы были пустынны. Он миновал древнюю хижину Ромула и спустился по Какусовым ступеням. Немного постоял перед Великим алтарем Геркулеса, вспоминая отца и пытаясь осмыслить события, произошедшие уже после его смерти.

Какое-то время Луций брел без всякой цели, затем оказался на берегу. Он двинулся по течению Тибра мимо зернохранилищ и складов у подножия Авентинского холма. Дошел до старой Сервиевой стены и продолжил путь вдоль нее до Аппиевых ворот. Там он ступил на Аппиеву дорогу и начал удаляться от города.

Восходящее солнце разослало косые красные лучи по придорожным гробницам и храмам, отбросившим густые тени. Чуть дальше по Аппиевой дороге темнел на обочине крест, тоже подсвеченный лучами.

Через распятие обычно казнили рабов. Кто озаботился традициями в неразберихе минувшего дня?

Луций подошел ближе. К кресту был прибит человек гладиаторского сложения. Луций не уловил ни единого движения, ни звука. Случалось, на кресте умирали долгими днями. Боги благословили очередную жертву быстрой смертью.

Луций взглянул в лицо покойника. Несмотря на неверный свет и гримасу, исказившую черты, он узнал Азиатика, вольноотпущенника Вителлия.

Будучи эквитом, Азиатик не подлежал распятию по закону. Убийцы нарочно старались унизить его. Луций посмотрел на пальцы Азиатика: золотое кольцо исчезло.

Затем он заметил что-то в траве и сделал шаг, присматриваясь. Там лежало бездыханное тело мальчика в убогой тунике и ветхом плаще. Голова его была закинута под неестественным углом: ребенку сломали шею. Луций обошел труп и заглянул в лицо. То был Германик, сын Вителлия. Видимо, наследника под охраной Азиатика пытались тайно отправить за пределы города.

Стало светлее. Серый бесформенный мир начал обретать краски и телесность, но Луцию казалось, что он все еще погружен во тьму.

Он не знал человека более презренного, нежели Вителлий. Азиатик был подлой гадиной, и к сыну Вителлия Луций тоже не испытывал никаких теплых чувств. Однако их гибель не обрадовала его. Совсем наоборот. Смерть Вителлия показалась ему ужасной, вид трупов Азиатика и Германика отозвался в его сердце болезненной глухой горечью.

Откуда такая опустошенность и неудовлетворенность? Спор отмщена. Разве Луций не этого хотел?

Да и Спор виновна в длинной череде ужасов, приведших к нынешним бедам. Если ее признание – правда, она в известной степени несла ответственность за смерть отца Луция. Но виновен был и сам Тит Пинарий. Как авгур и сенатор, он явился соучастником действий, посеявших столь сильное негодование в народе, что он потребовал смерти Нерона.

Луций не помнил событий ужаснее произошедших накануне. И все же, насколько он понимал, цепочка преступлений и зверств, что привела к ним, не имела начала и не будет иметь конца.

Он осознал, что сжимает фасинум, и повернул амулет к солнцу. Золото сверкнуло так ярко, что стало больно глазам.

Существует ли бог Фасцин? И был ли он вообще?

Недолгое сомнение сменилось ознобом от суеверного страха. Возможно, Луций жив и не висит на кресте только благодаря заступничеству Фасцина.

Да, он жив, но зачем? Зачем жить в подобном мире?

Луций вернулся на дорогу и отправился назад, в город.

79 год от Р. Х.

– Твой отец был крайне набожным человеком, – сказал Эпафродит. – Поистине, я не знал никого столь же почтительного к предкам или сильнее веровавшего в откровение божественной воли. Конечно, Тит, как и его отец, стал авгуром в весьма юном возрасте, – пожалуй, он был моложе, чем ты сейчас. Сколько тебе, Луций?

– Тридцать два. – Луций Пинарий отпил вина из чаши. Эпафродит всегда подавал отменное вино, а с тенистой садовой террасы его дома на Эсквилинском холме открывался великолепный вид на город. Стоял безоблачный день августа. Жару смягчал ветерок, то и дело задувавший с запада.

Сохранив свое состояние нетронутым в чехарде после смер ти Нерона, Эпафродит оставил службу при императоре и в сравнительно спокойное десятилетие правления Веспасиана наслаждался безвестностью. Мало чего совершил за минувшие годы и Луций – по крайней мере, в глазах общества; он даже не женился, не продолжил род и не сделал приличной карьеры, хотя владел многим и имел разнообразные деловые интересы. Мать поселилась у одной из дочерей; все три сестры Пинария были замужем и обзавелись хозяйством. Живя один, Луций держался подальше от политики и государственной службы, обходясь нехитрыми удовольствиями: он любил сидеть у друга в саду на холме, пить доброе вино и любоваться видами.

– Тридцать два! – воскликнул Эпафродит. – Куда утекают годы? Ну что ж, ты достиг возраста, когда можешь отправиться по стопам отца и деда.

– То есть в авгуры?

– Для начала. Сейчас авгурство чаще даруется императором в награду тем, кто много лет служил государству, но исключения есть всегда, особенно для потомков жрецов. Я знаю, ты не общался с покойным Веспасианом, но ему наследовал Тит, и в Риме новые времена. Тит окружен людьми, ко торые ближе к тебе по возрасту. Если захочешь добиться расположения императора…

Луций покачал головой:

– Я видел, как отец занимался авгурством, и никогда не ощущал в себе к этому призвания.

Они обсуждали авгурство не в первый раз. Почему Эпафродит не хочет оставить неприятную тему? Наверное, потому, что Луций не собирался откровенничать.

Луций испытывал весьма разнородные чувства к отцу. Чем больше он узнавал о Нероне, тем сильнее дивился непоколебимой верности отца императору. Вольноотпущеннику Эпафродиту служить пришлось, но что привлекло к Нерону Тита Пинария? Обычная возможность возвыситься и разбогатеть? Неужели он не ужаснулся, когда Нерон казнил его родного брата?

Кезон – дядя, которого Луций не знал, – давал еще один повод для неприятных размышлений. Как мог Пинарий, родственник Августа и представитель одного из древнейших городских семейств, стать христианином? Луций, которого держали подальше от Кезона, жалел, что не довелось поговорить с дядей. Пытался ли отец понять брата и вернуть его к почитанию богов? Поскольку оба близнеца мертвы, Луцию никогда не узнать правды об их отношениях.

Он гордился древностью своего рода, но предыдущее поколение глубоко его смущало. Он не сказал бы об отце худого слова, тем более Эпафродиту, но идея пойти по отцовским стопам совершенно не привлекала Луция.

– Понятно, Луций, что ты не расположен к авгурству, но подумай о преимуществах. Жречество даст тебе занятие, точку приложения талантов, общение с людьми твоего круга…

– К счастью, мне все это ни к чему, – криво улыбнулся Луций. – В прошлый раз, когда мы сидели здесь же, ты выдвигал похожие доводы, но только разговор шел о семье и браке. Ты сказал, мне пора обзавестись женой и сыновьями – хотя бы ради налоговых послаблений. Но деньги не имеют значения: отец оставил меня обеспеченным. Да, я могу транжирить время на так называемой государственной службе в качестве жреца или магистрата – но зачем мне эта морока? Конечно, можно жениться на славной патрицианской девушке, наделать славных сыновей-патрициев, но опять же – зачем? Государство – это император, а император – государство. Все остальные – песчинки на морском берегу: взаимозаменяемые, маловажные, неотличимые одна от другой. Римский гражданин не обладает никакой значимостью, что бы ни воображали некоторые из нас.

Эпафродит досадливо крякнул и огляделся, желая удостовериться, что рабы не подслушивают.

– Луций, ты бы поосторожнее выражался, даже при мне. Твои слова не просто пораженческие, они почти мятежные.

– Тем более я прав, – пожал плечами Луций. – Если у гражданина свободы слова меньше, чем у раба, зачем служить государству?

– Сколько, ты сказал, тебе исполнилось, Луций? Тридцать два? – Эпафродит покачал головой. – Опасный возраст для мужчины: достаточно зрелый, чтобы чувствовать ответственность за собственную судьбу и роптать на притеснения, неизбежные при абсолютной власти правителя, но, видимо, еще не вполне взрослый, чтобы различить тонкую черту, которую нельзя переступать, если хочешь пережить капризы Фортуны.

– Под коими ты разумеешь капризы императорского семейства?

– Рим мог попасть в руки худшие, чем у Флавиев.

Эпафродит выразил господствующее мнение. Веспасиан был грамотным и хладнокровным правителем; в его время после победы над Иерусалимом приток несметных богатств наполнил римскую казну золотом. Порабощение иудейских бунтовщиков обеспечило тысячи невольников для строительства дорог и новых памятников. Главной причиной краха Нерона и его преемников была нехватка денег. Веспасиан никогда ее не испытывал.

Все больше исполняясь уверенности, Веспасиан постепенно отказался от фикции, которую упорно поддерживала династия Августа, провозглашая равенство между императором и сенатом и называя императора всего лишь первым среди равных граждан. К моменту естественной кончины Веспасиана никто не сомневался, что его власть над страной абсолютна. Он так уверился в собственной популярности, что положил конец заведенному Клавдием правилу обыскивать на предмет оружия всех, кого допускали к особе императора. Он также покончил с обычаем Клавдия укомплектовывать бюрократию императорскими вольноотпущенниками и превратил государственную службу в профессию, доступную для всех граждан – если не добродетельных, то по крайней мере честолюбивых.

В народном отношении к «старым добрым денькам» республики за последние десять лет произошел радикальный сдвиг. Если раньше народ романтизировал тот период, а сенаторы томились по его возрождению, то теперь люди чаще считали эпоху Цезаря и Помпея «старыми недобрыми деньками» – временем, когда ярое соперничество между безжалостными землевладельцами вылилось в кровавую гражданскую войну. Смена четырех императоров за год после смерти Нерона отбросила страну к заключительному периоду республики, напомнила о хаосе, который может воцариться при отсутствии очевидного преемника для командования легионами и управления империей. Гораздо лучшим казалось поклониться повелителю с неоспоримой легитимностью и насладиться устойчивостью правящей династии.

Если и был у Веспасиана порок, то это алчность. Император и приближенные к нему лица бесстыдно пользовались своим положением для стяжания баснословных богатств, а Римское государство превратилось в денежную машину для узкого круга посвященных. Веспасиан прославился тем, что обложил налогом городские уборные и получил долю в выручке от продажи мочи сукновалам, которые применяли ее для отбеливания шерсти. В народе говорили: «Император берет процент, даже когда ты мочишься».

Спустя год после кончины Веспасиана люди все еще удивлялись его предсмертным словам: «Увы, мне кажется, я превращаюсь в бога». Сенат почтил его должным образом, титуловав Божественным Веспасианом.

Его сменил старший сын – Тит, при отце служивший в Иудее, участвовавший в разграблении Иерусалима и порабощении евреев. Тит активно содействовал правлению родителя – его даже называли отцовским прихвостнем, ибо он, будучи префектом преторианских гвардейцев, безжалостно отстаивал его интересы. Но в качестве императора Тит до сих пор проявлял даже большую мягкость, чем сам Веспасиан. После передачи власти новая династия оформилась окончательно, показав, что Риму суждено управляться по принципу престолонаследия, то есть царями, пусть даже их так и не называют.

Эпафродит вернулся к будущему Луция:

– Если ты не питаешь склонности к авгурству и государственной службе, то, может быть, еще не поздно подумать о военной карьере. В стрельбе из лука я не знаю тебе равных. А в прошлом году мы видели, как ты сразил копьем вепря в своих этрусских угодьях. Не каждому такое под силу, тут надобно не только мастерство, но и выдержка. Думаю, на поле боя ты будешь выглядеть не хуже.

Луций вновь покачал головой:

– Я научился владеть оружием, потому что у нас есть угодья и мне нравится охота. Опять же мясо к столу. Но с какой стати мне убивать смертных братьев?

– Чтобы защитить Рим.

Луций рассмеялся:

– Военные не защищают Рим, на Рим никто не нападает. Люди вступают в легионы, чтобы попасть на окраины империи и поживиться в нетронутых краях. Лишь бы грабить! Подобным занимались все удачливые императоры, наполнившие Рим трофеями.

– Ну а ради славы?

– Если считать почетным убивать чужаков и насиловать их женщин, а потом похваляться содеянным. Гонись я за наживой, стал бы магистратом и собирал налоги. Такая работа куда безопаснее, а жертвы погибают намного медленнее: полезнее сохранять им жизнь, чтобы платили и впредь.

Эпафродит нахмурился:

– Наш император взимает налоги для процветания государства на благо всем. Вспомни о грандиозных стройках…

– Вроде того уродства, которое обезобразило панораму?

Луций имел в виду громоздкое сооружение, которое ныне господствовало над небесной линией города и было видно отовсюду, но особенно хорошо – из сада Эпафродита. Архитекторы назвали здание амфитеатром – двумя театрами в форме полукругов, сведенными в замкнутое кольцо. Несомненно, то было самое обширное и высокое строение в Риме.

При первых императорах лощина между Целийским, Эсквилинским и Палатинским холмами была застроена многоквартирными домами. После Большого пожара Нерон снес обугленные развалины и превратил луг в личные охотничьи угодья, которые сделал центром Золотого дома, дополнив их большим искусственным озером. Решив постепенно избавляться от громоздкой нероновской резиденции, Веспасиан начал с того, что засыпал озеро и расчистил луг. На образовавшемся огромном пустыре, купив материалы на иерусалимские деньги и бросив на строительство двенадцать тысяч евреев-рабов, он принялся возводить колоссальный, замысловато изукрашенный амфитеатр. Божественный Август первым высказал мысль о постройке посреди города такого сооружения для гладиаторских боев, травли диких зверей и прочих зрелищ; Веспасиан решил воплотить мечту предшественника в жизнь. Строительство длилось на протяжении всего царствования Веспасиана, но он не дожил до его завершения. Закончить дело предстояло Титу.

Из сада Эпафродита размер амфитеатра Флавиев отчасти скрадывался в силу соседства с гигантской статуей Нерона: вид необъятного амфитеатра рядом с Колоссом искажал восприятие перспективы. Вздымающуюся статую уже не окружал внутренний двор; Веспасиан уничтожил величественный вход в Золотой дом, однако изваяния не тронул. Колосса на время скрыли строительные леса, и до сада Эпафродита доносился грохот молотков, стамесок и монтажного лома. Когда леса убрали, лицо Колосса больше не напоминало Нероново, он превратился просто в бога солнца – Сола.

– Уродства? – повторил Эпафродит. – Я считаю амфитеатр Флавиев не просто шедевром конструкторской мысли, но образчиком прекрасного зодчества. Признаю, что сомневался, когда заложили фундамент и стало понятно, сколь он будет велик. Но как только сооружение начало обретать очертания и украсилось архитектурно, я сказал себе: мне никогда не наскучит им любоваться. Сущий восторг сидеть в саду и день за днем во все времена года наблюдать, как растет здание. Мне даже шум не мешал, хотя я думаю, что через год-другой, когда сцена откроется, шума станет намного больше. Представь себе рев пятидесяти тысяч глоток! Да и внутри там просто загляденье. Меня провел туда архитектор, мой старый друг. Точно стоишь в огромной чаше со всеми этими ярусами, что громоздятся вокруг. Мир еще не видел ничего подобного.

Луция восторг секретаря не убедил.

– Как же такой толпе войти и выйти, не стоя часами в очереди? А что начнется внутри – затопчут же насмерть!

– Строители все предусмотрели. Там восемьдесят арок, их называют вомиториями, и каждая пронумерована; зрители будут входить и выходить через вомитории, указанные в билетах. Лестницы, коридры и трибуны – тоже архитектурные чудеса. Поскольку здание строится на месте Неронова озера, водопровод уже готов и проточной воды хватает. Там запланировано больше сотни питьевых фонтанчиков и две огромные уборные, каких я в жизни не видывал.

– Замечательно! Одновременно помочатся пять тысяч римлян!

Эпафродит пропустил его слова мимо ушей.

– Арена необъятна, на ней поместятся целые армии гладиаторов. Или флотилии, так как благодаря Нероновой водопроводной системе арену можно затопить и осушить. Трудность заключается в том, чтобы придумать зрелища, способные охватить такое пространство.

Какое-то время Луций и Эпафродит сидели молча, наблюдая за тем, как рабы и мастеровые, похожие на насекомых, снуют в густых строительных лесах вокруг амфитеатра. Невдалеке шла другая грандиозная стройка – возводили огромный банный комплекс; работа кипела и там, где вырастала высоченная триумфальная арка, которой предстояло служить церемониальным проходом между амфитеатром и Форумом. Гигантские каменные плиты, которыми ее облицовывали, были видны даже из сада; в изображениях запечатлевалась победа Веспасиана и Тита над мятежными евреями и взятие Иерусалима. Трудившиеся на строительстве иудеи-рабы носили ветхие набедренные повязки, тела их блестели от пота.

Солнце сместилось, а с ним и тень. Луций переставил стул, Эпафродит кивнул служанке, и та принесла еще вина. Ветерок стих. День обещал быть не на шутку жарким.

– Откуда ты, Луций, набрался столь антиобщественных идей? – огорчался Эпафродит. – Боюсь, на тебя плохо влияет кто-то из наших немногочисленных друзей. Но кто? Стоик, поэт или софист?

– Ты Эпиктета-то не кори, – улыбнулся Луций. – Как может стоик плохо повлиять? Да и о Марциале с Дионом такого не скажешь. А, да вот и они, сразу оба!

Раб ввел в сад троих новоприбывших. Стулья переставили, чтобы все могли укрыться в тени. Принесли чаши, вино.

Эпиктет больше не был рабом. Эпафродит уже несколько лет назад освободил его, и они стали близкими друзьями. Хромота Эпиктета усилилась, и он уже не выходил без костыля. Однако за все годы знакомства Луций ни разу не слышал от него жалоб на свой недуг. Эпиктет служил живым образцом стоической философии, которую исповедовал и в которой высоко ценилось собственное достоинство с благодарным приятием неподвластных человеку вещей. Получив вольную, Эпиктет снискал репутацию толкового учителя. Выглядел он соответственно: длинную бороду уже тронула седина, и облачен он был в традиционную одежду философов – греческий плащ, который назывался «гиматий».

Грек-софист Дион Прусийский, тоже с бородой и в гиматии, искусно популяризировал философские идеи в эссе и трактатах. Ему было сорок – на несколько лет больше, чем Эпиктету.

Третий гость, приблизительно в годах Диона, тоже прославился рукописными трудами, хоть и совершенно иного рода. Марциал, испанец по происхождению, был поэтом. Новый император числился среди самых пылких поклонников его таланта. Марциал был гладко выбрит, безупречно ухожен и одет в официальную тогу, как подобало поэту при посещении важного покровителя искусств.

Когда все взяли чаши и обменялись репликами о погоде – помнит ли кто-нибудь такой жаркий август? – хозяин поднялся и встал перед предметом, на который пригласил взглянуть гостей. В самом центре сада, с амфитеатром Флавиев в качестве фона, установили новую статую, до поры прикрытую холстиной.

– Прежде всего, – начал Эпафродит, – позвольте заметить, что раздобыть ее было нелегко. Объявили, что новый амфитеатр наполнится лучшими работами всех ваятелей от Геркулесовых столпов до озера Маотис[23]. Пересчитайте ниши и арочные проходы в фасаде и представьте, что везде стоят статуи, – наберется несметное количество. Но эту я захотел и получил. Не скажу, сколько заплатил, но, когда вы увидите ее, наверняка согласитесь, что она того стоит. Возможно, даже и больше.

– Прошу, не томи! – рассмеялся Марциал. – Покажи быстрее свой мраморный шедевр.

Эпафродит кивнул двум рабам, ожидавшим рядом. Они встряхнули холстину, поднявшуюся волной, и сдернули ее со статуи.

– Потрясающе! – прошептал Эпиктет.

– Великолепно! – подхватил Марциал.

– Узнаете? – спросил Эпафродит.

– Меланком, разумеется, – сказал Дион. – При жизни сделано?

– Да. Меланком позировал скульптору те несколько месяцев, что оставались ему до смерти. Оригинал, не копия. Руки, трудившиеся над этим мрамором, направлялись глазами, которые видели Меланкома во плоти. Статуя и великий боец находились в одном помещении в одно и то же время. Роспись тоже прижизненная, тонкие оттенки кожи и волоски достоверны, насколько возможно. Перед вами, наверное, самое точное изображение Меланкома из всех существующих. Сами понимаете, почему я так желал приобрести изваяние.

За свою короткую, но замечательную карьеру греческий кулачный боец Меланком стал самым известным в мире атлетом. Статуя, изготовленная в натуральную величину, являла обнаженного юношу, который, расправив широкие плечи и выпятив мускулистую грудь, твердо выставил одну могучую ногу перед другой. Волнистые белокурые локоны обрамляли прекрасное лицо, выражающее безмятежную погруженность в дело, которым занимался атлет: он повязывал на одну из кистей рук кожаный ремень. Статуя была раскрашена настолько правдоподобно, что, казалось, почти дышала. Эпафродит установил ее не на пьедестал, а на пол, чтобы Меланком не возвышался над зрителями, а словно находился рядом с ними. Эффект был достигнут поразительный.

Меланком прославился уникальной техникой боя: он почти не касался противника и несколько раз выиграл схватку, не нанеся ни одного удара. Проявляя замечательные выдержку и сноровку, он уворачивался от выпадов противника и кружил вокруг него, пока тот не падал от изнеможения. Его бои обросли легендами. Посмотреть на него приезжали из дальнего далека. Мир еще не знал такого бойца.

Не меньшую славу снискал он и красотой. Говорили, что в том и заключалась причина, по которой Меланкома почти не били в лицо: при виде такого совершенства никто не отваживался его сокрушить. Пять лет тому назад Тит, тогда тридцатитрехлетний, руководил проходившими в Неаполе Августовскими играми и взял Меланкома в любовники. Когда кулачный боец внезапно и неожиданно для всех скончался, скорбели и Тит, и многие другие.

– Ведь ты, Дион, написал Меланкому элегию? – спросил Эпафродит.

Софиста не пришлось просить дважды. Он поднялся со стула и встал перед статуей.

– Когда Меланком обнажался, никто не смотрел на других; его совершенство манило взоры людские, как природный магнит притягивает к себе железо. Пытаясь счесть многих его почитателей и памятуя о том, что знаменитым прекрасным мужам несть числа, но ни один не прославился так красотою своею, мы понимаем, что Меланком был благословлен прелестью, которую мы с полнейшим правом сочтем божественной. – Дион склонил голову, и его наградили аплодисментами. – Я видел Меланкома несколько раз, – продолжил он. – Поистине, изваяние отдает ему должное. Какой бесподобной тенью прошлого он был, каким великолепным анахронизмом!

– Почему ты так говоришь? – удивился Луций.

– Потому что сейчас и не разберешься, каков идеал мужской красоты. Я обвиняю в этом персов и их влияние. Как с астрологией, которую они подарили миру и которая проникла во все закутки нашей культуры, ровно так же получилось и с их представлениями о мужской красоте, идеал которой весьма отличен от завещанного нам предками. Меланком – воплощение старого идеала. Пока есть юноши, подобные ему, мы помним о совершенстве, которое греки былого буквально возвели на пьедестал, запечатлев его в камне для мира и потомков, дабы смотрели и восхищались. Они считали, что на свете нет ничего прекраснее физического великолепия мужского тела, наиболее точно воплощенного в юных атлетах; ноги и ягодицы бегуна; руки, поистине созданные для метания диска; стройный и ладный торс; лицо, которое излучает холодный рассудок и обещает мудрость. Вот образец, к которому должно стремиться другим юношам; достойный протеже для людей в годах, ибо весьма обнадеживает их насчетбудущего. А персы предложили совершенно другой идеал. Они считают, будто женщины красивее мужчин, а потому полагают самыми прекрасными тех юношей, что похожи на девушек. Они обретают красоту в изнеженных евнухах и отроках с тонкими конечностями и пухлыми задами. И мы наблюдаем, как греки и римляне проникаются подобным ложным тяготением к женственной красоте. В итоге все меньше и меньше юношей стремится к старому идеалу; вместо того чтобы укреплять гимнастикой мышцы, они красятся и выщипывают брови. Поэтому и выделяются такие особи, как Меланком – юнец, величие которого сопоставимо с прославленными древними статуями. Он исключение, подтверждающее правило: увы, современный римский стандарт мужской красоты родом из Персии.

– А Тит, между прочим, его и правда поимел, – проворчал Марциал, взирая на статую поверх своей чаши. – Неудивительно, что мой дорогой покровитель так убивался, когда юный боец умер. Откровенно говоря, меня устроит мальчик и с десятой частью красоты Меланкома – пусть хоть покажется!

– Тебя облапошил очередной юнец, Марций? – улыбнулся Луций неизменному нытью поэта.

– Да, опять! А ведь подавал такие надежды! Его звали Лигд. Он выбрал место, назначил время… и не пришел. Я оказался брошенным, не будучи совращенным, – в который раз утешился левой рукой.

Все рассмеялись. Какие бы глубокомысленные и тонкие аргументы ни выдвигали философы, Марциал всегда возвращал беседу с небес на землю.

– Но может ли юноша быть слишком красивым? – спросил Дион. – Способна ли внешность создать угрозу для ее носителя, особенно персидская ее разновидность?

– Угрозу какого рода? – осведомился Марциал.

– Я собираюсь написать об этом трактат, взяв для примера евнуха, на котором женился Нерон. Его звали Спор. Меня захватила его история. Ты же знал Спора, Эпафродит?

– Да, – тихо ответил тот. – Как и Луций. Эпиктет тоже ее знал.

Все трое многозначительно переглянулись.

– Отлично. Возможно, вы поделитесь подробностями, чтобы развить мои доводы. Всем известно, что Нерон оскопил юнца и взял в жены исключительно в силу сходства с прекрасной Поппеей. Нерон нарядил Спора в одежды покойной супруги, уложил ему волосы по тогдашней моде и окружил служанками, как женщину. Отон прикипел к Спору по той же причине, благодаря сходству с Поппеей. А потом пришел Вителлий, который довел несчастного евнуха до самоубийства, вознамерившись позабавиться красотой юноши на свой развращенный манер. Какой причудливый и трагичный поворот судьбы, и все из-за сходства с прекрасной женщиной! Будь он зауряден или обладай красотой Меланкома, его жизнь могла бы сложиться совершенно иначе.

Луций взглянул на Эпиктета: что скажет? Стоик, казалось, сосредоточил внимание на каком-то предмете в дальнем углу сада. Когда Эпиктет повернулся к друзьям, его лицо оказалось бесстрастным.

Марциал рассмеялся:

– Спор был прекрасен, а кончил безобразно. Вителлий был безобразен, а кончил еще хуже! Пожалуй, Дион, тебе стоит написать сравнительный трактат об этой паре.

Дион покачал головой:

– Я, как правило, стараюсь не обсуждать жития наших императоров, особенно тех, кого ждал печальный конец. Я вывожу мораль, а о политике не рассуждаю.

– Но неужели ты не слышал? Наш просвещенный новый император объявил всеобщую свободу слова. Запретных тем больше нет, даже по отношению к самому Титу. Позволь процитировать моего покровителя: «Оскорбить меня или обидеть не может никто и ничто, ибо я не совершаю ничего, что заслуживает порицания, наветы же оставляю без внимания. А уже умершие императоры обрели на том свете силу полубогов и вполне способны сами за себя постоять».

– Это ты написал ему речь? – спросил Луций.

– Ни в коем случае, – отрекся Марциал. – Тит и сам мастак сочинять речи. И говорит то, что думает. Тем, кто доносит на соседей, якобы ведущих крамольные разговоры, больше не будут платить, как бывало при его отце. Все мы знаем, что Веспасиан держал армию платных осведомителей, а в императорской библиотеке целые залы набиты материалами, компрометировавшими совершенно безобидных граждан. Подозреваю, что там есть дела на каждого из нас. Но Тит пообещал сжечь клеветнические документы и уволить осведомителей. А самых рьяных даже решил наказать – тех, кто умышленно оболгал невинных людей.

– Вот, наконец заговорили и о политике! – вздохнул Луций.

– Я думал, она тебе наскучила, – сказал Марциал.

– Верно, но есть лишь одна тема, которая утомляет меня сильнее, – смазливые мальчики. – (Все рассмеялись.) – Нет, выслушай меня, – потребовал Луций. – Мы все здесь холостяки, это так, но не все любим мальчиков. Наверное, я страдаю синдромом императора Клавдия. Мой отец, знакомый с ним очень близко, говорил, что Клавдия привлекали только девушки и женщины, его не интересовали ни мальчики, ни мужчины. Он остался бы равнодушен к красоте Меланкома. А обсуждение мужской внешности, пусть даже ослепительной, довело бы его до слез.

– Как и т-т-тебя, Луций? – распотешился Марциал. – Думаю, твой родич Клавдий попросту не н-н-нашел подходящего отрока!

– Наш правящий император уж точно не страдает синдромом Клавдия, – заметил Дион. – Тит похоронил первую жену, развелся со второй и, хоть якобы ухаживает за иудейской царицей и сошелся с могучим Меланкомом, предпочитает всем евнухов. Правда ли, Марциал, что во дворце у Тита целый табун смазливых евнухов?

– Правда. Один краше другого.

– Еще одно доказательство моего тезиса о триумфе персидских стандартов, – сказал Дион. – Все ожидали, что император начнет искать нового Меланкома. Вместо этого он окружил себя мальчиками-кастратами.

Луций со смехом воздел руки:

– Только поглядите! Беседа ненадолго обратилась к политике и снова перешла точнехонько к половым отношениям.

– Мы говорим о евнухах, у которых нет пола, – возразил Марциал.

– Хватит! – призвал хозяин. – Чтобы угодить Луцию Пинарию, поговорим о чем-нибудь другом. Должна же найтись в столь огромном мире хоть одна достойная тема.

– Можно и о самом мире, – предложил Луций. – Известно ли вам об открытии полководца Агриколы? Оказывается, Британия – это остров. Сущая правда. Вопреки ожиданиям, тамошняя суша не бесконечно уходит на север. Она обрывается, сменяясь холодным и неспокойным морем.

Дион рассмеялся:

– Твои сведения могли бы представить некоторый интерес, будь у кого-нибудь повод отправиться в Британию. Я предпочитаю юг. Эпиктет, ты и слова не произнес. Ты ведь только что из Кампании?

– Да. Я совершил короткое путешествие в Геркуланум и Помпеи, а дальше – через залив в Байи. Похоже, я подыскал весьма перспективное место в доме очень богатого кулинара, знатного мастера готовить гарум. Его вилла находится прямо у фабрики, и там воняет тухлой рыбой, зато из дома открывается восхитительный вид на залив, а щенок, которого я буду учить, не полный варвар.

– Но как же ты стерпишь разлуку с городом? – спросил Марциал.

– Кампания, конечно, не Рим, – ответил Эпиктет, – но каждый, кто имеет в Риме какой-то вес, держит на заливе второй дом, а потому интересные люди найдутся всегда. Общество такое же, как в столице, но, кроме обедов, устраиваются еще лодочные прогулки и пирушки на берегу. Иные живут там круглый год, как твой друг Плиний.

– Ты послушал меня и навестил его? – оживился Марциал. – Милый старина Плиний! Немного занудлив, но у него всегда найдутся глоток вина и постель.

– Он вовсе не показался мне занудой. Если на то пошло, он сообщил мне о довольно странных вещах, которые там творятся.

– Что такое? – спросил Луций.

– Диковинные явления, – ответил Эпиктет.

– О, Плиний любит такое! – кивнул Марциал. – Собирает странности по всему миру и заносит в книгу.

– Его изрядно встревожило тамошнее землетрясение.

– Если переедешь в Кампанию, к землетрясениям придется привыкнуть, – заметил Эпафродит. – При Нероне там произошла пара довольно крупных. Ты должен помнить, Эпиктет; мы с тобой оба были в Неаполе, когда Нерон впервые выступил перед публикой. Землетрясение поразило театр на середине его песни – земля закачалась, как штормовое море, но Нерон продолжил петь. Никто не посмел встать с места! Потом он сказал мне, что счел землетрясение добрым знамением: будто бы боги аплодировали ему, сотрясая почву. Едва он завершил выступление, все бросились к выходам. И здание рухнуло лишь тогда, когда полностью опустело! А что сделал Нерон? Сочинил новую песнь – благодарственную оду богам, ибо они сочли правильным отложить катастрофу до конца его выступления, и ни один человек не пострадал. Ах, Нерон! – смахнул слезу Эпафродит.

Эпиктет отреагировал на рассказ секретаря кривой ухмылочкой. Он стал вольноотпущенником и мог не притворяться, будто разделяет любовь бывшего хозяина к Нерону, но остался достаточно скрытным, чтобы держать мнение о покойном императоре при себе.

– Да, – сказал он, – в Кампании часто бывают землетрясения, однако в последнее время область трясло по два-три раза на дню. Это, доложу я вам, весьма угнетающе. А в начале месяца пересохло великое множество родников и колодцев, тогда как раньше они исправно поставляли воду. Плиний уверен, что в недрах происходят тайные изменения. Люди напуганы. Ходят слухи… – Эпиктет понизил голос. – Говорят, будто ночью по городу расхаживают гигантские существа, обычно скрывающиеся в лесах. И даже летают по воздуху.

– Гиганты? – уточнил Луций.

– Очевидно, титаны. Боги Олимпа победили их бесконечно давно и заперли в Тартаре, в самых глубинных пещерах подземного мира. Жители Кампании боятся, что титаны освободились и выбрались на поверхность. Вот почему дрожит земля и отклоняется ток подземных вод. Замечено, что титаны всегда приходят от горы Везувий.

– А разве на вершине Везувия нет пещер? – спросил Луций. – Я знаю, что наверху есть кольцевое плато с крутыми стенами. Там стоял лагерем мятежник Спартак со своей армией гладиаторов.

Эпафродит склонил голову:

– Ты читал Тита Ливия.

– Я часто погружался в отцовские свитки, – кивнул Луций.

– Везувий радует местных виноградниками и садами на склонах, – продолжил Эпиктет. – Там на редкость плодородная почва. Но да, Спартак укрыл там армию в самом начале великого восстания рабов. Гора внушительная, ее видно за много миль и с моря, но склон пологий, и взобраться на него нетрудно. На вершине имеется впадина – пустынный плоский участок, окруженный отвесными скалами: идеальное место для лагеря Спартака, благо оно скрыто из виду и окружено своего рода естественным заграждением. Мне кажется, вершина Везувия не сильно отличается от здешнего нового амфитеатра, если представить амфитеатр на пике огромной горы, склоны которой восходят к его верхнему краю, хотя кратер Везувия, конечно, намного шире. В скалах имеются разломы, видимо некогда проделанные огнем во время извержения. Подобное все еще можно наблюдать по всей Кампании, но Везувий давным-давно выгорел, и трещины закрылись.

– Пока не откроются снова под напором титанов, – вставил Марций.

Эпафродит покачал головой: