Молитва об Оуэне Мини Ирвинг Джон

— Должно быть, это на одуванчики, — сказал я, и миссис Броклбэнк взглянула на свои зловредные сорняки с еще большим отвращением

Каждую весну на свет появляются одуванчики, они всегда напоминают мне о весеннем триместре 1960 года — в нашу жизнь стремительно, словно свежий ветер, врывалось то давнее десятилетие, казавшееся нам с Оуэном Мини таким новым и многообещающим. В ту весну конкурсная комиссия выбрала нового директора школы. В то десятилетие нам суждено было потерпеть жестокое поражение.

Рэндолф Уайт прежде был директором маленькой частной школы в Лейк-Форесте, штат Иллинойс. Про этот городок исключительно для белых и очень богатых говорили, будто он прямо из кожи вон лезет, желая доказать, что никакой он не пригород Чикаго — но может, и врут, я ни разу там не был. Несколько учеников Грейвсендской академии приехали оттуда, и все как один застонали, услышав, что Рэндолф Уайт назначен директором Академии, — вполне возможно, просто мысль о том, что кто-то из Лейк-Фореста последовал за ними в Нью-Хэмпшир, нагоняла на них тоску.

В то время у нас с Оуэном был один знакомый мальчишка из Блумфилд-Хиллз, что в штате Мичиган; он сказал нам, что Блумфилд-Хиллз и Детройт — это примерно то же самое, что Лейк-Форест и Чикаго, и что, как он выразился, Блумфилд-Хиллз — «гнилое местечко». И привел пример из жизни Блумфилд-Хиллз, чтобы пояснить, что имеет в виду, — это была история об одной поселившейся там негритянской семье. Так вот, этих людей очень скоро вынудили продать дом и убраться, потому что соседи то и дело жгли у них на лужайке кресты. Нас с Оуэном это здорово впечатлило; мы в своем Нью-Хэмпшире думали, что такие дела творятся только где-нибудь на Юге, — но один негритянский парнишка из Атланты сказал нам, что мы просто «ни хрена не знаем». Они сжигают кресты по всей стране, сказал он; нас, мол, в Грейвсендской академии ведь «явно не окружают толпы чернокожих школьников», верно? Да, пришлось согласиться нам с Оуэном, не окружают, это уж точно.

Потом другой знакомый парнишка из Мичигана сказал, что Гросс-Пойнт с Детройтом больше похожи на Лейк-Форест с Чикаго — мол, Блумфилд-Хиллз не самое уместное сравнение А потом еще один мальчишка стал спорить, что Шейкер-Хайтс и Кливленд еще почище, чем Лейк-Форест с Чикаго, и так далее Мы с Оуэном не слишком-то хорошо знали, где у нас в стране предпочитают селиться богатые и избранные, когда один мальчишка-еврей из городка Хайленд-Парк в штате Иллинойс сказал нам, что в Лейк-Форест «не пускают евреев», нам с Оуэном уже стало интересно, что же это за такая зловещая частная школа в Лейк-Форесте, откуда прибыл наш новый директор

У Оуэна имелся и другой повод подозрительно относиться к Рэндолфу Уайту Из всех кандидатов, которых конкурсная комиссия пропустила через свое решето за то время, пока мы учились в десятом классе, лишь Рэндолф Уайт не принял приглашения на ЗАКРЫТУЮ АУДИЕНЦИЮ с Голосом Оуэн встретился с мистером Уайтом у двери кабинета Арчи Торндайка Торни познакомил кандидата в директоры с Голосом и сказал, что, как обычно, готов уступить свой кабинет, чтобы во время собеседования им никто не мешал

— Что такое? — не понял Рэндолф Уайт — Я ведь, кажется, уже прошел собеседование со школьниками?

— Да, верно, но… — замялся старина Торни — Понимаете, Оуэн — это Голос, ну, вы знаете нашу школьную газету — называется «Грейвсендская могила»?

— Я знаю, кто это, — ответил мистер Уайт, он до сих пор не пожал протянутую руку Оуэна — Почему он не пришел, когда со мной беседовали остальные школьники?

— Это были члены ученического подкомитета, — пояснил Арчи Торндайк — А Оуэн просил о «закрытой аудиенции»

— Просьба отклоняется, Оуэн, — заявил Рэндолф Уайт, пожав в конце концов маленькую ладошку Оуэна — Я предпочитаю иметь побольше времени в запасе, чтобы как следует поговорить с заведующими кафедрами, — объяснил мистер Уайт Оуэн потер пальцы, до сих пор дрожавшие после рукопожатия деловитого кандидата

Старина Торни попытался загладить неловкость.

— Оуэн — это почти заведующий кафедрой, — шутливо заметил он.

— Мнение школьников — это ведь не мнение кафедры, верно? — спросил мистер Уайт Оуэна; тот словно язык проглотил. Уайт был крепко сбитым, подтянутым мужчиной; он каждый день играл в беспощадную и агрессивную игру под названием сквош. Жена звала его Рэнди; он звал ее Сэм — уменьшительное от «Саманта». Она происходила из семьи чикагских мясных магнатов; в его семье тоже занимались мясом, хотя, как утверждали, в ее мясе крутились гораздо большие деньги. Одна злорадная чикагская газета назвала их свадьбу «мясным браком». Оуэн вспомнил, что в личном деле кандидата говорится, будто Уайт «произвел технологический переворот в упаковке и распространении мясных продуктов». Он перешел из мясной области в образовательную совсем недавно — когда решил, что его собственным детям нужна школа поприличнее. Он основал такую школу, причем с нуля, и в Лейк-Форесте она стала пользоваться немалым успехом. Сейчас дети Уайта уже учились в университете, и он стремился к «новым высотам в образовательном бизнесе». В Лейк-Форесте не было «традиций», с которыми ему хотелось бы работать; Уайт говорил, его привлекает роль «преобразователя долгой и славной традиции».

Рэнди Уайт одевался как бизнесмен; рядом с небрежно одетым, слегка даже помятым стариной Арчи Торндайком он выглядел необычайно щеголевато. На Уайте идеально сидел костюм стального цвета в тонкую полоску и до хруста накрахмаленная белая сорочка; концы ее воротника, чуть уже, чем принято, он скалывал изящной золотой булавкой, благодаря той же булавке идеально вывязанный узел его галстука выдавался вперед опять-таки чуть больше, чем принято. Уайт положил руку Оуэну на макушку и взъерошил ему волосы; Роза Виггин, помнится, тоже любила так делать, пока не пришло памятное Рождество 1953 года.

— Я поговорю с Оуэном после того, как получу работу! — заявил Уайт старине Торни и сам улыбнулся своей шутке. — Я, в общем, и так знаю, чего хочет Оуэн, — сказал Уайт и подмигнул Оуэну. — «Первым делом — педагог, а уж потом добытчик денег» — не так ли? — Оуэн кивнул, по-прежнему не в силах вымолвить ни слова. — Ну что ж, Оуэн, я скажу тебе, что такое директор школы. Директор школы должен уметь принимать решения. Он и педагог, он и добытчик денег, но — в первую и самую главную очередь! — это человек, который принимает решения.

Затем Рэнди Уайт посмотрел на часы и увел старину Торни обратно в кабинет.

— Вы же помните, мне надо успеть на самолет, — сказал Уайт. — Давайте побыстрее соберем всех этих ваших заведующих кафедрами. — И за секунду до того, как Арчи Торндайк закрыл дверь своего кабинета, Оуэн услышал, что еще сказал Уайт (ему показалось, эти слова как раз и предназначались для его, Оуэна, ушей): — А этому парнишке еще надо подрасти.

И только после этого дверь в кабинет директора закрылась окончательно. Голос так и остался безмолвным; кандидат в директоры не услышал от Оуэна Мини ни единого слова.

Конечно, Призрак Будущего провидел, что нас ждет; иногда я думаю, что Оуэн провидел вообще все. Я помню, как он предсказывал, что школа выберет Рэндолфа Уайта. Голос написал очередную статью для «Грейвсендской могилы», озаглавленную «НАДУАЙТЕЛЬСТВО». Он начал так: «В ПОПЕЧИТЕЛЬСКОМ СОВЕТЕ ЛЮБЯТ ДЕЛОВЫХ ЛЮДЕЙ — ЧЛЕНЫ ПОПЕЧИТЕЛЬСКОГО СОВЕТА И САМИ ДЕЛОВЫЕ ЛЮДИ! А НАШИ ПРЕПОДАВАТЕЛИ — ЭТО СБОРИЩЕ ТИПИЧНЫХ УЧИТЕЛЕЙ; НЕРЕШИТЕЛЬНЫЕ, БЕСХРЕБЕТНЫЕ, ОНИ ВСЕ ВРЕМЯ ГОВОРЯТ: «ДА, НО С ДРУГОЙ СТОРОНЫ…» ТЕПЕРЬ ВОТ ПРИХОДИТ ЭТОТ ТИП — КАК ОН САМ УТВЕРЖДАЕТ, СПЕЦИАЛИСТ ПО ПРИНЯТИЮ РЕШЕНИЙ. КОГДА ОН И ВПРАВДУ НАЧНЕТ ПРИНИМАТЬ РЕШЕНИЯ, ТУТ МАЛО НЕ ПОКАЖЕТСЯ — ПОГОДИТЕ НЕМНОЖКО, И ВЫ УВИДИТЕ, КАК ЛОВКО ЭТОТ ПАРЕНЬ ВСЕ ЗА НАС РЕШИТ! НО ПОКА ВСЕ КРУГОМ ДУМАЮТ, ЧТО ИМЕННО ЭТОГО-ТО НАМ И НЕ ХВАТАЕТ БОЛЬШЕ ВСЕГО — ЧЕЛОВЕКА, УМЕЮЩЕГО ПРИНИМАТЬ РЕШЕНИЯ. ПРЯМО ХЛЕБОМ ИХ НЕ КОРМИ — ДАЙ СПЕЦИАЛИСТА ПО ПРИНЯТИЮ РЕШЕНИЙ. ЧЕГО ГРЕЙВСЕНДСКОЙ АКАДЕМИИ НА САМОМ ДЕЛЕ НЕ ХВАТАЕТ, ТАК ЭТО ДИРЕКТОРА С СОЛИДНЫМ ОБРАЗОВАНИЕМ И ОПЫТОМ. А ОБРАЗОВАНИЕ И ОПЫТ МИСТЕРА УАЙТА НАЧИНАЮТСЯ И ЗАКАНЧИВАЮТСЯ МЯСОМ».

Там было еще много чего и похлеще. Оуэн предложил выяснить, как отбирали учеников для маленькой частной школы в Лейк-Форесте: интересно, учились ли в школе мистера Уайта евреи или негры? Мистер Эрли, воспользовавшись правом куратора «Грейвсендской могилы», зарубил эту статью; тот кусок, где преподаватели названы СБОРИЩЕМ ТИПИЧНЫХ УЧИТЕЛЕЙ, НЕРЕШИТЕЛЬНЫХ И БЕСХРЕБЕТНЫХ, переполнил чашу.

Дэн Нидэм согласился, что зарубили правильно.

— Нельзя вот так просто брать и намекать, будто кто-то расист или антисемит, Оуэн, — сказал ему Дэн. — Надо иметь доказательства.

Оуэн расстроился, что «Грейвсендская могила» так решительно и сурово отвергла его статью, но совет Дэна воспринял всерьез. Он побеседовал с ребятами из Лейк-Фореста; он подговорил их написать своим папам и мамам, чтобы те разузнали насчет условий приема в школе мистера Уайта. Родители, мол, могли бы сделать вид, будто подбирают школу для своих детей; они бы могли даже прямо спросить, будут ли их дети в этой школе якшаться с неграми или евреями. Ответ, полученный, к сожалению, через вторые и третьи руки, разумеется, оказался расплывчатым: родителям ответили, что у школы «нет никаких особых условий отбора при приеме»; в то же время им сказали, что в школе нет ни негров, ни евреев.

Знакомство Дэна Нидэма с Рэнди Уайтом прошло примечательно. Это случилось вскоре после того, как Уайту предложили работу. Стоял прекрасный весенний день — уже зацвели сирень и форзиция, — и Дэн Нидэм вместе с Рэнди Уайтом и его женой Сэм прогуливались по главной лужайке — большому квадратному газону напротив Академии. Сэм тогда впервые пришла в школу, и оказалось, что она увлекается театром. Почти сразу же после приезда в Грейвсенд мистер Уайт принял решение согласиться на предложенную директорскую должность. Дэн сказал, что никогда еще школа не смотрелась так привлекательно. Газон зеленел по-весеннему ярко, со времени последней стрижки он успел снова распушиться; плющ своим глянцем красиво оттенял стены из красного кирпича, а туя и живая изгородь из бирючины, вытянувшись вдоль дорожек и обрамляя квадратные лужайки, своей строгой темной зеленью приятно контрастировали с ярко желтевшими кое-где одуванчиками. Дэн позволил новому директору как следует помять пальцы своей правой руки, затем перевел взгляд на равнодушное, отчужденно улыбающееся личико белокурой Сэм.

— Посмотри на эти одуванчики, дорогая, — обратился к жене Рэндолф Уайт.

— Их надо повыдергивать с корнем, — решительно заявила миссис Уайт.

— Надо, надо, это верно — и выдерем! — пообещал новый директор школы.

Дэн признался нам с Оуэном, что от Уайтов у него внутри что-то перевернулось.

— ЭТО СЕЙЧАС-ТО ПЕРЕВЕРНУЛОСЬ? — сказал Оуэн. — ПОГОДИ, ЧТО ТЫ СКАЖЕШЬ, КОГДА ОН НАЧНЕТ ПРИНИМАТЬ РЕШЕНИЯ!

Торонто, 13 мая 1987 года — еще один чудесный день, солнечный и прохладный. Миссис Броклбэнк и другие мои соседи, которые вчера вели войну с одуванчиками, сегодня занялись стрижкой травы. Вдоль Рассел-Хилл-роуд и Лонсдейл-роуд пахнет свежим покосом, словно на ферме. Я сегодня снова читал «Глоб энд мейл»; но на этот раз я вел себя хорошо, я не стал брать газету с собой в школу и твердо решил, что не буду ни с кем обсуждать, как США продавали Ирану оружие, а вырученные средства направляли никарагуанским повстанцам, или как султан Брунея подарил повстанцам деньги, а их по ошибке перевели не на тот счет в швейцарском банке. Ничего себе ошибочка — в десять миллионов долларов! В «Глоб энд Мейл» написали: «Бруней был лишь одной из зарубежных стран, к которым обращались в тот период, когда администрация Рейгана пыталась организовать финансовую поддержку для контрас после того, как Конгресс запретил федеральному правительству выделение с данной целью каких бы то ни было денег». Но в тринадцатом классе, где я веду уроки английского и литературы, умница Клэр Клуни вслух прочла этот отрывок и затем спросила, не кажется ли мне это предложение «самым корявым на свете».

Я часто прошу своих девчонок находить в газетах и журналах неуклюжие обороты и приносить их в класс, чтобы мы все могли от души повеселиться, и этого отрывка про «выделение с данной целью каких бы то ни было денег» достаточно, чтобы у любого преподавателя английского глаза на лоб полезли. Я, однако, прекрасно понимаю, что Клэр Клуни пытается меня завести, и на наживку не клюю.

Сейчас стоит та весенняя пора, когда мысли моих девчонок из тринадцатого класса где-то далеко, и я напомнил им, что вчера мы не успели как следует разобрать третью главу «Великого Гэтсби», что весь класс увяз в трясине догадок насчет «неиссякаемой ободряющей силы»[19] в улыбке Гэтсби и что мы потратили слишком много ценного времени, пытаясь уяснить, что имеет в виду автор, говоря, что Джордан Бейкер проявляла «чисто городскую нелюбовь к конкретности». Клэр Клуни, должен я заметить, питает такую колоссальную «нелюбовь к конкретности», что умудрилась спутать Дэзи Бьюкенен с Миртл Уилсон. Я намекнул, что спутать жену с любовницей — это нечто более серьезное, чем простая оговорка. Подозреваю, что Клэр Клуни слишком умна для такой грубой ошибки и что если вчера она не прочла первую главу, то сегодня — судя по ее хитроумным попыткам отвлечь меня последними новостями — она не подготовила четвертую

— А вот еще одно, мистер Уилрайт, — не унималась Клэр Клуни, продолжая свои беспощадные нападки на «Глоб энд мейл» — Это предложение на втором месте по корявости Послушайте-ка «Вчера мистер Рейган опроверг слухи о том, что он добивался от третьих стран помощи мятежникам, как заявил в понедельник мистер Макфарлейн»[20] Кто когда что опроверг? — спрашивала меня Клэр Клуни, — И когда был тот понедельник — до того «вчера» или после — изумлялась Клэр

— И когда же? — спросил я ее в свою очередь Она улыбнулась, остальные девчонки захихикали. Нет уж, не дам я все сорок минут урока растранжирить на Рональда Рейгана Но для этого придется взять себя в руки — вернее сказать, в кулаки Белый дом, вся эта преступная шайка, все эти чванливые тупые болваны, которые думают, что их действия в обход закона вполне оправданны, своими заявлениями, будто все, что они делают, они делают ради демократии, они унижают самую идею демократии! Им место в тюрьме Им место в Голливуде!

Я знаю, кое-кто из девчонок рассказал родителям, что я часто на уроках «развожу демагогию» о Соединенных Штатах, а кое-кто из родителей пожаловался на это директрисе Кэтрин попросила, чтобы я не превращал классную комнату в трибуну для изложения своих политических взглядов «или по крайней мере рассказывал что-нибудь о Канаде, ведь девочки, что учатся в школе епископа Строна, по большей части канадки»

— Про Канаду я ничего не знаю, — говорю я

— Я знаю, что ничего! — смеется преподобная миссис Килинг Она всегда дружелюбна со мной, даже когда подначивает; но смысл этой реплики слегка задевает меня — хотя бы даже потому, что точно такими же замечаниями меня беспрестанно донимает каноник Мэки. Коротко это можно выразить так ты живешь среди нас уже двадцать лет; когда же ты наконец начнешь интересоваться нами?

На моем уроке в тринадцатом классе Фрэнсис Нойз сказала:

— Я думаю, он все врет.

Она имела в виду президента Рейгана, конечно.

— Его следует отстранить от должности. Почему ему не могут объявить импичмент? — спросила Дебби Ларокка. — Если врет, ему нужно объявить импичмент. Если он не врет — если все эти жулики могут управлять его администрацией вместо него, — значит, он слишком глуп, чтобы быть президентом. Как бы то ни было, надо отстранить его. В Канаде уже давно бы проголосовали за недоверие — и до свиданья!

— Ага, — подтвердила Сандра Дарси.

— Что вы об этом думаете, мистер Уилрайт? — сладким голоском спросила меня Адриенн Хьюлетт.

— Я думаю, кое-кто из вас не дочитал четвертую главу, — сказал я. — Что имеется в виду, когда говорится, что Гэтсби «вылупился из скорлупы своего бесцельного великолепия»? Как вы это понимаете? — спросил я их.

Выясняется, что по крайней мере Руби Ньюэлл домашнее задание сделала.

— Это значит, что Гэтсби купил тот дом, чтобы жить напротив Дэзи, как раз через пролив; и все эти вечеринки, которые он закатывает… ну, в общем, он закатывает их специально для нее. Это значит, что он не какой-то там чокнутый, что он сам заработал все эти деньги и теперь тратит их направо и налево — тратит ради нее! Ну, чтобы привлечь ее внимание, понимаете? — сказала Руби.

— Мне нравится место, где говорится про этого типа — ну, того, что устроил аферу с бейсбольным чемпионатом! — воскликнула Дебби Ларокка.

— Мейер Вулфширз! — подсказывает Клэр Клуни.

— Шим, — мягко поправляю я. — Мейер Вулфшим.

— Да, точно! — подхватила Сандра Дарси.

— Мне нравится, как он говорит «Оксворт» вместо «Оксфорд», — сказала Дебби Ларокка.

— И как он думает, что Гэтсби учился в «Оксворте», — добавила Фрэнсис Нойз.

— Мне кажется, этот парень, который рассказывает историю, — просто сноб, — выдала вдруг Адриенн Хьюлетт.

— Ник, — тактично подсказываю я. — Ник Каррауэй.

— Да, точно, — кивает Сандра Дарси. — Но он ведь и должен быть снобом — там все такие.

— И когда он говорит, какой он честный, что он «один из немногих честных людей», которые ему известны, я думаю, ему нельзя верить — ну, в смысле, так уж полностью доверять, — сказала Клэр Клуни. — Я понимаю, что не каждый стал бы рассказывать эту историю, но он ведь такой же, как они, — он судит их, но он сам один из них.

— Да все они там дрянные, кого ни возьми, — заметила Сандра Дарси.

— «Дрянные»? — переспросил я.

— Они очень беспечные люди, — более мягко выразилась Руби Ньюэлл.

— Да, — сказал я. — Они и вправду беспечные.

Они очень умны, эти школьницы. Они понимают, что происходит в «Великом Гэтсби», и как нужно бы поступить с этой насквозь прогнившей администрацией Рональда Рейгана, они тоже прекрасно понимают! Но сегодня мне удается держать себя в рамках. Я полностью сосредоточился на разборе «Великого Гэтсби». Я обратил особое внимание класса на некоторые моменты из последующих глав: убежденность Гэтсби, что он может «вернуть прошлое»; его замечание о том, что в голосе Дэзи «звенят деньги»; частоту, с какой Гэтсби появляется при лунном свете (например, в конце седьмой главы, когда он стоял «как страж, которому нечего сторожить»). Я попросил их отметить все совпадения, что произошли в день, когда Нику исполнилось тридцать лет; смысл предложения «Передо мной простиралась неприветливая, зловещая дорога нового десятилетия» мог вызвать у них не меньше затруднений, чем смысл выражения «чисто городская нелюбовь к конкретности».

— И помните, что сказала Руби! — предупредил я их. — Они очень «беспечные» люди.

Руби Ньюэлл улыбнулась: «беспечными» этих людей назвал сам Фитцджералд. Руби знала, что я понял: она уже дочитала роман до конца.

«Они были беспечными существами… — говорится в книге, — они ломали вещи и людей, а потом убегали и прятались за свои деньги, свою всепоглощающую беспечность или еще что-то, на чем держался их союз, предоставляя другим убирать за ними…»

В администрации Рейгана полно таких вот «беспечных существ», а подобная беспечность безнравственна. И президент Рейган еще называет себя христианином! Да как у него только наглости хватает? Эти люди, что утверждают сегодня, будто общаются с Богом, — они способны довести до безумия подлинного христианина! А как насчет всех этих проповедников, что устраивают платные шоу с чудесами? Ох какие денежки крутятся там, где растолковывают Евангелие всяким идиотам — или где всякие идиоты растолковывают вам Евангелие, не знаю, что вернее, — а кое-кому из этих миссионеров еще и хватает лицемерия пускаться в такие сексуальные интрижки, что смутили бы даже бывшего сенатора Гэри Харта. Бедняга Харт, верно, упустил свое истинное призвание. А может, они все стоят друг друга — что кандидаты в президенты, что евангелисты-проповедники, — и тех и других время от времени застукивают со спущенными штанами? Мистера Рейгана ведь тоже застукали с голой задницей, но американцы приберегают свое моральное осуждение исключительно для сексуальных скандалов. Вы еще помните, как страна убивала сама себя во Вьетнаме, а родные тех, кто там погибал, возмущались, почему это у протестующих такие длинные немытые волосы?

В учительской одна из моих коллег по английской кафедре, Ивлин Барбер, спросила, что я думаю по поводу статьи о помощи контрас в «Глоб энд мейл». Я сказал, что, по-моему, рейгановская администрация отличается «чисто городской нелюбовью к конкретности». Это вызвало у моих коллег пару смешков; они, видно, ожидали, что я сейчас разражусь целой диатрибой. С одной стороны, они всегда ворчат, что мои «политические высказывания слишком предсказуемы», но в то же время они очень похожи на девчонок — их хлебом не корми, дай только меня подзадорить. Вот уже двадцать лет я преподаю подросткам; не знаю, повзрослел ли хоть кто-нибудь из них под моим влиянием, но то, что они сами превращают нас с коллегами в форменных подростков, — это точно. А мы, подростки, не так и плохи; мы бы, к примеру, ни за что не оставили мистера Рейгана у власти.

Мои коллеги в учительской бурно обсуждали школьные выборы. Выборы проходили вчера; я еще во время утренней службы обратил внимание на какое-то нетерпеливое возбуждение вокруг — девчонкам предстояло тайным голосованием выбрать старосту школы. Они пели гимн «Дети Божьи» даже с большим воодушевлением, чем обычно. До чего я люблю слушать, как они поют этот гимн! Там есть строчки, которые проникновеннее всего звучат именно в девичьем исполнении:

Это Оуэн Мини научил меня, что во всякой хорошей книге есть постоянное движение — от общего к частному, от отдельного к целому и обратно. Если читать книгу хорошо — и хорошо писать работу о прочитанном, — все должно происходить точно так же. Именно Оуэн на примере «Тэсс из рода д'Эрбервиллей» показал мне, как нужно писать зачетное сочинение. Описывая события, что определили судьбу Тэсс, он соотносил их с тем зловещим предложением, которым заканчивается тридцать шестая глава: «Новые ростки неслышно пробиваются наружу заполняя пустые места; непредвиденные происшествия рушат все замыслы, и былые намерения предаются забвению». Для меня это была настоящая победа: впервые написав хорошую работу по книге, которую я сам прочел, я заодно научился и читать. Кроме того, Оуэн нашел чисто технический прием, облегчающий мне чтение: он заметил, что, когда я читаю, мой взгляд соскальзывает то влево, то вправо, и придумал: вместо того чтобы водить пальцем за ускользающим словом, можно выделять на странице кусок текста с помощью прорезанного в листе бумаги узкого прямоугольного отверстия и читать через это окошко. Я просто двигал окошко по странице — оно открывало не больше двух-трех строчек С этим приспособлением я стал читать быстрее, — с ним оказалось гораздо удобнее, чем с пальцем. Я читаю через такое окошко до сих пор.

И с правописанием Оуэн сумел помочь мне куда более действенно, чем доктор Дольдер. Именно Оуэн посоветовал мне научиться печатать на машинке; сама по себе пишущая машинка недуг не излечивает, но оказалось, что я почти всегда способен заметить ошибку в напечатанном слове — а в написанном от руки не вижу и по сей день. А еще Оуэн заставлял меня читать ему вслух стихотворения Роберта Фроста — «МОИМ ГОЛОСОМ ОНИ НЕ ЗВУЧАТ». Так я заучил «Все золотое зыбко», «Огонь и лед» и «Остановившись у опушки в снежных сумерках». Оуэн выучил наизусть «Березы», но для меня это стихотворение оказалось слишком длинным.

В то лето 60-го мы часто плавали в заброшенном карьере, превратившемся в пруд, и уже не привязывали себя веревкой и не купались строго по одному — мистер Мини либо отказался от этого правила, либо устал следить за его соблюдением, либо признал в душе, что мы с Оуэном уже не дети. В то лето нам обоим было восемнадцать. Плавать в карьере уже не казалось опасным; нам вообще ничто не казалось опасным. В то лето мы, кроме всего прочего, встали на призывной учет, и в этом не было ничего особенного. В шестнадцать лет мы получили водительские удостоверения, в восемнадцать — встали на призывной учет. В то время это казалось не опаснее, чем купить рожок с мороженым в Хэмптоне.

По воскресеньям, когда погода не слишком располагала к купанию, мы с Оуэном играли в баскетбол в спортзале Грейвсендской академии. У ребят в летней школе все занятия по физкультуре проходили на улице; за целую неделю учебы им так надоедало сидеть в четырех стенах, что в выходные они бегали на пляж, даже если на дворе шел дождь. Баскетбольная площадка оставалась полностью в нашем распоряжении, к тому же в зале было прохладно. Там в выходные работал один старый вахтер, который знал нас по школьным занятиям. Он выдавал нам из кладовой самые лучшие баскетбольные мячи и самые чистые полотенца, а иногда даже разрешал поплавать в бассейне. По-моему, он был малость чокнутый — судя по упоению, с каким он смотрел, как мы проделываем этот наш дурацкий трюк с баскетбольным мячом — прыжок, подбрасывание на руках, всаживание мяча в корзину сверху…

— ДАВАЙ ОТРАБАТЫВАТЬ БРОСОК, — говорил Оуэн; мы всегда только так это и называли — «бросок». Мы проделывали это снова и снова. Он хватал мяч двумя руками и прыгал мне на руки, при этом ни на мгновение не упуская из виду баскетбольное кольцо. Иногда он поворачивался в воздухе и всаживал мяч в кольцо, находясь спиной к щиту, а иногда загонял мяч в корзину одной рукой. Я как раз успевал обернуться, чтобы увидеть проскакивающий сквозь сетку мяч и опускающегося Оуэна Мини — его руки еще парили над кольцом, но голова была уже на уровне сетки; при этом он отчаянно перебирал в воздухе ногами. Приземлялся он всегда очень артистично.

Иногда нам удавалось уломать старого вахтера, чтобы он засекал нам время по настенному судейскому секундомеру. «УСТАНОВИТЕ НА ВОСЕМЬ СЕКУНД», — наказывал ему Оуэн К концу лета мы дважды сумели выполнить «бросок» быстрее, чем за пять секунд «УСТАНОВИТЕ НА ЧЕТЫРЕ», — говорил Оуэн, и мы продолжали тренироваться, четыре секунды казались пределом Когда мне надоедало, Оуэн цитировал мне из Роберта Фроста «КАТАНЬЕ НА БЕРЕЗАХ — НЕ САМОЕ ПЛОХОЕ ИЗ ЗАНЯТИЙ»[21].

В наших бумажниках, или в наших карманах, приписные свидетельства почти не занимали места, мы никогда и не смотрели на них. Лишь во время осеннего триместра 60-го — когда у руля Академии уже стоял директор Уайт — некоторые школьники нашли призывным повесткам оригинальное применение. Естественно, честь открытия принадлежала Оуэну Мини Он находился тогда в кабинете, где готовил к выпуску «Грейвсендскую могилу» и экспериментировал с новеньким, только что купленным фотокопировальным аппаратом. Он обнаружил, что может сделать копию своего приписного свидетельства, потом он придумал способ, как изготовить чистый бланк свидетельства — без имени и даты рождения. В Нью-Хэмпшире спиртные напитки продавали только тем, кто достиг двадцати одного года, и хотя сам Оуэн Мини не пил, он знал, что среди школьников немало любителей этого дела и всем им еще нет двадцати одного года.

За каждый бланк свидетельства он брал по двадцати одному доллару «ЭТО МАГИЧЕСКОЕ ЧИСЛО, — говорил он — ПРОСТО ПРИДУМАЙ СЕБЕ ДАТУ РОЖДЕНИЯ, КАКУЮ ХОЧЕШЬ ТОЛЬКО НЕ ГОВОРИ НИКОМУ, ГДЕ ТЫ ЭТО ВЗЯЛ ЕСЛИ ТЕБЯ ПОЙМАЮТ, Я ТЕБЯ НЕ ЗНАЮ».

Впервые в жизни он нарушил закон — если не считать те выходки с жабами и головастиками и Марией Магдалиной на воротах.

Торонто, 14 мая 1987 года — еще одно солнечное утро, но потом погода испортилась и пошел дождь.

Президент Рейган сейчас принялся везде заявлять, как он гордится тем, что ему удалось сделать для контрас; он сказал, что «в нравственном отношении их можно уподобить нашим отцам-основателям». Президент подтвердил, что он «обсуждал» вопрос о помощи контрас с королем Саудовской Аравии Фахдом. Он теперь говорит совсем по-другому, чем каких-то два дня тому назад. В «Глоб энд мейл» отмечалось, что «этот вопрос затронул сам король». Неужели имеет значение, кто затронул этот вопрос? «Мой дневник может служить свидетельством, что я ни разу не затронул этот вопрос первым, — сказал президент. — Я выразил королю признательность за то, что он это сделал». Никогда бы не подумал, что у нас с президентом может быть хоть что-то общее, но оказывается, мистер Рейган тоже ведет дневник!

Дневник вел Оуэн.

Первая запись в нем была следующей: «ЭТОТ ДНЕВНИК ПОДАРЕН МНЕ НА РОЖДЕСТВО I960 ГОДА МОЕЙ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНИЦЕЙ, МИССИС ХАРРИЕТ УИЛРАЙТ. Я НАМЕРЕН СДЕЛАТЬ ВСЕ, ЧТОБЫ МИССИС УИЛРАЙТ КОГДА-НИБУДЬ ГОРДИЛАСЬ МНОЙ».

По-моему, нам с Дэном Нидэмом даже в голову не приходило это слово — БЛАГОТВОРИТЕЛЬНИЦА хотя — если понимать его достаточно буквально — именно ею бабушка и стала для Оуэна. Но в Рождество 60-го мы с Дэном — да и бабушка тоже — имели особые основания гордиться Оуэном Мини. Осенью он был занят по горло.

Рэнди Уайт, наш новый директор, тоже был занят; он беспрерывно принимал решения, а Голос не мог оставить без ответа ни одного директорского шага. Первое решение, строго говоря, принадлежало миссис Уайт. Видите ли, ей не понравился старый дом Торндайка — дом этот традиционно предоставлялся директору Академии, и до Торни в нем жили два прежних директора, которые прямо там же и умерли (сам старина Торни, выйдя на пенсию, переехал в свой бывший летний домик в Рае, где теперь собирался жить круглый год). Но хотя дом традиционно и считался директорским, он, оказывается, недотягивает до уровня, к которому Уайты привыкли в своем Лейк-Форесте; этот опрятный, ухоженный особняк в колониальном стиле на Пайн-стрит обоим Уайтам показался «слишком старым» — и «слишком мрачным», заявила она; и «слишком далеко расположенным от основной территории школы», добавил он; и «вообще в таком доме неудобно устраивать приемы», решили они оба. Очевидно, Сэм Уайт очень любила «устраивать приемы».

«КОГО ОНИ СОБИРАЮТСЯ ПРИНИМАТЬ?» — вопрошал Голос; он очень критически относился к их, как он выражался, «СОЦИАЛЬНЫМ ПРИОРИТЕТАМ». Кроме всего прочего, первое принятое решение оказалось недешевым: для директора построили новый дом — причем разместили его в самом центре учебного городка, так что затянувшаяся стройка целый год, пока мы с Оуэном учились в одиннадцатом классе, портила весь пейзаж. Когда строительство уже шло полным ходом, начались какие-то трения с архитектором, — а может, миссис Уайт по ходу дела решила что-то изменить во внутренней планировке; отсюда и задержка. Сам дом представлял собой довольно примитивную коробку с двускатной крышей — «ВЫБИВАЮЩУЮСЯ ИЗ ОБЩЕГО СТИЛЯ ОСТАЛЬНЫХ ДОМОВ ДЛЯ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ», как справедливо заметил Оуэн. Кроме того, дом занял прекрасную лужайку, простиравшуюся раньше между старой библиотекой и главным корпусом Академии.

«Все равно мы скоро построим новую библиотеку», — объявил директор. Он разрабатывал план капитальной перестройки, куда включались новая библиотека, два новых общежития, новая столовая и — «дальше вдоль дороги» — новый спортзал с подсобными помещениями, рассчитанными на совместное обучение. «Без совместного обучения будущее прогрессивной школы немыслимо», — провозгласил директор.

Голос сказал по этому поводу следующее: «ТО, ЧТО ПЕРВЫМ ПУНКТОМ В ТАК НАЗЫВАЕМОМ «ПЛАНЕ КАПИТАЛЬНОЙ ПЕРЕСТРОЙКИ» СТОИТ НОВЫЙ ДОМ ДЛЯ САМОГО ДИРЕКТОРА, ФАКТ ПРЕЛЮБОПЫТНЫЙ И САМ ЗА СЕБЯ ГОВОРЯЩИЙ. ПО-ВИДИМОМУ, ДИРЕКТОР СОБИРАЕТСЯ «ПРИНИМАТЬ» В ЭТОМ ДОМЕ СОСТОЯТЕЛЬНЫХ БЫВШИХ ВЫПУСКНИКОВ, ЧТОБЫ ОБЕСПЕЧИТЬ ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ «ПРИТОК ДЕНЕЖНЫХ СРЕДСТВ»? НАДО ЛИ ПОЛАГАТЬ, ЧТО ЭТОТ ДОМ ОКУПИТ ВСЕ ДРУГИЕ ЗАТРАТЫ — НАЧИНАЯ СО СПОРТИВНОГО ЗАЛА И ВСЕГО ОСТАЛЬНОГО, ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ ВДОЛЬ ДОРОГИ?»

Когда новый дом для директора был наконец готов к заселению, преподобный мистер Меррил со своим семейством переехал из довольно тесной общежитской квартирки в бывший директорский дом на Пайн-стрит. Небольшое неудобство состояло в том, что дом этот находился на некотором удалении от церкви Херда; но преподобный Льюис Меррил, будучи в школе новичком, верно, испытывал благодарность за то, что ему достался такой красивый старинный дом. Оказав мистеру Меррилу эту милость, Рэнди Уайт тут же принял новое решение.

Ежедневная утренняя служба в Академии проводилась в церкви Херда; строго говоря, это не было настоящим богослужением, если не считать пения гимнов в начале и в конце, а также заключительной молитвы после всех выступлений и объявлений. Школьный священник почти никогда не проводил эту службу; обычно это делал сам директор. Иногда кто-нибудь из преподавателей читал нам короткую лекцию по своему предмету, а бывало, кто-то из учеников обращался со слезным ходатайством насчет какого-нибудь нового клуба. Время от времени происходило кое-что занимательное: однажды, я помню, нам показали состязания фехтовальщиков; в другой раз кто-то из бывших выпускников — знаменитый иллюзионист — устроил нам представление с фокусами; один кролик удрал прямо в церкви Херда, и его потом так и не нашли.

И вот однажды мистер Уайт решил, что в церкви Херда слишком мрачно, чтобы встречать в ней начало каждого нового дня, и перенес наш ежеутренний сбор в театральный зал, расположенный в главном корпусе Академии, — это место называлось Большим залом. Утреннего света, конечно, проникало туда гораздо больше, а высокие потолки придавали залу должную величественность, но и в нем было что-то угрюмое — с огромных портретов на нас хмуро взирали бывшие директора и преподаватели в своих черных профессорских мантиях. Те из наших преподавателей, кто хотел присутствовать на утренней службе (они делали это по желанию, в отличие от нас), теперь сидели на сцене и тоже смотрели на нас сверху вниз. Если на сцене стояли декорации для школьного спектакля, то занавес был опущен, так что для сидения оставалась лишь узкая полоска авансцены. Одного этого уже оказалось достаточно, чтобы вызвать критику Оуэна: в церкви Херда преподаватели сидели на скамьях, вместе со школьниками, — им это было удобно и приятно, они любили туда приходить. В Большом же зале все было по-другому: на сцене часто стояли декорации для очередной постановки Дэна, и для стульев оставалось так мало места, что преподаватели приходили редко и неохотно. Кроме того, Оуэн подметил, что «БЛАГОДАРЯ ПРИПОДНЯТОСТИ СЦЕНЫ НАД ЗАЛОМ И ЯРКОМУ УТРЕННЕМУ СВЕТУ ДИРЕКТОР ВЫГЛЯДИТ В МОМЕНТ ВЫСТУПЛЕНИЯ ПОДЧЕРКНУТО ЗНАЧИТЕЛЬНО. К ТОМУ ЖЕ ТРИБУНА НЕРЕДКО ОСВЕЩАЕТСЯ СОЛНЦЕМ, СЛОВНО ПРОЖЕКТОРОМ, И ТОГДА У ВСЕХ ВОЗНИКАЕТ ЧУВСТВО, БУДТО МЫ СПОДОБИЛИСЬ ЛИЦЕЗРЕТЬ НЕКУЮ АВГУСТЕЙШУЮ ОСОБУ. ИНТЕРЕСНО, ЭТО БЫЛО СДЕЛАНО НАМЕРЕННО?»

Мне, честно говоря, это нововведение понравилось, как и большинству школьников. Большой зал располагался на втором этаже главного корпуса; попасть туда можно было с двух сторон — по одной из двух просторных закругленных мраморных лестниц через две высокие и широкие двустворчатые двери. Чтобы войти или выйти из зала, не нужно было выстраиваться друг другу в затылок. Кроме того, у многих первый урок проходил здесь же, в главном корпусе; а из церкви Херда до учебных корпусов приходилось топать пешком довольно долго, особенно зимой. Но Оуэн продолжал настаивать, что директор попросту РИСУЕТСЯ — Рэнди Уайт очень тонко и умело поставил преподобного мистера Меррила в такое положение, что теперь любая жалоба со стороны священника будет выглядеть как неблагодарность: в конце концов, он ведь поселился в таком хорошем доме. Возможно, преподобный мистер Меррил и посчитал перенесение утренней службы из церкви Херда посягательством на свои права — возможно, это нововведение обидело пастора, — однако мы не услышали от смиренного конгрегационалиста ни единого возражения. Недовольство высказывал только Голос.

Но для Рэнди Уайта все это было так, разминка; следующим своим решением он отменил обязательное изучение латыни — предмета, от которого все (кроме преподавателей с латинской кафедры) стонали уже много лет. Старое и вполне справедливое утверждение, что знание латыни помогает учить чуть ли не любой иностранный язык, не очень-то часто звучало вне стен латинской кафедры. На кафедре работало шесть преподавателей, и трем из них через год-два предстояло уйти на пенсию. Уайт предвидел, что с отменой обязательной латыни желающих факультативно изучать ее станет вдвое меньше (для отметки в дипломе достаточно было учить язык три года); и таким образом через год-два на латинской кафедре как раз и останется нужное число преподавателей, а новых можно будет взять для более популярных романских языков — французского и испанского. Когда Уайт объявил о нововведении на утреннем собрании, кругом раздались возгласы восторга (мы довольно скоро стали называть «утреннюю службу» по-другому; вернее, Уайт первый назвал ее «утренним собранием», и новое обозначение сразу привилось).

Все бы ничего, но то, как он выбросил латынь на свалку, по мнению Оуэна Мини, было ошибкой.

«НАШ НОВЫЙ ДИРЕКТОР ПОСТУПИЛ ОЧЕНЬ МУДРО, КОГДА ПРИНЯЛ СТОЛЬ ПОПУЛЯРНОЕ РЕШЕНИЕ, — А ЧЕМ ЕЩЕ МОЖНО ТАК ПОТРАФИТЬ ШКОЛЬНИКАМ, КАК НЕ ОТМЕНОЙ ОБЯЗАТЕЛЬНОГО ПРЕДМЕТА? ОСОБЕННО КОГДА РЕЧЬ ИДЕТ О ЛАТЫНИ! НО ТАКИЕ ВЕЩИ СЛЕДОВАЛО БЫ РЕШАТЬ ГОЛОСОВАНИЕМ НА СОБРАНИИ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ. Я УВЕРЕН, ЕСЛИ БЫ ДИРЕКТОР ПРЕДЛОЖИЛ ЭТО НОВОВВЕДЕНИЕ НА СОБРАНИИ, ПРЕПОДАВАТЕЛИ ОДОБРИЛИ БЫ ЕГО. ДИРЕКТОР, БЕССПОРНО, ОБЛАДАЕТ ДОВОЛЬНО БОЛЬШОЙ ВЛАСТЬЮ, НО СТОИЛО ЛИ ЕМУ ТАК ЩЕГОЛЯТЬ ЭТОЙ СВОЕЙ ВЛАСТЬЮ? ОН МОГ БЫ ДОСТИЧЬ СВОЕЙ ЦЕЛИ БОЛЕЕ ДЕМОКРАТИЧНЫМ ПУТЕМ; СТОИЛО ЛИ ДЕМОНСТРИРОВАТЬ КОЛЛЕКТИВУ, ЧТО ДИРЕКТОР НЕ НУЖДАЕТСЯ НИ В ЧЬЕМ ОДОБРЕНИИ? И НАСКОЛЬКО ЗАКОННО И СООТВЕТСТВУЕТ НАШЕМУ УСТАВУ И ПРАВИЛАМ РАСПОРЯДКА — ЧТОБЫ ДИРЕКТОР ШКОЛЫ САМОЛИЧНО ИЗМЕНЯЛ ПРОГРАММУ ОБУЧЕНИЯ, А ЗНАЧИТ, И ТРЕБОВАНИЯ К ДИПЛОМУ?»

Этот случай побудил директора впервые воспользоваться утренним собранием, чтобы ответить Голосу, и нам поневоле пришлось это выслушать.

— Господа, — обратился к нам мистер Уайт. — Я не располагаю преимущественным правом высказываться в еженедельных редакционных статьях «Грейвсендской могилы», но хотел бы воспользоваться тем отведенным мне коротким промежутком времени между гимнами и молитвой, чтобы просветить вас на предмет Устава и Правил распорядка нашей всеми любимой школы. Так вот, ни в одном из этих документов не говорится, что преподаватели обладают какими-то полномочиями, превышающими полномочия избранного директора, который является главой школы, — а значит, и всех преподавателей и других работников Академии. Ни в Уставе, ни в Правилах распорядка никоим образом не подвергается сомнению право главы школы принимать решения. А теперь давайте помолимся…

Следующим своим решением мистер Уайт уволил с работы школьного адвоката — местного юриста — и взял вместо него своего приятеля из Лейк-Фореста, бывшего руководителя тамошнего адвокатского бюро, который в свое время успешно отбил иск о пищевом отравлении, выдвинутый против некой крупной чикагской фирмы по производству мясных продуктов; испорченным мясом отравилось множество людей, но адвокату из Лейк-Фореста удалось отвести обвинение от производителя и расфасовщика и возложить всю вину на грузоперевозчика. По совету этого адвоката Рэнди Уайт изменил процедуру исключения учеников из Академии.

Раньше поступали следующим образом: так называемый исполнительный комитет заслушивал дело каждого ученика, которому грозило исключение, после чего комитет выдавал рекомендацию для преподавателей, и уже на общем собрании преподавателей голосовали, оставить парня в школе или нет. Адвокат из Лейк-Фореста заметил, что подобная процедура может повлечь за собой судебный иск против Академии — мол, общее собрание преподавателей «берет на себя полномочия суда присяжных, но при этом не обладает достаточно глубоким знанием всех деталей дела, доступных лишь исполнительному комитету». Адвокат посоветовал сделать так, чтобы исполнительный комитет самостоятельно мог принимать решение об исключении учеников, не привлекая преподавателей. Директор Уайт одобрил это предложение, и о нововведении было объявлено — как и в случае с отменой латыни — на утреннем собрании.

«РАДИ ТОГО, ЧТОБЫ ИЗБЕЖАТЬ ГИПОТЕТИЧЕСКОГО СУДЕБНОГО ИСКА, — писал Оуэн Мини, — ДИРЕКТОР ВМЕСТО ДЕМОКРАТИИ ВВЕЛ ОЛИГАРХИЮ — ПРАВО РЕШАТЬ СУДЬБУ И БУДУЩЕЕ ПАРНЯ, КОТОРЫЙ ПОПАЛ В БЕДУ, ОН ОТНЯЛ У БОЛЬШИНСТВА И ПЕРЕДАЛ МЕНЬШИНСТВУ. ЧТО Ж, ДАВАЙТЕ ПОСМОТРИМ, КТО СОСТАВЛЯЕТ ЭТО МЕНЬШИНСТВО. ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ СОСТОИТ ИЗ ДИРЕКТОРА, ДЕКАНА ПО РАБОТЕ С УЧЕНИКАМИ, НАЧАЛЬНИКА ОТДЕЛА СТИПЕНДИЙ, А ТАКЖЕ ЧЕТЫРЕХ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ, ТОЛЬКО ДВОЕ ИЗ КОТОРЫХ ИЗБИРАЮТСЯ НА ОБЩЕМ СОБРАНИИ, А ДВОЕ ДРУГИХ НАЗНАЧАЮТСЯ САМИМ ДИРЕКТОРОМ. Я СЧИТАЮ, ЧТО ЭТО ЗАВЕДОМАЯ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ! КТО ЛУЧШЕ ВСЕГО ЗНАЕТ ЛЮБОГО УЧЕНИКА? ЕГО КУРАТОР ПО ОБЩЕЖИТИЮ, ЕГО ПРЕПОДАВАТЕЛИ И ЕГО ТРЕНЕРЫ. РАНЬШЕ ИМЕННО ЭТИ ЛЮДИ НА СОБРАНИИ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ ГОВОРИЛИ ЧТО-НИБУДЬ В ОПРАВДАНИЕ ПРОВИНИВШЕГОСЯ — ИЛИ ЖЕ ОНИ ЛУЧШЕ ДРУГИХ ЗНАЛИ, ЧТО ПРОВИНИВШИЙСЯ НЕ ЗАСЛУЖИВАЕТ ОПРАВДАНИЯ. Я СЧИТАЮ, ЧТО ЛЮБОМУ, КОГО ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ИСКЛЮЧИТ ИЗ АКАДЕМИИ, СЛЕДУЕТ И ВПРАВДУ ПОДАТЬ В СУД. МОЖЕТ ЛИ БЫТЬ БОЛЕЕ ВЕСКОЕ ОСНОВАНИЕ ДЛЯ СУДЕБНОГО ИСКА: ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ЛУЧШЕ ОСТАЛЬНЫХ ЗНАЮТ О ВАШЕЙ РЕАЛЬНОЙ ЦЕННОСТИ ДЛЯ ШКОЛЫ, НЕ ИМЕЮТ ПРАВА ДАЖЕ ВЫСТУПИТЬ В ВАШУ ЗАЩИТУ — НЕ ГОВОРЯ УЖЕ О ТОМ, ЧТОБЫ ГОЛОСОВАТЬ!

ПОМЯНИТЕ МОЕ СЛОВО: ЛЮБОЙ, КОМУ ВЫПАДЕТ ПРЕДСТАТЬ ПЕРЕД ЭТИМ ИСПОЛНИТЕЛЬНЫМ КОМИТЕТОМ, МОЖЕТ СРАЗУ СЧИТАТЬ, ЧТО ЕГО ПЕСЕНКА СПЕТА! ДИРЕКТОР И ОБА ЕГО НАЗНАЧЕНЦА ГОЛОСУЮТ ПРОТИВ ВАС; ДВОЕ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ, ИЗБРАННЫХ В ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ, ГОЛОСУЮТ ЗА ВАС. ИТАК, ВЫ УЖЕ ПРОИГРЫВАЕТЕ СО СЧЕТОМ 3:2. А КАК ПОВЕДУТ СЕБЯ ДЕКАН ПО РАБОТЕ С УЧЕНИКАМИ И НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА СТИПЕНДИЙ? ОНИ НЕ ВСТРЕЧАЛИСЬ С ВАМИ НИ В КЛАССЕ, НИ В СПОРТЗАЛЕ, НИ В ОБЩЕЖИТИИ: ОНИ АДМИНИСТРАТОРЫ — ТАКИЕ ЖЕ, КАК И ДИРЕКТОР. ВОЗМОЖНО, НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА СТИПЕНДИЙ ОТНОСИТСЯ К ВАМ ПО-ДОБРОМУ — ЕСЛИ ВЫ ПОЛУЧАЕТЕ СТИПЕНДИЮ. В ЭТОМ СЛУЧАЕ ВЫ ПРОИГРЫВАЕТЕ СО СЧЕТОМ 4:3 ВМЕСТО 5:2. НО В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ ВЫ ПРОИГРЫВАЕТЕ.

ЗАГЛЯНИТЕ В СЛОВАРЬ И ПРОЧИТАЙТЕ, ЧТО ТАКОЕ «ОЛИГАРХИЯ», ЕСЛИ НЕ ПОНИМАЕТЕ, О ЧЕМ Я ГОВОРЮ: «ОЛИГАРХИЯ — ЭТО ФОРМА ПРАВЛЕНИЯ, ПРИ КОТОРОЙ ВЛАСТЬ ПРИНАДЛЕЖИТ НЕСКОЛЬКИМ ЛИЦАМ, ГОСПОДСТВУЮЩЕМУ КЛАССУ ЛИБО КЛИКЕ; ВЛАСТЬ НЕМНОГИХ».

Однако тема власти в те дни оказалась в центре всеобщего внимания из-за других событий. Даже Оуэн на время отвлекся от анализа способности нашего директора школы принимать решения. Все кругом только и говорили о Кеннеди и Никсоне; и кому еще, кроме Оуэна, могло прийти в голову инсценировать в Грейвсендской академии выборы президента? Он все устроил сам — соорудил что-то вроде избирательной кабины в почтовом отделении школы и, сидя рядом за большим столом, отмечал по списку каждого, кто приходил голосовать. Он поймал нескольких парней, пытавшихся проголосовать дважды, и отправил этих жуликов в общежитие, чтобы тормошили тех, кто еще не проголосовал. Два дня все свободное от учебы время Оуэн провел за столом на почте; никому другому роль главного наблюдателя за выборами он доверить не мог. Бюллетени для голосования опускали в запертый ящик, который хранился в кабинете начальника отдела стипендий — когда Оуэн не сидел за столом с большим, как бейсбольный мяч, агитационным значком на лацкане спортивной куртки:

Победа близка —

Голосуй за Д. Ф. К!

Он желал победы католику!

— НЕ ДУМАЙТЕ, ЧТО МЫ ТУТ ДУРАКА ВАЛЯЕМ, — пояснял он всем голосующим. — ЕСЛИ СРЕДИ ВАС ЕСТЬ МУДАКИ, КОТОРЫЕ ПРОГОЛОСУЮТ ЗА НИКСОНА, — НЕ СОМНЕВАЙТЕСЬ, ВАШИ ИДИОТСКИЕ ГОЛОСА БУДУТ ЗАСЧИТАНЫ, КАК И ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ.

Кеннеди победил, причем с умопомрачительным отрывом, однако Голос предрекал, что на настоящих выборах, то есть в ноябре, разрыв будет гораздо меньшим. И тем не менее Оуэн верил, что победить должен Кеннеди и что он обязательно победит.

«ЭТО ВЫБОРЫ, К КОТОРЫМ И МОЛОДЫЕ МОГУТ ОЩУТИТЬ СВОЮ ПРИЧАСТНОСТЬ, — заявил Голос. И действительно, хотя нам с Оуэном по возрасту еще нельзя было голосовать, мы отчетливо ощущали свою причастность ко всему тому «задору молодости», что олицетворял собой Кеннеди. — РАЗВЕ ЭТО НЕ ЗДОРОВО — КОГДА НАД ПРЕЗИДЕНТОМ НЕ ПОТЕШАЮТСЯ ВСЕ, КТО МОЛОЖЕ ТРИДЦАТИ? ЗАЧЕМ ГОЛОСОВАТЬ ЗА ТЕНЬ ЭЙЗЕНХАУЭРА, ЕСЛИ МОЖНО ВЫБРАТЬ ДЖЕКА КЕННЕДИ?»

И снова директор посчитал уместным возразить «публицистическому напору» Голоса на утреннем собрании.

— Я республиканец, — сказал нам Рэнди Уайт. — А поскольку вы, разумеется, не считаете, будто в «Грейвсендской могиле» делают хотя бы слабую попытку объективно представить республиканские взгляды, позвольте мне всего на минуту занять ваше время. Хотя эйфория от оглушительной победы Джона Кеннеди здесь, вероятно, еще заметна, но, я надеюсь, она уже пошла на убыль. Меня не удивляет, что столь юный кандидат очаровал многих из вас своим «задором»; однако, к счастью, судьбу страны не решают молодые люди, которым по возрасту еще рано голосовать. Достижения мистера Никсона, возможно, не кажутся вам столь яркими, однако президентские выборы — это не парусные гонки и не конкурс красоты между женами кандидатов. Я республиканец из Иллинойса, — заявил директор. — А Иллинойс — это край Линкольна, как вы все, ребята, знаете.

«ИЛЛИНОЙС — ЭТО ЕЩЕ И КРАЙ ЭДЛАЯ СТИВЕНСОНА[22], — написал Оуэн Мини. — НАСКОЛЬКО Я ЗНАЮ, ЭДЛАЙ СТИВЕНСОН БОЛЕЕ БЛИЗКИЙ К НАМ ПО ВРЕМЕНИ УРОЖЕНЕЦ ИЛЛИНОЙСА, ЧЕМ АВРААМ ЛИНКОЛЬН, — НАСКОЛЬКО Я ЗНАЮ, ЭДЛАЙ СТИВЕНСОН ДЕМОКРАТ, И К ТОМУ ЖЕ ОН ЕЩЕ ЖИВ».

А насколько мне известно, это маленькое расхождение во мнениях вынудило Рэнди Уайта принять еще одно решение. Мистер Уайт освободил мистера Эрли от обязанностей куратора «Грейвсендской могилы»; он назначил куратором самого себя — и таким образом Голос заполучил куда более враждебно настроенного цензора, чем когда-то имел в лице мистера Эрли.

— Ты бы поостерегся, Оуэн, — предупредил его Дэн Нидэм.

— Побереги задницу, приятель, — добавил я.

Очень холодным зимним вечером, после Рождества, он заехал на своем красном пикапе на стоянку позади приходской школы Святого Михаила. Фары грузовичка освещали всю игровую площадку, превращенную в лужу недавним неожиданным дождем; сейчас лужа покрылась блестящей черной ледяной коркой, и площадка стала похожа на каток

— ЖАЛЬ, У НАС НЕТ С СОБОЙ КОНЬКОВ, — сказал Оуэн.

Фары пикапа высветили в дальнем конце гладкого ледяного полотна статую Марии Магдалины, стоящую на воротах.

— ЖАЛЬ, У НАС НЕТ С СОБОЙ КЛЮШЕК И ШАЙБЫ, — снова подал голос Оуэн.

В домике, где жили монашки, загорелось окно, потом еще одно; потом зажегся свет у входной двери, на крыльцо вышли две монашки и уставились прямо на наши фары.

— ВИДАЛ КОГДА-НИБУДЬ ПИНГВИНИХ НА ЛЬДУ? — спросил Оуэн.

— Лучше не нарывайся, — посоветовал я ему.

Он развернулся на стоянке и поехал на Центральную улицу, к дому 80. В программе «Вечернего сеанса» шел очередной ужастик с вампирами. К тому времени мы с Оуэном пришли к заключению, что только дурацкие фильмы могут быть по-настоящему классными.

Оуэн никогда не показывал мне, что он пишет в своем дневнике, — вернее, тогда не показывал. Но после того Рождества он часто носил дневник с собой, и я знал, как он важен для него, — он хранил дневник на ночном столике в изголовье кровати, рядом со стихами Роберта Фроста и под неусыпной охраной портновского манекена моей мамы. Когда он ночевал вместе со мной — у Дэна или в доме 80 на Центральной, — то всегда записывал что-то перед сном и только после этого разрешал выключить свет.

Я помню, особенно яростно он строчил в ночь после инаугурации президента Кеннеди; это было в январе 1961-го, и я несколько раз просил Оуэна выключить свет, но он продолжал писать, не останавливаясь ни на секунду, так что в конце концов я уснул при свете — не знаю даже, когда он закончил. Мы видели инаугурацию по телевизору в доме 80 на Центральной; Дэн и бабушка смотрели вместе с нами, и, хотя бабушка ворчала, что Джек Кеннеди «слишком уж молодой и красивый» — что он «похож на кинозвезду» и что «ему нужно надеть шляпу», — это был первый демократ, за которого Харриет Уилрайт проголосовала в своей жизни, и он на самом деле нравился ей. Мы с Оуэном и Дэном вообще были от него без ума.

В Вашингтоне — как, впрочем, и в Грейвсенде — стоял ясный, холодный и ветреный день, и Оуэн переживал из-за погоды. «ЖАЛЬ, ТАКОЙ ДЕНЬ МОГ БЫТЬ И ТЕПЛЕЕ», — сказал Оуэн.

— Пусть привыкает носить шляпу — не убьет же она его в конце концов, — недовольно проворчала бабушка. — А то в такую погоду можно застудиться и умереть.

Когда Роберт Фрост, наш старый друг, попытался прочесть свое стихотворение в честь инаугурации, Оуэн расстроился еще больше. Может быть, у Фроста от холода или ветра слезились глаза, может, слишком ярко светило солнце, а может, по старости он почти утратил зрение — в общем, выглядел он плохо и не смог как следует прочитать свое стихотворение.

— «Владели мы страной, ей неподвластны…» — начал Фрост. Это стихотворение называется «Дар навсегда», и Оуэн знал его наизусть.

— ПОМОГИТЕ ЖЕ ЕМУ КТО-НИБУДЬ! — вскрикнул Оуэн, когда Фрост стал запинаться. Кто-то попытался ему помочь, — возможно, это был сам президент или миссис Кеннеди, я уже точно не помню.

Кто бы то ни был, от его помощи было мало проку, и Фрост продолжал запинаться вплоть до самого конца стихотворения. Оуэн пробовал подсказывать ему, но Роберт Фрост не мог услышать Голоса — слишком далеко было оттуда до Грейвсенда. Оуэн читал по памяти; его память хранила это стихотворение лучше, чем память Фроста.

Это был тот же голос, что подсказывал ангелу-благо-вестнику восемь лет назад, когда тот забыл свои слова; это снова раздавался из яслей голос Младенца Христа.

— ГОСПОДИ, НЕУЖЕЛИ НИКТО НЕ МОЖЕТ ЕМУ ПОМОЧЬ? — чуть не плакал Оуэн.

Президентская речь потрясла нас до глубины души; под ее впечатлением Оуэн Мини потом еще долго не мог вымолвить ни слова и писал в своем дневнике всю ночь напролет. Потом — после всего, что произошло, — мне доведется прочитать, что он написал. А в то время я знал только, как он был взволнован — настолько Кеннеди перевернул в нем все.

«ДОВОЛЬНО БЫТЬ САРКАЗМЕЙСТЕРОМ, — писал он в своем дневнике. — ДОВОЛЬНО ЭТОЙ ЦИНИЧНОЙ, ВСЕ ОТРИЦАЮЩЕЙ, НАХАЛЬНОЙ ПОДРОСТКОВОЙ ФИГНИ! ВОЗМОЖНО СЛУЖИТЬ СВОЕЙ СТРАНЕ И НЕ БЫТЬ ПРИ ЭТОМ В ДУРАКАХ; ПРИНОСИТЬ ПОЛЬЗУ И НЕ БЫТЬ ПРИ ЭТОМ ИСПОЛЬЗОВАННЫМ — НЕ БЫТЬ В УСЛУЖЕНИИ У ВСЕГО НАШЕГО СТАРИЧЬЯ С ЕГО ДРЯХЛЫМИ ИДЕЯМИ». Там было написано еще много чего. Оуэн считал Кеннеди искренне верующим, и — невероятное дело — его не смущало, что Кеннеди католик. «МНЕ ХОЧЕТСЯ ВЕРИТЬ, ЧТО ЭТО СВОЕГО РОДА СПАСИТЕЛЬ, — писал Оуэн в своем дневнике. — МНЕ НАПЛЕВАТЬ, ЧТО ОН РЫБОГЛОТ — В НЕМ ЕСТЬ ТО, ЧЕГО НАМ ВСЕМ ТАК НУЖНО».

На уроке Священного Писания Оуэн спросил преподобного мистера Меррила, согласен ли он, что Джек Кеннеди — это «ТОТ САМЫЙ, КОГО ИМЕЛ В ВИДУ ИСАЙЯ — НУ, ВЫ ЗНАЕТЕ, «НАРОД, ХОДЯЩИЙ ВО ТЬМЕ, УВИДИТ СВЕТ ВЕЛИКИЙ; НА ЖИВУЩИХ В СТРАНЕ ТЕНИ СМЕРТНОЙ СВЕТ ВОССИЯЕТ». ВЫ ПОМНИТЕ ЭТИ СЛОВА?»

— Хм, знаешь, Оуэн, — осторожно возразил мистер Меррил, — я не сомневаюсь, что Джон Кеннеди Исайе бы понравился; но не уверен, действительно ли Кеннеди — «тот самый, кого имел в виду Исайя», как ты говоришь.

— «ИБО МЛАДЕНЕЦ РОДИЛСЯ НАМ; СЫН ДАН НАМ; ВЛАДЫЧЕСТВО НА РАМЕНАХ ЕГО» — ПОМНИТЕ ЭТО?

Я помню; еще я помню, как много времени прошло со дня инаугурации Кеннеди, а Оуэн Мини все цитировал мне слова из инаугурационной речи нового президента: «НЕ СПРАШИВАЙТЕ, ЧТО ВАША СТРАНА МОЖЕТ СДЕЛАТЬ ДЛЯ ВАС, — СПРОСИТЕ ЛУЧШЕ, ЧТО ВЫ САМИ МОЖЕТЕ СДЕЛАТЬ ДЛЯ СВОЕЙ СТРАНЫ».

Помните?

7. Сон

Мы с Оуэном учились в последнем классе Грейвсендской академии, нам было девятнадцать лет — по крайней мере на год больше, чем всем нашим одноклассникам, — когда Оуэн напрямик заявил мне то, что уже выразил символически гораздо раньше, когда нам было одиннадцать и когда он изувечил моего броненосца.

— БОГ ВЗЯЛ У ТЕБЯ МАМУ, — сказал он как-то в ответ на мое брюзжание — что я не хочу больше отрабатывать его «бросок». Мне казалось, он никогда не загонит мяч в корзину быстрее чем за четыре секунды, и наши тренировки мне опостылели. — МОИ РУКИ СТАЛИ ОРУДИЕМ ЭТОГО, — сказал он. — БОГ ВЗЯЛ У МЕНЯ РУКИ. ТЕПЕРЬ Я — ОРУДИЕ В РУКАХ БОГА.

Я допускал, что такое вполне могло прийти ему в голову в одиннадцать лет — когда ужасные последствия того неудачного удара по мячу так потрясли нас обоих и когда НЕВЫРАЗИМОЕ ОСКОРБЛЕНИЕ, от которого пострадали его родители, внесло в его религиозное становление элемент замешательства и бунта — это было бы понятно. Но не в девятнадцать же лет! Он так запросто, как бы между прочим поделился со мной своим бредовым убеждением — «БОГ ВЗЯЛ У МЕНЯ РУКИ», — что, когда он в очередной раз прыгнул в мои руки, я его уронил. Баскетбольный мяч укатился за пределы площадки. В эти минуты Оуэн не очень-то походил на ОРУДИЕ В РУКАХ БОГА — держась за ушибленное колено, Оуэн корчился от боли и катался по полу под баскетбольной корзиной.

— Если ты — орудие Бога, — обратился я к нему, — я-то тебе зачем? Сам бери и забивай!

Шли рождественские каникулы 61-го, и мы были в зале одни, если не считать нашего старого приятеля (и единственного зрителя), слабоумного вахтера, который запускал для нас судейский секундомер, когда Оуэну в очередной раз взбредало в голову засечь время выполнения «броска». Жаль, не помню его имени; в дни каникул и летом в выходные он часто оставался единственным дежурным вахтером во всей школе. Одни говорили, он дебил с рождения, другие — что он «тронулся умом» во время войны, — Оуэн слышал, будто у этого вахтера случилась контузия. Во время какой войны; мы не знали, мало того, мы даже не знали, что такое «контузия».

Оуэн сел на пол площадки, потирая колено.

— ТЫ, Я ДУМАЮ, СЛЫШАЛ, ЧТО ВЕРА ГОРАМИ ДВИЖЕТ, — сказал он. — ТВОЯ БЕДА В ТОМ, ЧТО В ТЕБЕ СОВЕРШЕННО НЕТ ВЕРЫ.

— А твоя беда в том, что ты чокнутый, — ответил я, но все-таки сходил за мячом и принес его обратно. — Это просто безответственно — в твоем возрасте и с твоим образованием воображать себя орудием Бога!

— АХ ДА, Я И ЗАБЫЛ, ТЫ ВЕДЬ У НАС ОБРАЗЕЦ ОТВЕТСТВЕННОСТИ.

Он начал называть меня «образцом ответственности» осенью 61-го, когда мы по уши погрузились в безумную суету подачи вступительных заявлений и собеседований с приемными комиссиями университетов, знакомую любому старшекласснику. Я подал заявление только в университет штата, и тогда Оуэн сказал, что у меня нет ни грамма ответственности за свое самосовершенствование. Он, естественно, отправил заявления в Гарвард и Йель; что до университета штата Нью-Хэмпшир, они сами предложили Оуэну так называемую стипендию Почетного академического общества — а Оуэн даже не стал подавать туда заявление. Нью-Хэмпширское Почетное академическое общество каждый год выбирало лучшего в штате выпускника средней или подготовительной школы и назначало ему специальную стипендию. Выпускнику полагалось быть постоянным жителем штата; обычно стипендия вручалась ученику муниципальной школы, лучшему из всех в своем выпускном классе. Но в нашем выпускном классе Грейвсендской академии лучше всех успевал Оуэн; такого признания житель Нью-Хэмпшира добился впервые — заголовок в «Грейвсендском вестнике» гласил: «Уроженец Грейвсенда побеждает в споре с лучшими школьниками страны!», и статью потом перепечатали во многих газетах по всему штату. В Нью-Хэмпширском университете не льстили себя надеждой, что Оуэн примет предложение о стипендии. В самом деле, Почетное академическое общество каждый год предлагало стипендию «лучшему» в Нью-Хэмпшире — и при этом все с прискорбием осознавали, что награжденный наверняка предпочтет поступать в Гарвард или Йель или еще в какой-нибудь университет «поприличнее». Я не сомневался, что и в Гарвард, и в Йель Оуэна примут — и дадут полную стипендию. Единственной причиной, по которой он мог бы согласиться на учебу в Нью-Хэмпширском университете, была Хестер; но что толку? Оуэн начал бы учебу в университете осенью 62-го, а Хестер уже весной 63-го получила бы диплом.

— ТЫ МОГ БЫ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ ПОПРОБОВАТЬ ПОСТУПИТЬ В УНИВЕРСИТЕТ ПОЛУЧШЕ, — сказал мне Оуэн.

Я вовсе не просил его отказываться от Гарварда или Йеля, чтобы составить мне компанию в Нью-Хэмпширском университете. Мне казалось, с его стороны просто нечестно ожидать, будто я стану подавать заявление в Гарвард или Йель лишь для того, чтобы получить очередной отказ. Хотя я и стал учиться заметно лучше благодаря Оуэну, но результаты, показанные мной на предварительном тестировании, — весьма посредственные — он улучшить не мог, так что я ни по каким статьям не подходил ни для Гарварда, ни для Йеля. Да, с некоторых пор у меня наладились дела с английским и историей. Читал я медленно, но внимательно и вдумчиво и научился писать вполне гладкие, правильно построенные сочинения; но в математике и естественных науках я по-прежнему не мог обойтись без Оуэна, да и уроки иностранного были для меня темный лес — учеба так никогда и не станет для меня естественным состоянием, как стала для Оуэна. И все же он злился на меня, что я сразу согласился на Нью-Хэмпширский университет и даже не пытаюсь достичь чего-то большего. А мне, по правде говоря, Нью-Хэмпширский университет нравился. Сам городок Дарем пугал меня не больше Грейвсенда, к тому же он совсем близко, так что я мог бы по-прежнему часто видеться с Дэном и бабушкой — я мог бы по-прежнему жить вместе с ними.

— ЧУВСТВУЮ Я, ЧТО В КОНЦЕ КОНЦОВ ТОЖЕ ОСТАНОВЛЮСЬ НА ДАРЕМЕ, — сказал Оуэн с некоторой даже жалостью к самому себе, чем привел меня в бешенство. — ИНАЧЕ КТО ЖЕ О ТЕБЕ ПОЗАБОТИТСЯ?

— Уж как-нибудь сам позабочусь, — отрезал я. — Буду приезжать к тебе в гости — хоть в Гарвард, хоть в Йель.

— ДА НЕТ, У НАС У ОБОИХ ПОЯВЯТСЯ НОВЫЕ ДРУЗЬЯ, И МЫ РАЗОЙДЕМСЯ КАК В МОРЕ КОРАБЛИ — ТАК ВСЕГДА БЫВАЕТ, — философски заметил он. — К ТОМУ ЖЕ ТЫ НЕ ЛЮБИТЕЛЬ ПИСАТЬ ПИСЬМА — ТЫ ДАЖЕ ДНЕВНИК НЕ ВЕДЕШЬ, — добавил он.

— Если ты из-за меня нарочно завалишь тесты и пойдешь в Нью-Хэмпширский университет, я тебя придушу, учти, — пообещал я ему.

— К ТОМУ ЖЕ И ПРО РОДИТЕЛЕЙ НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ, — сказал он. — ЕСЛИ Я БУДУ УЧИТЬСЯ В ДАРЕМЕ, ТО СМОГУ И ДАЛЬШЕ ЖИТЬ ДОМА И УХАЖИВАТЬ ЗА НИМИ.

— С чего вдруг тебе понадобилось за ними ухаживать? — не выдержал я. Мне казалось, он старается бывать дома как можно реже.

— И ПРО ХЕСТЕР НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ, — добавил он.

— Извини за прямоту, — не выдержал я, — Но вы с Хестер, по-моему, сами не знаете, чего хотите. Ты с ней спишь, что ли? Ну хоть раз ты с ней спал?

— ДЛЯ ТВОЕГО ВОЗРАСТА И ВОСПИТАНИЯ ТЫ ВЕДЕШЬ СЕБЯ УЖАСНО ГРУБО, — заметил он.

Когда он поднялся наконец с пола баскетбольной площадки, я увидел, что он хромает. Я передал ему мяч, он отпасовал мне обратно. Слабоумный вахтер снова установил судейский секундомер — на нем ярко загорелись огромные цифры:

00:04

Как мне все это осточертело!

Я держал мяч перед собой; он выставил вперед руки.

— ГОТОВ? — спросил Оуэн. По этому слову вахтер пустил секундомер. Я передал мяч Оуэну; он впрыгнул мне на руки; я подбросил его; он взмывал все выше и выше и, повернувшись в воздухе, всадил этот дурацкий мяч в корзину. Он делал это очень аккуратно, никогда не касаясь кольца руками. Он еще парил в воздухе, опускаясь на землю — руки по-прежнему над головой, но уже без мяча, а глаза устремлены на секундомер посредине площадки, — когда крикнул: «СТОП!» Вахтер остановил секундомер.

После этого я тоже всегда оборачивался, чтобы посмотреть на светящиеся цифры; обычно они показывали, что наше время истекло:

00:00

Но когда я обернулся в этот раз, на секундомере оставалась одна секунда:

00:01

Он всадил мяч в кольцо быстрее чем за четыре секунды!

— ВИДИШЬ ТЕПЕРЬ, ЧТО МОЖНО СДЕЛАТЬ, КОГДА ЕСТЬ ХОТЬ НЕМНОЖКО ВЕРЫ? — спросил Оуэн Мини. Слабоумный вахтер восторженно аплодировал. — УСТАНОВИТЕ НА ТРИ СЕКУНДЫ! — велел ему Оуэн.

— Чума тебя забери! — крикнул я.

— ЕСЛИ МЫ УЛОЖИЛИСЬ В ЧЕТЫРЕ СЕКУНДЫ, ТО СМОЖЕМ УЛОЖИТЬСЯ И В ТРИ, — сказал он. — ПРОСТО ПОТРЕБУЕТСЯ НЕМНОЖКО БОЛЬШЕ ВЕРЫ.

— Потребуется больше тренироваться, — раздраженно бросил я.

— ДА, ВЕРА ТРЕБУЕТ ТРЕНИРОВКИ, — сказал Оуэн Мини.

В 61-м нашу дружбу впервые начали омрачать недружелюбные замечания и ссоры. Самые главные споры начались у нас осенью, когда мы вернулись в Академию и пошел наш выпускной учебный год; и вот из-за одной из привилегий, положенных лишь старшеклассникам, у нас с Оуэном и вышел спор, оставивший у нас обоих чувство неловкости. Как старшеклассники мы имели право днем в среду или в субботу ездить на поезде в Бостон. В эти дни у нас не было уроков после обеда, и, доложив в канцелярии декана, куда собираемся, мы получали разрешение вернуться в Грейвсенд поездом «Бостон — Мэн», то бишь не позже десяти вечера того же дня. Поскольку мы с Оуэном не жили в общежитии, нам можно было возвращаться в школу к утреннему собранию в четверг или к воскресной службе в церкви Херда, если мы решали поехать в Бостон в субботу.

Даже когда мы ездили в субботу, Дэн с бабушкой недовольно хмурились, узнав, что мы проведем едва ли не всю ночь в этом «жутком» городе. В те годы ходил так называемый «молочный поезд», отправлявшийся из Бостона в два часа ночи, — он останавливался у каждого столба между Бостоном и Грейвсендом, и домой мы добирались не раньше половины седьмого утра (примерно в это время открывалась для завтрака школьная столовая). И Дэн и бабушка считали, что подобные загулы можно устраивать только изредка. Оуэна родители вообще никак не ограничивали; его же самого вполне устраивал распорядок, установленный для меня Дэном с бабушкой.

Но он не был готов проводить время в этом «жутком» городе так, как большинство грейвсендских старшеклассников. Многие выпускники нашей Академии учились в Гарварде. Чаще всего маршрут грейвсендского старшеклассника начинался с поездки на метро до Гарвардской площади. Там, с помощью поддельного приписного свидетельства (или при содействии выпускника Грейвсендской академии, а ныне студента Гарварда), в немереных количествах закупалась и самозабвенно поглощалась выпивка; иногда (хотя и редко) за этим следовали девчонки. Затем, основательно нагрузившись первым (и никогда не приглашая с собой последних), наш класс возвращался на метро в Бостон, где — снова прикинувшись старше, чем есть, — мы пробирались на представление со стриптизом, любимое зрелище наших сверстников, в заведение, известное под названием «У старого Фредди».

Я не видел в этом ритуале совершенно ничего безнравственного. В девятнадцать лет я еще оставался девственником. Кэролайн О"Дэй не позволяла никакой нескромности даже моей руке — в лучшем случае рука бывала допущена на дюйм выше кромки ее бордовой плиссированной юбки или таких же бордовых гольфов, а дальше — ни-ни. И хотя Оуэн уверял, что добиться большего от Кэролайн мне мешает лишь ее католицизм, — «ТЕМ БОЛЕЕ КОГДА ОНА ОДЕТА В ФОРМУ ШКОЛЫ СВЯТОГО МИХАИЛА!» — я не намного больше достиг с дочкой инспектора полиции Бена Пайка, Лорной, — хотя та католицизма не исповедовала и в день, когда я защемил губу в ее пластинках для зубов, была одета вовсе не в школьную форму. Видимо, ее отпугнула кровь или боль — а может, и то и другое. В девятнадцать лет испытывать даже похоть — пусть в самых убогих ее проявлениях, как «У старого Фредди», — это хотя бы какой-то сексуальный опыт; и если первое представление о любви мы с Оуэном получили из фильмов в «Айдахо», то что плохого в том, чтобы испытать вожделение на шоу со стриптизом? Я не сомневался, что Оуэн уже давно не девственник — разве возможно остаться девственником с Хестер? И потому, когда Оуэн клеймил «Старого Фредди» словечками вроде ОТВРАТИТЕЛЬНО и УНИЗИТЕЛЬНО, мне это казалось чистейшим лицемерием.

В девятнадцать лет я изредка позволял себе выпить — правда, единственно для того, чтобы, хмелея, с гордостью чувствовать себя совсем взрослым. Но Оуэн Мини не пил совсем; он не любил, когда люди перестают собой владеть. Кроме того, он, по обыкновению, решительно и буквально истолковал наказ Кеннеди во время инаугурационной речи — сделать что-нибудь для своей страны. Он перестал подделывать приписные свидетельства, не желая, чтобы с помощью этих фальшивок его сверстники незаконно покупали спиртное и ходили на стриптиз. Мало того, он открыто кичился своей правильностью: мол, подделывать приписные свидетельства НЕЛЬЗЯ, и все тут.

И потому мы совершенно трезвые гуляли по Гарвардской площади — не самому привлекательному месту на трезвую голову. Трезвые, мы заходили в гости к нашим бывшим соученикам по Грейвсенду, и я, опять-таки трезво, представлял себе, как будет выглядеть гарвардское сообщество (и как оно нравственно изменится), когда в него вольется Оуэн Мини. Один наш приятель по Грейвсендской академии даже заметил как-то, что трезвого Гарвард просто угнетает. Но Оуэн настаивал, чтобы наши поездки в «жуткий» город проходили как научные исследования безо всяких увеселений; и так оно и было.

Прийти на стриптиз к «Старому Фредди» в трезвом виде — это смахивало на какую-то изощренную пытку; на женщин у «Старого Фредди» можно было смотреть, только надравшись в дым. Поскольку Оуэн сварганил наши с ним поддельные свидетельства еще до того, как, вдохновившись призывом Кеннеди, принял торжественное решение не нарушать закон, мы воспользовались этими документами, чтобы попасть к «Старому Фредди».

— ЭТО ОТВРАТИТЕЛЬНО! — заявил Оуэн.

Мы смотрели, как грудастая женщина, лет сорока с лишним, зубами стягивает с себя трусики, а затем выплевывает их в алчную публику.

— ЭТО УНИЗИТЕЛЬНО! — воскликнул Оуэн.

Мы смотрели, как другая несчастная пыталась подобрать с грязной сцены мандарин: присев, она ухитрилась обхватить его влагалищем и поднять почти до уровня колен — но удержать не смогла; мандарин упал и покатился со сцены прямо в толпу, и двое или трое наших одноклассников едва не подрались из-за него. Естественно, нам было ОТВРАТИТЕЛЬНО и УНИЗИТЕЛЬНО — трезвым-то!

— ДАВАЙ НАЙДЕМ КАКОЕ-НИБУДЬ МЕСТО ПОПРИЛИЧНЕЕ, — предложил Оуэн.

— И что мы там будем делать? — спросил я.

— ХОДИТЬ И СМОТРЕТЬ, — ответил Оуэн.

Мне сейчас кажется, что большинство старшеклассников Грейвсендской академии взрослели, бродя по городам и приглядываясь к местам поприличнее; но Оуэном Мини, помимо неких более веских побуждений, двигало простое любопытство.

Вот так мы в конце концов и оказались на Ньюбери-стрит в одну из сред осенью 61 -го. Теперь-то я знаю, что оказались мы там НЕСЛУЧАЙНО.

На Ньюбери-стрит располагаются несколько художественных галерей, пара роскошных антикварных магазинов и несколько изысканнейших магазинов одежды. За углом, на Эксетер-стрит, стоял кинотеатр, где показывали иностранные фильмы — совсем не такие, что крутили в районе «Старого Фредди»; в «Эксетере» фильмы приходилось «читать» — они были с субтитрами.

— Бог ты мой! — воскликнул я — Здесь-то нам что делать?

— ТЫ ТАКОЙ НЕНАБЛЮДАТЕЛЬНЫЙ, — заметил Оуэн.

Он стоял и смотрел на дамский манекен в центральной витрине магазина — неприятно безликий и лысый, что тогда казалось ультрасовременным. Манекен был одет в огненно-красную шелковую блузку до бедер, напоминавшую своим сексуальным покроем ночную рубашку. Больше на манекене ничего не было. Оуэн стоял и не отрываясь смотрел на него.

— Вот это здорово, — сказал я. — Мы два часа тряслись на поезде, а потом еще два часа убьем на обратную дорогу — и нате пожалуйста, он стоит и пялится на очередной манекен! Если это предел твоих мечтаний, мог бы даже из своей спальни не выходить!

— НИЧЕГО НЕ УЗНАЕШЬ? — спросил он.

Наискосок через всю витрину ярко-красными размашистыми буквами, стилизованными под рукописные, было выведено название магазина:

— «Джерролдс, — сказал я. — Ну и что я, по-твоему, должен узнать?

Он сунул свою маленькую руку в карман и вытащил оттуда этикетку, которую снял со старого маминого красного платья; вернее сказать, с красного платья маминого манекена, потому что мама его терпеть не могла. На этикетке красовалось оно же:

Страницы: «« « ... 910111213141516 » ... »»