Молитва об Оуэне Мини Ирвинг Джон

— А ты что, видел? — отзывается его сестра.

— Какой у нее был хвост? — крикнул Чарли.

— Я не заметил, какой хвост, — признался я.

— Оно выскочило вот так вот, быстро, а? — спросил Чарли, выскакивая из кустов и застегивая на ходу ширинку.

— Да, по-моему, довольно быстро, — подтвердил я.

— Ну точно, выдра, — заключил он.

(Меня так и подмывает сказать, что это был «непрактикующий гомосексуалист», но я удерживаюсь)

— Видали селезня? — спросила меня маленькая девчушка.

— Это не селезень, ты, дура, — отозвался ее брат.

— Ты не видел — он нырнул! — обиделась девочка.

— Это была утка, — раздался еще чей-то голос.

— Ой, ну ты-то почем знаешь? — ответил другой ребенок.

— Я ничего не видел, — признался я.

— Смотри вон туда — только смотри внимательно, — обратился ко мне Чарли Килинг — Она должна вынырнуть, чтобы набрать воздуха, — пояснил он — Это, наверно, савка или кряква, а может, широконоска — если это и вправду утка, — сказал он.

Замечательно пахнут сосны, и лишайник на скалах тоже пахнет замечательно, и даже у пресной воды замечательный запах — или это на самом деле пахнут какие-нибудь органические вещества, что разлагаются в воде? Я не знаю, что придает озеру такой запах, но он и вправду замечательный. Я мог бы спросить у кого-нибудь из Килингов, почему озеро так пахнет, но я предпочитаю молчание — пусть будет только ветерок, который почти все время гуляет в верхушках сосен, плеск волн, крики чаек и кряканье крачек.

— Эта крачка называется «красноносая мартышка», — просвещает меня кто-то из детей Килингов. — Видите, какой у нее длинный красный клюв, видите, какие черные ноги?

— Да, вижу, — отвечаю я. Но я не очень-то присматриваюсь к этой крачке; я вспоминаю, какое письмо написал Оуэну Мини летом 1962-го. Дэн Нидэм говорил мне перед этим, что как-то в одно из воскресений видел Оуэна в спортзале Грейвсендской академии. Дэн рассказывал, что Оуэн держал в руках баскетбольный мяч, но не бросал его в кольцо. Он стоял на линии штрафного броска и просто смотрел на корзину — он даже не стучал мячом о площадку и так ни разу и не бросил. По словам Дэна, все это выглядело крайне странно.

— Он просто стоял, и все, — сказал Дэн. — Я наблюдал за ним, наверно, минут пять, и он за это время даже не шелохнулся. Просто стоял, держал в руках мяч и смотрел на корзину. Знаешь, он ведь такой маленький; ему, верно, казалось, что эта корзина висит где-то далеко-далеко.

— Он, видно, думал о «броске», — сказал я Дэну.

— Ну, в общем, я не стал его отвлекать, — продолжал Дэн. — Не знаю, о чем он там думал, но он был до того сосредоточен, что не заметил меня, и я с ним даже не поздоровался. По-моему, он бы меня все равно не услышал.

После разговора об Оуэне я даже заскучал по этому дурацкому «броску» и как-то раз написал Оуэну письмо — бойкое и небрежное, потому что когда такое бывало, чтобы двадцатилетний парень вдруг взял да и прямо сказал, что скучает по своему лучшему другу?

«Дорогой Оуэн! — писал я. — Привет, как поживаешь? Здесь как-то скучновато. Больше всего мне нравится работать в лесу — в смысле, на заготовке леса. Правда, тут полно лосиной мухи. На лесопилке и на складах гораздо жарче — но зато там нет лосиных мух. Дядя Алфред уверяет, что воду в Нелюбимом озере можно пить, — он говорит, мы ее столько наглотались, что, если бы ее нельзя было пить, мы бы уже давно умерли. Но Ной говорит, что здесь гораздо больше дерьма и ссак, чем в океане. Я скучаю по нашему пляжу — как там пляж этим летом? Может, следующим летом твой отец даст мне какую-нибудь работу в карьере?»

Вскоре Оуэн ответил мне. Он не стал утруждать себя обычным «Дорогой Джон»; у Голоса был свой собственный стиль — никаких телячьих нежностей, все буквы прописные.

«ТЫ СПЯТИЛ? — писал мне Оуэн. — ХОЧЕШЬ РАБОТАТЬ В КАРЬЕРЕ? ПО-ТВОЕМУ, НА ЛЕСНОМ СКЛАДЕ РАБОТАТЬ ЖАРКО, ДА? У МОЕГО ОТЦА НЕ ОЧЕНЬ МНОГО НАЕМНЫХ РАБОЧИХ — И Я УВЕРЕН, ОН НЕ СМОЖЕТ ПЛАТИТЬ ТЕБЕ СТОЛЬКО, СКОЛЬКО ТВОЙ ДЯДЯ АЛФРЕД. Я ПОДОЗРЕВАЮ, ТЫ ТАМ ПРОСТО НЕ НАШЕЛ СЕБЕ ПОДХОДЯЩЕЙ ДЕВЧОНКИ».

«Ну как там Хестер? — спросил я его в ответном письме. — Обязательно передай ей, что я очень классно устроился в ее комнате, — пусть поскрипит зубами! Думаю, вряд ли она помогает тебе отрабатывать «бросок» — жаль будет, если ты потеряешь форму. У тебя уже скоро должно было получиться быстрее трех секунд».

Он отписал мне немедленно:

«БЫСТРЕЕ ТРЕХ СЕКУНД ОБЯЗАТЕЛЬНО ДОЛЖНО ПОЛУЧИТЬСЯ. Я ДАВНО НЕ ТРЕНИРОВАЛСЯ, НО ДУМАТЬ ОБ ЭТОМ ПОЧТИ ТАК ЖЕ ПОЛЕЗНО. МОЙ ОТЕЦ ВОЗЬМЕТ ТЕБЯ НА РАБОТУ СЛЕДУЮЩИМ ЛЕТОМ — НЕПЛОХО БЫЛО БЫ, ЧТОБЫ ТЫ НАЧИНАЛ ПОСТЕПЕННО, МОЖЕТ БЫТЬ В МАСТЕРСКОЙ, ГДЕ ДЕЛАЮТ ПАМЯТНИКИ. НА ПЛЯЖЕ, КСТАТИ, ВСЕ ОЧЕНЬ ЗДОРОВО — КРУГОМ ПОЛНО СИМПАТИЧНЫХ ДЕВЧОНОК, И КЭРОЛАЙН О'ДЭЙ ПРО ТЕБЯ ЧАСТО СПРАШИВАЕТ. ПОСМОТРЕЛ БЫ ТЫ, КАК ОНА ВЫГЛЯДИТ, КОГДА НА НЕЙ НЕТ ЭТОЙ КАТОЛИЧЕСКОЙ ШКОЛЬНОЙ ФОРМЫ. ВИДЕЛ ДЭНА НА ВЕЛОСИПЕДЕ — ЕМУ БЫ НАДО НЕМНОГО ПОХУДЕТЬ. А ЕЩЕ МЫ С ХЕСТЕР КАК-ТО ЦЕЛЫЙ ВЕЧЕР БЫЛИ У ВАШЕЙ БАБУШКИ; ЕСТЕСТВЕННО, СМОТРЕЛИ ЭТОТ ИДИОТСКИЙ ЯЩИК. ТЕБЕ БЫ СТОИЛО УСЛЫШАТЬ, ЧТО БАБУШКА ГОВОРИЛА ПО ПОВОДУ ЖЕНЕВСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ[29]. ОНА СКАЗАЛА, ЧТО ПОВЕРИТ В «НЕЙТРАЛИТЕТ» ЛАОСА, КОГДА СОВЕТЫ ПЕРЕБАЗИРУЮТСЯ… НА ЛУНУ! ОНА СКАЗАЛА, ЧТО ПОВЕРИТ ЖЕНЕВСКИМ СОГЛАШЕНИЯМ, ТОЛЬКО КОГДА НА ТРОПЕ ХО ШИ МИНА ОСТАНУТСЯ ОДНИ МАРТЫШКИ И ПОПУГАИ! Я НЕ СТАНУ ПОВТОРЯТЬ, ЧТО СКАЗАЛА ХЕСТЕР, КОГДА УЗНАЛА, ЧТО ТЫ ПОСЕЛИЛСЯ В ЕЕ КОМНАТЕ, — ЭТО ТО ЖЕ САМОЕ, ЧТО ОНА ГОВОРИТ ПРО СВОЮ МАТЬ, И ПРО ОТЦА, И ПРО НОЯ, И ПРО САЙМОНА, И ПРО ВСЕХ ДЕВИЦ НА НЕЛЮБИМОМ ОЗЕРЕ, ТАК ЧТО, НАВЕРНОЕ, ТЫ САМ ЗНАЕШЬ ЭТО ВЫРАЖЕНИЕ».

Я написал письмо Кэролайн О'Дэй, но она мне так и не ответила. Шел август 1962 года. Я помню один особенно жаркий день — стояла страшная духота, небо подернулось дымкой; по всему, собиралась гроза, но так и не собралась. Погода напоминала день маминой свадьбы, незадолго до ливня. Мы с Оуэном Мини называли такую погоду самой типичной для Грейвсенда.

Мы с Ноем и Саймоном валили лес; лосиные мухи порой доводили нас до бешенства, а еще вокруг постоянно зудели комары. Саймона довести до бешенства было легче всего, потому как из нас троих лосиные мухи и комары явно предпочитали его. Заготовка леса превращается в очень опасное занятие, когда нервничаешь; пилы и топоры, кондаки и багры — всем этим инструментам требуются терпеливые руки. Саймон на секунду забыл об осторожности — он стал небрежно отмахиваться от мухи крюком кондака и разодрал себе голень. Рана получилась довольно глубокая, дюйма три или четыре в длину — не то чтобы очень уж серьезная, но надо было наложить швы и сделать укол против столбняка.

Мы с Ноем приободрились, и даже Саймон, очень терпеливый к боли, заметно обрадовался — его рана означала, что мы все трое можем сделать перерыв. Мы выбрались на джипе по просеке из леса, пересели в «шевроле» Ноя и выехали на автостраду. Миновав Сойер и Конуэй, мы подъехали к подъезду травматологического отделения в больнице Норт-Конуэя.

Незадолго до этого неподалеку от границы с Мэном случилась автомобильная авария, так что заниматься Саймоном никто не торопился. Нас это вполне устраивало: чем позже Саймону сделают укол и наложат швы, тем позже мы вернемся в лес к лосиным мухам, комарам и жаре. Саймон даже сказал, будто не знает, есть ли у него на что-нибудь аллергия; пришлось звонить тете Марте и дяде Алфреду, и на это ушло еще какое-то время. Ной принялся заигрывать с медсестрой; он знал, что, если повезет, мы сможем проторчать в больнице до самого вечера и уже не работать в этот день вообще.

Один из пострадавших в аварии, который отделался сравнительно легко, сидел в приемном покое вместе с нами. Ной с Саймоном его немножко знали — это был один из тех лыжных фанатов (тип, довольно распространенный в «северном краю»), что, кажется, не представляют, куда себя деть, когда нет снега. Когда машины столкнулись, этот малый как раз пил пиво из бутылки; он нам пояснил, что сидел за рулем одной из машин и бутылка при ударе раскололась прямо у него во рту — отбившееся горлышко разодрало ему все нёбо, исполосовало десны и, проколов щеку, вылезло наружу. Он с гордостью показывал нам рваные раны у себя во рту и дырку в щеке, то и дело промакивая рот и лицо уже пропитавшейся кровью марлевой салфеткой, а затем выжимал ее в пропитавшееся кровью полотенце. Типичный псих из «северного края», — из-за таких Хестер терпеть не могла Сойер и предпочитала круглый год жить в Дареме среди своих университетских приятелей.

— Слыхали про Мэрилин Монро? — спросил нас лыжный фанат.

Мы ждали грязной шутки — какой-нибудь сальности. Улыбка лыжника зияла кровоточащей раной, такая же отталкивающая, как и дырка в его щеке. В нем было что-то похотливое, развратное — наш драгоценный выходной в травматологическом отделении принимал довольно мерзкий оборот. Мы постарались не обращать на этого типа внимания.

— Слыхали про Мэрилин Монро? — снова спросил он нас.

И я вдруг почувствовал, что он не шутит. Может, это про кого-нибудь из Кеннеди! — подумал я.

— Нет. А что с ней? — спросил я.

— Умерла, — ответил лыжник.

Он сообщил эту новость с прямо-таки садистским наслаждением; его улыбка расползлась, выдавив кровь изо рта и из дырки в щеке; вероятно, обладание столь шокирующей информацией доставляло ему не меньше удовольствия, чем весь этот спектакль с выжиманием собственной крови из промокшей марли в промокшее полотенце. Передо мной потом всякий раз будет возникать его окровавленная физиономия, стоит мне представить, как эту новость восприняли Ларри Лиш со своей матерью. Как живо, как жадно они, должно быть, спешили поделиться с другими! «Вы слышали? Да неужели еще не слышали?!» От радостного предвкушения предстоящих сплетен и пересудов кровь, верно, тоже приливала к их лицам!

— От чего? — спросил я лыжника.

— От передоза, — ответил тот; в его голосе сквозило разочарование — словно он надеялся на что-нибудь более кровавое. — Может, случайность, а может, самоубийство, — добавил он.

А может, тут все-таки не обошлось без кого-нибудь из Кеннеди, подумалось мне. Я почувствовал страх; в то лето меня постоянно страшило что-то смутное, теперь это смутное обретало конкретность, но сам мой страх по-прежнему оставался мне неясен — в самом деле, каким боком смерть Мэрилин Монро могла касаться лично меня?

— ЭТО КАСАЕТСЯ ВСЕХ НАС, — сказал Оуэн Мини, когда я позвонил ему в тот вечер. — ОНА БЫЛА ТАК ПОХОЖА НА ВСЮ НАШУ СТРАНУ — УЖЕ НЕ ТАКАЯ МОЛОДАЯ, НО ЕЩЕ И НЕ СТАРАЯ; СЛЕГКА УВЛЕКАЮЩАЯСЯ И ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНАЯ, ОЧЕНЬ КРАСИВАЯ, МОЖЕТ БЫТЬ, ЧУТЬ ГЛУПЕНЬКАЯ, А МОЖЕТ, ГОРАЗДО УМНЕЕ, ЧЕМ ВСЕМ КАЗАЛОСЬ. И ЕЩЕ ОНА ВСЕ ВРЕМЯ К ЧЕМУ-ТО СТРЕМИЛАСЬ — Я ДУМАЮ, ОНА СТАРАЛАСЬ БЫТЬ ХОРОШЕЙ. ПОСМОТРИ, КАКИЕ МУЖЧИНЫ БЫЛИ В ЕЕ ЖИЗНИ: ДЖО ДИМАДЖИО, АРТУР МИЛЛЕР, МОЖЕТ БЫТЬ, КЕННЕДИ — ОБА БРАТА. ПОСМОТРИ, КАКИМИ ОНИ ВСЕ КАЖУТСЯ ХОРОШИМИ! ПОСМОТРИ, КАКОЙ ЖЕЛАННОЙ ОНА БЫЛА! ДА-ДА, ОНА БЫЛА ИМЕННО ЖЕЛАННОЙ. ОНА БЫЛА ЗАБАВНОЙ И ОБОЛЬСТИТЕЛЬНОЙ — И ЕЩЕ ОНА БЫЛА ОЧЕНЬ РАНИМОЙ. ОНА НИКОГДА НЕ ВЫГЛЯДЕЛА ПО-НАСТОЯЩЕМУ СЧАСТЛИВОЙ, ОНА ВСЕГДА ПЕРЕЖИВАЛА ИЗ-ЗА ЛИШНЕГО ВЕСА — ОНА ПРОСТО БЫЛА ОЧЕНЬ ПОХОЖА НА ВСЮ НАШУ СТРАНУ, — повторил Оуэн; он сегодня был в ударе. В трубке было слышно, как бренчит на гитаре Хестер, словно импровизируя в стиле «фолк» на тему, заданную Оуэном. — И ВСЕ ЭТИ МУЖЧИНЫ, — продолжал он, — ВСЕ ЭТИ ЗНАМЕНИТЫЕ И СИЛЬНЫЕ МУЖЧИНЫ — ДУМАЕШЬ, ЛЮБИЛИ ОНИ ЕЕ? ЗАБОТИЛИСЬ О НЕЙ? ЕСЛИ У НЕЕ И ВПРАВДУ БЫЛО ЧТО-ТО С ЭТИМИ КЕННЕДИ, ОНИ НЕ МОГЛИ ЕЕ ЛЮБИТЬ — ОНИ ПРОСТО ПОЛЬЗОВАЛИСЬ ЕЮ. ОНИ ПРОСТО ВЕСЕЛО И БЕЗЗАБОТНО РАЗВЛЕКАЛИСЬ И ЩЕКОТАЛИ СЕБЕ НЕРВЫ. ТОЧНО ТО ЖЕ САМОЕ СИЛЬНЫЕ МУЖЧИНЫ ДЕЛАЮТ И С ЭТОЙ СТРАНОЙ — ЭТО ПРЕКРАСНАЯ, ОБОЛЬСТИТЕЛЬНАЯ, ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНАЯ И УВЛЕКАЮЩАЯСЯ СТРАНА, И СИЛЬНЫЕ МУЖЧИНЫ ПОЛЬЗУЮТСЯ ЕЮ, ЧТОБЫ ВСЛАСТЬ ПОЗАБАВИТЬСЯ! ОНИ ГОВОРЯТ, ЧТО ЛЮБЯТ ЕЕ, НО НА УМЕ У НИХ СОВСЕМ ДРУГОЕ. ОНИ СКАЖУТ ВСЕ, ЧТО УГОДНО, ТОЛЬКО БЫ КАЗАТЬСЯ ХОРОШИМИ; ОНИ СДЕЛАЮТ ВСЕ, ЧТО УГОДНО, ТОЛЬКО БЫ ВЫГЛЯДЕТЬ НРАВСТВЕННЫМИ. Я-ТО ВЕДЬ ТОЖЕ ДУМАЛ ПРО КЕННЕДИ: ВОТ ОБРАЗЕЦ НРАВСТВЕННОСТИ. А ОН ПРОСТО ЛОВКО МОРОЧИЛ НАС ВСЕХ. ОН ПРОСТО УМЕЛЫЙ СОБЛАЗНИТЕЛЬ. Я ДУМАЛ, ОН — СПАСИТЕЛЬ. Я ДУМАЛ, ОН ХОЧЕТ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ СВОЕЙ ВЛАСТЬЮ, ЧТОБЫ ДЕЛАТЬ ДОБРО. НО ЛЮДИ ГОТОВЫ ГОВОРИТЬ И ДЕЛАТЬ ЧТО УГОДНО, ЛИШЬ БЫ ЗАПОЛУЧИТЬ ВЛАСТЬ, А ПОТОМ ОНИ ПОЛЬЗУЮТСЯ СВОЕЙ ВЛАСТЬЮ, ЧТОБЫ КАК СЛЕДУЕТ ПОРАЗВЛЕЧЬСЯ. МЭРИЛИН МОНРО ВСЕГДА ИСКАЛА САМОГО ЛУЧШЕГО МУЖЧИНУ, — НАВЕРНОЕ, ЕЙ НУЖЕН БЫЛ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ЧЕСТНЫЙ МУЖЧИНА, НАВЕРНОЕ, ЕЙ НУЖЕН БЫЛ МУЖЧИНА С ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ СПОСОБНОСТЬЮ ДЕЛАТЬ ДОБРО. И ЕЕ СОБЛАЗНЯЛИ СНОВА И СНОВА, ЕЕ ОБМАНЫВАЛИ, ЕЕ ВОДИЛИ ЗА НОС, ЕЮ ПОЛЬЗОВАЛИСЬ — НА ПОЛНУЮ КАТУШКУ. ТОЧНО КАК НАШЕЙ СТРАНОЙ. СТРАНА ИЩЕТ СВОЕГО СПАСИТЕЛЯ. СТРАНА ВЛЮБЛЯЕТСЯ В СИЛЬНОГО МУЖЧИНУ, КОТОРЫЙ КАЖЕТСЯ ХОРОШИМ. МЫ СЧИТАЕМ ЕГО ВЫСОКОНРАВСТВЕННЫМ, А ОН ПОТОМ БЕРЕТ И ПОЛЬЗУЕТСЯ НАМИ. ВОТ ЧТО ЖДЕТ НАС — И ТЕБЯ И МЕНЯ, — сказал Оуэн Мини. — НАС С ТОБОЙ ПРОСТО ИСПОЛЬЗУЮТ.

Залив Джорджиан-Бей, 26 июля 1987 года— в «Торонто стар» пишут, что президент Рейган по сути «предпринял первые попытки скрыть все значимые детали своего плана по обмену оружия на заложников и продолжить его осуществление даже после того, как вся эта история получила огласку». «Впоследствии, — добавляет «Торонто стар», — президент для отвода глаз делал не соответствующие действительности заявления, касающиеся поставок оружия» — четырежды, по разным поводам!

Оуэн не раз признавался, что больше всего в антивоенном движении — в движении против войны во Вьетнаме — его смущает ощущение, что многими его участниками движут личные мотивы. Он считал, что если бы протестующие не боялись, что их прозовут в армию, то протесты против самой войны тут же сошли бы на нет.

Взгляните на Соединенные Штаты сегодня. Призывают там сейчас молодых людей воевать в Никарагуа? Нет. Во всяком случае, пока. Видны ли хоть где-нибудь толпы молодых американцев, возмущенных лживостью и лицемерием рейгановской администрации? Да нет, что-то не особенно; это же так скучно.

Я знаю, что сказал бы об этом Оуэн Мини; собственно, я знаю, что он и вправду сказал когда-то — и это верно до сих пор.

— ЕДИНСТВЕННЫЙ СПОСОБ ЗАСТАВИТЬ АМЕРИКАНЦЕВ ЗАМЕТИТЬ, ЧТО ДЕЛАЕТСЯ ВОКРУГ, — ЭТО ЛИБО ОБЛОЖИТЬ ИХ НАЛОГОМ, ЛИБО ПРИЗВАТЬ В АРМИЮ, ЛИБО НАЧАТЬ УБИВАТЬ, — сказал Оуэн. Так он ответил однажды Хестер, когда та предлагала отменить всеобщий призыв. — ЕСЛИ ОТМЕНИТЬ ПРИЗЫВ, — утверждал Оуэн Мини, — БОЛЬШИНСТВУ АМЕРИКАНЦЕВ СТАНЕТ ПРОСТО НАПЛЕВАТЬ, ЧТО МЫ ТВОРИМ В ДРУГИХ ЧАСТЯХ СВЕТА.

Я сегодня видел, как под эллинг юркнула норка; тело у нее оказалось на удивление стройное — она чуть больше ласки, и движения у нее такие же волнообразные, как у ласки. У нее такой густой глянцевитый мех, что мне тут же вспомнилась мать Ларри Лиша, и я подумал: интересно, где она сейчас?

Где сам Ларри Лиш, я знаю. Теперь он — известный нью-йоркский журналист, его специальность называется «репортер отдела расследований». Я читал пару его статей; они весьма неплохи — что ж, он всегда был малый неглупый; к тому же у него появилось и другое весьма ценное качество (да просто бесценное для журналиста, который хочет сделать себе имя, завоевать аудиторию и так далее). Ларри Лиш обрел полную уверенность в своей непогрешимости, а качество, которое я назвал «ценным», — это интонация праведного гнева. Ларри Лиш — праведник, можете себе представить?

Мне интересно, что сталось с его матерью. Если Митци Лиш успела, пока не поздно, обзавестись мужем, вполне возможно, она тоже теперь праведница и проповедует нравственность!

Осенью 1962-го, едва став первокурсниками Нью-Хэмпширского университета, мы с Оуэном Мини сразу почувствовали, что обладаем определенными преимуществами в сравнении с нашими скромными и менее искушенными сверстниками. Мы не обязаны были подчиняться общежитским правилам, потому как жили у себя дома — мы каждый день приезжали из Грейвсенда, и нам разрешили ставить свои средства передвижения на стоянке университетского городка, чего другим первокурсникам не позволялось. В Грейвсенде я жил попеременно то у бабушки, то у Дэна, и это давало дополнительное преимущество: когда наши студенческие вечеринки в Дареме затягивались допоздна, я мог сказать Дэну, что буду ночевать у бабушки, а бабушке — что заночую у Дэна, и совсем не приходить домой! От Оуэна вообще не требовали возвращаться в какое-то определенное время. Учитывая, что летом он все ночи проводил у Хестер, я удивлялся, зачем он вообще делает вид, будто живет дома с родителями. Однако к началу учебного года вернулись соседки Хестер, и теперь, если Оуэн оставался у нее, вопрос, в какой постели спать, перед ним не стоял — занимались они «этим» с Хестер или нет, но по крайней мере они познали ту степень интимной близости, к которой вынуждала ширина двуспального матраса. Правда, когда начались занятия, Оуэн стал ночевать там не чаще раза или двух в неделю.

У нас имелись и другие преимущества перед сокурсниками. Учиться в Нью-Хэмпширском университете оказалось очень легко — не то что в Грейвсендской академии, где нас нещадно нагружали уроками. Я от этого здорово выиграл, потому что — Оуэн верно заметил — на домашние задания мне всегда требовалось больше времени. По сравнению с тем, к чему я привык в Академии, нам задавали так мало, что теперь его хватало с лихвой. Я едва ли не играючи стал получать хорошие оценки и наконец впервые — спустя два или три года — начал считать себя «умным». Однако на Оуэна Мини эти сравнительно низкие требования подействовали явно по-другому.

Все, что нам задавали, он мог сделать, как говорится, левой ногой и оттого здорово разленился. У него быстро вошло в привычку получать ровно такие оценки, каких было достаточно, чтобы Учебный корпус офицеров запаса не лишил его стипендии. К моему удивлению, самые лучшие оценки он всегда получал по предметам офицерской подготовки — по так называемым военным наукам. Мы с ним выбрали много общих предметов; по английскому и истории я вообще учился лучше его — Голос стал безразличен к своим письменным работам!

— Я ВЫРАБАТЫВАЮ ЛАКОНИЧЕСКИЙ СТИЛЬ, — заявил он преподавателю английского и литературы, который укорял Оуэна за то, что тот никогда не развивает ни одно из положений в своих работах. Он и вправду никогда не приводил больше одного примера к каждой мысли. — СНАЧАЛА ВЫ НЕ РАЗРЕШИЛИ МНЕ ПИСАТЬ ПРОПИСНЫМИ БУКВАМИ, ПОТОМ ВЕЛЕЛИ АНАЛИЗИРОВАТЬ «ГЛУБЖЕ», ТЕПЕРЬ ПРОСИТЕ «ИЗЛАГАТЬ ШИРЕ». ГДЕ ТУТ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ? — спрашивал он. —МОЖЕТ, МНЕ И ХАРАКТЕР СВОЙ ПОМЕНЯТЬ?

Если в Грейвсендской академии Голос сумел убедить большинство преподавателей, что он не просто имеет полное право на чудачества и странности, но что они неотделимы от его всеми признанной одаренности, то разношерстную, знающую только свой предмет профессуру Нью-Хэмпширского университета совершенно не заботило воспитание «всесторонне развитого юношества». Наши университетские преподаватели никакого сообщества собой не представляли, так что у них не выработалось ни единого мнения насчет одаренности Оуэна Мини и его права на свою индивидуальность, ни терпимости по отношению к его чудачествам и странностям. Занятия, которые они с нами проводили, ничего особого в студентах не развивали; каждый учил своему предмету, их взгляды соответствовали политической линии всего университета или отдельного факультета, а их воззрения на студенчество состояли в том, что это нам, студентам, следует приспосабливаться к их методам преподавания их собственных дисциплин.

Оуэн Мини, который, сколько я себя помню, всегда обращал на себя пристальное внимание, теперь, в Нью-Хэмпширском университете, оставался в тени. Ни по одной из университетских дисциплин он не выделялся, чего нельзя сказать о его красном пикапе, который просто-таки бросался в глаза на фоне множества экономичных малолитражек, купленных большинству студентов их родителями. Мне бабушка купила «фольксваген-жук»; на стоянках университетского городка стояло столько «жуков» того же года выпуска и того же темно-синего цвета, что свою машину я узнавал только по номерному знаку или по знакомым вещам на заднем сиденье.

И хотя мы с Оуэном поначалу считали дружбу с Хестер своим преимуществом, на самом деле и из-за нее тоже Оуэн как-то затерялся в Дареме. У Хестер было много друзей среди студентов последнего курса, тогда как мы были на первом. Вот с этими-то старшекурсниками мы с Оуэном в основном и общались; нам не было нужды заводить себе друзей среди первокурсников, и когда Хестер со своими друзьями окончили университет, мы с Оуэном остались вообще без друзей.

Чем бы ни был вызван страх, преследовавший меня летом 62-го, теперь ему на смену пришло чувство какой-то обособленности, ощущение некоей странной отдельности — еще не одиночества; одиночество придет позже. Что касается самого страха, то кое-кто сейчас мог бы подумать, будто Карибского кризиса в октябре того года должно было хватить с лихвой, чтобы нам всем от страха обделаться, как потом несправедливо утверждали жители Нью-Хэмпшира. Но Оуэн однажды сказал нам с Хестер и всем, кто тогда околачивался в ее квартире:

— НЕ БОЙТЕСЬ, ВСЕ ЭТО ЧЕПУХА; ПРОСТО НЕБОЛЬШОЙ ЯДЕРНЫЙ БЛЕФ — НИЧЕГО СТРАШНОГО НЕ СЛУЧИТСЯ. ВЕРЬТЕ МНЕ, Я ЗНАЮ.

Тем самым он давал понять, что «знает», что случится с ним; что настигнет его не ракета — ни советская, ни своя — и произойдет «это» не в октябре 1962 года.

— Ты-то откуда знаешь, что ничего не случится? — спросил его один тип. Он вечно околачивался в доме у Хестер, словно дожидаясь того дня, когда сгинет Оуэн Мини. Он все время подбивал Хестер прочесть тетралогию «Александрийский квартет»[30] — особенно романы «Жюстин» и «Клеа», которые, как уверял этот тип, сам он прочитал раза четыре или пять. Хестер вообще не особенно любила читать, а я осилил только «Жюстин». Оуэн Мини прочел всю тетралогию, после чего посоветовал нам с Хестер не тратить время на остальные три романа.

— ТАМ ВСЕ ТО ЖЕ САМОЕ, ДА К ТОМУ ЖЕ ПЛОХО НАПИСАНО, — сказал Оуэн. — ОДНОЙ КНИЖКИ ПРО ТО, КАК ЗАНИМАЮТСЯ СЕКСОМ В ЧУЖОЙ СТРАНЕ, ВПОЛНЕ ДОСТАТОЧНО.

— Да ты-то что знаешь про «секс в чужой стране»? — презрительно ухмыльнулся любитель тетралогий.

Оуэн, однако, не стал ему отвечать. Он, конечно, знал, что этот тип — его соперник в борьбе за Хестер; знал также он и то, что верный способ победить соперника — не обращать на него внимания.

— Эй, ты! — задирал Оуэна тот тип. — Я с тобой разговариваю. С чего это ты вдруг взял, будто знаешь, что войны не будет?

— ОХ, ДА ЛАДНО, БУДЕТ ВОЙНА, БУДЕТ, — отозвался наконец Оуэн Мини. — БУДЕТ, ТОЛЬКО НЕ СЕЙЧАС И НЕ ИЗ-ЗА КУБЫ. ХРУЩЕВ ИЛИ САМ УБЕРЕТ С КУБЫ РАКЕТЫ, ИЛИ КЕННЕДИ ПРЕДЛОЖИТ ЧТО-НИБУДЬ, ЧТОБЫ ПОМОЧЬ ЕМУ СОХРАНИТЬ ЛИЦО.

— Все-то он знает, этот малыш, — заметил тип.

— Не смей называть его малышом, понял? — сказала Хестер. — У него зато член здоровенный. А если даже у кого-то есть побольше, мне наплевать.

— ТОЛЬКО НЕ НАДО ТАК ГРУБО, — попросил Оуэн.

С тех пор того типа мы больше ни разу не видели. Должен признать, что, когда мы с Оуэном ходили в душ после тренировки «броска» в спортзале Грейвсендской академии, я обратил внимание, что эта штука у него и правда внушительных размеров; по крайней мере, непропорционально большая — по сравнению с остальным телом просто-таки гигантская!

Мой двоюродный брат Саймон, чей «писун» был довольно маленьким — вероятно, из-за всех издевательств, которым подвергся в детстве от Хестер, — как-то заявил, что маленькие члены становятся гораздо, гораздо больше в состоянии эрекции, а большие, уверял Саймон, почти не увеличиваются, даже когда встают. Я, честно говоря, не знаю: у меня нет на этот счет такой несокрушимой и обнадеживающей теории, как у Саймона. Единственный раз, когда я видел у Оуэна Мини эрекцию, он лежал, завернутый в пеленки, — он был всего лишь одиннадцатилетним Младенцем Христом, и, хотя член у него тогда встал чрезвычайно не вовремя, вся эта картина меня, помнится, не особенно поразила.

Что касается «броска», то мы с Оуэном, чего уж греха таить, тренировались недостаточно. К концу нашего первого курса, то бишь к началу лета 1963 года (нам тогда уже обоим исполнился двадцать один год — наконец можно законно покупать спиртное!), мы с большим трудом вколачивали мяч в корзину быстрее пяти секунд. Нам пришлось работать над «броском» все лето, дабы вернуть когда-то уже достигнутое — снова преодолеть четыре секунды. В то лето буддисты во Вьетнаме выступили с демонстрациями — они устроили акт самосожжения. Именно в то лето Оуэн сказал: «КАК КАТОЛИК МОЖЕТ БЫТЬ ПРЕЗИДЕНТОМ В БУДДИЙСКОЙ СТРАНЕ?» В то лето президенту Зьему недолго оставалось пребывать в этом мире; президенту Джону Фицджеральду Кеннеди, впрочем, тоже осталось недолго. А еще в то лето я начал работать в «Гранитной компании Мини».

Если я думал, что работаю у мистера Мини, то я заблуждался; и он тоже заблуждался. Я получил полное представление о том, кто в этой семье кем командует. Вообще-то мне бы следовало знать с самого начала, что главный там Оуэн.

— МОЙ ОТЕЦ ХОЧЕТ, ЧТОБЫ ТЫ СПЕРВА ПОРАБОТАЛ В МАСТЕРСКОЙ, — сказал он мне. — ТЫ НАЧНЕШЬ С ТОГО, ЧТО БУДЕШЬ ОСВАИВАТЬСЯ С КОНЕЧНЫМ ПРОДУКТОМ — В ЭТОМ ДЕЛЕ НАЧИНАТЬ ЛЕГЧЕ С МЕЛКОЙ ДОВОДКИ. ВЫТАСКИВАТЬ КУСКИ ГРАНИТА ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ — ЭТО ИНОГДА ДОВОЛЬНО КАВЕРЗНАЯ РАБОТА. Я НАДЕЮСЬ, ТЫ НЕ ДУМАЕШЬ, БУДТО Я ТУТ ПЕРЕД ТОБОЙ ВАЖНИЧАЮ, НО РАБОТАТЬ С ГРАНИТОМ — ЭТО КАК ПИСАТЬ ТРИМЕСТРОВУЮ РАБОТУ: БОЛЬШЕ ВСЕГО ТЕБЯ ВЫМАТЫВАЕТ ЧЕРНОВИК. КОГДА В МАСТЕРСКОЙ ЕСТЬ ХОРОШИЙ МАТЕРИАЛ, ТОНКУЮ РАБОТУ ДЕЛАТЬ ЛЕГКО: РАЗРЕЗАЕШЬ КАМЕНЬ, ОБТАЧИВАЕШЬ ЕГО, ВЫРЕЗАЕШЬ НАДПИСИ — ТУТ ПРОСТО НУЖНА АККУРАТНОСТЬ. ТЫ ТОЛЬКО ПОЛИРУЕШЬ И ВЫРАВНИВАЕШЬ, ПОЛИРУЕШЬ И ВЫРАВНИВАЕШЬ — ВАЖНО НЕ ТОРОПИТЬСЯ, ВОТ И ВСЕ.

НЕ СПЕШИ РАБОТАТЬ В КАРЬЕРЕ. В МАСТЕРСКОЙ, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, РАЗМЕРЫ И ВЕС КАМНЯ ТАКИЕ, ЧТО С НИМ МОЖНО УПРАВИТЬСЯ — ТУТ И ИНСТРУМЕНТЫ, И ЗАГОТОВКИ ПОМЕНЬШЕ. К ТОМУ ЖЕ В МАСТЕРСКОЙ КАЖДЫЙ ДЕНЬ НЕ ПОХОЖ НА ДРУГОЙ; ТЫ НИКОГДА НЕ ЗНАЕШЬ, СИЛЬНО БУДЕШЬ ЗАНЯТ ИЛИ НЕТ — БОЛЬШИНСТВО ЛЮДЕЙ УМИРАЕТ НЕ ПО РАСПИСАНИЮ, И БОЛЬШИНСТВО РОДСТВЕННИКОВ НЕ ЗАКАЗЫВАЮТ НАДГРОБИЯ ЗАРАНЕЕ.

Не сомневаюсь, он искренне заботился о моей безопасности, и я уверен, он знал про гранит все, что только возможно. Это и вправду разумно — научиться чувствовать камень в более мелких и тонких операциях, прежде чем столкнешься с его пугающими размерами и весом в карьере. Все рабочие карьера — сигнальщик, крановщик, операторы врубовой машины, подрывники и даже каменотесы, которым приходилось работать с гранитной глыбой до того, как она превратится в пригодные для памятника заготовки, — все эти люди, работающие в карьере, не могли себе позволить такого допуска на ошибку, как те из нас, кто работал в мастерской. Но, несмотря на все это, мне казалось, что оставить меня работать в мастерской до конца лета 63-го года Оуэна побуждало нечто большее, чем просто осторожность. Мне же, во-первых, хотелось накачать мускулы — а физические нагрузки в гранитной мастерской оказались куда менее тяжелыми, чем на лесозаготовках у дяди Алфреда. Во-вторых, я завидовал загару Оуэна — он целыми днями работал в карьерах, если только не шел дождь (в дождливые дни он работал в мастерской вместе со мной). А еще мы вызывали его из карьера, когда приходил клиент с заказом на надгробие. Оуэн настаивал, что заниматься с клиентом должен именно он; и когда заказ поступал не через похоронную контору, а приходил родственник или близкий друг покойного, мы всякий раз испытывали облегчение оттого, что Оуэн брал все на себя.

Он беседовал с клиентом очень профессионально — очень уважительно к чужому горю, очень тактично, ухитряясь в то же время подходить к делу весьма конкретно. Он не только выяснял, как правильно пишется имя, и тщательно перепроверял даты рождения и даты смерти; в такой беседе подробно обсуждалась личность покойного, его характер и привычки — Оуэн стремился сделать ни много ни мало ПРИЛИЧНЫЙ памятник, памятник, ДОСТОЙНЫЙ усопшего. Учитывались вкусы покойного; размер, форма и цвет камня служили лишь некими отправными точками. Оуэн хотел знать также о предпочтениях скорбящих, которым придется видеть надгробие больше одного раза. Я не помню заказчика, что остался бы недоволен изделием; к сожалению (разумеется, для процветания «Гранитной компании Мини»), я не помню и того, чтобы заказчиков было особенно много.

— НЕ СУЕТИСЬ, — поморщился Оуэн, когда я пожаловался, что мое обучение в мастерской слишком затянулось. — ЕСЛИ ТЫ НА САМОМ ДНЕ КАРЬЕРА БУДЕШЬ ДУМАТЬ О ЗАГАРЕ ИЛИ О СВОИХ ДУРАЦКИХ МУСКУЛАХ, ТО, МОЖЕШЬ НЕ СОМНЕВАТЬСЯ, В ОДИН ПРЕКРАСНЫЙ ДЕНЬ ТЕБЯ ПОХОРОНИТ ПОД ДЕСЯТЬЮ ТОННАМИ ГРАНИТА. МЕЖДУ ПРОЧИМ, МОЙ ОТЕЦ СЧИТАЕТ, ЧТО ТЫ ОЧЕНЬ ЗДОРОВО СПРАВЛЯЕШЬСЯ С НАДГРОБИЯМИ.

По-моему, мистер Мини вообще не заметил, что я работаю с памятниками. В то лето я впервые встретился с мистером Мини в мастерской только в августе, и он словно бы даже удивился, увидев меня, — правда, он всегда говорил одно и то же, где бы и когда меня ни встречал: «Надо же, да это ведь Джонни Уилрайт!»

Когда не было дождя, а Оуэн не беседовал с заказчиком, он заходил в мастерскую, лишь если имелся особенно трудный заказ: замысловатая форма надгробия, много мелких завитушек, острых углов и так далее. Но, как правило, большинство грейвсендцев перед лицом смерти сохраняли простоту и суровость. Нам редко заказывали плиты необычного силуэта, еще реже — арки с колоннами, и никогда — ангелов, съезжающих вниз по витым столбикам. Об этом можно было только пожалеть, потому что видеть, как Оуэн обращается с алмазным диском, означало присутствовать при работе профессионала с самым современным оборудованием по изготовлению памятников. Никто не умел управляться с алмазным диском точнее Оуэна Мини.

Алмазный диск похож на круглопильный отрезной станок, которым распиливают бревна, — такой был у дяди на лесопилке. Алмазный диск — это тот же отрезной станок со столом, только диск полотна у него не крепится прямо к станине, а опускается на стол в специальной раме. Диаметром оно фута два, в его режущую часть — сегменты в полдюйма длиной и четверть дюйма шириной — запрессованы кусочки алмаза. Когда лезвие опускается на гранитную глыбу, оно прорезает ее под строго заданным углом, пока не достигнет деревянной колоды, подложенной снизу. Это очень острое лезвие делает очень точный и гладкий разрез; получаются аккуратные полированные грани наверху и по бокам надгробия — подобно скальпелю, алмазный диск действует безошибочно, если только не ошибется тот, кто им управляет. По сравнению с другими пилами, что применяются в гранитном деле, этот инструмент до того тонкий и чувствительный, что его даже не называют пилой, а всегда только «алмазным диском». Он проникает в гранит с такой легкостью, что звук при этом совсем не похож на рык не менее мощных пил по дереву. Алмазный диск издает однотонный, пронзительный и очень жалобный стон. Оуэн Мини как-то сказал: «АЛМАЗНЫЙ ДИСК ЗАСТАВЛЯЕТ НАДГРОБИЕ ЗВУЧАТЬ ТАК, БУДТО КАМЕНЬ САМ ПЛАЧЕТ ПО ПОКОЙНИКУ».

Если подумать, сколько времени он провел в этой жуткой мастерской по изготовлению памятников на Уотер-стрит в окружении неоконченных надписей с именами покойников, стоит ли удивляться тому, что он ВИДЕЛ свое собственное имя и дату смерти на могиле Скруджа? Наоборот, удивительно, что он НЕ ВИДЕЛ подобных ужасов каждый день! А когда он надевал свои идиотские защитные очки и опускал алмазный диск в рабочее положение, этот леденящий кровь неизменно ровный стон, издаваемый лезвием, должно быть, напоминал ему собственный голос — «постоянный крик», как выразился мистер Максуини. После лета, проведенного в мастерской, я хорошо понял, что так привлекает Оуэна Мини в тишине церквей, в умиротворении молитвы, в легких каденциях гимнов и литаний — и даже в незамысловатом спортивном ритуале с отработкой «броска».

Из других событий лета 1963 года — когда буддисты во Вьетнаме устроили самосожжение и когда истекали сроки всего клана Кеннеди — надо упомянуть, что Хестер снова работала официанткой в приморском ресторане.

— Вот все, на что способен бакалавр искусств по музыке, — ехидничала она.

Теперь я, по крайней мере, мог оценить, что имел в виду Оуэн Мини, когда сказал как-то о Рэнди Уайте: «ПОЛОЖИТЬ БЫ ЕГО ПОД АЛМАЗНЫЙ ДИСК — Я БЫ УПРАВИЛСЯ ЗА ПАРУ СЕКУНД. ПОЛОЖИТЬ БЫ ПОД АЛМАЗНЫЙ ДИСК ЕГО ЧЛЕН».

Что касается членов — в частности, моего, — то у меня выдалось очередное безрезультатное лето. Католическая церковь имела все основания гордиться несокрушимой добродетелью Кэролайн О'Дэй, независимо от того, была та одета в католическую форму школы Святого Михаила или нет, — да и все остальные церкви могли гордиться добродетелью бесчисленного множества других девушек; со мной они все оставались добродетельными. Мне удалось лишь мимоходом пощупать голую девичью грудь — всего один раз, да и то случайно — теплой ночью, когда мы поехали купаться на пляж у Кабаньей Головы и фосфоресцирующие вспышки в воде, как мне казалось, особенно располагали к соблазну. Та девушка была подружкой Хестер по музыкальному отделению, и, когда мы возвращались в Дарем в красном пикапе, Хестер вызвалась сесть ко мне на колени, потому что моей даме здорово не понравились мои неуклюжие, неумелые ухаживания.

— Ладно, садись посредине, а на него сяду я, — сказала Хестер своей подружке. — Я уже как-то раз почувствовала, как у него стоит, и мне на это наплевать.

— ТОЛЬКО НЕ НАДО ТАК ГРУБО, — сказал Оуэн Мини.

Так я и доехал от Кабаньей Головы до Дарема с Хестер на коленях, снова испытав унижение от того, что у меня встал член. Я подумал, что мне-то уж точно хватит каких-нибудь пары секунд под алмазным диском: если кто-нибудь положит под этот диск мой член, я не сочту это такой уж большой потерей.

Мне исполнился двадцать один год, а я по-прежнему оставался целомудренным, как Иосиф. Я был «Иосифом» тогда, и сейчас я тоже всего лишь «Иосиф».

Залив Джорджиан-Бей, 27 июля 1987 года — почему я не могу просто наслаждаться здешней природой? Я уболтал одного из килинговских ребятишек свозить меня на лодке к станции Пуэнт-о-Бариль. Удивительно, но никому на острове не нужно ничего привезти со станции: ни яиц, ни куска мяса, ни мыла, ни даже наживки. Я оказался единственным, кому что-то понадобилось; стыдно признаться — мне понадобилась газета. Потребность знать новости — это позорная слабость. Она хуже любых других вредных пристрастий; это невероятно изнурительное заболевание.

«Торонто стар» сообщает, Белый дом крайне разочарован как конгрессом, так и Пентагоном: оказывается, внутри армейских структур был образован небольшой штурмовой отряд особого назначения, а настоящие, регулярные американские войска обстреляли из ракет и пулеметов никарагуанских солдат — и обо всем этом не было, известно ни конгрессу, ни Пентагону. Почему американцы не опротивели сами себе, почему они не осточертели себе так же, как всем остальным? Эти их лицемерные рассуждения о демократии при вызывающе недемократичном поведении! Надо прекращать читать про всю эту ерунду! От всех этих заголовков мозги плавятся — а через год эти заголовки почти все забудут, а если кто и вспомнит, то лишь как о курьезе. Я живу в Канаде, у меня канадский паспорт — с какой стати меня должно заботить, что там делают американцы, особенно если им самим на это наплевать?

Я попробую увлечься чем-нибудь более масштабным, чем-нибудь космическим, вселенским — хотя, подозреваю, полное отсутствие у американского правительства представлений о честности и порядочности уже давно приобрело вселенские масштабы, не правда ли?

В «Торонто стар» есть другая статья — она больше подходит к тому первозданному облику Вселенной, который открывается из залива Джорджиан-Бей. В этой статье рассказывается о черных дырах; как утверждают ученые, черные дыры могут поглотить целых две галактики! Автор статьи предупреждает о возможном «коллапсе нашей звездной системы» — что может быть важнее?

Вот послушайте: «Черные дыры представляют собой столь плотную концентрацию материи, что они схлопывают вещество вокруг себя. Ничто не может преодолеть их мощного гравитационного притяжения, даже свет». Только представьте себе! Даже свет — о Господи Боже мой! Я прочитал это сообщение Килингам, но кто-то из их детей — из тех ботаников, кого награждают за успехи в науках, — довольно грубо ответил мне:

— Ну да. Вот только до ближайших черных дыр от Земли не меньше двух миллионов световых лет.

И я подумал: примерно так же далеко от Земли сейчас Оуэн Мини. И примерно так же далеко от Земли хотел бы очутиться я сам.

А где сейчас, интересно, Джон Кеннеди? Как далеко он отсюда?

22 ноября 1963 года мы с Оуэном Мини сидели в моей комнате в доме 80 на Центральной и готовились к экзамену по геологии. Я злился на Оуэна за то, что он подбил меня выбрать одним из специальных предметов геологию, истинная суть которой в перечне предметов Нью-Хэмпширского университета маскировалась хипповатым названием «Наука о Земле». Оуэн сбил меня с толку, уверяя, будто этот курс — просто легкий способ получить зачет по обязательной естественной науке, он уверял, что разбирается в камнях и всяких других горных породах, а в остальном, мол, курс включает изучение окаменевших останков вымерших животных и растений. «ЭТО ЖЕ КЛАССНО — МЫ УЗНАЕМ ВСЕ О ДИНОЗАВРАХ!» — говорил Оуэн и в конце концов соблазнил меня. На динозавров мы потратили меньше недели; да и вообще на окаменевшие останки нам отвели гораздо меньше времени, чем на заучивание всех этих ужасных названий эпох в развитии Земли. И оказалось, что Оуэн Мини не может отличить метаморфический сланец от вулканической породы, если только последняя не относилась к гранитам.

В тот день, 22 ноября 1963 года, я как раз перепутал палеоцен с плейстоценом, после чего обнаружил, что запутался, в чем разница между эпохой и эрой.

— Кайнозой — это эра, правильно? — спросил я Оуэна.

— ДА КОГО ЭТО ВОЛНУЕТ? — отмахнулся Оуэн Мини. — МОЖЕШЬ ЭТО НЕ ЗАПОМИНАТЬ. И ВООБЩЕ, МОЖЕШЬ НЕ ЗАПОМИНАТЬ ВСЮ ЭТУ ЗАУМЬ. «ТРЕТИЧНАЯ СИСТЕМА» ИЛИ «ЧЕТВЕРТИЧНЫЙ ПЕРИОД» — СЛИШКОМ УЖ ОБЩИЕ СЛОВА. ЧТО ТЕБЕ НАДО ЗНАТЬ, ТАК ЭТО БОЛЕЕ КОНКРЕТНЫЕ ВЕЩИ. ТЕБЕ НАДО ЗНАТЬ, ЧТО ОТЛИЧАЛО КАЖДУЮ ИЗ ЭПОХ — НАПРИМЕР, КАКАЯ ЭПОХА ОТЛИЧАЕТСЯ РАСЦВЕТОМ ПТИЦ И ПЛАЦЕНТАРНЫХ МЛЕКОПИТАЮЩИХ?

— Господи, и как я только дал себя втянуть во все это? — воскликнул я.

— СМОТРИ, — сказал Оуэн Мини. — ЗАПОМНИТЬ МОЖНО ВСЕ, НУЖНО ТОЛЬКО ЗНАТЬ ПРИЕМЫ. ЧТОБЫ ЗАПОМНИТЬ ПЛЕЙСТОЦЕН, НАДО ЗАПОМНИТЬ, ЧТО ЭТА ЭПОХА ОТМЕЧЕНА ПОЯВЛЕНИЕМ ЧЕЛОВЕКА ПОХОЛОДАНИЕМ И ПРЕОБЛАДАНИЕМ ПОКРОВНЫХ ЛЕДНИКОВ: ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ ЗАМЕРЗ И ЗАКУТАЛСЯ В ПЛЕД, — ПЛЕД, НАПОМНИТ ТЕБЕ ПЛЕЙСТОЦЕН.

— Черт бы их всех побрал! — вздохнул я.

— Я ПРОСТО СТАРАЮСЬ ПОМОЧЬ ТЕБЕ ЗАПОМНИТЬ, — пояснил Оуэн. — ЕСЛИ ТЫ ПУТАЕШЬ ЭПОХУ РАСЦВЕТА ПТИЦ И ПЛАЦЕНТАРНЫХ МЛЕКОПИТАЮЩИХ С ПЕРВЫМ ПОЯВЛЕНИЕМ ЧЕЛОВЕКА, ТО ПРОМАХИВАЕШЬСЯ ЛЕТ ЭТАК МИЛЛИОНОВ НА ШЕСТЬДЕСЯТ — ЭТО ДОВОЛЬНО СЕРЬЕЗНАЯ ОШИБКА!

— Самую большую ошибку я сделал, когда взялся учить геологию! — сказал я.

В эту секунду в моей комнате вдруг возникла Этель. Мы не слышали ни как она стучалась, ни как открывала дверь; я вообще не помню, чтобы когда-нибудь раньше (как, впрочем, и потом) видел Этель в своей комнате.

— Твоя бабушка попросила позвать тебя в комнату, где она смотрит телевизор, — сказала Этель.

— ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ С ТЕЛЕВИЗОРОМ? — спросил ее Оуэн.

— Нет, с нашим президентом, — ответила Этель.

Когда мы узнали, что именно случилось с президентом Кеннеди, — когда мы увидели, как в него стреляли, а позже узнали, что он умер, — Оуэн Мини сказал:

— ЕСЛИ МЫ ВПЕРВЫЕ ПОЯВИЛИСЬ В ПЛЕЙСТОЦЕНЕ, Я ДУМАЮ, ПРИШЛО ВРЕМЯ НАМ ПОТИХОНЬКУ ИСЧЕЗАТЬ, — ПОДОЗРЕВАЮ, МИЛЛИОНА ЛЕТ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА ДОСТАТОЧНО.

Вместе со смертью Кеннеди мы могли наблюдать торжество телевидения; с его убийства и похорон началось господство телевидения в нашей культуре — ведь телевидение являет себя во всей своей напыщенной самодостаточности и гипнотической власти, именно когда показывает внезапную гибель избранных и обласканных судьбой. Преподнося зверское убийство героев в расцвете лет — и всех иных, якобы невинных праведных, — телевидение обретает свое печальное величие. Кровь на одежде миссис Кеннеди и ее искаженное горем лицо под вуалью; оставшиеся без отца дети; принимающий присягу при вступлении в должность Линдон Джонсон; и брат Бобби — который сильно смахивает на следующего в очереди.

— ЕСЛИ БОББИ БЫЛ СЛЕДУЮЩИМ В ОЧЕРЕДИ К МЭРИЛИН МОНРО, ТО КУДА ЕЩЕ ОН СЛЕДУЮЩИЙ В ОЧЕРЕДИ? — сказал Оуэн Мини.

Не пройдет и пяти лет, как убьют Бобби Кеннеди, а Хестер скажет: «Телевидение здорово преподносит несчастья». Я думаю, это не что иное, как упрощенный вариант замечания моей бабушки насчет того воздействия, которое телевидение оказывает на пожилых людей — будто просмотр телепередач ускоряет их смерть. Если телевидение и не ускоряет смерть, оно уж точно преуспело в придании смерти более привлекательного вида. В самом деле, оно до того бесстыдно обставляет смерть эдаким сентиментально-романтическим ореолом, что живым начинает казаться, будто они что-то упустили — только потому, что остались живы.

В ноябре 6З-го мы с бабушкой и Оуэном Мини часами смотрели в доме 80 на Центральной, как убивают президента; мы смотрели, как его убивают снова и снова, дни напролет.

— Я НАЧИНАЮ ПОНИМАТЬ, — сказал Оуэн Мини. — ЕСЛИ ТЕБЯ УБИВАЕТ КАКОЙ-НИБУДЬ МАНЬЯК, ТЫ СРАЗУ ЖЕ СТАНОВИШЬСЯ ГЕРОЕМ. ДАЖЕ ЕСЛИ ВСЕ, ЧТО ТЫ ДЕЛАЛ, — ЭТО ПРОСТО ЕХАЛ В КАВАЛЬКАДЕ МАШИН!

— Я бы хотела, чтобы какой-нибудь маньяк убил меня, — сказала бабушка.

— МИССИС УИЛРАЙТ! ЧТО ВЫ ТАКОЕ ГОВОРИТЕ? — изумился Оуэн.

— Я хочу сказать, почему маньяк не может убить какого-нибудь старика — например, меня? — сказала бабушка. — Пусть лучше меня убьет маньяк, чем мне придется покинуть свой дом — а ведь это произойдет, — сказала она. — Может, Дэн, может, Марта — а может, ты, — осуждающе обратилась она ко мне, — кто-нибудь из вас — а может, все вместе, не имеет значения, — вы выживете меня из этого дома. Вы отправите меня в такое место, где держат свихнувшихся стариков. И лучше бы вместо этого меня убил маньяк — вот и все, что я имела в виду. Когда-нибудь Этель перестанет справляться — когда-нибудь потребуется сотня таких Этелей, только чтобы успевать за мной убирать! — говорила моя бабушка. — Когда-нибудь даже ты не захочешь смотреть вместе со мной телевизор, — повернулась она к Оуэну. — Когда-нибудь, — снова обратилась она ко мне, — ты придешь меня навестить, а я тебя даже не узнаю. Почему никто не научит маньяков, что убивать надо стариков, а молодых оставить в покое? Напрасно его убили! — воскликнула она. По поводу гибели президента Кеннеди многие говорили нечто подобное — подразумевая, правда, не совсем то, что бабушка. — У меня ведь скоро начнется маразм и недержание. — Бабушка в упор посмотрела на Оуэна Мини. — Вот ты бы на моем месте не согласился, чтобы вместо этого тебя убил маньяк? — спросила она его.

— ЕСЛИ БЫ ЭТО ПРИНЕСЛО КАКУЮ-ТО ПОЛЬЗУ — ДА, СОГЛАСИЛСЯ БЫ, — ответил Оуэн Мини.

— По-моему, мы слишком много смотрим телевизор, — заметил я.

— Это неизлечимо, — сказала бабушка.

А после убийства президента Кеннеди мне стало казаться, что и Оуэн Мини «неизлечим». Он впал в некое состояние духа, которое не желал со мной обсуждать, — он совершенно явно стал уклоняться от общения. Я часто видел красный пикап рядом с ризницей церкви Херда. Оуэн не терял связи с преподобным Льюисом Меррилом, чья долгая и молчаливая молитва об Оуэне снискала глубокое уважение преподавателей и учеников Грейвсендской академии. Пастору Меррилу всегда симпатизировали, но до того дня как-то недостаточно уважали. Я уверен, Оуэн тоже испытывал к мистеру Меррилу благодарность за его поступок — даже если пастор совершил его ценой немалых усилий и не по собственной инициативе. Но после смерти Д. Ф. К. Оуэн, по всем признакам, стал встречаться с преподобным мистером Меррилом чаще. О чем они беседовали, Оуэн мне не рассказывал. Я подозреваю, они говорили о его «сне»; но мне до сих пор так и не удалось вытянуть из Оуэна, что это за сон.

— Я что-то слышал про твой сон. Что это за сон тебе все время снится? — спросил я его однажды.

— ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЮ, ЧТО ТЫ ТАМ СЛЫШАЛ, — ответил он.

А незадолго до наступления Нового года я спросил Хестер, — может, она знает про сон. Хестер перед этим уже успела нагрузиться и приближалась к привычной блевотной фазе, но все равно была начеку. Она оглядела меня с подозрением.

— Ты-то что об этом знаешь? — спросила она меня.

— Я знаю только, что ему снится какой-то сон, — сказал я и добавил: — И что ему этот сон покоя не дает.

— Я точно знаю, что это не дает покоя мне, — сказала она. — Ему снится, а я потом спать не могу. И смотреть на него в это время не могу, да и потом, когда проснется, тоже. Так что меня лучше не спрашивай, что это за сон! — сказала она. — Ни к чему тебе об этом знать — вот и все.

А временами я видел красный пикап в районе школы Святого Михаила — но не у самой школы, а у бровки рядом с домом католического священника! Я догадался, что Оуэн иногда разговаривал с отцом Финдли — может, потому что Кеннеди был католиком, а может, потому что от Оуэна потребовали, чтобы он постоянно беседовал с отцом Финдли в счет возмещения ущерба католической церкви за изуродованную Марию Магдалину.

— Как там у тебя с отцом Финдли? — спросил я его однажды.

— Я ДУМАЮ, ОН ХОЧЕТ КАК ЛУЧШЕ, — осторожно ответил Оуэн. —НО ТУТ НУЖЕН КОРЕННОЙ ПЕРЕСМОТР ВСЕЙ ВЕРЫ. А ТО, ЧЕМУ ЕГО ВСЮ ЖИЗНЬ УЧИЛИ, ВСЕ ЕГО КАТОЛИЧЕСКОЕ ПРОШЛОЕ — ОНО НЕ ДАСТ ЕМУ ЭТОГО СДЕЛАТЬ. МНЕ КАЖЕТСЯ, ОН НИКОГДА НЕ ПОЙМЕТ ВСЮ МЕРУ… НЕВЫРАЗИМОГО ОСКОРБЛЕНИЯ… — Тут он замолчал.

— Да? — тут же отозвался я. — Ты сказал «невыразимого оскорбления»… это насчет твоих родителей? Ты это имел в виду?

— ОТЕЦ ФИНДЛИ ПРОСТО НЕ СМОЖЕТ ОСОЗНАТЬ, СКОЛЬКО ИМ СУЖДЕНО ВЫНЕСТИ, — сказал Оуэн Мини.

— А-а, — ответил я. — Тогда все понятно.

Естественно, я пошутил! Но то ли до Оуэна не дошла моя ирония, то ли он твердо решил не прояснять этот вопрос.

— Но ведь тебе нравится отец Финдли, верно? — спросил я. — Мне, по крайней мере, так кажется. Ты вот говоришь, он «хочет как лучше». Тебе, наверно, приятно с ним беседовать, да?

— ПОХОЖЕ, МАРИЮ МАГДАЛИНУ НЕ ПОЛУЧИТСЯ ВОССТАНОВИТЬ ТОЧНО ТАКОЙ, КАК ОНА БЫЛА РАНЬШЕ, — Я ИМЕЮ В ВИДУ СТАТУЮ, — сказал он. — МОЙ ОТЕЦ ЗНАЕТ ОДНУ ФИРМУ, КОТОРАЯ ДЕЛАЕТ СВЯТЫХ И ВСЯКИХ ТАМ АНГЕЛОВ — НУ, В СМЫСЛЕ, ИЗ ГРАНИТА, — пояснил он. — НО ЦЕНЫ У НИХ СУМАСШЕДШИЕ. ОТЕЦ ФИНДЛИ ОЧЕНЬ ТЕРПЕЛИВЫЙ. Я ДОСТАНУ ДЛЯ НЕГО ПОДХОДЯЩИЙ ГРАНИТ И ЕЩЕ НАЙДУ КОГО-НИБУДЬ, КТО ПРОСИТ ЗА СВОЮ РАБОТУ НЕМНОГО ПОДЕШЕВЛЕ И ДЕЛАЕТ ЭТИХ СВЯТЫХ НЕ ТАКИМИ ПОХОЖИМИ ДРУГ НА ДРУГА… НУ, ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТОБЫ НЕ ВЫШЛО, КАК ВСЕГДА, — КАКОГО СВЯТОГО НИ ВОЗЬМИ, ВСЕ ПРОТЯГИВАЮТ РУКИ, БУДТО ПОПРОШАЙКИ. Я СКАЗАЛ ОТЦУ ФИНДЛИ, ЧТО МОГУ СДЕЛАТЬ ПЬЕДЕСТАЛ ГОРАЗДО ЛУЧШЕ, ЧЕМ ТОТ, ЧТО СЕЙЧАС. А ЕЩЕ Я ПОСТАРАЮСЬ УГОВОРИТЬ ЕГО УБРАТЬ ЭТУ ДУРАЦКУЮ АРКУ — ЕСЛИ СТАТУЯ НЕ БУДЕТ ПОХОЖА НА ВРАТАРЯ В ВОРОТАХ, МОЖЕТ, ПАЦАНЫ ПЕРЕСТАНУТ БЕЗ КОНЦА ПУЛЯТЬ В НЕЕ ЧЕМ ПОПАЛО. НУ, ТЫ ПОНИМАЕШЬ, О ЧЕМ Я.

—Да ведь прошло уже почти два года! — удивился я. — Я и не знал, что ты до сих пор занимаешься этой Марией Магдалиной. Я не знал, что ты вообще занимался этим так серьезно, — добавил я.

— ДА, НО ВЕДЬ КТО-ТО ЖЕ ДОЛЖЕН ВЗЯТЬ ЭТО НА СЕБЯ, — сказал он. — ОТЕЦ ФИНДЛИ ОКАЗАЛ МНЕ УСЛУГУ — И Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ЭТИ ТИПЫ ИЗ ГРАНИТНОЙ ФИРМЫ НА НЕМ НАЖИВАЛИСЬ. ВЕДЬ ЕСЛИ ЧЕЛОВЕКУ СРОЧНО НУЖНА СТАТУЯ СВЯТОГО — КАК ОНИ ПОСТУПЯТ? ЗАСТАВЯТ ТЕБЯ РАСКОШЕЛИТЬСЯ, А НЕ ТО БУДЕШЬ ЖДАТЬ ДО СКОНЧАНИЯ ВЕКА — ОНИ ВЕДЬ ВООБРАЖАЮТ, ЧТО ВЗЯЛИ ТЕБЯ ЗА ЯЙЦА. А КТО МОЖЕТ ПОЗВОЛИТЬ СЕБЕ МРАМОР? Я ПРОСТО ХОЧУ ОТВЕТИТЬ УСЛУГОЙ НА УСЛУГУ.

Интересно, спрашивал ли он отца Финдли о своем сне, размышлял я. Меня задевало, что он встречается с кем-то, кого я даже не знаю, и, возможно, рассказывает ему такое, чем со мной никогда не делился. Я думаю, меня задевало и то, что Хестер тоже в курсе, — больше того, меня стал раздражать даже преподобный Льюис Меррил. Я не так уж часто с ним сталкивался — хотя он стал завсегдатаем репетиций и представлений любительской труппы Грейвсенда, — но когда я с ним все-таки сталкивался, он смотрел на меня так, будто знал обо мне что-то особенное (как если бы Оуэн говорил с ним обо мне, как если бы это я являлся Оуэну в его проклятом сне, — по крайней мере, так мне казалось).

На мой взгляд, в 1964 году не произошло ничего особо интересного. Генерал Грин заменил генерала Шоупа; от Оуэна я узнал много нового из военной области — будучи прилежным студентом «запаски», он гордился тем, что знает все эти подробности. Президент Джонсон приказал эвакуировать членов семей американских военнослужащих из Южного Вьетнама.

«ЭТО НЕ СЛИШКОМ ОБНАДЕЖИВАЕТ», — сказал Оуэн Мини. Если большинство профессоров Нью-Хэмпширского университета отнюдь не считали Оуэна блестящим студентом, то преподавателей с кафедры военных наук он совершенно очаровал. Это был год, когда адмирал Шарп заменил адмирала Фелта, когда генерал Уэстморленд заменил генерала Харкинса, генерал Уилер — генерала Тейлора, генерал Джонсон — генерала Уилера, а генерал Тейлор заменил Генри Кэбота Лоджа и стал послом США в Южном Вьетнаме.

«ВИДНО, НАКЛЕВЫВАЕТСЯ КАКАЯ-ТО ЗАВАРУШКА», — заметил Оуэн Мини. В том же году была принята Тонкинская резолюция, что побудило Оуэна сказать: «ЭТО ЧТО ЖЕ, ЗНАЧИТ, ПРЕЗИДЕНТ МОЖЕТ ОБЪЯВИТЬ ВОЙНУ, НЕ ОБЪЯВЛЯЯ ЕЕ?» В том году средний балл Оуэна упал ниже моего, хотя по военным предметам он получал всегда самые высокие оценки.

Даже лето 64-го года выдалось скучным, если не считать того, что наконец изготовили Марию Магдалину. Ее водрузили во дворе школы Святого Михаила на сооруженном Оуэном Мини гигантских габаритов пьедестале — через два с лишним года после нападения на ее предшественницу.

— ТЫ ТАКОЙ НЕНАБЛЮДАТЕЛЬНЫЙ, — сказал мне Оуэн. — «ВРАТАРИХИ» НЕ БЫЛО В ВОРОТАХ ДВА ГОДА, А ТЫ ДАЖЕ НЕ ЗАМЕТИЛ!

Зато сразу заметил, что он все же уговорил отца Финдли убрать ворота. Побеленная каменная арка исчезла; исчезла и нужда в побелке. Новая Мария Магдалина была серого цвета, цвета гранитного надгробия, — этот цвет Оуэн Мини называл ЕСТЕСТВЕННЫМ. Выражение ее лица, серого, как и вся скульптура, казалось грустным, почти виноватым; а ее руки теперь не простирались в демонстративной мольбе — вместо этого Мария сложила их на своей едва заметной груди; ладони лишь слегка выглядывали из рукавов бесформенного балахона, окутывавшего ее тело до самого пола, так что виднелись лишь маленькие босые ступни серого цвета. В целом Мария выглядела слишком скромной для бывшей проститутки — и слишком сдержанной в своих жестах для святой. Однако в ее облике сквозила некая уступчивость; с ней, казалось, так же легко можно поладить, как с моей мамой.

Пьедестал, на который ее водрузил Оуэн, в отличие от шероховатой поверхности скульптуры (гранитные статуи никогда не получаются такими же гладкими, как мраморные), был отполирован до блеска. Оуэн так виртуозно поработал алмазным диском, что создавалось странное впечатление — Мария Магдалина то ли стоит на своей могиле, то ли выходит из нее.

— НУ И КАК ВАМ? — спросил Оуэн нас с Хестер. — ОТЦУ ФИНДЛИ ОЧЕНЬ ПОНРАВИЛОСЬ.

— Жуть, — откликнулась Хестер, — просто жуть. Смерть и смерть без конца — у тебя все одно на уме, Оуэн.

— ХЕСТЕР ТАКАЯ ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНАЯ, — заметил Оуэн.

— Мне кажется, это лучше, чем то, что было, — осторожно отважился я.

— НИКАКОГО СРАВНЕНИЯ! — воскликнул Оуэн Мини.

— Мне нравится пьедестал, — продолжал я. — Похоже, как будто бы она… ну, ты понимаешь… как будто бы она поднимается из собственной могилы.

Оуэн энергично закивал головой.

— У ТЕБЯ ХОРОШИЙ ГЛАЗ, — сказал он. — Я КАК РАЗ И ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ПОЛУЧИЛОСЬ ТАКОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ. ЭТО ВЕДЬ И ОЗНАЧАЕТ БЫТЬ СВЯТЫМ, РАЗВЕ НЕТ? СВЯТОЙ ДОЛЖЕН БЫТЬ СИМВОЛОМ БЕССМЕРТИЯ!

—Дерьмо собачье! — выругалась Хестер. Для нее этот год тоже прошел скучно; так вот и вышло, что она, выпускница университета, по-прежнему жила в своей неопрятной квартирке в университетском городке и по-прежнему работала официанткой в устричном баре не то в Киттери, не то Портсмуте. Я в этом баре ни разу не ужинал, но, по словам Оуэна, там очень приятно — прямо в гавани, в зале повсюду всякие морские причиндалы (в оформлении зала, например, преобладали плетеные крабовые ловушки, буи, якоря, швартовы и все такое прочее). Беда в том, что сама Хестер терпеть не могла крабов и креветок — она называла их морскими гадами и каждый вечер мыла голову лимонным соком, потому что от волос, ей казалось, несет рыбой.

Я думаю, то, что Оуэн стал хуже учиться, отчасти объяснялось ее работой в поздние часы (она обслуживала столики только по вечерам); он часто приезжал за ней после смены на машине, а работала она, по-моему, почти каждый вечер. Хестер имела водительские права и собственный автомобиль — на самом деле это был старый Ноев «шевроле» 57-го года, — но она терпеть не могла водить машину. Должно быть, отчасти потому, что дядя Алфред и тетя Марта подарили ей подержанную машину. Оуэн считал, что этот «шевроле» в лучшем состоянии, чем его красный пикап; но Хестер-то знала, что, даже когда родители подарили «шевроле» Ною, он уже был не новым, а ведь Ной потом отдал его Саймону, а Саймон, до того как машина перешла к сестре, угодил на ней в небольшую аварию.

Забирая Хестер с работы, Оуэн Мини редко добирался до ее дома раньше часа ночи; а Хестер после смены бывала до того взвинчена, что просто не могла уснуть раньше двух: сперва она мыла голову, отчего всякий сон проходил, а потом обязательно жаловалась. Ее часто обижали; иногда это был клиент, который пытался ее закадрить, а получив отказ, оставлял какие-то вшивые чаевые. А все остальные официантки пребывали, как выражалась Хестер, «в прискорбном неведении»; о чем там они должны были ведать, Хестер не говорила, но выходило так, что они тоже часто обижали ее. И если Оуэн Мини не оставался ночевать в Дареме — если он возвращался на машине в Грейвсенд, — то иногда ложился спать в четвертом часу ночи.

Хестер отсыпалась по утрам; а вот Оуэн уходил на занятия или, если дело происходило летом, очень рано начинал работать в карьере. Иногда он казался мне изможденным стариком — женатым изможденным стариком. Я пробовал было надавить на него, чтобы он хоть чуть-чуть приналег на учебу, но он все чаще говорил об университете — «он скоро закончится».

— КОГДА ВСЕ ЭТО ЗАКОНЧИТСЯ, — говорил он, — МЕНЯ ЖДЕТ ДЕЙСТВИТЕЛЬНАЯ СЛУЖБА, И Я НЕ ХОЧУ ВСЕ ВРЕМЯ ПРОСИДЕТЬ В ШТАБЕ ЗА СТОЛОМ — КОМУ ОХОТА ИДТИ СЛУЖИТЬ В АРМИЮ, ЧТОБЫ ПЕРЕБИРАТЬ БУМАЖКИ?

— Да кому вообще охота идти в армию?! — не выдержал я. — Тебе надо сидеть за столом почаще, чем ты это делаешь, — при том, как ты теперь учишься, ты запросто мог бы уже давно загреметь в армию. Я тебя не понимаю — с твоими способностями стать круглым отличником раз плюнуть!

— ДА, МНЕ, КОНЕЧНО, ЗДОРОВО ПОМОГЛО ТО, ЧТО Я В ГРЕЙВСЕНДСКОЙ АКАДЕМИИ БЫЛ КРУГЛЫМ ОТЛИЧНИКОМ, ВЕРНО?

— Может, если бы ты не пошел на это дурацкое геологическое отделение, тебе было бы немножко интереснее, — заметил я.

— ГЕОЛОГИЯ МНЕ ЛЕГКО ДАЕТСЯ, — сказал Оуэн. — Я, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, УЖЕ КОЕ-ЧТО ЗНАЮ ОБО ВСЕХ ЭТИХ КАМНЯХ.

— С каких это пор ты стал искать где полегче?

Он пожал плечами. Помните, как многие «выпадали» — так говорили о тех, кто не удерживался в общей колее? Оуэн на моей памяти «выпал» первым. Хестер, конечно, «выпала» с самого рождения; возможно, от Хестер Оуэн этим и заразился, но вообще-то, я думаю, он был слишком самобытен, чтобы обезьянничать. Самобытен и упрям.

Я тоже был упрямый; в двадцать два года мы все упрямы. Оуэн пытался оставить меня работать в мастерской все лето 64-го. Я сказал, что уже провел в мастерской все прошлое лето и с меня хватит — или он мне даст поработать в карьере, или я ухожу вообще.

— ЭТО ДЛЯ ТВОЕГО ЖЕ БЛАГА, — уговаривал он. — ЭТО САМАЯ ЛУЧШАЯ РАБОТА В ГРАНИТНОМ ДЕЛЕ. И САМАЯ ЛЕГКАЯ.

— А я, может, не хочу самую легкую! — вскипел я. — Я, может, сам хочу решать, где самая лучшая!

— НУ И ПРОВАЛИВАЙ ТОГДА, — бросил он.

— Ладно. Наверное, мне надо поговорить с твоим отцом.

— МОЙ ОТЕЦ ТЕБЯ НЕ НАНИМАЛ, — сказал Оуэн Мини.

Разумеется, никуда я не ушел, но в своем упрямстве мы друг друга стоили — я намекнул, что мне наскучило отрабатывать «бросок». Летом 64-го Оуэн Мини и правда словно «выпал» из обоймы, но его увлечение броском тогда разгорелось с новой силой. Мы пошли на взаимные уступки: я согласился поучиться работать с алмазным диском до августа, а в августе — как раз когда в Тонкинском заливе были атакованы американские эсминцы «Мэддокс» и «Тернер Джой» — Оуэн поставил меня сигнальщиком в карьере. Когда шел дождь, он разрешал мне работать с распиловщиками, а к концу лета сделал учеником оператора врубовой машины.

— СЛЕДУЮЩИМ ЛЕТОМ Я ДАМ ТЕБЕ ПОПРОБОВАТЬ РАБОТАТЬ НА ДЕРРИК-КРАНЕ, — сказал он. — А В АВГУСТЕ НЕМНОГО ПОУЧУ ОБРАЩАТЬСЯ С ДИНАМИТОМ, КОГДА ВЕРНУСЬ С ВОЕННЫХ СБОРОВ.

Перед самым началом нашего предпоследнего учебного года в Нью-Хэмпширском университете — перед тем как начались занятия в Грейвсендской академии и в остальных школах и университетах по всей стране — Оуэн Мини впервые вколотил мяч в баскетбольную корзину в спортзале Академии быстрее, чем за три секунды.

Я предположил, что тормозоватый вахтер мог немного опоздать с пуском судейского секундомера; но Оуэн настаивал, что мы и вправду загнали мяч быстрее, чем за три секунды, — он уверял, что секундомер показал точное время и наш успех можно совершенно официально считать рекордом.

— Я ПОЧУВСТВОВАЛ РАЗНИЦУ — ЕЩЕ В ВОЗДУХЕ, — взволнованно сообщил он. — ВСЕ ПРОИСХОДИЛО НЕМНОГО БЫСТРЕЕ И КАК БЫ САМО СОБОЙ.

— Теперь ты, наверно, будешь говорить, что и быстрее двух секунд может получиться, — съехидничал я.

Он стучал мячом о пол — с каким-то неистовым остервенением, словно в фильме про «Гарлемских путешественников»[31], пущенном в ускоренном темпе. Мне показалось, что он меня не слышит.

— Ты, наверно, думаешь, что и быстрее двух секунд может получиться! — заорал я.

Оуэн остановился.

— НЕ МЕЛИ ЕРУНДЫ, — сказал он. — ТРЕХ СЕКУНД И ТАК ЗА ГЛАЗА ХВАТИТ.

Я здорово удивился:

— А я думал, смысл в том, чтобы проверить, за сколько мы успеем уложиться. Всегда можно постараться, и получится еще быстрее.

— СМЫСЛ В ТОМ, ЧТОБЫ УЛОЖИТЬСЯ ЗА СТОЛЬКО, ЗА СКОЛЬКО НУЖНО, — ответил он. — ВАЖНО, ЧТОБЫ ЭТО ПОЛУЧАЛОСЬ КАЖДЫЙ РАЗ! В ЭТОМ ВЕСЬ СМЫСЛ.

Итак, мы продолжали тренироваться. Когда в спортзале Академии шли занятия, мы уходили на площадку школы Святого Михаила. Время никто не засекал — у нас не было ничего даже отдаленно напоминающего судейский секундомер, и Хестер не желала участвовать в наших упражнениях. Она никоим образом не могла заменить слабоумного вахтера. К тому же и ржавое кольцо было слегка изогнуто, и сетка давным-давно куда-то подевалась, и асфальт до того растрескался, что мы не могли даже вести мяч по площадке, — и все равно мы тренировались. Оуэн сказал, что ЧУВСТВУЕТ, когда мы загоняем мяч в корзину быстрее, чем за три секунды. И хотя нам не хватало восторженных возгласов слабоумного вахтера, из своего домика у противоположного края площадки на нас часто посматривали монашки; иногда они даже махали нам руками, и Оуэн Мини махал им в ответ — хотя и говорил, что от монахинь у него до сих пор «что-то внутри переворачивается». И еще за нами всегда присматривала Мария Магдалина; мы чуть ли не кожей чувствовали ее молчаливое одобрение. Когда шел снег, Оуэн обметал ее щеткой. В ту осень первый снег выпал рано — задолго до Дня благодарения. Я помню, как отрабатывал «бросок» в лыжной шапочке и перчатках; но Оуэн Мини всегда делал это без перчаток. А после обеда, в ранних сумерках, мы продолжали упражняться даже после того, как в домике монахинь зажигались окна. Мария Магдалина из серой постепенно превращалась в черную, растворяясь в сгущающихся сумерках.

Однажды, когда из-за темноты мы едва могли разглядеть корзину, я мельком бросил взгляд на Марию Магдалину — она стояла словно на границе полной темноты. Мне пришло в голову, что она похожа на ангела, которого Оуэн якобы видел рядом с кроватью моей мамы. Я ему сказал об этом, и он взглянул на Марию Магдалину; он долго стоял, дыша на свои замерзшие голые руки, и пристально смотрел на статую.

— НЕТ, НА САМОМ ДЕЛЕ НЕТ НИКАКОГО СХОДСТВА, — наконец ответил он. — ТОТ АНГЕЛ БЫЛ ОЧЕНЬ НЕСПОКОЙНЫЙ — ОН ДВИГАЛСЯ, ВСЕ ВРЕМЯ ДВИГАЛСЯ. ОСОБЕННО ЕГО РУКИ — ОН ВСЕ ВРЕМЯ ПРОТЯГИВАЛ ПЕРЕД СОБОЙ РУКИ.

Так я впервые услышал о том, что ангел двигался и что он показался Оуэну неспокойным.

— Ты никогда раньше не говорил, что он двигался,— заметил я.

— ДВИГАЛСЯ, ДВИГАЛСЯ, ЭТО ТОЧНО, — настаивал Оуэн Мини. — ПОТОМУ-ТО Я НИКОГДА НЕ СОМНЕВАЛСЯ. ЭТО НЕ МОГ БЫТЬ МАНЕКЕН, ПОТОМУ ЧТО ОН ДВИГАЛСЯ. А ЗА ВСЕ ЭТИ ГОДЫ, ЧТО МАНЕКЕН СТОИТ У МЕНЯ, ОН НИ РАЗУ ДАЖЕ НЕ ПОШЕВЕЛИЛСЯ.

Да когда такое бывало, чтобы Оуэн Мини в чем-нибудь СОМНЕВАЛСЯ, подумал я. Интересно, часто он разглядывает мамин портновский манекен? Может, ждет, что тот пошевелится?

Когда на игровой площадке школы Святого Михаила становилось так темно, что мы не могли разглядеть корзину, Марию Магдалину тоже не было видно. Больше всего Оуэн любил отрабатывать «бросок» до тех пор, пока Мария Магдалина полностью не исчезнет в темноте. Затем он становился вместе со мной под корзиной и говорил:

— ТЫ ВИДИШЬ ЕЕ?

— Нет, теперь уже не вижу, — отвечал я.

— ТЫ ЕЕ НЕ ВИДИШЬ, НО ЗНАЕШЬ, ЧТО ОНА ВСЕ ЕЩЕ ТАМ — ПРАВИЛЬНО? — допытывался он.