Дивная книга истин Уинман Сара
Сильно потрепанный фургон, когда-то бывший каретой «скорой помощи», протарахтел по Главному тракту и остановился перед зданием пекарни. Молодая женщина не торопилась глушить мотор и, сидя за рулем, озирала тихое запустение, теперь ставшее ее домом.
Этим утром она прибыла сюда с минимумом скарба, включавшего радиоприемник, кресло-качалку и кувшин хлебной закваски. С ней также были благословение матери и вера старого Уилфреда. К двадцати девяти годам Мира Рандл усвоила, что ветры Судьбы ей благоприятствуют, если она отправляется в путь налегке.
Она прервала надрывное урчание мотора, открыла дверь и, волнуясь, вышла из машины. Утреннее солнце погладило ее спину, и она набрала полные легкие воздуха, который в последний раз вдыхала еще в младенческом возрасте. Дома вокруг имели жалкий вид, но живые изгороди радовали глаз свежей весенней зеленью. Мира сорвала цветок примулы и вставила его в пуговичную петлю на своей кофте.
Поднявшись на крыльцо пекарни, она приложила руки к потрескавшейся двери. Теперь пути назад уже не было. Она вставила ключ в замок и без проблем открыла дверь. Перешагнула каменный порог и остановилась, прислушиваясь. Медленно оседала пыль, рассекаемая косыми солнечными лучами. Мире показалось, что комната слегка раздается вширь и вглубь, как бы приглашая ее войти. Вот так, сразу на пороге, они с домом заключили союз, а когда дошло дело до открывания ставней и штор, пекарня уже не скромничала и постаралась показать себя с лучшей стороны.
В самом центре обширного помещения стоял большой дубовый стол. В затхлом воздухе еще можно было уловить слабый привкус дрожжей. Печь занимала часть дальней стены, рядом находился расстоечный шкаф, а боковая дверь вела в небольшую гостиную, вполне подходившую для отдыха. В доме не оказалось ни выключателей, ни лампочек под потолком, а на проведение кабеля от ближайшей линии электропередачи – на сравнительно оживленной трассе за полями – можно было рассчитывать не ранее следующего месяца.
Пройдя по древним каменным плитам, она открыла заднюю дверь. Сад зарос бурьяном, но Мира прикинула, что с ее энергией можно будет за неделю привести все в порядок, а потом держать здесь кур и выращивать овощи. Яблони еще могли плодоносить, как и малина, – при надлежащем уходе. Ты по натуре своей труженица, а не пустомеля, говорила ее мама.
Ты вечная труженица, любовь моя. Вот почему Господь сделал тебя такой большой и сильной. Ты все можешь сделать своими руками. Такие, как ты, трудятся неустанно с юных лет и до самой смерти. И получают радость от работы.
В сущности, так оно и было. Мама учила ее делать любое дело основательно и с расчетом на будущее – раз и навсегда. Это касалось чего угодно, будь то возведение садовой ограды или замужество. «Раз и навсегда» было маминым жизненным кредо. И оно же стало таковым для ее дочери.
Опять же от мамы ей досталась весьма подробная карта этих мест, которую она начертила на белом носовом платке за считаные минуты до своей кончины. И для Миры это явилось достаточным стимулом к действию.
Она развернула карту и тотчас, подобно приступу голода, ощутила сильнейшее желание как можно скорее восстановить связь со своим прошлым. Не утруждая себя запиранием двери, она покинула дом, пересекла дорогу и двинулась через луг, который блестел от еще не успевшей высохнуть росы и пестрел призрачно-белыми одуванчиками. В нетерпении она перешла на бег и уже вскоре наслаждалась прохладой леса и смешанным запахом колокольчиков, черемши и морской соли. На речном берегу никого не было, из лодочного сарая и фургона не доносилось ни звука. Мира громко позвала Дивнию, но лишь спугнула стайку горлиц, упорхнувших к холмам на востоке. Она хотела оставить записку на ступеньках фургона, однако в ее карманах не нашлось ни карандаша, ни бумаги – только старое замызганное фото, гнутая чайная ложечка да пригоршня муки грубого помола.
Ладно, решила она. Приду в другой раз. И тогда уже приду с подарками – со свежим хлебом, например. Чем не подарок?
Рассуждая таким образом, она спустилась к реке, сняла ботинки и носки, закатала штаны и вошла в воду.
Она вспомнила, что мама называла церковь в устье реки церковью Пресвятого Сердца – и не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что означало это название. Мире было достаточно стать на пороге – одна нога в святости храма, другая в мирской суете – и приложить ухо к прогнившему дверному косяку, как она тотчас уловила биение израненного войной сердца своего старшего брата. Дятел в лесу прекратил стучать по стволу дерева и тем самым подал сигнал другим птицам, которые также затихли, внимательно и выжидающе глядя на Миру. Та-дам, та-дам, та-дам. Да, вот оно где. Мира прижалась своим сердцем к этому месту, и теперь оба сердца, ее и брата, бились в унисон. Снова вместе.
Позднее она сидела на его могиле, привалившись спиной к надгробию и не замечая, что вырезанные на камне слова из эпитафии: «В МИРЕ НАЙДЕШЬ СВОЙ ПОКОЙ» – находятся прямо над ее головой. Она глядела на маленькое кладбище, опустошенное временем и наводнениями, думала о маме и ощущала что-то прежде ей незнакомое – то была молодость ее мамы; и в тот самый момент Мира узнала о ней и о ее мечтах больше, чем за всю предыдущую жизнь. Потому что мамины мечты теперь были и мечтами дочери: простые мечты о хорошей жизни и счастливой любви, когда-то казавшиеся ей недостижимыми. Та мама, которую она помнила, жила в тисках неизбывной печали, но так было не всегда. Оказывается, когда-то она была свободной. Как сейчас Мира.
Она достала из кармана фотографию молодого солдата, неловко держащего на руках младенца. Разумеется, это был ее брат Симеон, который вскоре после окончания войны сфотографировался с новорожденной Мирой. Она не могла его помнить, а он не успел ее толком узнать – слишком велика была разница в возрасте: Симеон был ранним ребенком, тогда как Миру мама родила уже на исходе своей плодовитости; других братьев или сестер в промежутке между ними не было. Вернувшийся с войны Симеон был явно не в порядке, но для односельчан ореол героя-победителя сиял слишком ярко, чтобы разглядеть за ним реальность сломленного духа. Мира спрятала фото в карман и тут заметила приставшую к пальцам муку. Она закрыла глаза, попробовала муку на вкус – и вмиг перенеслась на несколько лет назад.
Спасибо тебе, Уилфред, тихо сказала она. Спасибо.
Мира была еще очень маленькой, когда ее родители решили покинуть Сент-Офер, и поэтому не запомнила детали переезда, включая лошадь и повозку с горой кухонной утвари, стульев, матрасов и со старинным столом – своего рода семейной реликвией. Не запомнились ей и лица соседей, которые демонстративно отворачивались и не желали им доброго пути, когда повозка катила по дороге на Сент-Остелл с его сияющими фарфоровыми холмами[32]. Впоследствии родители ни разу не заводили речь о том дне, но воспоминания о нем затеняли их жизнь в новом городском доме, как приглушают солнечный свет ветхие истончившиеся шторы.
Что Мира хорошо запомнила из своего детства, так это ожидание. Она ждала, когда мама наконец перестанет печалиться или когда папа перестанет пить. Но никто из них так и не перестал. Она ждала, когда остановится ее стремительный рост или когда ее догонят в росте сверстники, но ни того ни другого не происходило, и она оставалась этаким страусенком в компании утят. В детстве это мало ее заботило, но затем появились смущение и неловкость, которые уже к ранней юности стали невыносимыми; и она страдала даже от вида собственной тени, отказываясь выходить на улицу в солнечные летние дни. В конечном счете все эти ожидания настолько извели Миру, что она слегла и сутки напролет проводила без движения, по сути уподобившись огромной грелке.
Но как-то раз среди ночи в ее окно проник аромат свежего горячего хлеба. Привлеченная этим запахом, она впервые за долгое время выбралась на улицу, прошла вдоль сплошного ряда домов, миновала паб, затем церковь и очутилась перед зданием с надписью «Пекарня Уилфреда Джентли». Судя по сильно запотевшим окнам, владелец еще не спал, занимаясь выпечкой. Она легонько постучалась, Уилфред открыл дверь и жестом пригласил ее войти.
Он посадил ее на табурет у стола, сказал наблюдать и учиться, а затем продолжил разминать светло-серый податливый холмик. Мира последовала его примеру, и очень скоро все ее печали растворились в энергичном процессе замешивания теста.
В период обучения ей не полагалась зарплата, зато было вдоволь свежего хлеба, и плюс к тому появилась цель в жизни – а сие угодно Господу нашему, как пастор говорил ее маме. Так что они пришли к согласию, и старик взялся научить Миру всему, что умел сам.
Он объяснял, как и когда повышать влажность в печи, чтобы хлеб хорошо поднимался, а корочка была плотной и золотистой. Он учил ее на слух определять готовность хлеба, постукивая по нему в процессе выпечки и затем при остывании. Он показывал, как правильно загружать хлеб в печь и вынимать его оттуда, какие противни лучше подходят для разных видов выпечки, как не допускать появления плесени в расстоечном шкафу. Он передавал ей опыт, накопленный за долгие годы, и она схватывала все на лету.
Через три года он сменил название пекарни на «Джентли и Мира». А еще через год она усвоила все, что пекарю следует знать о муке, свойства которой изменяются в зависимости от сезона и даже атмосферного давления. Например, ни в коем случае нельзя выпекать хлеб во время грозы.
Уже под конец обучения Уилфред передал ей свои рецепты. И сообщил ей то, что еще не говорил никому: особым, тайным ингредиентом его выпечки являлась прожитая им жизнь.
Мира уставилась на него с удивлением.
Что это означает? – спросила она.
Старый пекарь доверительно понизил голос:
В мой хлеб добавляется все. Имена. Песни. Воспоминания. Каждая партия выпеченного хлеба неповторима, потому что в своем деле мы стремимся не к постоянству, а к совершенству. А чтобы достичь совершенства, приходится идти на риск.
Мира засмеялась.
И что бывает, когда ты добавляешь в хлеб песни, Уилфред?
Тогда тесто поднимается быстрее. Получается легкая воздушная булочка.
Ты шутишь?
Вовсе нет!
Ну а что делают воспоминания?
Они услаждают вкус, сказал Уилфред с улыбкой. Но будь осторожна, когда добавляешь воспоминания. С ними вместе в хлеб может попасть кое-что другое.
Что, например? – спросила Мира.
Например, сожаление.
И как ты справляешься с сожалением?
Добавляю изюм! – заявил он.
Ох, Уилфред, какой же ты чудной! – воскликнула Мира и обняла старика.
Вот, попробуй это, сказал он, доставая из-под салфетки на столе и протягивая ей теплую булочку с шафраном.
Я назвал эту партию твоим именем, сказал Уилфред.
Будь ее именем названа новорожденная девочка, даже это не смогло бы польстить Мире больше.
Работа в пекарне научила Миру выдержке и показала ей ценность ожидания. Здесь нельзя было действовать впопыхах или наобум, потому что для всего требуется определенное время: тесту, чтобы расстояться, хлебу, чтобы как следует пропечься, а потом, уже остывая, дойти до нужной кондиции. Как и жизнь в целом, выпечка была самодостаточным процессом, а Мира всего лишь этому способствовала.
Но вот однажды, когда Уилфред Джентли посыпал мукой очередную партию только что сформованных хлебов, Смерть подкралась сзади и положила ему на плечо свою костлявую руку. И Уилфред упал на стол, погрузившись лицом в мягкое тесто. Не только вся его жизнь, но и его последний выдох – все ушло в выпечку.
Он умер состоятельным человеком. При оглашении завещания выяснилось, что Уилфред разделил все деньги между своими постоянными клиентами. А вот Мира никаких денег не получила. Ей досталась только оплаченная на пять лет вперед аренда пекарни и самая последняя партия его знаменитой закваски.
Ты должна найти свой собственный рецепт выпечки, написал он в оставленном ей напутствии. Я даю тебе пять лет на то, чтобы отточить свое мастерство. А затем ты пойдешь своим путем, моя милая, и дополнишь хлеб собственными тайными ингредиентами.
Мира поняла, что он имел в виду, и расплакалась прямо над мукой, а ночью из этой муки выпекла партию поминального хлеба, которая поутру была раскуплена в считаные минуты. Этот хлеб простой и строгой формы обладал насыщенным вкусом, напоминая людям о… о… увы, никто не мог точно сказать, о чем именно, но все соглашались, что в сочетании с сыром он был воистину бесподобен. Вот только Мира никогда больше не делала такой хлеб.
Почему? – недоумевали постоянные клиенты.
Потому что эта выпечка была «раз и навсегда».
Мира поднялась с могилы брата. Она заметила, что почки на деревьях начали распускаться; корольки перепархивали с ветки на ветку и, казалось, пели исключительно для нее.
Я у себя дома, подумала она. Это мой настоящий дом.
Мира попробовала это слово на вкус, и оно ей понравилось. В нем чувствовалось обещание чего-то прекрасного. И она решила вложить это слово в первую же выпечку своего сент-оферского хлеба. С этой мыслью она двинулась обратно через протоку, вода в которой уже достигала ее колен.
38
С недавних пор Дивния зачастила в город. Она вставала рано утром и отправлялась на ботике вглубь залива, чтобы повидаться со своей мамой. В галерее перед картиной для нее был поставлен стул, и музейные работники уже привыкли к виду старушки в желтом дождевике, которая ежедневно появлялась в дверях и шла через зал, постукивая палочкой по плитам пола. Она вежливо здоровалась и приветствовала взмахом руки каждого встречного, и многие не могли удержаться от шутливых комментариев насчет ее ярко накрашенных губ. Чаще всего она не улавливала смысла сказанного, но во всех случаях говорила «спасибо». И каждый день подкрашивала губы; порой это хоть как-то напоминало макияж, но чаще – просто красную кляксу посреди лица, но Дивния этого не замечала, как не замечала и ее мама, потому что в ее глазах дочь всегда была дивной красавицей.
Однако Дрейк после этих поездок видел ее другой: все более дряхлой и согбенной, как будто груз прошлого все сильнее придавливал ее к земле. И тогда его посещали тягостные мысли о неизбежном.
Однажды он застал ее сидящей на причальном камне в абсолютной неподвижности – как статуя, высеченная из освященного гранита, – и от этого зрелища у него едва не остановилось сердце. В другой раз она крепко заснула во время плавания, навалившись телом на руль; мотор продолжал работать, и ботик ходил по кругу, наматывая милю за милей, но никуда не продвигаясь.
Дрейк старался по возможности облегчить ей жизнь. Вырезал ступеньки на крутом спуске к реке и укрепил их толстыми досками. Протянул леер вокруг причального камня – для подстраховки на тот случай, если у нее подогнутся колени. Он научился добывать пищу на берегу при отливах, научился готовить простые блюда – рагу из моллюсков или овощной суп. Раз в неделю он посещал мясника и бакалейщика в соседнем селении, закупая мясо, масло и другие продукты. Он отскребал песком сковородки, стирал постельное белье и развешивал его между деревьями для просушки. Однако Дивния не меняла свои привычки и каждую ночь, невзирая на погоду и состояние реки, отправлялась к церкви на островке, чтобы зажечь там свечу в память неведомо о ком.
Вот почему Дрейк однажды теплым апрельским днем приступил к строительству моста между берегом и островком, благо имел опыт такой работы на одной ферме во Франции. Конструкция была самой простой: две горизонтальные секции из брусьев с набитыми между ними досками, соединенные под небольшим углом. Сборка моста производилась на берегу, а чтобы надежно его зафиксировать, он решил сделать углубления в откосах по обе стороны протоки. Не бог весть что, но Дрейк был уверен в прочности этого сооружения.
Через несколько дней шлюпочный мастер доставил заказанные Дрейком брусья и дубовые доски. Секции должны были соединяться внахлест при общей длине мостика в двадцать футов. Отверстия в местах стыков были уже просверлены, толстые болты, гайки и шайбы прилагались. Так что оставалось только собрать всю конструкцию и сделать выемки на берегах.
Он начал копать на островной стороне, восточнее кладбища. Работа продвигалась туго, поскольку физические кондиции Дрейка оставляли желать лучшего, а почва была пронизана корнями деревьев толщиной с его запястье. Провозившись пару часов, он сел передохнуть под стеной церкви и закурил сигарету. Провел пальцем по затупившемуся лезвию лопаты и подумал, что надо бы поискать точильный брусок – наверняка он валяется где-нибудь в темном углу.
Солнце прогрело воздух, ветра не было, и над рекой повисла тишина; даже вороны перестали каркать в своих гнездах на вершинах сосен. Дрейк воспрянул духом, увидев знакомый желтый дождевик: старуха пересекала высохшую протоку с двумя чашками чая в руках.
Помощь прибыла! – прокричала она.
Он встретил ее на берегу и сначала осторожно принял чашки, а затем протянул ей руку и помог взобраться на откос.
Я помру раньше, чем ты это достроишь, сказала она, опускаясь в старый шезлонг. Верни мой чай, пожалуйста.
Дрейк подал ей одну из чашек.
Вкусный чай, сказала она, сделав глоток. Кто его заварил?
Ты, сказал Дрейк.
Вкусный чай, повторила она и закрыла глаза.
Он смотрел на дремлющую старуху. Тишина сгустилась и текла тонкой струйкой, как сироп из кувшина. Дрейк расчувствовался; в горле першило так, словно он надышался цветочной пыльцы. Озираясь вокруг, он проникся великолепием природы и ощущением тяжелой, но благодарной работы, а также бесчисленных жизней, прошедших в подобных трудах, и бесчисленных рук, до него оставлявших грязь и кровь на черенках лопат и на чашках чая в минуты отдыха. Его взгляд задержался на пчеле, прицепившейся к розовому соцветию наперстянки – она уже не собирала мед и не отдыхала; она умерла во время работы. Связь со всем этим миром – вот что он ощущал сейчас. Необычное для него чувство сопричастности. Солнце золотило нити паутины, соединяя всех – и мертвых, и живых – с этой землей.
39
Вызванный Мирой трубочист прибыл в пекарню на следующее утро, чтобы удалить заткнувшее дымоход ласточкино гнездо. А когда труба была очищена от сажи и паутины, выяснилось, что ни один кирпич не шатался, ни кусочка скрепляющего раствора не выпало из кладки: печь находилась в рабочем состоянии и была готова хоть сейчас вознести столб дыма в голубое корнуоллское небо.
Мира тщательно вымыла расстоечный шкаф, большой стол и окна, подмела и выскоблила полы. Затем она осмотрела две спальни на втором этаже и в углу каждой их них обнаружила паутину с разместившимся там по-хозяйски здоровенным черным пауком. То были на редкость неприятные комнаты, в которых все время слышались какие-то шорохи, словно отголоски давнего злословия. Ей не удалось открыть окна, и дело было даже не в проржавевших задвижках – просто окна отказывались поддаваться ее усилиям, вероятно унаследовав упрямство прежней владелицы. Она долго раздумывала, в какой из двух комнат устроить свою спальню, и в конечном счете выбрала ту, что выходила окнами на Главный тракт и на луг, спускавшийся к лесу и реке за ним. Но даже капитальная уборка не сделала это помещение менее угрюмым. Мира уже и не знала, как подступиться к этой комнате, ибо та явно отказывалась ее признавать. Посему она решила до поры до времени ночевать в кресле на первом этаже.
Вскоре после полудня приехал грузовик с ее вещами. Кровать и комод заняли свои места в фасадной спальне. Туда же отправились два чемодана с постельным бельем и одеждой. Ковер и журнальный столик вполне ожидаемо попали в маленькую гостиную на первом этаже. Но основная масса вновь прибывших вещей предназначалась для кухни. Тут были коробки с противнями, кастрюлями и сковородами, корзины со столовыми приборами, гроссбухи и записные книжки с рецептами, мешки с мукой, две ванны, умывальник, свечи, керосиновые лампы и древесный уголь. А напоследок ко всему этому добавилась вывеска от ее прежней пекарни: «Джентли и Мира». Увы, поврежденная при перевозке.
Всю ночь она трудилась не покладая рук. Первым делом протопила печь, пока оранжевое пламя не побелело. Потом замесила сероватое тесто, разделила тестовую массу на дюжину круглых хлебов, дала им расстояться и, смазав маслом, поместила их в печной жар. Далее оставалось следить за таинством выпечки: все шло как надо, хлеб равномерно поднимался, покрываясь золотистой корочкой. К восходу солнца пекарня благоухала свежеиспеченным хлебом с добавлением запахов дрожжей, закваски и утренней росы с луга.
Мира вынесла на крыльцо кресло-качалку и уселась в него под лучами утреннего солнца. Она собиралась понаблюдать за течением местной жизни, но текло только время, тогда как признаков оживления на улице не наблюдалось. Тогда она поднялась из кресла и дошла до водоразборной колонки через дорогу, чтобы набрать воды для замачивания противней. Попила из пригоршни – вода была холодной и вкусной, отлично подходившей для выпечки.
Вернувшись в кресло, она продолжила следить за дорогой, но та оставалась пустынной. Очень медленно прошел час. Наконец она встала, направилась к живой изгороди, перед которой было полно цветов, и составила два букета. Один положила перед мемориальным крестом у дороги, а второй отнесла в дом и поставила в небольшую вазу на столе. Уже собираясь вернуться на крыльцо, вдруг заметила какую-то закопченную чашу в самом дальнем углу кухни. То есть она приняла этот предмет за чашу, но при ближайшем рассмотрении это оказался корабельный колокол. Она дернула за толстую веревку языка и послушала. Звук был густым и сочным. Она позвонила в колокол еще раз, уже громче – и наверху клацнули, вдруг открывшись сами собой, задвижки на четырех окнах.
40
Дует горячий ветер, жаркий и пыльный ветер, приносящий незнакомые Дрейку запахи раскаленной пустыни, эвкалиптов и тропического жасмина, а также морской соли и навоза с окрестных ферм. Не называй это морем, слышит он женский голос. Это называется океаном…
Дрейк еще цеплялся за свой жаркий сон, но спиной уже чувствовал слежавшийся за долгие годы матрас из конского волоса. Снаружи сердито галдели вороны. Он повернулся на бок. Черт! Все мышцы разом заныли. Содранные мозоли на ладонях горели, и остатки сна выскользнули из его пальцев, как намыленная веревка.
Он сел в постели и растерянно огляделся. Во рту был какой-то странный привкус. Он встал, налил воды из кувшина в кружку, прополоскал рот и сделал большой глоток. Подошел к двери и широко ее распахнул. Над обрамлявшей дверной проем жимолостью кружили бабочки, но не цветы были источником этого запаха и этого привкуса во рту. Он быстро оделся и босиком зашагал по тропе через лес. Остановился и снова понюхал воздух. Теперь ошибки быть не могло.
Он громко постучал в дверь фургона.
Дивния! – позвал он взволнованно.
Послышался стон, затем шарканье ног по полу.
Дивния! – позвал он опять.
Дверь отворилась.
Что тебе нужно спозаранку? – проворчала она.
Скажи, неужели я умер и попал в рай?
Туда тебе ни за что не попасть, сказала она уверенно.
Но ты чувствуешь этот запах?
Какой еще запах?
Свежего хлеба.
Хлеба? – переспросила она.
Да, только что испеченного хлеба.
И действительно, хлебный дух уже плыл над берегом, наряду с весной возвещая о переменах и – что еще важнее – о начале новой жизни. В тот момент Дрейк и Дивния напоминали потерпевших кораблекрушение, а запах свежего хлебы был подобен парусу корабля, идущего к их не нанесенному на карты берегу.
Через лес они продвигались медленно, поскольку Дивния старалась не наступить ни на один цветок, каковых – белых, желтых, синих – здесь были тысячи. А на лугу, в сочной душистой траве, цвели маргаритки. Но вот впереди показался дым, поднимавшийся из трубы старой пекарни. Это каменное строение вернулось к жизни, задышало в полную силу, и дыхание его пахло просто божественно. Рядом с домом стоял синий автомобиль, на боку которого можно было разобрать полустершуюся надпись: «Джентли и Мира».
Достигнув Главного тракта, они остановились, чтобы попить свежей воды из колонки. Ставни на окнах пекарни были распахнуты, стекла сверкали на солнце, а сквозь них можно было разглядеть человеческую фигуру, деловито перемещавшуюся по комнате. На крыльце слева от двери стояло облезлое кресло-качалка, а по соседству на крюке, как в прежние годы, висел медный корабельный колокол миссис Хард, начищенный до золотого блеска.
Эй, кто там есть? – прокричала Дивния и взмахнула тростью. Покажись!
Как по сигналу, в тот же самый миг поднялся занавес истории, открылась дверь и на пороге дома возникла его новая хозяйка – молодая женщина, на удивление рослая и плечистая. Она несла ящик с саженцами лаванды, намереваясь посадить их перед фасадом здания. Застигнутая врасплох криком Дивнии, женщина опустила на крыльцо свою ношу и вгляделась из-под козырька ладони в молодого человека и старуху, которые стояли у колонки по другую сторону отблескивавшего на солнце дорожного покрытия. Молодой человек приветственно помахал ей рукой. Она ответила тем же и начала переходить дорогу, взволнованная первой встречей с местными жителями. Но на полпути остановилась, вдруг сообразив, кто такая эта старуха. Солнце светило в спину женщины, и ее длинная тень, подобно гномону солнечных часов, точно указывала на Дивнию, обозначая давно прошедшее время.
Это ты, Мира? – спросила Дивния.
И Мира, кивком подтвердив ее догадку, устремилась к старухе, которая когда-то так умело и бережно, с любовью помогла ей явиться на свет.
41
Дрейк и Дивния сидели перед вазой с цветами за большим дубовым столом – свидетелем стародавних времен – и слушали рассказ Миры о ее жизни и ученичестве в пекарне Уильяма Джентли. При этом сама Мира сновала между большой печью, кухонной плитой и буфетом, накрывая стол для чаепития. Когда вынутый из печи хлеб достаточно остыл, она присоединилась к гостям и, усевшись, протянула Дрейку нож. Дивния заметила, что молодая женщина едва решается поднять на него глаза. На щеках Миры проступил слабый румянец, когда Дрейк поблагодарил ее, принимая нож, и встал со стула, чтобы нарезать хлеб.
Сделать вам бутерброд? – галантно обратился он к Мире, отрезая первый кусок.
Мои родители жили в доме напротив? – по окончании завтрака спросила Мира, указав на коттедж через дорогу от пекарни.
Нет, сказала Дивния. Это был дом Рады.
Ты уверена?
Еще бы. Рада была самым первым ребенком, которого я приняла. А ты стала последним.
Где же тогда был наш дом? – спросила Мира.
Идем, я тебе покажу.
Дивния взяла ее за руку, и все трое, покинув пекарню, зашагали вдоль Главного тракта. Так они прошли весь поселок и остановились перед последним домом, стоявшим на самой границе между застройкой и дикой природой.
Они жили здесь, сказала Дивния.
Здесь? – прошептала Мира.
Заросли подобрались так близко уже позднее, сказала Дивния. А когда-то дом этот был на виду и ему больше других доставалось от штормовых ветров, да и от людской молвы тоже.
И я родилась здесь?
Да.
Мира подергала входную дверь и попыталась открыть окна, на рамах которых толстой коркой засохла грязь.
Все заперто, сказала Дивния.
Я хочу посмотреть, что там внутри, сказала Мира.
Войдя внутрь, ты вернешься в прошлое, предупредила Дивния.
Знаю, сказала Мира.
После паузы она повторила это слово, но уже не столь уверенно.
Ой! – вскричала вдруг Дивния, хватаясь рукой за голову. Ты что такое вытворяешь, Дрейк?
Вместо ответа Дрейк продемонстрировал пару шпилек, выдернутых из ее волос.
Ну-ка, расступитесь, сказал он и, склонившись к замочной скважине, вставил в нее шпильки.
Кто-нибудь скажет волшебное слово? – спросил он.
Ерунда, сказала Дивния.
Замок щелкнул, Дрейк потянул на себя дверь, и та со скрипом отворилась.
Внутри дом был темен и мрачен. Паутина свисала со стен, как драпировка; потревоженные крысы кинулись врассыпную и исчезли в норах по углам; пахло сыростью, плесенью и еще чем-то гнетущим, чем-то сродни той тягостной атмосфере, которая – сколько помнила Мира – всегда присутствовала в их семье.
Печальное зрелище, вздохнула она.
Когда-то здесь было повеселее, сказала Дивния.
В дальнем углу гостиной внимание Миры привлек массивный объект, который она никак не ожидала здесь увидеть.
Пианино? – изумилась она, поворачиваясь к Дивнии.
Этот дом знавал и славные деньки. В том числе с музыкой и пением.
Но у родителей не было денег на пианино, возразила Мира.
В ту пору денежки у них водились, сказала Дивния.
Но не столько же, чтобы тратиться на пианино?
Вообще-то, твой отец его выиграл.
Что? Как?
В карты, кажется. Сейчас уже не помню подробностей, но помню, что все было по-честному, ему просто повезло.
А кто играл на этом пианино?
Да он сам и играл.
Мой па… Я не понимаю, призналась Мира. Разве он умел играть на пианино?
Еще бы! Он играл превосходно.
Мира приблизилась к инструменту. Провела рукой по растрескавшейся боковой панели. Заглянула внутрь и увидела мешанину из щепок и порванных струн, как будто кто-то основательно поработал дубинкой. Теперь голуби свили гнездо там, где некогда гнездилась музыка.
Это сделал папа? – спросила она.
Это сделало горе, сказала Дивния. И гнев. Он таким образом дал им выход. Полагаю, уж лучше так, чем вымещать это на ком-нибудь живом.
Между тем крысы осмелели и вновь стали скрестись по углам. Мира брезгливо повела плечами и направилась в соседнюю комнату.
Что здесь произошло? – тихо спросил Дрейк.
Смерть, сказала Дивния. После смерти Симеона местные решили, что деревня проклята, и тогда в них вселился страх. Они считали, что парень должен был погибнуть во Франции, как остальные, а не лишать себя жизни здесь, на глазах у всех. А если языки начнут болтать, они уже не остановятся. Так они и болтали – все громче и громче, на улице перед этой самой дверью. Жуткие слова были тогда сказаны, Дрейк. Причем в адрес скорбящей семьи. Люди могут быть очень жестокими, особенно если они напуганы.
Дивния дотянулась до руки Дрейка и крепко ее сжала.
А это что такое? – спросила Мира, возвращаясь к ним с ивовым обручем идеально круглой формы, украшенным перьями и раковинами моллюсков.
О, это ловушка для сплетен, сказала Дивния, поднося обруч ближе к глазам.
Что-что? – озадачился Дрейк.
Ловушка для сплетен. Моя мама научила моего отца делать такие штуки, а отец потом научил меня. Как видите, внутри кольца натянута леска, и она ловит сплетни, как паутина мух. Острые края мидий отсекают сплетни от их источников, после чего они попадают в раковины багрянок, а оттуда сплетням уже не выбраться. Ну а перья певчих птиц по краю ловушки очищают воздух от всех остатков и обрывков сплетен.
А как узнать, что сплетня попалась в ловушку? – спросила Мира.
По звуку, пояснила Дивния. У сплетен есть два хорошо различимых звука. В свободном полете они звучат, как скрежет корабельного борта о каменный пирс. А пойманная сплетня издает что-то вроде тоскливого вздоха – похожий звук можно услышать, если приложить к уху витую ракушку.
И она ткнула пальцем в одну из багрянок.
Самой Дивнии были хорошо знакомы эти звуки, поскольку такая же ловушка много лет висела перед ее фургоном и за это время собрала богатый улов сплетен, главным источником которых являлась миссис Хард. Сия особа испускала сплетни с завидной регулярностью, как спускало на воду броненосцы Британское Адмиралтейство. В ту пору ловушка висела по соседству с музыкальными подвесками, но звучала она совсем по-другому, никак не спутаешь. По сути, ловля сплетен была сродни ловле снов, но поскольку сплетни намного тяжелее, ловушку следовало подвешивать ниже. Сплетни стелились над самой землей, а сны витали в вышине, равно как и молитвы.
Очень важно отловить сплетни до того, как они начнут разлетаться и множиться, пояснила Дивния. Но некоторые ухитрялись проскользнуть мимо меня и потом заражали всех вокруг, как чума или холера.
Какого рода были эти сплетни? – спросил Дрейк.
Да о том же Симеоне, например. Вот почему я сделала эту ловушку для твоей мамы.
Мира взяла у нее обруч и поднесла его к уху.
Интересно, я когда-нибудь услышу звуки сплетен? – спросила она.
Надеюсь, что нет, сказала Дивния. Это плохие звуки, очень плохие. Никому не пожелала бы их услышать.
Они покинули дом, оставив прошлое за его дверью, и побрели по дороге в обратную сторону. Из тамошних вещей Мира взяла только ловушку для сплетен. Понемногу отстав от женщин, которые шли рука об руку, Дрейк задержался перед каменным крестом со списком павших сельчан, среди которых явно не хватало одного имени.
42
Нед Блэйни рыбачил в заливе, буксируя за кормой две длинные лески с блеснами. Всегда спокойный, надежный и основательный, Нед был легко узнаваем даже издали благодаря густой шапке кудрявых волос, выбеленных солнцем. Странно, что его до сих пор не взяла в оборот какая-нибудь девица, поговаривали в округе. Еще до войны Нед выказывал склонность к глубоким раздумьям. А после войны он вдобавок сделался тихим – глубоким и тихим, как залив, в котором он добывал рыбу и крабов.
В тот день он занимался ловом не на продажу, а просто ради удовольствия побыть наедине со стихией. Включил радиоприемник и стал крутить ручку настройки, пока не поймал знакомую мелодию: «Эти глупые вещи» в фортепианном исполнении Оскара Питерсона. Нед слушал и подпевал – точнее, пытался мычать в такт, поскольку не знал слов песни.
Он дотянулся до стоявшего под ногами термоса, отвинтил крышку и наполнил ее чаем. Потрогал лески, проверяя, не бьется ли на крючке добыча. Пока ничего. Прибавил громкость радио. Тут же мелькнуло воспоминание о войне, но он пропустил его мимо себя, как темную массу плавучих водорослей.
Приветственно-прощальным жестом Нед поднял термосную крышку к небесам – хотя он и не верил в рай, но куда-то ведь надо было поместить его брата, а голубой купол над эстуарием был ничуть не хуже любого другого места.
За старые времена, сказал он.
43
Старые времена, казалось, вернулись на берег реки. Жизнь снова наполнилась смыслом, надеждами и ожиданиями. По речной долине разносились эхом звуки строительных работ и женский смех, и Дивния была неожиданно вытянута из старческой дряхлости, как по весне вытаскивают на свет семенную картошку из холодного темного погреба. У нее почти не было времени думать о Смерти, ибо деловая суета, шум и молодые голоса задвинули такие мысли далеко на задний план. Снова требовалась ее помощь – причем реальным людям, а не каким-то призракам из сновидений. И Дивния, уже успевшая подзабыть, как вдохновляет человека сознание собственной нужности и полезности, буквально оживала на глазах.
Что ты там ищешь? – спросила она у Дрейка, гремевшего всяким хламом в будке.
Краску, отозвался он.
Какую краску?
Любую.
Но ведь краски бывают самые разные.
Просто краску, сказал Дрейк.
О «просто краске» я не слыхала. У всякой краски должен быть какой-то цвет.
Дрейк вылез из будки и уставился на нее с раздражением.
Мне подойдет любая краска, какая у тебя есть, Дивния!
У меня есть только один вид краски…
Годится, давай ее сюда.
Дивния проскользнула мимо него в будку и через несколько секунд появилась оттуда с жестяной банкой.
Синий кобальт, сказала она. Ботик ею красила.
Отлично, сказал Дрейк и, схватив банку, без дальнейших пояснений умчался в лес.
Она как раз собралась вздремнуть после обеда, благо никто поблизости не шумел, что бывало нечасто в последнее время, и тут вдруг услышала дребезжание велосипеда, катившего через лес к фургону. Это был почтальон. Давненько он не появлялся – тем более что все, кто мог бы ей писать, уже покинули этот мир.
Вам письмо! – прокричал он, затормозив на речном берегу.
Слышу, пробурчала Дивния и открыла дверь.
Адресовано мисс Дивнии Лад, цыганский фургон, Фалмутский лес, Корнуолл, объявил почтальон. Но ведь это не Фалмутский лес, насколько я понимаю? Потому-то оно долго блуждало по всей округе, пока не попало сюда. А внизу написано «Соединенное Королевство». Стало быть, оно из-за границы.
Из-за границы? – удивилась Дивния.
Именно так, сказал почтальон. Там внутри, похоже, открытка.
Дивния взяла конверт и предложила почтальону чашку чая с булочкой.
В другой раз, сказал он и похлопал по своей туго набитой сумке. Еще полно работы.
Дивния сняла дождевик и уселась на причальный камень. Тщательно протерла стекла очков и начала с осмотра почтового штемпеля.
Надо же, из Америки, пробормотала она.
Когда она вскрыла конверт, внутри действительно оказалась открытка. Она поднесла ее ближе к глазам. Речной пейзаж на закате. Дощатый мостик и деревья, растущие прямо из воды. Она повернула открытку другой стороной и приступила к чтению.
Моя дорогая Дивния.