Молитва об Оуэне Мини Ирвинг Джон

— Твой маленький друг… — шепотом начал мистер Меррил. — Он что, всегда… вот такой?

«Всегда какой?» — хотел я переспросить, но решил, что меня попросту сметут, пока мистер Меррил, заикаясь, объяснит, что он имел в виду.

— Да, — ответил я. — Оуэн, он как раз такой и есть. Никогда не знаешь, что он отколет — но все устроит по-своему.

— Он просто к-какое-то… чудо, — сказал преподобный мистер Меррил и слабо улыбнулся — явно радуясь, что конгрегационалисты предпочитают утренникам пение гимнов, и с явным облегчением оттого, что Оуэн Мини не спустился по лестнице протестантизма ниже епископальной церкви. Пастор, видимо, уже представил себе, какой ущерб Оуэн мог нанести его церкви во время вечерни.

В коридоре меня перехватил Дэн — сказал, что подождет, пока я переоденусь и заберу одежду Оуэна, и потом мы можем вместе поехать к нему в общежитие или в дом 80 на Центральной. Мистер Фиш пребывал в счастливом возбуждении; если он подумал, что чиркающий по собственному горлу преподобный Дадли Виггин — это непременный элемент ежегодного представления, то ему и подавно простительно было вообразить, будто все остальное входит в сценарий; надо сказать, драматургическая сторона постановки чрезвычайно впечатлила мистера Фиша.

— Здорово придумано — когда Младенец подсказывает ангелу, что говорить! — восторгался мистер Фиш. — И как он отталкивает от себя мать, и как сразу, с первых же минут начинает яростно обличать… в общем, видно: это не простой младенец! Сразу понятно: это Господь! Господь Иисус Христос — с самого Первого Дня. То есть он рожден повелевать, учить всех и каждого. А вы ведь вроде говорили, что у него роль без речей! Я понятия не имел, что в этом ритуале есть что-то такое… первобытное, такое неистовое, такое исконно варварское. Но это очень трогает! — торопливо добавил мистер Фиш, что бы мы с Дэном, не дай бог, не оскорбились, что нашу религию назвали «первобытной» и «варварской».

— Получилось не совсем то, что… имел в виду… ммм… автор, — сказал Дэн. Я оставил Дэна объяснять взволнованному актеру-любителю все отступления от привычного сюжета и поспешил в вестибюль в надежде побыстрее одеться и разыскать вещи Оуэна и при этом не столкнуться с кем-нибудь из Виггинов. Но сразу заполучить одежду Оуэна мне не удалось: Мария Бет Бэйрд сгребла ее в охапку вместе со своими вещами и, упав на них в углу вестибюля, рыдала в три ручья. Представлялось затруднительным добыть одежду Оуэна, не сталкивая с нее Марию Бет, и вовсе невозможным — прервать ее всхлипывания. Что Господь Иисус так расстроился — это ее вина, — плакала Мария; она не только не сумела утешить его — она вообще оказалась плохой матерью. Оуэн ненавидит ее, заявила она! Если бы она лучше его понимала! И тем не менее, — объясняла она мне сквозь слезы, —

никто не «понимает» Оуэна лучше нее.

В одиннадцать лет мне было трудновато разглядеть, какая истеричная жена и мать получится из Марии Бет Бэйрд. Тогда, в вестибюле церкви, мне захотелось просто стукнуть ее как следует — чтобы вытащить из-под нее одежду Оуэна, и пусть потом хоть утонет в своих слезах. От одной лишь мысли, что она понимает Оуэна Мини, меня мутило. Чего она и вправду хотела, так это затащить Оуэна к себе домой и улечься на него сверху. Все ее понимание сводилось к потребности накрыть его своим телом и не отпускать.

В общем, я замешкался, и меня поймала Роза Виггин.

— Когда будешь передавать ему одежду, можешь за одно передать ему от меня, — зашипела она, больно впившись мне в плечо пальцами и основательно встряхнув несколько раз, — чтобы он не смел снова приходить в эту церковь, пока не поговорит со мной, ясно? До воскресной школы, до того, как придет на службу, он должен явиться ко мне, понял, да? Скажешь, ему не позволено сюда ходить, пока не повидается со мной! — повторила она, встряхнув меня напоследок еще раз для пущей убедительности.

Я так расстроился, что тут же выложил все Дэну, — он слонялся вокруг алтаря вместе с мистером Фишем, который с таким интересом разглядывал разворошенное сено в яслях и немногочисленные дары, брошенные Младенцем Христом, словно во всем этом беспорядке скрывался какой-то потаенный смысл.

Я рассказал Дэну все: и что мне наговорила Роза Виггин, и как она раздразнила Оуэна и у него встал член, и какая между ними происходила невидимая война во время представления, и что теперь Оуэну запрещено посещать епископальную церковь. Потому что я знал: если условием возвращения в церковь Христа будет беседа с Розой Виггин, то Оуэн станет шарахаться от епископалов, как прежде от католиков. Я здорово разволновался, излагая это предполагаемое развитие событий; Дэн молча сидел рядом со мной на скамейке в первом ряду и сочувственно слушал.

Тут к нам подошел мистер Фиш и сообщил, что ангел-благовестник, оказывается, все еще «там наверху». Мистер Фиш не мог понять: неужели это тоже входит в сценарий — оставить Харолда Кросби болтаться между стропилами, после того как и ясли, и скамейки со зрителями давным-давно опустели? Харолд Кросби, уверенный в том, что и пославший его на землю Господь, и Роза Виггин навеки от него отступились, до сих пор покачивался между арочными перекрытиями, словно жертва суда Линча. Дэн хорошо разбирался в сценической аппаратуре и в конце концов привел ангелоподъемник в действие, вернув забытого всеми ангела на твердую землю, куда тот и повалился, исполненный облегчения и признательности. Харолд Кросби облевал себя с головы до ног и, пытаясь вытереться одним из крыльев, непоправимо изгадил свой костюм.

И вот тогда Дэн исполнил обязанности отчима самым решительным, если не сказать героическим, образом. Он взял промокшего Харолда Кросби на руки и понес его в вестибюль церкви, где попросил Розу Виггин уделить ему пару минут для разговора.

— Вы что, не видите, — спросила она его, — что сейчас не время?

— Мне бы не хотелось ставить этот вопрос на обсуждение церковного совета — то, как вы могли оставить этого ребенка висеть под потолком, — сказал ей Дэн. Ему было нелегко держать Харолда Кросби: мало того что Харолд был мокрым и тяжелым — в духоте вестибюля от него нестерпимо разило блевотиной.

— Сейчас не время обсуждать со мной что бы то ни было, — предостерегла Роза Виггин, но Дэн Нидэм не из тех, кто боится хамоватых бортпроводниц.

— Никто не собирается обсуждать, что творится у вас на детских утренниках, — сказал Дэн, — но этого ребенка оставили висеть под самым потолком! В двадцати футах над бетонным полом! Это просто чудо, что ваше разгильдяйство не привело к несчастному случаю!

Харолд Кросби закрыл глаза, словно испугавшись, что Роза Виггин сейчас ударит его — или снова вздернет на подъемнике.

— Я сожалею… — начала было Роза Виггин, но Дэн Нидэм тут же оборвал ее.

— Вы не будете устанавливать никаких особых правил для Оуэна Мини, — сказал он. — Вы не викарий, а всего лишь жена викария. Ваша обязанность была в целости и сохранности спустить этого ребенка на пол после того, как все закончится, но вы начисто забыли об этом. Я тоже готов забыть об этом — а вы забудете, что хотели поговорить с Оуэном. Оуэну позволено приходить в эту церковь когда угодно. Он не обязан спрашивать вашего разрешения. А если с ним захочет поговорить викарий, пусть позвонит сначала мне.

С этими словами Дэн Нидэм отпустил скользкого Харолда Кросби, и тот отправился искать свою одежду; судя по его походке, от долгого висения на растяжках подъемника ноги у него напрочь затекли; он, покачиваясь, ковылял по вестибюлю из угла в угол, распространяя вокруг себя запах рвоты, и дети в ужасе шарахались во все стороны. Дэн Нидэм положил руку мне на шею и мягко подтолкнул вперед, так что я оказался между ним и Розой Виггин.

— Этот мальчик не нанимался к вам в посыльные, миссис Виггин, — сказал Дэн. — Мне бы не хотелось обсуждать все это на собрании церковного совета, — повторил он.

Полномочия стюардессы ничтожны; и Роза Виггин прекрасно почувствовала границу, за которой они кончаются. Она тут же сделалась страшно угодливой — до того угодливой, что мне стало за нее стыдно. Все ее внимание переключилось на то, чтобы побыстрее переодеть Харолда Кросби в чистое. Надо сказать, она успела как раз вовремя: когда мы с Дэном выходили из церкви, в вестибюле появилась мама Харолда.

— Бог ты мой, до чего это было здорово и интересно! — воскликнула миссис Кросби. — Тебе понравилось, солнышко? — спросила она сына. Харолд молча кивнул, и Роза Виггин непроизвольно обняла его одной рукой и прижала к себе.

Мистер Фиш нашел викария. Преподобный Дадли Виггин занимался рождественскими свечками; он измерял их одну за другой, отбирая те, что еще сгодятся для следующего года. Дадли Виггина здоровый инстинкт летчика заставлял смотреть только вперед; он не сосредоточивался на текущем — особенно на неприятном. Он бы в жизни не стал звонить Дэну и просить поговорить с Оуэном; а значит, можно было считать, Оуэну «позволено» приходить в церковь Христа без всяких согласований.

— Мне здорово понравилось, как Иосиф с Марией выносят новорожденного Иисуса из яслей, — поделился с викарием мистер Фиш.

— А, правда? Ага, да-да, — очнулся викарий.

— Концовка получилась замечательная. Очень яркая и драматичная, — заметил мистер Фиш.

— Да, правда, вы тоже так считаете? — сказал викарий. — Возможно, в следующем году мы ее повторим.

— Конечно, для такой роли нужно уметь производить впечатление, как Оуэн, — размышлял мистер Фиш. — Наверняка такой Младенец Христос у вас бывает не каждый год.

— Да уж, — согласился викарий.

— Он самородок! — добавил мистер Фиш.

— Что и говорить! — ответил мистер Виггин.

— Вы смотрели «Рождественскую песнь»? — спросил мистер Фиш.

— В этом году еще нет, — сказал викарий.

— А что вы делаете в сочельник? — спросил его мистер Фиш.

Я прекрасно знал, что бы мне хотелось делать в сочельник: оказаться в Сойере вместе с мамой и ждать, когда с полуночным поездом приедет Дэн. Так проходили все наши сочельники с тех пор, как мама стала встречаться с Дэном. Мы с мамой вовсю пользовались гостеприимством Истмэнов, я привычно изматывал себя в играх с моими неистовыми двоюродными братьями и сестрой, а Дэн присоединялся к нам после заключительного спектакля своей любительской труппы, приуроченного к сочельнику. В доме Истмэнов никто — даже наша бабушка — не ложился, дожидаясь, пока уставший Дэн приедет с полуночным грейвсендским поездом, и тогда дядя Алфред наливал Дэну стаканчик на сон грядущий, а мама с тетей Мартой отправляли нас, детей, спать.

В четверть двенадцатого мы с Хестер, Саймоном и Ноем одевались потеплее и отправлялись на станцию через дорогу. Погода в «северном краю» в сочельник, да еще ближе к полуночи, мало привлекала взрослых — и те с удовольствием предоставляли нам, детям, встречать Дэна с поезда. Мы любили прийти на платформу заранее, чтобы заготовить побольше снежков. В те времена поезд всегда приходил точно по расписанию; народу в вагонах сидело немного, а в Сойере выходил едва ли не один Дэн, и мы с ходу принимались забрасывать его снежками. Каким бы усталым Дэн ни был, он тут же вступал с нами в отчаянную перестрелку.

Тем же вечером чуть раньше мама с тетей Мартой пели рождественские гимны; иногда к ним присоединялась бабушка. Мы, дети, знали слова почти всех начальных строф; а вот когда дело доходило до продолжения, тут уж ставились на кон годы, проведенные мамой и тетей Мартой в хоре конгрегационалистской церкви. Соревнование всегда выигрывала моя мама; она знала каждое слово в каждом стихе, так что по мере продвижения к концу гимна сначала из игры выбывала бабушка, потом все меньше и меньше слов вспоминала тетя Марта. Наконец замолкала и она, и последние куплеты мама допевала сама.

— Ну и зря, Табби! — говаривала тетя Марта. — Только память зря транжирить на все эти строфы, которые все равно никто никогда не поет!

— А на что мне еще нужна память? — спрашивала мама, и они улыбались друг другу — уж как хотелось тете Марте проникнуть в тот уголок маминой памяти, где хранится ответ на вопрос: кто же все-таки мой отец. На самом деле мамина идеальная память на рождественские гимны досаждала тете Марте тем, что в результате последние стихи мама пела соло; и даже дядя Алфред, что бы он ни делал, всегда останавливался и замирал, слушая мамин голос.

Я помню — это было на маминых похоронах — преподобный Льюис Меррил сказал моей бабушке, что он лишился маминого голоса дважды. Первый раз — когда Марта вышла замуж, потому что после этого сестры стали проводить рождественские каникулы в Сойере. Мама по-прежнему репетировала гимны вместе с церковным хором, но в последнее воскресенье перед Рождеством, когда служат рождественскую вечерню, она обыкновенно уже была в гостях у сестры. Второй раз пастор Меррил лишился маминого голоса, когда она перешла в церковь Христа, — и вот тогда-то он лишился его окончательно и бесповоротно. Но я почувствовал утрату ее голоса только в сочельник 1953 года, когда город, в котором я родился и вырос, показался мне вдруг совсем незнакомым. Ведь до сих пор Грейвсенд и сочельник существовали для меня по отдельности.

Слава богу, конечно, мне было чем заняться. Хотя я ходил до этого на каждое представление «Рождественской песни», включая генеральную репетицию, — каким утешением мне стало то, что вечером накануне Рождества я мог уйти из дома на заключительный спектакль. Думаю, мы с Дэном оба одинаково стремились чем-то занять свое время в сочельник. После спектакля Дэн объявил, что собирается устроить вечеринку для актеров, — и я его понимал зачем: он хотел хоть как-нибудь истратить каждую минутку до полуночи, а может, и после полуночи, чтобы некогда было вспоминать о поездках в Сойер и о маме, ждавшей его в теплом доме у Истмэнов. Мне не составляло труда вообразить, как тяжко будет в сочельник и самим Истмэнам и как тетя Марта будет мучиться с каждым гимном после первого же стиха.

Дэн сперва хотел устроить эту вечеринку в доме 80 на Центральной улице — и тут тоже все понятно: он хотел растормошить бабушку. Разумеется, он понимал, что в итоге она останется недовольна шумными гостями и столь «разношерстным» списком приглашенных — ведь Дэн набирал в свою труппу людей самых разных сословий, не оглядываясь на их положение в обществе; зато бабушка отвлеклась бы. Однако ничего не вышло: бабушка отказалась, и Дэну пришлось уговаривать ее хотя бы сходить посмотреть постановку.

Поначалу бабушка приводила разные доводы против: она, мол, не может оставить Лидию одну; Лидия заболела, у нее образовалась какая-то закупорка не то легких, не то бронхов, так что не может быть и речи, чтобы Лидия тоже отправилась на спектакль. Кроме того, сказала бабушка, на все праздники она отпустила Этель съездить повидаться с родными (Этели не будет ни в Рождество, ни на следующий день), а ведь Дэн прекрасно знает, как Лидия не любит, когда ее оставляют одну с Джермейн.

Дэн в ответ заметил, что, по его понятию, Джермейн как раз специально для того и наняли, чтобы она ухаживала за Лидией. Да, кивнула бабушка, верно, и все же эта девушка — слишком суеверный и унылый собеседник, а ведь в сочельник Лидия ни в чем не будет так нуждаться, как в приятном общении. Но, вежливо возразил Дэн, ведь именно ради того, чтобы бабушка пообщалась с людьми, он и хочет пригласить ее посмотреть «Рождественскую песнь», а после этого, может быть, даже немного повеселиться вместе с его актерами на вечеринке. Поскольку бабушка отказалась предоставить Дэну дом 80 на Центральной, он празднично украсил весь третий этаж Уотерхаус-Холла, открыв для своих актеров несколько мальчишечьих комнат поопрятнее и комнату отдыха, — в его крошечной квартирке всем вместе было бы слишком тесно. Он предупредил Бринкер-Смитов, что двумя этажами выше намечается небольшой тарарам, так что они могут либо присоединиться к празднеству, либо заткнуть своим двойняшкам уши ватой — как захотят.

Бабушка поначалу не сочла нужным участвовать в этом дурацком мероприятии, но, тронутая упорными попытками Дэна выманить ее из проверенной годами надменной замкнутости, согласилась сходить на представление; что до актерской вечеринки, тут бабушка сказала, что решит после спектакля, смотря по самочувствию. А мне выпало сопровождать бабушку в здание грейвсендского городского совета на заключительную постановку «Рождественской песни». Я предпринял все мыслимые меры предосторожности, чтобы бабушка, упаси бог, не сломала бедро, — хотя все пешеходные дорожки были тщательно посыпаны песком, нового снегопада не предвиделось, и самым скользким местом, которое могло поджидать бабушку за пределами ее дома, оказался натертый паркет старого зала городских собраний.

Допотопные откидные кресла скрипели в унисон, когда я вел Харриет Уилрайт к ее любимому месту в третьем ряду у центрального прохода, и ей вслед поворачивались головы наших горожан, подобно тому как прихожане в церкви поворачивают головы вслед невесте, — ведь бабушка появилась в театре с таким видом, будто вышла на поклон после того давнишнего представления моэмовской «Верной жены». Харриет Уилрайт умела явиться по-королевски. Кое-где раздались даже нестройные жидкие хлопки, которые бабушка пресекла, обратив в ту сторону негодующий взгляд; благоговейное уважение — желательно молчаливое — это еще допустимо, а вот рукоплескания в подобных обстоятельствах — просто вульгарность.

Добрых пять минут бабушка устраивалась в кресле. Сняла свое норковое манто и накинула на плечи, шарф развязала, но прикрыла им шею сзади (чтобы уберечься от сквозняков, которые, как известно, всегда норовят подобраться с тыла), а шляпку снимать не стала, и теперь из-за бабушкиной спины ничего нельзя было увидеть (джентльмен, сидевший сзади, любезно пересел на другое кресло). В конце концов я освободился и рискнул отправиться за кулисы, в ставшую уже привычной атмосферу возвышенного покоя, окружавшую Оуэна Мини у гримерного зеркала.

Утренняя обида горела в его глазах трагическим огнем утраты; простуда прочно обосновалась у него в груди, лихорадка бросала его то в жар, то в пот, то в дрожь. Оуэну почти не требовалось подводить гримерным карандашом глаза, и без того утопавшие в мертвецки-темных кругах; да и лицо его, белое, словно у фарфоровой куклы, вряд ли так уж нуждалось в обильной ежевечерней порции детской присыпки, от которой гримерный столик покрылся белесым налетом вроде штукатурки; Оуэн даже вывел на нем пальцем свое имя ЗАГЛАВНЫМИ печатными буквами — излюбленным шрифтом в мастерской мистера Мини по изготовлению надгробий.

Оуэн не стал ничего объяснять насчет оскорбления, которое родители нанесли ему своим появлением на рождественском утреннике в церкви Христа. Когда я высказался в том духе, что он очень сурово с ними обошелся, Оуэн отмахнулся от меня уже отработанным жестом — словно бы снисходительно прощая меня за то, чего мне не понять и чего он никогда мне объяснять не станет: насчет того давнего НЕВЫРАЗИМОГО ОСКОРБЛЕНИЯ, нанесенного католиками, и неспособности его родителей возвыситься над РЕЛИГИОЗНЫМ ПРЕСЛЕДОВАНИЕМ, которому они тогда подверглись. Мне, правда, показалось, их как раз сам Оуэн и преследует. Почему они мирятся с подобным преследованием, оставалось для меня загадкой.

С того места за кулисами, где я расположился, было исключительно удобно обозревать публику, выискивая в ней безропотных мистера и миссис Мини; но их в зале не было. Зато я неожиданно обнаружил злобного мистера Моррисона, трусливого почтаря, — глаза стреляют во все стороны, а руки на коленях судорожно сжимаются, словно стискивая чье-то горло. Во взгляде человека, пришедшего поглядеть на то, Что Могло Бы Быть, обычно сочетаются тоска и жажда крови; свались Оуэн окончательно от своей лихорадки, мистер Моррисон, казалось, тут же заменит его на сцене.

Зал заполнился до отказа; к своему удивлению, я увидел многих, кто уже приходил на представления раньше. Преподобный мистер Меррил, например, пришел то ли во второй, то ли даже в третий раз! Он всегда приходил на генеральные репетиции и часто на следующие за ними представления. Он говорил Дэну, что ему нравится наблюдать, как актеры «вживаются» в свои роли. Как священнику, мистеру Меррилу «Рождественская песнь» наверняка была близка: проникновенная художественная трактовка обращения в веру — не только проповедь христианского милосердия, но и яркий пример человеческого смирения перед миром божественного. Однако мне так и не удалось обнаружить среди зрителей викария Виггина, да и Розу я вряд ли бы увидел, — подозреваю, что им и так до следующего Рождества хватило впечатлений от божественного в интерпретации Оуэна Мини.

Льюиса Меррила, навеки окруженного облаком болезненной меланхолии, исходящим от жены, сегодня окружали еще и их неблагополучные дети. Часто буйные, почти всегда непослушные, одинаково угрюмые, младшие Меррилы всячески выражали свое неудовольствие от того, что их притащили на какую-то любительскую постановку. Долговязый парень — пресловутый кладбищенский вандал — вытянул ноги поперек центрального прохода, не смущаясь тем, что подвергал опасности всех пожилых, немощных и неосмотрительных. Средний ребенок, девочка с грубой короткой стрижкой, что в сочетании с коренастым нескладным телом придавало ей сходство с мальчишкой, громко чавкала жвачкой и пускала пузыри. Она так низко сползла в своем кресле, что ее коленки явно угрожали затылку несчастного впереди нее. Это был кроткий пухлый мужчина средних лет — он преподавал в Грейвсендской академии то ли физику, то ли химию. Когда он наконец развернулся в своем кресле, намереваясь укоризненно смерить девчонку своим ученым взглядом, та выдула из жевательной резинки огромный пузырь, который громко лопнул у него перед носом. Третий, самый маленький ребенок неопределенного пола, ползал под сиденьями, хватая за лодыжки недоумевающих театралов и чем дальше, тем больше измазываясь в золе, песке и прочей грязи, которую зрители нанесли на подошвах своей зимней обуви.

Безобразное поведение детей миссис Меррил терпела молча. Хотя это, очевидно, доставляло ей немалые страдания, она оставалась безропотной — поскольку страдания ей доставляло почти все, она, видимо, считала несправедливым как-то выделять детей. Мистер Меррил глядел как завороженный на середину сцены, в то место, где смыкаются половинки занавеса, будто верил, что, сосредоточив всю свою волю в пристальном взгляде, он раздвинет занавес силой мысли. Почему же тогда у него на лице появилось такое удивление, когда занавес наконец распахнулся?

А почему я так удивился, когда публика аплодисментами приветствовала старого Скруджа в его конторе? Пьеса начиналась этим каждый вечер, но лишь в канун Рождества мне пришло в голову: ведь многие из нынешних зрителей наверняка сидели в тот солнечный день на открытой трибуне бейсбольного стадиона, аплодируя (или приготовившись зааплодировать) силе удара Оуэна Мини по мячу.

Да, вот он, в зале, толстый мистер Чикеринг, чья спортивная куртка уберегла меня — не дав вблизи увидеть результат смертельного удара. А вот и инспектор полиции Пайк: как всегда, расположился у дверей и с подозрением оглядывает то сцену, то публику, будто допуская, что преступник вполне мог пронести украденный бейсбольный мяч с собой на спектакль!

— «Да будь моя воля, — с негодованием произносил со сцены мистер Фиш, — я бы такого олуха, который бегает и кричит «Веселые святки!», «Веселые святки!» — сварил живьем вместе с начинкой для святочного пудинга, а в могилу ему вогнал кол из остролиста».

Я видел, как мистер Моррисон шевелит губами, беззвучно произнося каждое слово, — поскольку у Духа Будущих Святок была роль без речей, мистер Моррисон выучил наизусть все до единой реплики Скруджа. Интересно, а он-то что думал о том неудачно посланном мяче, который у всех на глазах сбил мою маму с ног? Сидел ли он на трибуне, когда мистер Чикеринг ради приличия сложил вместе мамины разъехавшиеся колени?

Как раз за мгновение до того, как Оуэн ударил битой по мячу, моя мама заметила кого-то на открытой трибуне; если я правильно помню, за мгновение до того, как в маму попал мяч, она приветственно взмахнула рукой. Кому же? Уж конечно не мистеру Моррисону. Его мерзкое присутствие совсем не располагает к непринужденным приветствиям вроде взмаха рукой — этот озлобленный письмоносец не вызывал желания даже кивнуть ему мимоходом.

И все же: кем был этот Кто-То, кому махнула рукой моя мама, чье лицо она увидела последним в своей жизни, — кто-то, кого она заметила в толпе, кто-то, кого она узнала и на кого смотрела, когда глаза ее закрылись в последний раз? Я с содроганием попытался представить себе, кто бы это мог быть — если не бабушка, если не Дэн…

— «Я ношу цепь, которую сам сковал себе при жизни», — говорил Скруджу Призрак Марли. Сосредоточив все свое внимание на зрителях, я знал, что происходит на сцене, благодаря одному только позвякиванию цепей на Призраке Марли.

— «Забота о ближнем — вот что должно было стать моим делом. Общественное благо — вот к чему я должен был стремиться. Милосердие, сострадание, щедрость — вот на что должен был я направить свою деятельность. А занятия коммерцией — это лишь капля воды в безбрежном океане предначертанных мне дел!»

И тут я вздрогнул от мысли: что, если на той трибуне сидел мой отец? Что, если это моему отцу она махнула рукой за мгновение до того, как погибла? Совершенно не представляя, что помогло бы мне узнать его, я начал прощупывать взглядом лица зрителей одно за другим с первого ряда, слева направо. С моего наблюдательного пункта за кулисами лица зрителей выглядели почти одинаковыми в своей неподвижности и напряженном внимании, обращенном не на меня; многие из них были незнакомые и — особенно те, что в задних рядах, — маленькие, как лица игроков на бейсбольных карточках.

Искать среди них было пустой затеей; но именно там и тогда я начал кое-что вспоминать. Наблюдая из-за кулис за праздничными лицами грейвсендцев, я понемногу мысленно заполнял скамейки открытой трибуны бейсбольного стадиона. Просматривая ряд за рядом, я сумел вспомнить нескольких поклонников бейсбола, присутствовавших на игре в тот летний день. Миссис Кенмор, жена мясника, и их хилый ревматический сын Донни, которому не разрешали играть в бейсбол, — они ходили смотреть все игры. Сегодня они пришли на «Рождественскую песнь» посмотреть, как мистер Кенмор зарубит роль Духа Нынешних Святок. Но сейчас я словно наяву видел их в летних рубашках с короткими рукавами, с одинаково обожженными солнцем носами — они никогда не поднимались на трибуну высоко, потому что мистер Кенмор боялся, как бы его вертлявый Донни не провалился между рейками ограждения.

А еще на той трибуне сидела дочка мистера Эрли, Морин, — она уже успела прославиться тем, что обмочилась, когда Оуэн Мини впервые попробовал сыграть Духа Будущих Святок. Она пришла на спектакль в тот вечер и приходила все вечера до этого, чтобы посмотреть на тщетные попытки своего отца сделать Призрака Марли похожим на короля Лира. Она одновременно обожала отца и презирала его. Мистер Эрли был невероятным снобом и оделял Морин как незаслуженными похвалами, так и своими бесчисленными амбициозными надеждами насчет ее будущего. По самым скромным предположениям, в один прекрасный день Морин защитит докторскую диссертацию, а если она все-таки пойдет на поводу у своей прихоти и станет кинозвездой, то слава киноактрисы к ней придет не иначе как после многочисленных триумфов в «солидном» драматическом театре. Впечатлительная Морин Эрли беспрестанно ерзала — смотрела ли она, как отчаянно переигрывает ее папаша или как Оуэн Мини подходит к плите домашней базы. Я вспомнил, что она сидела в самом верхнем ряду и ерзала рядом с Кэролайн О'Дэй, дочкой местного торгового агента фирмы «Шевроле». Кэролайн О'Дэй относилась к тем редким ученицам приходской школы Святого Михаила, которые умудрялись носить строгую форму — плиссированную фланелевую юбку и в тон к ней бордовые гольфы — с видом официантки из бара сомнительной репутации. С мальчишками Кэролайн О'Дэй делалась агрессивной и напористой, как «шевроле»-корвет, и Морин Эрли нравилось с ней водиться именно потому, что мистер Эрли считал семейство О'Дэй вульгарным. Мистера Эрли явно задело, что отец Кэролайн, Ларри О'Дэй, отхватил себе роль Боба Крэтчита; но мистер О'Дэй был моложе и симпатичнее мистера Эрли, а кроме того, Дэн Нидэм прекрасно понимал, что бесшабашность дилера «Шевроле» куда уместнее попыток мистера Эрли превратить Боба Крэтчита в короля Лира.

Теперь я вспомнил совершенно отчетливо, как в тот летний день они обе — и Морин Эрли, и Кэролайн О'Дэй — хихикали и ерзали на скамейке, когда Оуэн Мини взял в руки биту.

Что за способность я в себе открыл! Я почувствовал, что обязательно сумею заполнить те скамейки на открытой трибуне — когда-нибудь я «увижу» всех до единого, кто присутствовал на той игре, и в конце концов непременно вычислю того единственного, кому моя мама помахала рукой.

В зале был и мистер Артур Даулинг, я живо представил себе, как он одной рукой прикрывает глаза от солнца себе, а другой — жене он всегда старался ей услужить. «Рождественскую песнь» Артур Даулинг пришел смотреть из-за жены: Аманда Даулинг, самая настырная из всех членов попечительского совета городской библиотеки, бесталанно отрабатывала в роли Святочного Духа Прошлых Лет. Аманда Даулинг прославилась тем, что одной из первых бросила вызов половым стереотипам: она носила мужскую одежду, наряжаясь в пиджаки с галстуком и любила пускать мужчинам в лицо сигаретный дым, демонстрируя, как в ее представлении мужчины ведут себя с женщинами. И Аманда, и ее муж сознательно и неутомимо, как только могли, разрушали устоявшиеся поло-ролевые стереотипы или выворачивали их наизнанку — и потому он часто надевал фартук, когда шел в магазин, а она стригла волосы короче, чем у него, — это, правда, не распространялось на ее ноги и подмышки, где она их, вероятно, отращивала. В их лексиконе имелись характерные выражения для положительной оценки — например, «по-европейски»: дескать, женщины, которые не бреют подмышки и ноги, выглядят более «по-европейски», чем другие американки, и этим выгодно от них отличаются.

Детей у Даулингов не было (Дэн Нидэм как-то пошутил, что они, вероятно, до того запутались в своих половых ролях, что теперь не понимают, как им завести ребенка), и их присутствие на бейсбольных матчах Малой лиги было отмечено стойким неодобрением этого вида спорта: то, что девочкам не разрешалось играть в Малой лиге, относилось к тем самым половым стереотипам, которые приводили Даулингов в нешуточную ярость. Вот если у них родится дочка, предупреждали Даулинги, то она уж точно будет играть в Малой лиге. Да, у этой парочки был свой конек — жаль, конечно, что он оставался у них единственным и притом довольно мелким, да к тому же они заездили его в хвост и в гриву. И все же для большинства умеренных и покладистых грейвсендцев молодая пара, имеющая столь пламенную цель в жизни, представляла немалый интерес. Наш толстяк тренер мистер Чикеринг с ужасом ждал рокового дня, когда Даулинги вдруг произведут на свет дочку. Мистер Чикеринг держался старомодных убеждений — он считал, что в бейсбол должны играть только мальчишки, а девчонки пусть сидят и смотрят или играют в софтбол.

Как многие провинциальные радетели за переустройство мира, Даулинги были достаточно состоятельными, чтобы не заботиться о хлебе насущном; Артур Даулинг, по сути, бездельничал — если не считать многолетней неустанной работы в качестве интерьер-дизайнера собственного дорого обставленного особняка, а также мастера художественной стрижки собственной лужайки. В свои тридцать с небольшим мистер Даулинг дошел в искусстве заниматься пустяками до такого совершенства, что заткнул бы за пояс любого пенсионера, — а ведь в этом виде деятельности с ними, похоже, мало кто способен тягаться. Аманда Даулинг тоже нигде не работала, зато тратила львиную долю своего времени на разные попечительские советы. Попечителем чего она только не состояла — совет городской библиотеки был отнюдь не единственным местом приложения ее бурной энергии; просто здесь Аманда развернулась вовсю и потому чаще всего ассоциировалась именно с этим советом.

Первым в списке методов, которыми она собиралась переделывать мир, стояло запрещение книг. Половые стереотипы, как она любила выражаться, с неба не падают; книги — вот что в огромной степени влияет на детей, а книги, в которых мальчишки остаются мальчишками, а девчонки — девчонками, наносят наибольший вред! Взять хотя бы «Тома Сойера» или «Гекльберри Финна» — это ведь настоящие пособия по пренебрежительному отношению к женщине, пособия, которые сами создают половые стереотипы! Или, например, «Грозовой перевал»: эта книга учит женщину безропотно подчиняться мужчине, чем действует на Аманду Даулинг, по ее признанию, «как красная тряпка на быка».

В труппе любительского театра Грейвсенда Даулинги играли по очереди. Свою кампанию они и здесь проводили неустанно — однако сравнительно мирно: она бралась за роли, традиционно предназначенные для мужчин; он предпочитал второстепенные женские роли — и желательно без слов. Миссис Даулинг отличалась большей напористостью — что неудивительно для женщины, решительно настроенной полностью перевернуть половые стереотипы. Она считала, что мужские роли «с речами» подходят ей идеально.

Дэн Нидэм по возможности давал Даулингам то, что они хотят; любой открытый отказ грозил их излюбленным обвинением в «вопиющей дискриминации». Все сценические работы Даулингов отличались характерной нелепостью. Аманда была чудовищна в роли мужчины — но, как замечал Дэн, не чудовищней, чем в роли женщины, — а Артур был вообще чудовищен. Грейвсендцы обожали их, как жители маленького провинциального городка, знающие друг о друге всю подноготную, могут обожать нудных чудаков. Ибо Даулинги были нудные; их оригинальность сильно проигрывала от полной предсказуемости их крайне избирательных пристрастий; и все-таки они являлись неотъемлемым элементом грейвсендской труппы, который гарантировал публике привычную забаву. Дэн Нидэм все понимал и не вмешивался.

Как же поразился я сам себе в тот сочельник! Я убедил себя, что если прилежно, месяц за месяцем — даже год за годом — рассматривать из-за кулис публику в зале грейвсендского городского совета, то я найду того, кому махала моя мама на трибуне. Почему же именно в театре? — пожалуй, спросите вы. Почему не понаблюдать за фанатами бейсбола на настоящих трибунах? Люди ведь часто по привычке садятся на одни и те же места. Но у Дэна в театре я имел важное преимущество: я мог разглядывать зал, никак не привлекая к себе внимания. Человек за кулисами — в прямом и переносном смысле — невидим. Зато в других лицах он может прочесть гораздо больше. И раз уж я ищу своего отца, не лучше ли самому оставаться при этом в тени?

— «Дух! — взмолился Скрудж, обращаясь к Святочному Духу Прошлых Лет. — Уведи меня отсюда».

И я смотрел, как мистер Даулинг смотрит на жену, произносящую: «Я ведь говорил тебе, что все это — тени минувшего. Так оно было, и не моя в том вина». Я видел, как хихикают зрители — все, кроме Артура Даулинга: его такая смена половой роли впечатлила всерьез.

Даулинговские «смены ролей» в труппе — они никогда не играли вместе в одной пьесе — страшно веселили Дэна, он обожал шутить на эту тему с мистером Фишем.

— Интересно, в постели они тоже меняются ролями? — говорил Дэн.

— Даже представить противно, — отвечал мистер Фиш.

Какие грезы роились в моем мозгу в тот вечер накануне Рождества! Какие воспоминания навевали мне лица обитателей моего родного города! Когда мистер Фиш увидел нищих, оборванных мальчика с девочкой и спросил Духа Нынешних Святок, не его ли это дети, Призрак ответил: «Они — порождение Человека». Как же гордилась своим супругом-мясником миссис Кенмор, как подпрыгивало от радости больное сердце их сына Донни, когда он увидел, что папа умеет еще кое-что кроме разделки свиной туши! «Имя мальчика — Невежество, — вещал мясник — Имя девочки — Нищета. Остерегайся обоих и всего, что им сродни, но пуще всего берегись мальчишки, ибо на лбу у него начертано «Гибель» и гибель он несет с собой, если эту надпись никто не сожрет». Мистер Кенмор хотел сказать «сотрет», но не иначе все мысли его в тот момент были заняты колбасой. Судя по доверчивым лицам грейвсендцев, они догадывались о ляпсусе мистера Кенмора не больше его самого. Из всех, кто находился в поле моего зрения, лишь Харриет Уилрайт — она успела посмотреть «Рождественскую песнь» чуть ли не столько же раз, сколько раз ее ставил Дэн Нидэм, — лишь моя бабушка недовольно поморщилась, услыхав, как лихо мясник разделал свою реплику. Прирожденный критик, бабушка на мгновение прикрыла глаза и вздохнула.

Я так увлекся наблюдением за зрителями, что не оборачивался к сцене, пока на ней не появился Оуэн Мини.

Мне не обязательно было видеть Оуэна, чтобы знать, что он предстал перед публикой. В зале повисла гробовая тишина. Лица моих земляков — веселые, изумленные, разные — вдруг сделались до жути похожи одно на другое: каждое выражало один общий ужас. Даже бабушка — всегда такая чуть отчужденная и надменная, — поежившись, поплотнее закуталась в свое меховое манто. По спинам зрителей как будто пробежал сквозняк; казалось, дрожь, охватившая мою бабушку, передалась всему залу. Донни Кенмор схватился за больное сердце; Морин Эрли закрыла глаза, чтобы снова не описаться. Ужас на лице мистера Даулинга превзошел даже его недавнее восхищение при виде очередного преодоления половых стереотипов — ведь у духа на сцене отсутствовал и пол и имя; ясно было только, что это — призрак.

— «Дух Будущих Святок! — воскликнул мистер Фиш. — Я страшусь тебя. Ни один из являвшихся мне призраков не пугал меня так, как ты».

Стоило только мельком взглянуть на лица зрителей, чтобы тут же убедиться: они полностью согласны с тем, как мистер Фиш оценил способности этого призрака нагнать страху.

— «Разве ты не хочешь сказать мне что-нибудь?» — взмолился Скрудж.

Оуэн закашлял, и этот звук вовсе не «очеловечил» роли, как надеялся Дэн. То было клокотание столь глубокое, оно столь явственно наводило на мысли о смерти, что зрителей охватил ужас; они нервно заерзали на своих стульях. Морин Эрли, оставив всякую надежду сохранить при себе содержимое мочевого пузыря, широко раскрыла глаза и не мигая уставилась на источник этого жуткого хрипа. Тут и я наконец обернулся, чтобы тоже посмотреть на Оуэна, — в это мгновение его выбеленная присыпкой рука выметнулась из складок черного балахона, и он вытянул вперед указательный палец. От лихорадки его дрожащую руку свела легкая судорога, и кисть вздрогнула, словно от удара током. Мистер Фиш отшатнулся.

— «Веди меня! — вскрикнул Скрудж — Веди!»

Плавно, словно паря над сценой, Оуэн повел за собой мистера Фиша; однако будущее все никак не представлялось Скруджу достаточно понятным, пока они наконец не пришли на кладбище. «Нечего сказать, подходящее для него место упокоения! — писал Диккенс. — Тесное — могила к могиле, — сжатое со всех сторон домами, заросшее сорной травой — жирной, впитавшей в себя не жизненные соки, а трупную гниль. Славное местечко!»

— «Прежде чем я ступлю последний шаг к этой могильной плите, на которую ты указуешь…» — снова заговорил Скрудж. Среди всех надгробий из папье-маше, между которыми стоял мистер Фиш, одна могильная плита зловеще возвышалась над другими. Именно на нее указывал Оуэн — он снова и снова тыкал в нее пальцем. Чтобы мистер Фиш долго не тянул и побыстрее перешел к тому месту, где он вслух произносит свое имя, написанное на могиле, Оуэн сам подошел поближе к надгробию.

Скрудж начал лепетать срывающимся голосом:

— «Жизненный путь человека, если неуклонно ему следовать, ведет к предопределенному концу. Но если человек сойдет с этого пути, то и конец будет другим. Скажи, — взывал мистер Фиш к Оуэну, — ведь так же может измениться и то, что ты показываешь мне сейчас?»

Оуэн Мини, которого мольбы Скруджа так и не заставили заговорить, наклонился над могильной плитой; он как будто прочитал написанное на ней имя и тут же упал в обморок

— Оуэн! — сердито прошипел мистер Фиш, но Оуэн был расположен отвечать нисколько не более, чем Дух Будущих Святок. — Оуэн? — несколько мягче повторил мистер Фиш. Зрители словно сочувствовали мистеру Фишу в его нежелании притрагиваться к осевшей бесформенной фигуре, накрытой капюшоном.

Это было бы вполне в духе Оуэна — прийти в себя, вскочить на ноги и истошно завопить, подумал я. Точно так все и произошло — Дэн Нидэм даже не успел распорядиться, чтобы опустили занавес. Мистер Фиш упал на свой предполагаемый могильный холмик, и неподдельный ужас, звучавший в вопле Оуэна, передался всей аудитории. Там и сям раздавались вскрики и оханья; я понял, что трусикам Морин Эрли снова не суждено остаться сухими. Но что же мог увидеть Призрак Будущего?

Мистер Фиш, достаточно опытный актер, чтобы с честью преодолеть любую накладку, вдруг обнаружил, что, лежа на могиле, очень удобно «прочитать» собственное имя на надгробии из папье-маше, которое он почти сломал при падении.

— «Эбинизер Скрудж! Так это был я?!» — спросил он Оуэна Мини. Но с Оуэном явно что-то случилось: он, кажется, испугался могильной плиты из папье-маше гораздо больше, чем сам Скрудж, и медленно попятился прочь. Он отступал через всю сцену, а мистер Фиш продолжал вымаливать у него ответ. Не произнеся ни слова и даже не показав еще раз пальцем на могильную плиту, ужаснувшую даже Духа Будущих Святок, Оуэн Мини скрылся за кулисами.

В гримерной он рухнул лицом на столик и разревелся; его волосы покрылись слоем детской присыпки, а по всему лицу расползлись черные полосы от подводки для глаз. Дэн Нидэм потрогал ему лоб.

— Даты весь горишь, Оуэн! — воскликнул Дэн. — Я везу тебя домой, тебе сейчас же нужно в постель.

— Что такое? Что случилось? — спросил я Оуэна, но он лишь помотал головой и зарыдал пуще прежнего.

— Он упал в обморок, вот что случилось, — ответил Дэн.

Оуэн снова замотал головой.

— Как он? — спросил мистер Фиш из-за двери; Дэн распорядился опустить занавес, не дожидаясь, пока мистер Фиш сыграет заключительную сцену. — Ты как, Оуэн? — переспросил мистер Фиш. — Бог мой, да у тебя вид был, будто это ты, а не я увидел привидение!

— Это я сегодня кое-что увидел, — сказал Дэн. — Увидел, как Скруджа задвинули, увидел, как Дух Будущих Святок сам себя напугал до смерти!

В переполненную гримерную зашел предложить свою помощь преподобный Льюис Меррил; однако, по-моему, Оуэну требовался скорее врач, чем священник.

— Оуэн? — спросил пастор Меррил. — Тебе уже лучше?

Оуэн помотал головой.

— Что ты там увидел?

Оуэн перестал плакать и посмотрел на него снизу вверх. Меня удивило, что пастор Меррил, судя по всему, совершенно не сомневался, будто Оуэн действительно что-то увидел. Как священник, как человек верующий, он, вероятно, был лучше других знаком с разного рода «видениями»: возможно, он умел распознавать мгновения, когда такое происходит.

— О ЧЕМ ЭТО ВЫ? — спросил Оуэн мистера Меррила

— Ты ведь увидел что-то, правда же? — сказал мистер Меррил. Оуэн уставился на него, как завороженный. — Правда же? — повторил мистер Меррил.

— Я УВИДЕЛ СВОЕ ИМЯ — НА МОГИЛЬНОЙ ПЛИТЕ, — ответил Оуэн Мини.

Дэн притянул к себе Оуэна обеими руками и обнял его:

— Ну-ну, Оуэн, это все есть в пьесе! Ты болен, у тебя температура! Ты слишком переволновался. То, что ты увидел имя на могильной плите, — так ведь об этом весь сюжет. Это же сказка, Оуэн! — успокаивал его Дэн.

— ТАМ БЫЛО МОЕ ИМЯ, — сказал Оуэн. — МОЕ, А НЕ СКРУДЖА.

Преподобный мистер Меррил опустился на колени рядом с ним.

— То, что ты увидел, Оуэн, совершенно естественно, — заговорил пастор. — Собственное имя на собственной могиле — такое видение приходит ко всем нам, рано или поздно. Это просто дурной сон, Оуэн.

Но Дэн Нидэм при этих словах как-то странно поглядел на мистера Меррила, словно сам ничего подобного никогда не испытывал и вовсе не был уверен, что увидеть собственное имя на собственной могильной плите и вправду так уж «естественно». Мистер Фиш глаз не сводил с преподобного Льюиса Меррила, словно в ожидании новых рождественских чудес, вроде тех, которых уже не так давно сподобился — впервые в жизни.

На гримерном столике, покрытом белым налетом детской присыпки, до сих пор виднелась надпись — ОУЭН МИНИ, — которую он сам же и вывел. Я показал на нее пальцем.

— Оуэн, — сказал я, — погляди-ка, что ты сам написал сегодня вечером. Видишь, ты уже сегодня думал об этом — ты думал о своем имени.

Но Оуэн Мини лишь безмолвно уставился на меня; он оглядел меня сверху вниз, затем так же пристально посмотрел на Дэна, пока тот не сказал мистеру Фишу:

— Давайте поднимем занавес и закончим побыстрее.

Затем Оуэн перевел пристальный взгляд на мистера Меррила и смотрел на него, пока пастор не сказал:

— Я отвезу тебя домой прямо сейчас, Оуэн. Не надо тебе с бог знает какой температурой дожидаться, когда начнут вызывать на поклон.

Я поехал вместе с ними. Все равно последний акт «Рождественской песни» казался мне невероятно скучным — после исчезновения Духа Будущих Святок вся история становится похожей на какую-то приторную тянучку.

Отвернувшись от дороги, бегущей навстречу в свете фар, Оуэн упорно глядел в темноту бокового окна.

— У тебя было видение, Оуэн, — повторил мистер Меррил.

Это хорошо, что он так убежден, подумал я, и хорошо, что он взялся отвезти Оуэна домой, — пусть Оуэн никогда и не был конгрегационалистом. Я заметил, что мистер Меррил сразу перестает заикаться, когда начинает кому-то помогать, хотя Оуэн не спешил принять помощь пастора: мрачно погруженный в свое «видение», он был похож на не ведающего сомнений пророка, каким мне часто казался. Он «увидел» собственное имя на собственной могильной плите — и теперь целому миру, не то что пастору Меррилу, не просто будет убедить его в обратном.

Подъехав к дому, мы с мистером Меррилом остались в машине и смотрели, как Оуэн ковыляет по присыпанным снегом выбоинам подъездной дорожки. На крыльце горел свет, оставленный специально для него, и еще свет горел в одном из окон, где, как я знал, находится комната Оуэна. Но как же я поразился, увидев, что родители не дождались его и легли спать — и это в сочельник!

— Необычный мальчик, — ровным, ничего не выражающим тоном произнес пастор, когда мы ехали обратно. Забыв спросить, в который из двух моих «домов» меня отвезти, пастор Меррил поехал на Центральную улицу, к дому 80. Вообще-то я хотел побыть на вечеринке, которую Дэн устраивал в Уотерхаус-Холле, но вспомнил об этом уже после того, как мистер Меррил уехал. Потом я подумал, что можно зайти в дом и посмотреть, вернулась ли бабушка, или Дэн все-таки уговорил ее немножко повеселиться вместе с актерами. Стоило мне только открыть дверь, как я тут же понял, что бабушки дома нет, — возможно, в здании городского совета до сих пор хлопают, вызывая актеров на бис. Пожалуй, мистер Меррил вел машину быстрее, чем мне показалось.

Я вдохнул поглубже неподвижный, безмолвный воздух старого дома. Лидия и Джермейн, видно, крепко спят — потому что даже тот, кто читает в постели, издает звуки, пусть даже очень тихие, — а в доме 80 на Центральной стояла тишина, как в могиле. Да, именно в ту секунду у меня возникло ощущение, что это и есть могила; меня испугал сам дом. Я понимал, что взвинчен тревожным «видением» Оуэна, чем бы оно ни было, и уже собрался выскочить на улицу и припустить бегом до самой Академии, до общежития Дэна, как вдруг услышал голос Джермейн.

— О Господи, помоги мне! — говорила она. — Боже, Боже, не оставляй меня, помоги мне!

Значит, все-таки есть воры в Грейвсенде, подумал я. И значит, члены приходского совета поступили вполне мудро, заперев церковный вестибюль на время утренника. Рождественские налетчики обчистили наш дом на Центральной улице! Джермейн успела сбежать в потайной подвал, но что грабители сделали с Лидией? Может, они похитили ее и теперь потребуют выкуп? Или украли инвалидную коляску, а беспомощную Лидию просто бросили?

Книги, которые обычно аккуратно стояли на стеллаже, служившем дверью в потайной ход, теперь валялись как попало, половина из них прямо на полу — словно Джермейн в панике забыла, где расположен скрытый замок с ключом, забыла, на какой именно полке, за какими книжками. Она устроила такой кавардак, что замок с ключом сейчас бросался в глаза любому, кто вошел бы в гостиную, особенно если учесть, что раскиданные по полу книги первым делом привлекали внимание именно к стеллажу.

— Джермейн? — прошептал я. — Они ушли?

— Кто «они»? — раздался в ответ ее шепот.

— Грабители, — пояснил я шепотом.

— Какие грабители? — спросила она.

Я открыл дверь в потайной подвал. Она стояла, съежившись от страха, у полок с джемами и вареньями; к ее волосам прилипло паутины не меньше, чем ее висело на банках с овощными закусками и приправами и жестянках со старыми ноздреватыми теннисными мячами, что хранились здесь еще с тех времен, когда мама собирала старые теннисные мячи для Сагамора. На Джермейн был длинный, до щиколотки, фланелевый халат, но стояла она босиком — между тем, как она пряталась в потайном подвале, и тем, как она убирала со стола, явно проглядывало сходство.

— Лидия умерла, — сказала Джермейн. Она не спешила выходить из царства теней и паутины, даром что я специально для нее держал широко открытой тяжелую дверь с книжными полками.

— Они убили ее! — в страхе воскликнул я.

— Никто ее не убивал, — сказала Джермейн; ее глаза подернулись какой-то мистической отрешенностью, после чего она уточнила: — Просто за ней пришла Смерть.

Джермейн явственно содрогнулась. Смерть, видимо, представлялась ей живым существом, — как-никак Джермейн искренне считала, будто голосом Оуэна Мини вещает сам Сатана.

— Как она умерла? — спросил я.

— В постели, когда я ей читала, — ответила Джермейн. — Она меня еще как раз перед этим поправила.

Ну разумеется, она все время поправляла Джермейн. Произношение девушки особенно резало слух Лидии, которая точно копировала речь моей бабушки и при этом одергивала Джермейн за любые огрехи, когда та тоже старалась подражать выговору моей бабушки. Бабушка с Лидией часто читали друг другу по очереди — потому что глазам, говорили они, нужно давать отдых. Значит, Лидия умерла в тот момент, когда ее глаза отдыхали и она сообщала Джермейн обо всех ошибках, которые та допускала. Лидия время от времени прерывала Джермейн прямо на середине предложения и просила ее повторить какое-нибудь слово, независимо от того, правильно или неправильно та его произнесет; Лидия потом говорила: «Уверена, ты даже не знаешь, что значит это слово, правда?» Стало быть, Лидия умерла в тот момент, когда занималась образованием Джермейн, — работа, конца которой, по мнению моей бабушки, видно не было.

Джермейн просидела рядом с телом, сколько сумела выдержать.

— С ней стало что-то делаться, — пояснила Джермейн, отважившись наконец осторожно войти в гостиную. Она с удивлением оглядела валявшиеся на полу книжки — словно Смерть явилась и за ними тоже; или, может, Смерть искала Джермейн и попутно разбросала книги.

— Что делаться? — спросил я.

— Что-то нехорошее. — Джермейн помотала головой.

Я представил себе, как старый дом время от времени поскрипывает от усадки и постанывает на холодном зимнем ветру; бедная Джермейн, верно, решила, что Смерть до сих пор кружит где-то рядом. Возможно, Смерть предполагала, что унести с собой Лидию удастся лишь после долгой борьбы; а теперь, после того как она нашла и забрала ее с такой легкостью, Смерть, не иначе, надумала прибрать еще одну душу. В самом деле, почему бы не погулять здесь всю ночь до утра?

Мы взялись за руки, как брат с сестрой, вышедшие навстречу опасности, и пошли посмотреть на Лидию. Войдя в комнату, я слегка остолбенел: Джермейн не предупредила меня, каких трудов ей стоило закрыть Лидии рот; после нескольких неудачных попыток Джермейн пришлось стянуть ей челюсти ее же розовой вязаной гамашей, завязав узлом на макушке. Подойдя поближе, я обнаружил, что Джермейн также проявила немалую изобретательность, пытаясь закрыть Лидии глаза. Опустив ей веки, она положила на них две разные монетки — четвертачок и пятицентовик — и приклеила их липкой лентой. Она сказала мне, что из одинаковых монет нашла только десятицентовики, но те оказались слишком маленькими; к тому же одно веко у Лидии подрагивало, или, может, казалось, что оно подрагивает, и пятачок был готов вот-вот упасть, и потому потребовалась липкая лента. Джермейн пояснила, что, хотя четвертачок лежал спокойно и не собирался падать, она наклеила ленту на оба века, потому как подумала: если приклеить монету на одном глазу и не приклеить на другом, то не будет симметрии. Годы спустя я вспомню, как она выговорила это слово, и приду к заключению, что Лидии и моей бабушке удалось-таки немного развить Джермейн: я уверен, слово «симметрия» не входило в ее словарный запас до того, как она переехала жить в дом 80 на Центральной улице. Я вспомню и то, что, хотя мне было всего одиннадцать, в моем словарном запасе такие слова имелись — в основном благодаря стараниям Лидии с бабушкой развивать меня. Мама никогда не придавала большого значения словам, а Дэн Нидэм предпочитал, чтобы мальчишки оставались мальчишками.

Когда Дэн с бабушкой вернулись в дом 80 на Центральной, мы с Джермейн вздохнули с облегчением. Пока их не было, мы сидели рядом с мертвой Лидией и уверяли друг друга, что Смерть пришла и ушла, взяв кого хотела, что Смерть оставила дом 80 на Центральной улице в покое, по крайней мере до конца Рождества. Но долго бы мы так не высидели.

Как обычно, Дэн Нидэм все устроил. Он привез бабушку домой после ее недолгого присутствия на вечеринке, оставив гостей веселиться одних. Дома он уложил ее в постель и приготовил ей ромовый пунш. Конечно, бабушку расстроила истерика Оуэна во время представления «Рождественской песни», и сейчас она выразила убеждение, что Оуэн каким-то образом предвидел смерть Лидии и спутал ее со своей собственной. Это объяснение полностью устроило Джермейн — она тут же вспомнила, что когда читала Лидии, то буквально за несколько минут до ее смерти им обеим послышался вопль.

Бабушка оскорбилась, что Джермейн может хоть в чем-нибудь соглашаться с ней, и поспешила отмежеваться от ее фокусов. Это, конечно, полная ерунда, что Джермейн услышала вопль Оуэна на другом конце города, в здании городского совета, при том что на улице завывал ветер, а все двери и окна в доме были закрыты. Суеверной Джермейн чуть ли не каждую ночь слышались какие-нибудь вопли, а Лидию — теперь это всем уже понятно — старческое слабоумие настигло гораздо раньше, чем бабушку. Тем не менее, полагала бабушка, Оуэн Мини и вправду наделен некоторыми неприятными «способностями», но то, что он «предвидел» смерть Лидии, не имеет никакого отношения ко всякой сверхъестественной чепухе — по крайней мере, к сверхъестественному на том уровне, на котором в него верит Джермейн.

— Да Оуэн совершенно ничего не мог предвидеть, — попытался успокоить разволновавшихся женщин Дэн. — У него температура была такая, что он чуть не сгорел! А наделен он просто-напросто неуемным воображением.

Но против подобных доводов бабушка и Джермейн выступили уже единым фронтом. Существует по меньшей мере некая зловещая связь между смертью Лидии и тем, что «увидел» Оуэн. Способности «этого мальчишки» — это вам не просто какое-то там воображение.

— Приготовить вам еще тодди, Харриет? — спросил Дэн Нидэм бабушку.

— Прекрати меня опекать, Дэн! — возмутилась бабушка. — И кстати, — добавила она, — как не стыдно давать этому бестолковому живодеру такую прелестную роль. Меня удручает то, как ты подбираешь актеров.

— Согласен, согласен, — сказал Дэн.

Все согласились также, чтобы Лидия осталась лежать в своей комнате, за плотно закрытой дверью, а Джермейн спала у меня, на другой кровати. Вообще-то я очень рассчитывал вернуться вместе с Дэном в Уотерхаус-Холл, но мне разъяснили, что, во-первых, гости могут «загулять» до самого рассвета — чем меня, впрочем, не испугали, — а во-вторых, Джермейн не стоит ночевать одной «в таком состоянии». Спать в одной комнате с Дэном ей было бы довольно неловко, а о том, чтобы бабушка ночевала вместе с горничной, не могло и речи идти. А мне-то, в конце концов, всего одиннадцать!

Я столько раз спал в этой комнате вместе с Оуэном; как мне хотелось сейчас с ним поговорить! Интересно, как он отнесется к предположению бабушки, будто он предвидел смерть Лидии? Станет ему легче, если узнает, что Смерть не имела намерений забрать его? Поверит он этому? Я знал, что Оуэн страшно огорчится, если не успеет увидеть Лидию. А еще мне не терпелось рассказать ему о своем открытии, которое я сделал, пока стоял за кулисами и наблюдал за зрителями, — как у меня вдруг возникло чувство, что я смогу таким способом вспомнить лица всех зрителей того РОКОВОГО, говоря словами Оуэна, бейсбольного матча. Как бы Оуэн Мини отнесся к моему внезапному озарению — что за долю секунды до того, как мяч убил маму, она помахала рукой моему настоящему отцу? Используя определение преподобного Льюиса Меррила, — что бы Оуэн сказал о моем «видении»?

Но мне мешала Джермейн. Она ни в какую не хотела выключать ночник; она ворочалась с боку на бок, вздрагивала, подолгу лежала на спине и смотрела в потолок. Когда я встал, чтобы сходить в туалет, она попросила меня побыстрее возвращаться. Она боялась оставаться одна даже на минуту.

Если бы только она наконец заснула, думал я, тогда можно было бы позвонить Оуэну. В доме Мини имелся только один телефонный аппарат; он стоял на кухне, через стенку от спальни Оуэна. Я мог позвонить ему в любое время посреди ночи, потому что он просыпался мгновенно, а его родители спали как булыжники — словно две бесчувственные гранитные глыбы.

Потом я вспомнил, что сегодня ведь сочельник. Моя мама как-то сказала, что уезжать на Рождество в Сойер «хорошо еще и потому», что Оуэну не придется сравнивать свои рождественские подарки с моими.

Я получал по пять-шесть подарков от каждого из близких — от бабушки, от тети с дядей, от двоюродных братьев и сестры, от Дэна; и гораздо больше, чем пять-шесть подарков, — от мамы. В этом году я уже заглядывал под рождественскую елку, что стояла в гостиной дома 80 на Центральной, и был тронут, заметив, как старались бабушка с Дэном, чтобы по крайней мере по количеству подарков было не меньше, чем обычно лежало под елкой в доме Истмэнов в Сойере каждое Рождество. Я даже успел их пересчитать: больше сорока свертков — и бог знает, что еще спрятали в подвале или в гараже — из того, что не завернешь в подарочную бумагу.

Я никогда не знал, что дарили на Рождество Оуэну, но тут подумал: если родители даже не стали дожидаться его и легли спать — в сочельник-то! — значит, в семействе Мини Рождество вообще никак не отмечается. Раньше к тому времени, когда я возвращался из Сойера, половина моих игрушек из тех, что попроще, уже были сломаны или растеряны, а те другие, более стоящие подарки, Оуэн обнаруживал постепенно, на протяжении нескольких следующих дней или недель:

— ОТКУДА У ТЕБЯ ЭТО?

— На Рождество подарили.

— А-А, ПОНЯТНО…

Теперь, подумав об этом, я не смог припомнить, что бы он хоть раз показал мне что-нибудь такое, что ему «подарили на Рождество». Страшно хотелось позвонить Оуэну, но Джермейн не давала мне встать с кровати. Чем дольше я лежал и чем явственнее ощущал ее присутствие — а она до сих пор не спала, — тем больше мне становилось не по себе. В голову полезли всякие мысли про Джермейн — как раньше про Хестер; а кстати, сколько лет могло быть Джермейн в пятьдесят третьем? Думаю, лет двадцать с небольшим. Дошло до того, что мне захотелось, чтобы она забралась ко мне в постель, а еще я начал представлять себе, как бы я сам забрался к ней. Вряд ли Джермейн стала бы сопротивляться, — думаю, она ничего не имела бы против невинного объятия — и даже не такого уж и невинного мальчишки у себя под боком, — лишь бы только отогнать Смерть подальше. Меня начали одолевать гнусные фантазии, совсем не свойственные одиннадцатилетним, а скорее присущие какому-нибудь озабоченному юнцу. Я уже начал представлять себе, как далеко смогу зайти с Джермейн, воспользовавшись ее смятением.

Я даже сказал:

— Я верю, что ты слышала, как он закричал.

Я нагло врал! Я не верил ни единому ее слову!

— Это был его голос, — тут же отозвалась Джермейн. — Сейчас, когда я вспоминаю, я точно уверена, что это был он.

Я протянул руку в проход между кроватями; ее рука была уже там и взяла мою. Я вспомнил, как Роза Виггин целовала Оуэна, и вскоре получил за это эрекцию, достаточно сильную, чтобы слегка приподнять одеяло. Но когда я сжал руку Джермейн особенно крепко, она никак не отозвалась — но руки не отняла.

— Давай спи, — сказала она. Вскоре ее рука выскользнула из моей, и я понял, что она уснула. Я долго смотрел на Джермейн, но не осмеливался к ней приблизиться. Мне стало стыдно за свои ощущения. Среди множества достаточно взрослых слов, с которыми я уже успел познакомиться благодаря бабушке с Лидией, не было слова похоть. Я не мог слышать его от них — и не мог знать названия этому чувству. Просто то, что я ощущал, казалось мне чем-то нехорошим; я помимо своей воли испытывал вину за то, что какая-то часть меня стала враждебна всему остальному во мне. И именно тогда я, как мне показалось, понял, откуда пришло это чувство. Оно могло передаться мне только от отца. Это его частица сейчас будоражила меня изнутри. И я впервые начал склоняться к мысли, что мой отец мог быть глубоко порочным и что это передалось от него мне.

С тех самых пор всякий раз, когда меня пугали мои ощущения — и особенно такие, как в ту ночь, то бишь похоть, — я считал, что это мой отец утверждается внутри меня. Теперь мне стало просто необходимо узнать, кто он, не потому, что мне его не хватало, и не потому, что мне некого было любить: у меня был Дэн и его любовь; у меня была бабушка, и все, что я помнил (и придумал) о маме. Нет, не любовь подстегивала меня, а жгучее любопытство — до какой степени порока могу дойти я сам.

Как же хотелось поговорить об этом с Оуэном!

Когда Джермейн начала посапывать, я вылез из кровати и прокрался вниз, к кухонному телефону.

Внезапный свет в кухне спугнул обосновавшуюся в доме мышь, которая в темноте обследовала хлебницу; меня он тоже ошарашил тем, что превратил множество стеклышек в ажурном окне колониального стиля в мои зеркальные отражения, — будто за окном вдруг возник целый сонм моих двойников, глядящих оттуда на меня. В одном из лиц я вроде бы заметил характерные для мистера Моррисона страх и тревогу. По словам Дэна, реакция мистера Моррисона на обморок Оуэна поразила окружающих — «трусливый почтарь» сам хлопнулся в обморок. Инспектор Пайк вынес бесчувственного трагика-письмоносца на свежий ночной воздух, где мистер Моррисон и пришел в себя, да еще как! Он прямо на снегу начал отбиваться от непреклонного начальника грейвсендской полиции, пока не понял, что придется покориться суровой руке закона.

И все-таки я был в кухне один. Маленькие квадратные зеркально-черные стекла отражали мое лицо во множестве вариантов, но, кроме них, никто не видел, как я набирал номер Мини. Гудки в трубке продолжались дольше, чем я ожидал, и я уже собрался повесить трубку, вспомнив, что у Оуэна температура: я испугался, — может, он спит крепче обычного и мой звонок разбудит мистера и миссис Мини.

— СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА, — ответил наконец его голос в трубке.

Я рассказал ему все. Он очень одобрительно отнесся к моей идее — «вспомнить» зрителей, присутствовавших на той игре, понаблюдав за зрителями на спектаклях у Дэна. И предложил себя в помощники — ведь две пары глаз лучше, чем одна. Услыхав о возникшей у меня «картинке» — как мама в последние секунды своей жизни машет рукой моему отцу, — Оуэн Мини сказал, что подобному внутреннему чутью стоит доверять; он сказал, что я, скорее всего, НА ПРАВИЛЬНОМ ПУТИ, потому что от моих догадок у него ВНУТРИ ЧТО-ТО ПЕРЕВЕРНУЛОСЬ — а это верный знак. А насчет того, что у меня встал на Джермейн, то тут Оуэн меня понял, как никто: если уж Роза Виггин сумела возбудить в нем похоть, то нет ничего постыдного в том, что Джермейн возбудила это жуткое чувство во мне. У Оуэна даже оказалась наготове маленькая проповедь на тему похоти — чувства, которое он позже назовет ДОСТОВЕРНЫМ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕМ О ПОГИБЕЛИ. Что же до моей догадки, будто это скверное ощущение восходит к моему отцу — будто ненавистное возбуждение впервые явило мне отцовскую природу во мне, — тут Оуэн со мной полностью согласился. Через похоть, скажет он мне потом, Бог дает подсказку: похоть привела к моему зачатию, она же приведет меня к отцу.

Сейчас мне представляется невероятным, как все эти дикие рассуждения и догадки — навеянные, конечно, страхами и несчастьями, переполнившими тот вечер и ту ночь, — могли показаться нам с Оуэном исполненными столь глубокого смысла. Но ведь, с другой стороны, на то и друзья, чтобы поддерживать друг друга.

Конечно, согласился он, Джермейн полная дура, если думает, будто слышала с другого конца Грейвсенда, как он вскрикнул в здании городского совета.

— КРИЧАЛ НЕ НАСТОЛЬКО ГРОМКО, — возмутился он.

Мы разошлись только насчет бабушкиной интерпретации того, что именно он провидел. Если ему непременно нужно во что-то верить, говорил я, непонятно, почему он не поверил моей бабушке — что могильная плита предсказала смерть Лидии, что он просто-напросто «увидел» не то имя.

— НЕТ, — сказал он. — ЭТО БЫЛО МОЕ ИМЯ. НЕ СКРУДЖА. И НЕ ЛИДИИ.

— Но ты мог ошибиться, — настаивал я. — Ты думал о себе — ты даже сам перед тем написал собственное имя. И у тебя была очень высокая температура. Ну, может, эта плита и правда тебе что-то сказала — что кто-то скоро умрет. Этот «кто-то» оказался Лидией. Она умерла, ведь так? А ты не умер, верно?

— ТАМ СТОЯЛО МОЕ ИМЯ, — упрямо повторил он.

— Слушай, давай по-другому: ты прав наполовину, — предложил я. Я рассуждал так, будто собаку съел в «видениях» и в их толковании — будто знаю о предмете больше, чем даже пастор Меррил.

— ТАМ СТОЯЛО НЕ ПРОСТО МОЕ ИМЯ, — сказал Оуэн. — В СМЫСЛЕ, НЕ ТАК, КАК Я САМ ВСЕГДА ПИШУ — НЕ ТАК, КАК НАПИСАЛ НА ПРИСЫПКЕ. ТАМ СТОЯЛО МОЕ НАСТОЯЩЕЕ ИМЯ — И ТАМ БЫЛО ВООБЩЕ ВСЕ СКАЗАНО.

Он говорил таким непоколебимым тоном, что я замолчал. Его «настоящим» именем было Пол — так звали его отца. Настоящим именем Оуэна было «Пол О. Мини-младший» — его ведь крестили в католической церкви. Естественно, ему пришлось подобрать имя какого-нибудь святого — например, святого Павла; вряд ли есть такой святой Оуэн; я, во всяком случае, ни разу о таком не слышал. А поскольку в семье Мини уже был один Пол, думаю, потому его и назвали Оуэном. Откуда происходит это второе имя, я не знал, а сам он никогда об этом не говорил.

— Ты хочешь сказать, на могильной плите было написано «Пол О. Мини-младший»? — спросил я.

— ТАМ БЫЛО ВООБЩЕ ВСЕ СКАЗАНО, — повторил Оуэн и повесил трубку.

Он бредил и меня словно заразил. Я стоя попил апельсинового соку и съел пару печений, потом положил в мышеловку свежий кусок грудинки и выключил свет. Как и мама, я терпеть не могу темноты, и в темноте до меня вдруг дошло, что он имел в виду, говоря ВООБЩЕ ВСЕ. Я включил свет и снова набрал номер Мини.

— СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА, — ответил он.