Молитва об Оуэне Мини Ирвинг Джон

Само Рождество для Оуэна выдалось довольно унылым. Он не слишком часто виделся с Хестер. Кажется, он обиделся на ее реплику, сказанную за пару месяцев до этого, что она не желает приходить к нему на похороны. И все, что происходило после Рождества, ускорило дальнейшее охлаждение в их отношениях. Хестер, начиная с января, когда Маккарти выдвинул свою кандидатуру в президенты от Демократической партии, становилась все более и более нетерпимой в своем неприятии войны. «Кому он собирается морочить голову? — спросила Хестер. — Из него такой же кандидат в президенты, как и поэт!» Затем в феврале свою кандидатуру выставил Никсон. «Вот так все и катится псу под хвост!» — констатировала Хестер. В одну из недель того месяца армия США понесла самые большие потери за все время войны во Вьетнаме — за одну неделю там погибло 543 американца! Хестер послала Оуэну ядовитое письмо: «У тебя там, видимо, трупов уже до хрена — даже в твоей Аризоне! Затем в марте Бобби Кеннеди тоже решил баллотироваться от Демократической партии. В тот же месяц президент Джонсон сказал, что не будет добиваться переизбрания. Хестер расценила отказ Джонсона как победу «Движения за мир»; месяц спустя, когда Хамфри объявил, что кандидатом будет он, Оуэн Мини написал Хестер: «НЕЧЕГО СКАЗАТЬ, ХОРОША ПОБЕДА ДЛЯ ТАК НАЗЫВАЕМОГО ДВИЖЕНИЯ — ПОГОДИ, ТО ЛИ ЕЩЕ БУДЕТ!»

Мне кажется, я понимаю, что он делал: он помогал ей разлюбить его прежде, чем его не станет. Хестер не могла знать, что видит его в последний раз, — но он-то знал, что больше с ней не увидится.

Все это занимало мои мысли, пока мы вместе с этим идиотом мистером Мини подъезжали к гранитной мастерской.

Надгробие оказалось необычно большим, но вполне простым по форме.

1-Й Л-НТ ПОЛ О. МИНИ-МЛАДШИЙ

После имени стояли даты — точные даты его рождения и смерти, — а под датами простая надпись по-латыни, означающая «во веки веков».

IN AETERNUM

Меня возмутило, что мистер Мини захотел мне показать надгробие, но я продолжал неотрывно смотреть на камень. Надпись была выполнена в соответствии со вкусом Оуэна — его любимым шрифтом, — и фаски по бокам и сверху отличались исключительным изяществом. Судя по тому, что рассказывал Оуэн, и из того, что я сам видел раньше — взять хоть грубые следы алмазного диска на мамином надгробии, — я не представлял, что мистер Мини, оказывается, может работать столь тонко и искусно. Также я не имел понятия, что мистер Мини знает латынь. Вот Оуэн — это да, это естественно, он ведь всегда хорошо учился. Моя культя отозвалась дергающей болью, когда я сказал мистеру Мини:

— Какая тонкая у вас получилась работа с алмазным диском.

— Это не моя, это его работа! — откликнулся мистер Мини. — Он сделал все это, когда приезжал домой в отпуск. Потом накрыл его и не велел смотреть. Сказал: покуда я жив, чтоб никто не смотрел.

— Так вы что, просто добавили дату — дату его смерти? — спросил я; но у меня внутри что-то перевернулось — я уже знал ответ.

— Да ничего я не добавлял! — воскликнул мистер Мини. — Он знал эту дату. Я-то думал, ты и сам все знаешь.

В самом деле, я ведь «все» знал — к тому времени я успел заглянуть в его дневник и убедиться, что он всегда знал точную дату. Но теперь эта дата, четко высеченная на его могильной плите, уже не оставляла никакого места для сомнений. В последний раз он приезжал домой в отпуск на Рождество 1967 года; стало быть, он закончил свое собственное надгробие больше чем за полгода до смерти!

— Ну-у, если ты способен поверить мистеру Мини… — вздохнул преподобный Льюис Меррил, когда я рассказал все это ему. — Ты ведь сам говоришь, он чудовищно суеверен, а жена его, может, с самого детства слабоумная. То, что они могли поверить, будто Оуэн родился от «непорочного зачатия», просто чудовищно! Но то, что они потом стали ему об этом еще и рассказывать — такому маленькому и впечатлительному, — это куда возмутительнее, чем любое «невыразимое оскорбление», которое, как постоянно говорил Оуэн, нанесла его родителям католическая церковь. Хочешь, поговори об этом с отцом Финдли!

— А с вами Оуэн об этом говорил? — спросил я.

— Да все время, — ответил пастор Меррил, раздраженно отмахнувшись. — Со мной, с отцом Финдли — почему, ты думаешь, Финдли простил ему надругательство над святой для него статуей? Отец Финдли прекрасно знал, какой чушью эти чудовища-родители потчевали Оуэна все эти годы!

— Но вы-то сами что сказали Оуэну обо всем этом? — спросил я.

— Разумеется, я не сказал, что считаю его вторым Христом! — воскликнул преподобный мистер Меррил.

— Разумеется, — согласился я. — Ну а он что сказал?

Преподобный Льюис Меррил нахмурился. Он начал заикаться.

— Оуэн М-м-мини не то чтобы очень в-в-верил, что он второй Иисус, но он спросил меня, если я мог поверить в одно н-н-непорочное зачатие, почему я не могу поверить в другое?

— Да, это вполне в его духе.

— Оуэн в-в-верил, будто все, что с ним с-с-случается, имеет особое п-п-предназначение — будто Б-б-бог хотел придать истории его жизни определенный с-с-смысл. Бог в-в-выбрал Оуэна, — сказал пастор Меррил.

— А вы в это верите? — спросил я его.

— Моя вера… — начал было он, затем вдруг осекся. — Я думаю… — начал он снова, затем снова замолк. — Очевидно, Оуэн Мини был н-н-наделен некими с-с-способ-ностями пред-д-двидения; образы б-б-будущего — это не такое уж исключительное дело, знаешь ли, — сказал он.

Я разозлился на преподобного мистера Меррила за то, что он сделал из Оуэна Мини то же самое, что так часто делал из Иисуса Христа или из самого Бога — объект для «метафизических спекуляций». Он превратил Оуэна Мини в научную загадку, и я ему прямо об этом сказал.

— А тебе хотелось бы считать Оуэна и все, что с ним произошло, ч-ч-чудом — ведь так? — спросил меня мистер Меррил.

— А разве в этом нет никакого чуда? — ответил я вопросом на вопрос. — Вы ведь не можете не согласиться, что все это, по крайней мере, выходит за рамки обычного!

— Ты говоришь, как настоящий новообращенный, — снисходительно заметил мистер Меррил. — Я бы постарался не смешивать свое г-г-горе с подлинной — религиозной верой…

— А мне кажется, вы сами не очень-то верите! — в запальчивости выдал я.

— Насчет Оуэна? — спросил он.

— Не только насчет Оуэна. Мне кажется, вы не очень-то верите в Бога — и во все эти так называемые чудеса тоже не верите. Вы все время твердите, что «сомнения составляют суть веры и ни в коем случае не противоречат ей», — но, по-моему, сомнения уже взяли над вами верх. Мне кажется, и Оуэн думал о вас в точности то же самое.

— Да, верно — он обо м-м-мне думал в точности то же самое, — подтвердил преподобный Льюис Меррил.

Мы сидели вместе в ризнице и молчали. Так прошел, наверное, час или два. Пока мы сидели, совсем стемнело, но мистер Меррил даже не пошевельнулся, чтобы включить настольную лампу.

— Что вы собираетесь сказать о нем на похоронах? — в конце концов спросил я.

В темноте я не мог разглядеть выражения лица пастора Меррила, но его фигура за старым столом показалась мне неестественно застывшей, и это странное оцепенение навело меня на мысль, что мистер Меррил не уверен, сумеет ли выполнить свою работу. «Я БЫ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ВЫ ЗА МЕНЯ ПОМОЛИЛИСЬ», — сказал ему когда-то Оуэн Мини. Почему та молитва далась преподобному мистеру Меррилу с таким трудом? «ЭТО ВЕДЬ ВАША РАБОТА, РАЗВЕ НЕТ?» — спросил Оуэн. Почему мистер Меррил едва не потерял дар речи, прежде чем согласился? Ведь и в самом деле, не его ли это РАБОТА не только молиться за Оуэна Мини — и тогда, и сейчас, и всю жизнь, — но здесь, в церкви Херда, на похоронах Оуэна засвидетельствовать, что Оуэн прожил свою жизнь так, как если бы выполнял поручение свыше, как если бы следовал святому Божьему повелению. Не важно, верил или нет преподобный Льюис Меррил во все то, во что верил Оуэн, но разве его РАБОТА не состоит еще и в том, чтобы лично подтвердить, каким верным рабом Божьим был Оуэн Мини?

Я сидел в темной ризнице и думал, что религия для пастора Меррила — это действительно просто профессия. Он рассказывал одни и те же проверенные временем истории, с одним и тем же набором действующих лиц; он проповедовал одни и те же проверенные временем ценности и добродетели и рассматривал с богословских позиций одни и те же проверенные временем «чудеса» — но при этом сам, кажется, ни во что такое не верил. Его разум оставался закрытым для нового предания; в его сердце не нашлось места ни для нового персонажа, избранного Всевышним, ни для нового «чуда». Оуэн Мини верил, что его смерть необходима, если другие будут спасены от чужой тупости и ненависти, которые погубят его самого. И этой своей верой он явственно напоминал другого героя.

В темноте ризницы я вдруг явственно почувствовал, что Оуэн Мини где-то совсем рядом.

Преподобный Льюис Меррил включил свет; казалось, что он заснул, а я разбудил его, и казалось, что сон ему приснился кошмарный. И когда он попытался заговорить, спазм сдавил ему горло с такой силой, что пастор поднес обе руки ко рту — как будто пытаясь этими руками вытянуть оттуда хоть какие-нибудь слова. Но слова все не шли. Казалось, его что-то душит. Затем рот его открылся — но нужные слова все не появлялись. Руки пастора вцепились в крышку стола, потом стали шарить по ручкам выдвижных ящиков.

Когда преподобный мистер Меррил наконец заговорил, он заговорил не своим собственным голосом — он заговорил тем самым фальцетом, тем самым «постоянным криком», каким говорил Оуэн Мини. Слова выходили изо рта мистера Меррила, но голос, которым он обратился ко мне, был голосом Оуэна Мини: «ЗАГЛЯНИ В ТРЕТИЙ ЯЩИК С ПРАВОЙ СТОРОНЫ». Правая рука преподобного мистера Меррила скользнула вниз к третьему ящику с правой стороны; пастор дернул слишком резко, так что ящик вылетел из гнезда — и по холодному каменному полу ризницы покатился бейсбольный мяч. Я заглянул в лицо пастору Меррилу, и у меня тут же исчезли все сомнения насчет того, что это за мяч.

— Отец? — спросил я.

— Прости меня, сын м-м-мой! — сказал преподобный Льюис Меррил.

Вот так Оуэн Мини в первый раз напомнил о себе — после того, как его не стало. Второй раз это произошло недавно, в августе, когда он, словно желая еще раз показать, что никогда не попустит ничему плохому случиться со мной, не дал мне упасть со ступенек в потайном подвале. И я знаю: время от времени он будет напоминать о себе снова. Это так похоже на Оуэна — он ведь чуточку пережимал; а мог бы понять: мне не обязательно слышать его, чтобы знать, есть ли он. Словно Мария Магдалина номер два, серая шершавая статуя, про которую Оуэн говорил, что она как Бог — есть там, пусть в темноте, пусть неразличимо для глаза, — но у меня нет никаких сомнений, что Оуэн есть — там.

Оуэн обещал, что Бог скажет мне, кто мой отец. Я все время подозревал, что когда-нибудь мне это сообщит сам Оуэн — ведь его эта история всегда занимала куда больше, чем меня самого. Меня совершенно не удивило, что, когда, по мнению Всевышнего, пришло время сказать мне, кто мой отец, Он решил заговорить со мной голосом Оуэна.

— ЗАГЛЯНИ В ТРЕТИЙ ЯЩИК С ПРАВОЙ СТОРОНЫ, — сказал Бог.

И вот он — мяч, по которому ударил Оуэн Мини; и вот он — мой жалкий отец, умоляющий простить его.

Рассказать вам, каково мое главное впечатление от последних двадцати лет? Мне кажется, наша цивилизация все быстрее движется к череде обескураживающих провалов — к бесконечному количеству неутешительных и обидных развязок. Совершенно обескураживающая, неутешительная и обидная новость — что преподобный Льюис Меррил, оказывается, мой отец (не говоря уже о смерти Оуэна Мини) — это лишь единичные примеры того, что мы находимся в состоянии всеобщего разочарования.

В моем несчастном отце я разочаровался еще больше, когда тот отказался признать, что именно Оуэн Мини, уже из иного мира, сумел открыть мне, кто таков преподобный мистер Меррил. Это явилось еще одним чудом, принять которое моему отцу помешал недостаток веры. Просто для него момент оказался очень волнующим; я же, по моим собственным словам, научился мастерски подражать голосу Оуэна; к тому же мистер Меррил и сам всегда страстно желал признаться мне, что он — мой отец; ему просто-напросто недоставало смелости; вероятно, ему легче было сказать это чужим голосом. Он якобы и бейсбольный мяч все время хотел мне показать — чтобы «повиниться».

Преподобный Льюис Меррил в своей рассудочности оторвался от собственной религии, он так долго лелеял собственную бескрылость, что вера его оставила — и он не смог принять даже маленькое, но вполне убедительное чудо, произошедшее не просто в его присутствии, но через него самого, через его собственные губы и руку, что с силой, ей не свойственной, выдернула третий ящик с правой стороны стола так, что тот вылетел из гнезда. Вот таков оказался действующий священник конгрегационалистской церкви, пастор и выразитель чаяний своих прихожан, заявивший, что чудо с голосом Оуэна Мини в ризнице — не говоря уже об убедительном откровении, явленном в виде «орудия убийства» и «причины смерти» моей мамы, — это не столько проявление могущества Господа, сколько свидетельство могущества подсознательного начала. Иными словами, преподобный мистер Меррил считал, что мы оба были «подсознательно мотивированы»: я — чтобы воспользоваться голосом Оуэна Мини или заставить это сделать мистера Меррила; он — чтобы открыться мне, что он мой отец.

— Вы священник или психоаналитик? — спросил я его. Он здорово смутился. Я мог бы с таким же успехом побеседовать с доктором Дольдером!

Как очень многое из того, что произошло за последние двадцать лет, и тут все оказалось еще хуже, чем на первый взгляд. Преподобный мистер Меррил признался, что в нем совершенно нет веры; он потерял веру, сказал он мне, когда погибла моя мама. Бог с тех пор перестал с ним говорить, а преподобный мистер Меррил перестал его об этом просить. Мой отец сидел на открытой трибуне и смотрел бейсбольную игру Малой лиги; когда он увидел маму, беспечно бредущую вдоль боковой линии мимо третьей базы — когда она заметила его на трибуне и помахала рукой, повернувшись спиной к домашней базе, — в этот самый миг, сказал мне отец, он молил Бога, чтобы моя мама упала замертво!

Он взбесил меня, заверяя, будто на самом деле ничего такого не хотел — это, мол, была просто «мимолетная мысль». Гораздо чаще он желал, чтобы они оставались друзьями и чтобы при виде мамы его не переполняло отвращение к самому себе за то давнее прегрешение. Увидев во время бейсбольного матча ее обнаженные плечи, он рассердился на себя — от стыда, что его до сих пор к ней влечет. А потом она заметила его на трибуне и бесстыдно, ни капли не терзаясь чувством вины, помахала рукой. И исполнила его такой виной и стыдом, что он пожелал ей смерти. При первой подаче мяч пролетел в стороне от Оуэна Мини — он даже не стал взмахивать битой. Мама ушла из церкви моего отца, но при встрече, кажется, никогда не смущалась; она всегда держалась приветливо, она с ним разговаривала, она махала ему рукой. А ему было больно вспоминать любую мелочь, связанную с ней, — например, прелестную голую впадинку под мышкой, которую он так отчетливо видел, когда она махала ему рукой. Вторая подача едва не угодила Оуэну Мини в голову; уклоняясь от мяча, он чуть не пропахал носом землю. А вот ей, подумал отец, никакие воспоминания не причиняют боли: знай машет и горя не знает. О, чтоб ты сдохла, подумал он.

Вот о чем он молился в этот самый миг. И тут как раз Оуэн Мини отбил очередную подачу. Вот что с нами делает религия эгоцентризма: она позволяет нам использовать ее для достижения собственных целей. Как мог преподобный Льюис Меррил согласиться со мной — насчет того, что мистер и миссис Мини «чудовищно суеверны», — при том что сам верил, будто Бог прислушался к его мольбе во время того бейсбольного матча, а после этого перестал «прислушиваться» к нему? Бог наказал его за то, что он пожелал смерти моей маме, уверял меня отец. Бог научил его не шутить с молитвой. И потому-то, я думаю, мистеру Меррилу было так трудно помолиться за Оуэна Мини; потому-то он и призвал нас всех произнести молитвы про себя, вместо того чтобы сделать это самому и вслух. И после этого он еще назвал «суеверными» мистера и миссис Мини! Посмотрите вокруг, посмотрите, как часто наши несравненные вожди осмеливаются заявлять, будто знают, чего хочет Бог! Это не Бог все изгадил, а эти горлопаны, которые говорят, будто верят в Него, преследуя собственные цели якобы от Его святого имени!

Почему мистеру Меррилу пришла в голову столь истерическая мысль — молить Бога, чтобы моя мама упала замертво, — это слишком старая и избитая история. Мамин непродолжительный роман, как я потом с разочарованием узнал, оказался скорее трогательным, чем романтичным. В конце концов, мама просто была очень молодой девушкой из очень захолустного городишка. Когда она начала петь в «Апельсиновой роще», ей захотелось получить честное и непредвзятое одобрение своего пастора — чтобы увериться в том, что ее начинание пристойно и благородно. Она попросила его приехать посмотреть на нее и послушать, как она поет. Очевидно, его впечатлил именно ее облик; в той обстановке, в том непривычном алом платье «Дама в красном» поразила преподобного мистера Меррила своей несхожестью с девочкой из церковного хора, которую он наставлял с детства. Мне кажется, сам соблазн случился лишь благодаря этой малости, что добавилась к их обычным, теплым и искренним отношениям — ведь мама и вправду оставалась искренней и чистосердечной, и мне хотелось бы по крайней мере надеяться, что преподобный Льюис Меррил искренне «влюбился» в нее; в конце концов, он не имел большого опыта по части любви. Впоследствии осознание того, что он не бросит жену и детей — которые уже тогда, как, впрочем, и всегда, были несчастными, — и заставило его устыдиться.

А мама держалась молодцом; сколько я себя помню, она никогда не морщилась при словах «мой маленький грешок». Короче говоря, Табита Уилрайт довольно быстро перестала переживать из-за Льюиса Меррила и мужественно выносила своего незаконного ребенка. Мамины намерения всегда были здравые и внятные; я не могу вообразить, чтобы ее особо беспокоило чувство вины. А вот преподобный Льюис Меррил упивался своей виной; его угрызения в конце концов остались единственным, за что он еще мог держаться, — особенно после того, как его покинули остатки мужества и он вынужден был признать, что ему никогда недостанет смелости ради моей мамы бросить свою несчастную жену и детей. Он, конечно, будет и дальше изводить себя навязчивой саморазрушительной мыслью, будто он любил мою маму. Я подозреваю, его «любовь» к моей маме была рассудочна и отчуждена от чувства и действия, так же как «вера» стала жертвой этой безграничной способности к разным натяжкам и неправдоподобным толкованиям. Мама оказалась более здравомыслящим существом. Когда он сказал, что не бросит из-за нее семью, она просто перестала о нем думать и продолжала петь.

Но насколько не способен он был на искренние чувства в ответ на реальные обстоятельства, настолько же оказался способен на неутомимые раздумья. Он размышлял, взвешивал, вздыхал и сокрушался, строил догадки, потом передумывал, и это до смерти надоело моей маме. И когда она познакомилась с Дэном Нидэмом и они решили пожениться, как же он, должно быть, испугался, что скоро придет конец всем его раздумьям. А когда мама с Дэном поженились, это уже грозило положить конец всем мучениям, которые он сам на себя навлек и так полюбил. И надо же, несмотря на его мрачную тоску, мамино настроение всегда оставалось безоблачным — она даже весело оглядывала трибуну, выискивая его там, а потом помахала ему рукой всего за долю секунды до смерти — какой же легкомысленной она, должно быть, выглядела в его глазах. А ведь преподобный Льюис Меррил ближе всего подходил к Богу, именно когда угрызался за свой «грех» с моей мамой.

И когда ему выпала редкая честь стать свидетелем чуда, имя которому Оуэн Мини, мой горько разочаровавшийся отец не нашел ничего лучшего, как ныть мне о своей утраченной вере — о своей до нелепости субъективной и хрупкой вере, которую он так легко отдал на растерзание собственным надуманным и мелочным сомнениям. Каким же пастор Меррил оказался слабаком — и как же я гордился своей мамой за то, что у нее достало здравого смысла выбросить его из головы.

Неудивительно, что мистер Меррил никак не мог решить, что же ему сказать об Оуэне на похоронах. Откуда такому человеку, как пастор Меррил, знать, что нужно говорить об Оуэне Мини? Он назвал родителей Оуэна «чудовищами», в то время как сам имел наглость полагать, будто Бог и в самом деле «прислушался» к его страстной и ничтожной мольбе, чтобы моя мама упала замертво; а потом самонадеянно полагать, будто теперь Бог замолк и больше не станет его слушать — как будто преподобный мистер Меррил обладал единоличной властью заставить Бога сначала обратить на себя внимание, а потом равнодушно отвернуться. Каким же лицемером надо быть, чтобы согласиться со мной, что мистер и миссис Мини «чудовищно суеверны»?

В ризнице накануне похорон Оуэна Мини я очень язвительно заметил своему отцу:

— Как бы мне хотелось помочь вам снова обрести веру.

Потом я оставил его одного — вероятно, в раздумьях о том, как подобное обретение вообще возможно. Я сроду еще так не злился; вот тогда-то я по-настоящему и почувствовал, что могу «делать зло», — и тогда же вспомнил, как Оуэн Мини старался подготовить меня к тому, каким разочарованием для меня окажется мой отец.

Торонто, 27 сентября 1987 года — хмурое небо; к концу дня непременно пойдет дождь. Кэтрин говорит, что самое нехристианское во мне — это мое неумение прощать. И я знаю, это правда: оно идет рука об руку с моей постоянно прорывающейся жаждой мести. Я сидел в церкви Благодати Господней на Холме; я сидел там совсем один в тусклом свете, таком же хмуром, как и погода на улице. В довершение всего, «Торонто блю джейз» борются за Кубок Лиги; если «Блю джейз» пробьются в финальную серию, весь город только и будет говорить что о бейсболе.

Бывают времена, когда мне приходится снова и снова перечитывать Тридцать седьмой псалом:

«Перестань гневаться, и оставь ярость; не ревнуй до того, чтобы делать зло»[45].

В школе епископа Строна у меня выдалась тяжелая неделя. Каждая осень для меня начинается с того, что я требую от своих учениц слишком многого, а потом несправедливо разочаровываюсь в них — и в самом себе тоже. Я бываю с ними слишком язвителен. И моя новая коллега — мисс Элеонора Прибст — в прямом смысле слова заставляет меня делать зло!

На этой неделе я читал в десятом классе рассказ с привидениями Робертсона Дэвиса — называется «Призрак, который исчезал постепенно». На середине обожаемого мною рассказа я вдруг задумался: а что десятиклассницы могут знать об аспирантах, о диссертациях и о своеобразной заносчивости всей этой ученой братии, над которой так здорово и талантливо потешается Дэвис? Мне все время казалось, что девчонки засыпают на ходу; в лучшем случае они одаривали меня рассеянным вниманием. Я почувствовал раздражение и потому читал плохо; я не сумел преподнести им этот рассказ во всем блеске. Затем я почувствовал раздражение на самого себя за то, что выбрал именно этот рассказ, не удосужившись учесть возраст и неискушенность моей аудитории. Господи, ну и положеньице!

Именно в этом рассказе Дэвис говорит, что «остроумие аспиранта подобно шампанскому. Канадскому шампанскому». Это совершенно бесподобно, как говаривала моя бабушка. Надо бы испытать это на Элеоноре Прибст в следующий раз, когда она станет со мной умничать. Я вот что сделаю: засуну обрубок указательного пальца в правую ноздрю — пусть ей кажется, будто я умудрился пропихнуть палец до самой переносицы. Она, конечно, тут же остолбенеет, и тогда я выдам ей эту бесподобную фразу об остроумии аспиранта.

В церкви Благодати Господней я склонил голову и постарался отогнать подальше свою злость. Лучший способ остаться одному в церкви — это задержаться там после воскресной службы.

На этой неделе я разглагольствовал перед своими школьницами на тему «смелого начала». Я сказал, что, если бы книги, которые я им задаю, начинались хотя бы вполовину так же вяло, как их письменные работы по «Знаменитым последним словам» Тимоти Финдли, они бы в жизни не продрались ни через одну из них! Я воспользовался романом Финдли, чтобы пояснить им, что я понимаю под «смелым началом», — я взял ту шокирующую сцену, где отец приводит своего двенадцатилетнего сына на крышу отеля «Арлингтон», чтобы показать ему Бостон, Кембридж, Гарвард и реку Чарлз, а затем на глазах сына прыгает с высоты пятнадцатого этажа и разбивается насмерть. Только представьте себе! Это вполне под стать первой главе «Мэра Кэстербриджа», в которой Майкл Хенчард напивается до такого состояния, что на спор продает свою жену и дочку. Можете себе представить? Гарди знает, что делает; он на такие вещи мастер.

Что я имею в виду, спросил я своих нерадивых учениц, когда говорю, что их работы, как правило, «начинаются» после четырех, а то и пяти страниц туманного блуждания в поисках мысли для подходящего начала? Если у них уходит на это четыре или пять страниц, не кажется ли им, что лучше взять и переписать работу, начав ее прямо с четвертой или пятой страницы?

О, молодежь, молодежь — где ваш вкус к юмору? Я едва не плачу, когда мы проходим Троллопа, и меня уже мало заботит, что девчонки сами, похоже, едва не плачут, когда я заставляю их читать этого автора. Я особо расписываю им прелесть «Барчестерских башен». Но преподавать Троллопа девчонкам из поколения эпохи телевидения — все равно что метать бисер перед свиньями. От всех этих назойливо-бестолковых видеоклипов их бедра, головы и даже сердца тут же приходят в движение; но вот начало четвертой главы нипочем не вытянет из них ни смешка.

«О происхождении преподобного мистера Слоупа мне почти ничего не известно. Утверждают, что он прямой потомок того знаменитого врача, который помог появиться на свет мистеру Т. Шенди, и что в юности он благозвучия ради вставил в свою фамилию «у», как поступали до него многие великие люди»[46].

Хоть бы один смешок! Но как же колотятся и ухают их сердца, как ритмично раскачиваются их бедра, как мотаются туда-сюда их головы, а глаза закатываются под самый лоб, совершенно исчезая в глубинах их маленьких легкомысленных черепушек, стоит им только услышать Похотливую Самку, не говоря уже о том, чтобы увидеть всю эту бессвязную чепуху, которая сопровождает фонограмму ее последнего видеоклипа!

Нетрудно понять, почему мне потребовалось побыть в одиночестве в церкви Благодати Господней на Холме.

На этой неделе я на уроке «канлита», как выражается наша язва мисс Прибст, читал своим девчонкам из тринадцатого класса «Спутники Юпитера» — этот чудесный рассказ Элис Манро. Я слегка волновался, когда читал рассказ, потому что одна моя ученица — Ивонна Хьюлетт — оказалась в ситуации, слишком похожей на ту, в которой оказалась главная героиня рассказа: ее отец лежал в больнице и готовился к рискованной операции на сердце. Я вспомнил, что случилось с отцом Ивонны Хьюлетт, только когда начал читать «Спутники Юпитера» всему классу. Остановиться или взять другую вещь было уже поздно, и я продолжал. Кстати, это вовсе не жестокий рассказ — наоборот, он греет, если не сказать — обнадеживает, тех детей, у которых родители попали в больницу с больным сердцем. Но все равно, что я мог сделать? Ивонна Хьюлетт совсем недавно пропустила целую неделю занятий, когда у ее отца случился сердечный приступ. Все время, пока я читал рассказ Манро, ее лицо оставалось напряженно застывшим — естественно, она напряглась с первой же строчки: «Отца я нашла в кардиологическом отделении…»

Что же я за бестолочь такая? — подумал я. Мне хотелось прервать чтение и сказать Ивонне Хьюлетт, что все закончится хорошо — хотя и не имел никакого права давать ей подобные обещания, особенно насчет ее бедного отца. Господи, ну и положеньице! Я вдруг почувствовал, что напоминаю себе своего отца, — я ведь сын своего несчастного отца, подумал я. Затем я пожалел о том зле, которое ему причинил. На самом деле в конце концов все получилось правильно — вышло так, что я оказал ему услугу, чего я вовсе не собирался делать.

Оставив пастора в ризнице одного, я забрал с собой бейсбольный мяч и вышел на улицу, размышляя, что он будет говорить на похоронах Оуэна Мини. Когда я поехал повидаться с Дэном Нидэмом, то сунул мяч в «бардачок» своей машины. От ярости я не соображал, что мне делать — вплоть до того, рассказывать вообще Дэну или нет.

Вот тогда-то я и спросил Дэна Нидэма — он ведь никогда не отличался особой религиозностью, — зачем он так настаивал, чтобы мы с мамой перешли в другую церковь, ушли из конгрегационалистской церкви и стали епископалами.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Дэн Нидэм. — Ты же сам все это придумал!

— Постой-постой, а ты что имеешь в виду? — пришла моя очередь удивиться.

— Твоя мама сказала мне, что у тебя все друзья в епископальной церкви. В частности, Оуэн, — сказал Дэн. — Она сказала, что ты просил ее, нельзя ли перейти в другую церковь, чтобы можно было ходить в воскресную школу вместе с друзьями. В конгрегационалистской церкви, сказала она, у тебя друзей нет.

— Это мама так сказала? — переспросил я. — А мне она говорила, что мы оба должны стать епископалами, чтобы быть в одной церкви вместе с тобой, — ты ведь епископал.

— Вообще-то я пресвитерианин, — заметил Дэн. — Хотя это не так уж важно.

— Значит, она солгала нам, — сказал я.

Помолчав, он пожал плечами.

— Сколько тебе тогда было? — спросил Дэн. — Восемь, девять, десять? Может, ты просто не все помнишь как следует.

Я раздумывал некоторое время, не глядя на него. Затем сказал:

— Вы ведь долго были помолвлены, перед тем как поженились. Где-то, наверное, года четыре, если я правильно помню.

— Да, около четырех лет — все верно, — насторожился Дэн.

— А почему вы так долго ждали, чтобы пожениться? - спросил я. — Вы ведь оба знали, что любите друг друга, разве нет?

Дэн оглядел книжные полки на скрытой двери, ведущей в потайной подвал.

— Твой отец… — начал он и запнулся. — Твой отец хотел, чтобы она подождала.

— Зачем? — удивился я.

— Чтоб ей не сомневаться. Насчет меня, — ответил Дэн.

— Да ему-то что за дело было до этого? — вскрикнул я.

— Вот. Точно то же самое я говорил твоей маме: ему до этого нет никакого дела… если только она сама во мне не сомневается. Конечно, она не сомневалась! Как и я, впрочем.

— Почему тогда она сделала так, как он велел? — спросил я Дэна.

— Из-за тебя, — сказал мне Дэн. — Она хотела, чтоб он пообещал никогда тебе не признаваться. А он все никак не соглашался дать такое обещание, если она не подождет с замужеством. Нам обоим пришлось ждать, пока он не дал слова никогда не заговаривать об этом с тобой. На это ушло четыре года.

— А я всегда думал, что мама сама рассказала бы мне, если бы не погибла, — сказал я. — Я думал, она просто ждет, пока я вырасту, а потом скажет.

— Она вообще не собиралась тебе говорить, — сказал Дэн. — Она сразу ясно дала мне понять: ни ты, ни я никогда об этом не узнаем. Я согласился; тебе бы тоже пришлось с этим согласиться. А вот отец твой никак не соглашался — целых четыре года.

— Но он ведь мог сказать мне после того, как мама погибла, — удивился я. — Кто бы узнал, что он нарушил обещание, если бы он все рассказал мне? Только я, больше никто, — а я бы никогда не узнал, что она заставила его что-то такое пообещать. Да мне и в голову никогда не приходило, что ему хочется мне признаться!

— Наверно, это такой человек, что если он пообещал, то ему можно доверять, — сказал Дэн. — Я раньше считал, он просто ревнует ее ко мне; я думал, он заставляет ее ждать так долго только потому, что надеется, я ее брошу или ей наскучит со мной. Я думал, он пытается сделать так, чтоб мы разбежались, а все это с проверкой наших чувств и его обещанием — сплошное притворство. Но теперь мне кажется, он, вероятно, и вправду боялся, чтобы она не ошиблась во мне, и ему, видно, было трудно пообещать, что он никогда не попытается наладить с тобой отношения.

— Ты знал про «Даму в красном»? — спросил я Дэна Нидэма. — И про «Апельсиновую рощу», и про все остальное?

— Это было единственное место, где они могли видеться и разговаривать друг с другом, — сказал Дэн. — Вот все, что я знаю. И я не буду тебя спрашивать, откуда обо всем этом знаешь ты.

— Ты слышал когда-нибудь о Фрибоди Черном Черепе? — спросил я Дэна.

— Это был старый чернокожий музыкант — твоя мама очень его любила, — ответил Дэн. — Я знаю, кто это такой, только благодаря нашей с мамой последней поездке в Бостон, перед тем, как она погибла, мы ездили на похороны Черного Черепа.

Стало быть, Дэн Нидэм верил, что мой отец — человек слова. А много ли мы знаем таких людей? — спрашивал я сам себя. Мне казалось бессмысленным разубеждать Дэна в искренности моего отца. Мне и самому казалось почти бессмысленным мое знание о том, кто мой отец, и я был уверен, что такое знание тем более не обрадует Дэна. Ну какая ему радость узнать, что преподобный Льюис Меррил сидел в тот день на открытой трибуне бейсбольного стадиона и молил Бога, чтобы моя мама умерла, — не говоря уже о том, что пастору Меррилу хватило самонадеянности поверить, будто его молитва подействовала? Конечно же, Дэну вовсе не нужно все это знать. И зачем было маме стремиться уйти из конгрегационалистской церкви в епископальную, если не для того, чтобы держаться подальше от мистера Меррила? Мой отец не был смелым и благородным человеком, но однажды он попытался повести себя смело и благородно. Он боялся, но все же нашел смелость по-своему помолиться за Оуэна Мини — и сделал это весьма хорошо.

Интересно, на что он рассчитывал, открывшись мне? Судя по его законным детям, они в нем, к сожалению, не вызывали никаких особых чувств — кроме необъятного, неописуемого раскаяния, которому он предавался с упорством человека, разучившегося молиться. Ну что ж, подумал я, я снова научу тебя. Разговор с Дэном навел меня на мысль, как заставить пастора Меррила уверовать снова, — теперь я знал, как заронить в его душу зернышко веры. Я подумал о нескладном среднем ребенке этого бедняги, в котором из-за грубой короткой стрижки с трудом удавалось узнать девочку; я подумал о долговязом старшем парнишке — лентяе и кладбищенском вандале. А младший ребенок ползал в церкви под скамейками и хватал всех за ноги — я даже не могу вспомнить, какого он был пола.

Мистер Меррил не сумел поверить в Оуэна Мини, если мистер Меррил убедил себя, что Бог наказывает его своим молчанием, — но я понял, что смогу заставить мистера Меррила кое во что поверить. Если ни Бог, ни Оуэн Мини не смогли вернуть преподобному мистеру Меррилу его веру, то я, пожалуй, знаю «чудо», в которое мой отец поверит наверняка.

Когда я ушел от пастора Меррила — он так и остался сидеть за своим столом в ризнице, — было примерно десять вечера. Всего через каких-то полчаса я уже закончил разговаривать с Дэном и снова подъехал на машине к углу Центральной улицы и Тэн-лейн, где стоит церковь Херда. Льюис Меррил был все еще там; в ризнице по-прежнему горел свет. Теперь, правда, светились и витражные окна алтарной части — отгороженного священного пространства, посредине которого находится престол. Там сейчас мой отец, без всякого сомнения, сочинял прощальные слова для Оуэна Мини.

«Я так разумею, все, что он хранил, для чего-то должно было понадобиться!» — сказал мне мистер Мини, имея в виду мамин манекен в красном платье. Несчастный болван даже не подозревал, как он окажется прав.

На Мейден-Хилл-роуд было темно; сбоку от дороги возле железнодорожного моста, опора которого принесла смерть Баззи Тэрстону, до сих пор стояло несколько ограничительных конусов для дорожных работ и выключенные мигалки. Врезавшись в опору моста, «плимут» здорово разворотил бровку, а на дороге появились выбоины, которые пришлось заново заливать гудроном.

На кухне в доме Мини, как обычно, горел свет; они всегда оставляли его для Оуэна. Мистер Мини долго не отзывался на мой стук. Я раньше ни разу не видел его в пижаме; он выглядел как странный ребенок-переросток — или как клоун, наряженный мальчишкой.

— Надо же, да это ведь Джонни Уилрайт! — машинально воскликнул он.

— Мне нужен манекен, — сказал я ему.

— Ну ясно! — живо отозвался он. — Я знал; что он тебе понадобится.

Манекен был нетяжелым, но громоздким — негнущийся, он никак не хотел влезать в мой «фольксваген-жук». Я вспомнил, как торчали негнущиеся ноги закутанного в пеленки Оуэна Мини в кабине тягача в тот день, когда мать с отцом увезли его домой с рождественского утренника. Еще я вспомнил, как мы с Хестер и Оуэном ехали на платформе этого тягача в ночь, когда мистер Мини возил нас вместе с манекеном к пляжу у Кабаньей Головы.

— Можешь взять красный пикап, если это удобнее, — предложил мистер Мини. Но пикап мне не понадобился; с помощью мистера Мини я сумел-таки запихнуть манекен в «жука». Мне пришлось вытащить принадлежавшие когда-то Марии Магдалине обнаженные белые руки из металлических сетчатых гнезд в плечах манекена. Ног у манекена не было; он держался на стержне, закрепленном на тонкой плоской подставке, — эту подставку мне пришлось высунуть в открытое переднее окошко с правой стороны; переднее кресло я наклонил вперед, так чтобы мальчишеские бедра, тонкая талия, полная грудь и маленькие прямые плечи манекена могли уместиться на заднем сиденье. Будь у манекена голова, он бы точно не поместился.

— Спасибо, — поблагодарил я мистера Мини.

— Да не за что! — отозвался он.

Я поставил свой «фольксваген» на Тэн-лейн, подальше от церкви Херда и мигающего желтым светофора на перекрестке с Центральной улицей. Сжимая в кармане бейсбольный мяч, я нес манекен под одной мышкой, а длинные бледные руки Марии Магдалины — под другой. Дойдя до цветочных клумб, тускло озаренных цветными отсветами витражных стекол алтаря, я собрал маму заново. В ризнице по-прежнему горел свет, но пастор Меррил упражнялся в молитвах по Оуэну в алтаре старой каменной церкви; время от времени он брал аккорд-другой на органе. Со времени, когда мистер Меррил руководил хором конгрегационалистской церкви, у него сохранились кое-какие навыки игры на инструменте. Я хорошо знал гимны, которые он наигрывал, пытаясь найти нужное настроение для молитвы по Оуэну Мини.

Он сыграл «Агнца на престоле», затем стал подбирать «Господень Сын, сквозь огонь и дым…». Я нашел клумбу с портулаком, подходящую, как мне показалось, для портновского манекена. Эти низкие растения с мясистыми листьями удачно маскировали подставку, а маленькие цветки, в основном уже успевшие закрыться на ночь, хорошо сочетались с ярко-красным платьем. Платье полностью скрывало сетчатые гнезда в бедрах манекена, а тонкий черный стержень, на котором манекен возвышался над подставкой, оставался невидимым в полумраке — как будто маме вздумалось чуть воспарить над клумбой. Я прошелся несколько раз между клумбой и входом в ризницу, присматриваясь, как манекен выглядит на расстоянии, и пытаясь установить мамино тело под таким углом, чтобы ее незабываемую фигуру можно было сразу узнать. Тусклый свет, проходя сквозь алтарные витражи, создавал идеальное освещение — его было в самый раз, чтобы подчеркнуть пламенеюще-алый цвет платья, но недостаточно, чтобы отсутствие головы явно бросалось в глаза. Словно бы голова и ноги растворились в полумраке, поглощенные ночными тенями. При взгляде из дверей ризницы мамин силуэт казался отчетливо живым и в то же время призрачным; впечатление было такое, будто «Дама в красном» вот-вот запоет. Мигающий желтый светофор на углу Тэн-лейн и Центральной тоже делал свое дело, и даже фары случайных машин, едва скользнув по фигуре в клумбе портулака, лишь добавляли загадочности.

Я сжал бейсбольный мяч; я не брал его в руки с того самого дня, когда в последний раз играл в Малой лиге. Я беспокоился, хватит ли мне ловкости, — ведь указательный палец очень важен при броске. Но бросить мне его, в конце концов, предстояло недалеко. Я ждал, пока мистер Меррил перестанет играть на органе, и в ту же секунду, как замолкла музыка, изо всех сил швырнул мяч в одно из высоких витражных окон алтаря. Мяч пробил в стекле маленькую дырку; оттуда вырвался сноп белого света, похожий на луч карманного фонарика, и осветил снизу листья высоченного вяза, за стволом которого я спрятался, пока ждал пастора Меррила.

Он не сразу понял, что влетело в одно из священных окон. Мяч, я думаю, прокатился мимо органных труб, а может, даже докатился до самой кафедры.

— Джонни! — услышал я голос моего отца. Открылась и закрылась дверь, ведущая из церкви в ризницу. — Джонни, я знаю, ты сердишься, но это чистое ребячество! — крикнул он. Я услышал его шаги в коридоре, где на стенках висят крючки для одежды. Он резко распахнул дверь ризницы, держа бейсбольный мяч в правой руке, и замигал, всматриваясь в мигающий желтый свет на перекрестке Тэн-лейн и Центральной. — Джонни! — снова крикнул он и вышел наружу, поглядел налево, в сторону учебного городка Грейвсендской академии, потом направо, вдоль Центральной улицы, а затем бросил взгляд в сторону цветочных клумб — они будто тлели в неверном свете витражных окон. И преподобный Льюис Меррил упал на колени и крепко прижал бейсбольный мяч к сердцу.

— Табби! — прошептал пастор. Он уронил мяч, и тот покатился по тротуару Центральной улицы. — Господи, прости меня! — промолвил пастор Меррил. — Табби — это не я ему сказал! Я обещал тебе, что не скажу, и я не говорил — это не я! — взывал мой отец. Его голова задергалась; он не смел взглянуть в сторону клумбы и закрыл глаза обеими руками. Он упал на бок, привалившись головой к травяному бордюру вдоль тропинки, ведущей к ризнице, и поджал колени к груди, словно корчась в ознобе; он напоминал маленького ребенка, свернувшегося калачиком. Не отрывая от глаз крепко прижатых рук, он взвыл: — Табби, прости меня, пожалуйста!

После этого он начал лепетать что-то вовсе нечленораздельное, бормотать и подергиваться, лежа на земле. Только благодаря этим звукам и движениям я мог убедиться, что он не умер. Каюсь: меня немного разочаровало, что шок от появления мамы не убил его. Я поднял манекен и зажал его под мышкой; одна из мертвенно-белых рук Марии Магдалины отвалилась, и я взял ее под другую мышку. Затем подобрал с тротуара бейсбольный мяч и сунул его обратно в карман. Интересно, подумал я, слышит ли отец, что рядом с ним кто-то ходит, потому что он, кажется, еще сильнее скрючился в своей позе эмбриона и крепче прижал ладони к глазам, будто боялся, что мама сейчас подойдет к нему. Вероятно, эти призрачно-белые удлиненные руки напугали пастора больше всего — словно сама Смерть помогала моей маме дотянуться до него, и преподобный мистер Меррил ждал, что она вот-вот до него дотронется.

Я положил манекен и руки Марии Магдалины обратно в свой «фольксваген» и поехал к волнорезу у гавани Рай-Харбор. Стояла полночь. Я изо всех сил зашвырнул бейсбольный мяч в воду залива; всплеск получился очень слабеньким — даже чайки не потревожились. Затем я выбросил тяжелые длинные руки Марии Магдалины — всплеск получился сильнее; однако здесь вечно шлепаются о воду якоря и швартовы, а о волнорез с внешней стороны почти всегда бьются волны, так что чайки давно привыкли не бояться никаких всплесков.

После этого я взобрался на волнорез и зашагал по нему вместе с манекеном в красном платье. Прилив недавно достиг высшей точки и сейчас шел на убыль. Дойдя до устья судового канала, я спрыгнул туда с верхушки волнореза и очень скоро погрузился в воду по грудь, так что пришлось немного отступить к крайней гранитной плите волнореза, чтобы можно было размахнуться и забросить манекен в океан как можно дальше. Мне хотелось, чтобы манекен непременно упал в судовой канал — я знал, что там очень, очень глубоко. Несколько мгновений я прижимал это тело к лицу; но если раньше платье и хранило какой-то запах, то он давно уже выветрился. Затем я бросил манекен в океан.

Несколько жутких минут он держался на плаву. Во всех набитых проволокой пустотах оставался воздух. Манекен перевернулся в воде на спину. Я увидел над поверхностью чудесную мамину грудь — КРАСИВЕЙ, ЧЕМ У ВСЕХ ДРУГИХ МАМ, как сказал когда-то Оуэн Мини. Затем манекен перевернулся еще раз; из туловища стали вырываться пузыри, и «Дама в красном» утонула в судовом канале с внешней стороны волнореза, на котором, как уверял Оуэн Мини, он имел полное право сидеть и смотреть на море.

Я увидел, что солнце уже начало подниматься над гранитно-серой поверхностью Атлантики, словно сверкающий стеклянный шарик. Я поехал в Дарем, зашел в нашу с Хестер квартиру, принял душ и переоделся для похорон. Я понятия не имел, где Хестер, но меня это мало заботило; я уже знал ее отношение к его похоронам. Последний раз я видел Хестер в доме 80 на Центральной; мы вместе с бабушкой смотрели, как в Лос-Анджелесе убивали Бобби Кеннеди, — это повторялось снова и снова. Вот тогда-то Хестер и сказала: «Телевидение здорово преподносит несчастья».

Оуэн Мини ни разу не говорил со мной об убийстве Бобби Кеннеди. Оно случилось в июне 1968-го, когда время Оуэна стремительно истекало. Я уверен, Оуэн был слишком занят собственной смертью, чтобы сказать что-нибудь по поводу смерти Бобби Кеннеди.

Было раннее утро. В нашей с Хестер квартире я держал совсем немного вещей, так что упаковать их оказалось недолго; в основном это были книжки. Оуэн тоже хранил кое-какие книжки у Хестер, и я забрал одну из них — «Размышления о псалмах» К. С. Льюиса. Оуэн обвел в ней свое любимое высказывание: «Я пишу для неученых о том, о чем и сам не много знаю»[47]. После того как я закончил укладываться и оставил Хестер чек в счет моей доли за квартиру до конца лета, у меня еще оставалось какое-то время, и я открыл дневник Оуэна. Я просмотрел некоторые разрозненные записи, похожие на перечень покупок, которые хозяйки составляют перед походом в магазин; он словно писал записки самому себе. Я узнал, что слово «уачука» — из названия форта — означает «гора ветров». А еще там имелось несколько страниц с вьетнамскими словами и выражениями. Оуэн отвел отдельную страницу под «ПОВЕЛИТЕЛЬНЫЕ ФОРМЫ ГЛАГОЛА». Два выражения повторялись несколько раз, с особым вниманием к произношению — Оуэн даже написал эти слова в фонетической транскрипции.

«НАМ СУН — ЛОЖИТЕСЬ! ДУНГ СА — НЕ БОЙТЕСЬ!»

Я перечитывал это место снова и снова, пока не почувствовал, что добился правильного произношения. Еще там был довольно хороший карандашный рисунок Оуэн изобразил Феникса, эту мифическую птицу, которая будто бы сжигает сама себя на погребальном костре, а потом восстает из собственного пепла. Под рисунком Оуэн написал: «ЧАСТО ОЛИЦЕТВОРЯЕТ СОБОЙ НЕУГАСАЕМЫЙ ИДЕАЛИЗМ ИЛИ НАДЕЖДУ, СИМВОЛ БЕССМЕРТИЯ». А в другом месте на полях — без всякой связи со всем остальным на этой странице — виднелась торопливая запись: «ТРЕТИЙ ЯЩИК С ПРАВОЙ СТОРОНЫ». Эта пометка никак не была выделена; Оуэн никоим образом не указал, что она предназначена для меня, но, конечно же, подумал я, он не мог не помнить то утро, когда сидел за столом мистера Мэррила и разговаривал с Дэном и со мной, беспрестанно открывая и закрывая ящики и не подавая виду, что просматривает их содержимое.

Оуэн, конечно, увидел этот бейсбольный мяч — и понял, кто мой отец, — но его вера была огромна; и он знал, что Бог все равно скажет мне, кто мой отец. Оуэн считал, что ему говорить мне это незачем. Знал он еще и то, что я испытаю только разочарование, и больше ничего.

Перелистав еще несколько страниц, я наткнулся на одно из мест, где упоминалось обо мне.

«САМОЕ ТЯЖЕЛОЕ, ЧТО МНЕ ПРИШЛОСЬ СДЕЛАТЬ В ЖИЗНИ, — ЭТО ОТРЕЗАТЬ ПАЛЕЦ МОЕМУ ЛУЧШЕМУ ДРУГУ! ТЕПЕРЬ, КОГДА ВСЕ ПОЗАДИ, МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ ДОЛЖЕН НАЧИСТО ОТРЕЗАТЬ ОТ СЕБЯ СВОЕ ПРОШЛОЕ — ОН ДОЛЖЕН ПРОСТО ВЗЯТЬ И НАЧАТЬ ВСЕ СНАЧАЛА. ДЖОН ДОЛЖЕН УЕХАТЬ В КАНАДУ. Я УВЕРЕН, В ЭТОЙ СТРАНЕ ЗДОРОВО МОЖНО ЖИТЬ — А НАША СТРАНА МОРАЛЬНО ВЫДОХЛАСЬ».

Потом я перелистал страницы до конца дневника и перечитал последнюю запись.

«ВОТ И НАСТУПИЛ ЭТОТ ДЕНЬ! «…ВЕРУЮЩИЙ В МЕНЯ, ЕСЛИ И УМРЕТ, ОЖИВЕТ. И ВСЯКИЙ, ЖИВУЩИЙ И ВЕРУЮЩИЙ В МЕНЯ, НЕ УМРЕТ ВОВЕК».

Потом я закрыл дневник Оуэна и сложил его вместе с другими своими вещами. Бабушка вставала рано. В доме 80 на Центральной лежали кое-какие ее и мамины фотографии, которые я хотел забрать, а еще там осталась вся моя одежда. Я хотел позавтракать вместе с бабушкой в розовом саду; до похорон Оуэна все еще оставалось много времени — достаточно, чтобы сказать бабушке, куда я собираюсь.

Потом я заехал в Уотерхаус-Холл и рассказал о своих планах Дэну Нидэму; кроме того, у Дэна я тоже хотел кое-что забрать. Я знал, он не будет возражать — он ведь уже столько лет сбивал себе об эту штуку пальцы на ногах. Забрать я собирался гранитный упор для двери, который Оуэн сделал для Дэна с мамой и подарил им на свадьбу, тот самый, с датой, выбитой хорошо знакомым «монументальным» шрифтом — ИЮЛЬ 1952, — с аккуратными фасками по всем ребрам, идеально сходящимися в углах. Выглядел он чуть грубовато, но это был первый известный мне образец работы Оуэна с алмазным диском, и я хотел взять его себе. Дэн сказал, что все понимает и любит меня.

Я сказал ему:

— Ты самый лучший отец, который только может быть у мальчишки, — и другого мне не нужно.

А потом настало время хоронить Оуэна Мини.

Наш начальник полиции Бен Пайк стоял у входа в церковь Херда возле тяжелых двойных дверей с таким видом, словно намеревался обшарить всех пришедших оплакивать Оуэна Мини на предмет «орудия убийства», этой давно исчезнувшей «причины смерти». Меня так и подмывало сказать сукину сыну, где он может найти этот злосчастный мяч. Пришел и толстый мистер Чикеринг; он до сих пор горевал, что разрешил тогда Оуэну Мини взять биту вместо меня — что велел Оуэну «отбивать». Пришли и Тэрстоны, родители Баззи, несмотря на то что были католиками и совсем недавно похоронили собственного сына. И католический священник, отец Финдли, тоже пришел, как и миссис Хойт, даром что весь город едва не плевал в нее за ее «антиамериканскую» деятельность с консультациями по вопросам призыва. Викарий Виггин с Розой не пришли; они уж так рвались устроить отпевание в церкви Христа, что, конечно, обиделись, когда их отвергли. Капитан Виггин, наш сбрендивший экс-пилот, заявлял, что для него нет ничего почетнее, чем первоклассные похороны настоящего героя. Местное подразделение Нью-Хэмпширской Национальной гвардии обеспечило похоронный наряд для несения так называемого почетного караула. Оуэн как-то говорил мне, что они делают это за деньги — им платят, как за один день службы. Тело Оуэна доставил офицер сопровождения — молодой и растерянный первый лейтенант, который отдавал честь, как мне показалось, гораздо чаще, чем нужно, — это была его первая командировка от отдела по учету выбывших из строя. Так называемым ответственным за помощь семье выбывшего из строя оказался не кто иной, как любимый преподаватель Оуэна с военной кафедры Нью-Хэмпширского университета. Полковник Айгер подчеркнуто церемонно приветствовал меня у тяжелых двойных дверей.

— Полагаю, мы оба ошибались насчет вашего маленького друга, — сказал мне полковник Айгер.

— Да, сэр, — кивнул я.

— Он доказал, что вполне подходит для боевого подразделения, — добавил полковник Айгер.

— Да, сэр, — ответил я.

Полковник положил свою усеянную пигментными пятнами руку мне на плечо, затем шагнул в сторону и встал по стойке «смирно» сбоку от тяжелых двойных дверей, словно намереваясь оспорить властные полномочия инспектора Бена Пайка.

Почетный караул в коротких белых гетрах и белых перчатках свадебным маршем прошествовал по проходу, а затем молодцевато разделился на две колонны, застыв по обе стороны гроба, накрытого флагом с приколотой к нему медалью. Медаль ярко сияла, отражая солнечный луч, что пробился сквозь дырку от бейсбольного мяча в витражном окне алтаря. В привычном мраке старой каменной церкви яркое золото Оуэновой медали, казалось, притягивало к себе этот непривычный солнечный луч — он словно сам прожег дырку в темном витражном стекле, как будто свет искал Оуэна Мини.

Суровый коротконогий военный, к которому полковник Айгер обращался как к «мастер-сержанту», что-то шепнул гвардейцам почетного караула — те стояли по стойке «вольно» и с беспокойством поглядывали на полковника Айгера и первого лейтенанта, впервые сопровождавшего тело. Полковник Айгер что-то шепнул первому лейтенанту.

Прихожане покашливали, под ними поскрипывали старые потертые скамейки. Орган выдавал на-гора одну траурную песнь за другой, пока подтягивались и рассаживались по своим местам все опоздавшие. Одним из помощников на похоронах был мистер Эрли, другим — Дэн Нидэм, но большинство помощников составляли рабочие карьера — я узнал крановщика и подрывников, я кивнул сигнальщику, распиловщикам и операторам врубовой машины. Эти люди сами казались высеченными из гранита, чья мощь способна выдержать давление в двадцать тысяч фунтов на квадратный дюйм. Гранит когда-то был лавой, расплавом горной породы, которая, однако, не поднялась на поверхность, а застыла глубоко под землей; а поскольку она застывала медленно, то получились довольно крупные кристаллы.

Мистер и миссис Мини одни занимали первый ряд справа от центрального прохода церкви Херда. Они застыли, словно извергнутые землей гранитные глыбы, не двигаясь и не сводя глаз с медали, ослепительно сверкавшей в луче солнечного света, что падал на крышку гроба. Мистер и миссис Мини смотрели не мигая; они созерцали гроб своего сына почти с тем же едва сдерживаемым благоговейным ужасом, что промелькнул в их глазах в тот день, когда маленький Иисус заметил их в толпе прихожан на рождественском утреннике в церкви Херда в 1953 году — когда Оуэн нежился в «столпе света». Теперешняя тревожная настороженность их лиц заставляла предположить: они помнят, как Оуэн отругал их, когда они без приглашения пришли на праздник Рождества.

«А ВЫ-ТО ЧТО ЗДЕСЬ ДЕЛАЕТЕ? — кричал на них разъяренный Младенец Христос. — ВАМ НЕЛЬЗЯ СЮДА! — орал Оуэн Мини. — ТО, ЧТО ВЫ СЮДА ПРИШЛИ, — ЭТО СВЯТОТАТСТВО!»

Точно то же самое подумал и я: придя на похороны Оуэна, мистер и миссис Мини совершают СВЯТОТАТСТВО. И эти их исполненные страха взгляды, упертые в приколотую к американскому флагу медаль, пожалуй, подтверждали, что они боятся, как бы Оуэн вдруг не поднялся из гроба, точно так же, как он поднялся когда-то с копны сена в хлеву, и снова не отругал своих родителей. Надо же было додуматься сказать десяти- или одиннадцатилетнему ребенку, что он родился от «непорочного зачатия» — что он совсем «как Младенец Христос»!

На похоронной церемонии в церкви Херда я, оказывается, молился, чтобы Оуэн поднялся из своего закрытого гроба и заорал на несчастных родителей: «ВАМ НЕЛЬЗЯ СЮДА!» Но Оуэн Мини не двигался и ничего не говорил.

Мистер Фиш выглядел очень дряхлым; но он все-таки сел рядом с моей бабушкой во втором ряду и тоже неотрывно смотрел на сияющую медаль на гробе Оуэна Мини — мистер Фиш словно тоже надеялся, что Оуэн даст нам еще одно представление; мистер Фиш словно никак не хотел поверить, что в этой постановке Оуэну Мини не досталось роли «с речами».

Дядя Алфред и тетя Марта тоже сидели на бабушкиной скамейке. Насчет отсутствия Хестер никто из нас даже не заикнулся; даже Саймон, который также расположился рядом с бабушкой, избегал разговоров о ней. Истмэны чувствовали себя гораздо свободнее, когда на все лады сожалели, что Ной не мог сюда приехать — он по-прежнему обретался в Африке, обучая нигерийцев, как правильно вести лесное хозяйство. Я никогда не забуду, что ответил мне Саймон, когда я сказал ему, что уезжаю в Канаду.

— О, Канада! Это будет одна из самых больших проблем, с которой скоро столкнутся наши лесопилки на северо-востоке, — вот погоди, сам увидишь! — сказал Саймон. — Канадцы собираются экспортировать свою древесину за такие гроши, за которые мы здесь не можем ее даже производить!

Эх, Саймон, старина — никакой политической жилки. Пожалуй, ему и в голову не приходило, что я уезжаю в Канаду не за древесиной.

Я узнал арию из «Мессии» Генделя — «Я знаю, мой Спаситель жив». Мне также показался знакомым пухлый мужчина по другую сторону прохода напротив меня; он был примерно моего возраста и глядел на меня во все глаза. Но лишь когда он начал разглядывать высокий сводчатый потолок церкви Херда — верно, высматривая между мрачными опорами ангелов, — я понял, что лицезрю толстяка Харолда Кросби, бывшего ангела-благовестника, что все время путал свой текст и ждал подсказки и кого бросили на произвол судьбы в поднебесных высотах церкви Христа в Рождество 53-го. Я кивнул Харолду, и он грустно улыбнулся мне в ответ. Я слышал, миссис Хойт успешно натаскала его, как заработать освобождение 4-Ф — по психиатрическим показаниям.

Я сперва не заметил нашу миссис Ходдл. В черном она выглядела особенно сурово, и, оттого что она сейчас не ругала Оуэна Мини — не требовала, чтобы тот немедленно спустился оттуда и вернулся на свое место! — я не сразу узнал в ней нашу мегеру из воскресной школы, которой хватало дурости вообразить, будто Оуэн Мини сам себя поднял в воздух.

Даулинги тоже пришли; они не стали использовать это событие, чтобы в очередной раз бросить всем вызов сменой половых ролей. Они так никогда и не обзавелись детьми, что, вероятно, даже и к лучшему. Пришел и Ларри О'Дэй, торговый агент «Шевроле»; он играл Боба Крэтчита в «Рождественской песни» в том самом достопамятном году, когда Оуэн Мини играл Духа Будущих Святок Вместе с отцом пришла и его бойкая дочь, Кэролайн О'Дэй; она сидела рядом со своей вечной подружкой, Морин Эрли, которая дважды обмочилась, глядя, как Оуэн Мини показывает Скруджу его будущее; та самая Кэролайн, что упорно отвергала мои ухаживания вне зависимости от своих нарядов — как в форменном платье школы Святого Михаила, так и в другой одежде. Пришел даже мистер Кенмор, мясник нашего местного отделения «Эй-Пи», вместе с миссис Кенмор и сыном Донни, — фанаты бейсбола, не пропустившие ни одной игры в Малой лиге. Да, все они пришли — даже мистер Моррисон, трусливый почтарь, даже он явился! Присутствовал и новый директор Грейвсендской академии; он никогда не был знаком с Оуэном Мини и все же пришел сюда — вероятно, отдавая себе отчет, что никогда не стал бы новым директором, если бы Оуэн Мини, проиграв сражение, не выиграл войну с Рэнди Уайтом. И будь жив старый Арчи Торндайк, я точно знаю, он бы тоже пришел.

Бринкер-Смитов не было; я уверен, они бы тоже пришли, если бы не уехали обратно в Англию, — их неприятие войны во Вьетнаме оказалось столь непримиримым, что они не захотели, чтобы их двойняшки были американцами. Но где бы ни находились Бринкер-Смиты, я надеялся, что они любят друг друга так же страстно, как когда-то любили друг друга на всех этажах, во всех кроватях Уотерхаус-Холла.

И наш старый друг, слабоумный вахтер из спортзала Грейвсендской академии — тот самый, что преданно засекал нам время «броска», тот самый, что стал свидетелем, как мы впервые всадили мяч в корзину быстрее трех секунд, — тоже пришел выразить свое почтение маленькому Шляпмейстеру.

Потом за дыркой, пробитой в витражном стекле бейсбольным мячом, проплыло облако; золотая медаль Оуэна слегка померкла. Моя бабушка, дрожа, взяла меня за руку, когда мы все поднялись, чтобы присоединиться к гимну, — и нечаянно больно сжала обрубок моего пальца. Как только полковник Айгер и молоденький первый лейтенант подошли по центральному проходу к гробу, почетный караул застыл по стойке «смирно». Мы запели тот самый гимн, который пели на утреннем собрании, когда Оуэн Мини прикрутил болтами к трибуне сцены Большого зала обезглавленную и безрукую Марию Магдалину.

К «Ритуалу погребения усопших» в Книге общей молитвы есть примечание применительно к обиходу епископальной церкви. Это в высшей мере разумное примечание. «Заупокойное богослужение — сродни пасхальному, — говорится в нем. — Полное свое значение оно приобретает в связи с воскресением. Поскольку Иисус воскрес из мертвых, мы все тоже воскреснем. Поэтому служба отмечена радостью. Эта радость, однако, не означает, что человеческое горе противно христианскому духу», — заключает примечание. Итак, мы во все горло распевали для Оуэна Мини — оттого что «служба по усопшему отмечена радостью» и оттого что наше «человеческое горе» не «противно христианскому духу». Пропев гимн от начала до конца, мы сели и подняли глаза — за кафедрой уже стоял преподобный Льюис Меррил.

— «Иисус сказал… Я есмь воскресение и жизнь», — начал мой отец. В его голосе звучала небывалая, неслыханная до сих пор мощь и уверенность, и скорбящие это заметили. Прихожане обратили к нему все свое внимание. Разумеется, я знал, что в нем изменилось: он снова обрел утраченную веру — в его голосе звучала абсолютная вера в каждое произнесенное им слово, и потому он совсем не заикался.

Временами отрываясь от Книги общей молитвы, он жестикулировал так, что становился похож на пловца, отрабатывающего движения брасса, и пальцы его правой руки иногда пересекались с лучом света, что проникал через дырку от бейсбольного мяча в витражном стекле, отчего медаль Оуэна Мини то и дело мерцала.

— «Дух Господа Бога на Мне, ибо Господь помазал Меня благовествовать нищим, — читал нам пастор Меррил, — послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, — восклицал мистер Меррил без тени сомнения в голосе; его сомнения начисто исчезли, они ушли навсегда! Он едва успевал переводить дыхание: — …утешить всех сетующих», — провозгласил он.

Но мистеру Меррилу этого показалось мало; должно быть, он почувствовал, что слова Исайи не смогут достаточно нас утешить. Мой отец решил, что дополнительным утешением для нас может стать Плач Иеремии, откуда он и прочитал:

— «Благ Господь к надеющимся на Него, к душе, ищущей Его».

А на тот случай, если и этот отрывок не сможет утолить нашу жажду утешения, пастор Меррил выбрал еще один — из Плача:

— «Ибо не навек оставляет Господь. Но послал горе, и помилует по великой благости Своей. Ибо Он не по изволению сердца Своего наказывает и огорчает сынов человеческих».

Бледные пальцы моего отца то и дело мелькали в луче света, словно маленькие рыбки, и Оуэнова медаль мигала нам с ритмичностью сигнального огня на маяке. Затем пастор Меррил предложил нам знакомый псалом:

— «Господь будет охранять выхождение твое и вхождение твое отныне и вовек».

Так он подвел нас к чтениям из Нового Завета и начал с небольшой ободряющей фразы из Послания к Римлянам:

— «Ибо думаю, что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас».

Льюис Меррил не знал отдыха; оттого, что с нами не было Оуэна Мини, мы испытывали почти физическую боль, и пастор Меррил не мог остановиться, не заверив нас, что Оуэн ушел в лучший мир. Мой отец на полном ходу перенесся к Первому посланию к Коринфянам:

— «Но Христос воскрес из мертвых… — заверил нас пастор Меррил. — Ибо, как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых».

Бабушка никак не хотела отпускать мою культю, и даже у Саймона все лицо стало мокрым от слез, а мистер Меррил все не умолкал — он быстро отослал нас ко Второму посланию к Коринфянам.

— «Посему мы не унываем; — сказал он нам, — но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется. Ибо кратковременное легкое страдание наше производит в безмерном преизбытке вечную славу, когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно», — продолжал пастор Меррил. — «Итак мы всегда благодушествуем; — наставлял нас мой отец, — и как знаем, что, водворяясь в теле, мы устранены от Господа, — ибо мы ходим верою, а не видением, — то мы благодушествуем и желаем лучше выйти из тела и водвориться у Господа, и потому ревностно стараемся, водворяясь ли, выходя ли, быть Ему угодными…»

Затем он провел нас еще через один псалом, после чего велел прихожанам встать, что мы и сделали, и он прочитал нам из Евангелия от Иоанна.

— «Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец», — сказал пастор Меррил, и мы, все скорбящие, склонили головы, как овцы. А когда мы снова сели, мистер Меррил воскликнул: — Господи! Как нам не хватает Оуэна Мини!

Затем он снова стал читать — теперь это был отрывок про чудо, из Евангелия от Марка:

— «Пришед к ученикам, увидел много народа около них и книжников, спорящих с ними. Тотчас, увидев Его, весь народ изумился, и, подбегая, приветствовали Его. Он спросил книжников: о чем спорите с ними? Один из народа сказал в ответ: Учитель! я привел к Тебе сына моего, одержимого духом немым; где ни схватывает его, повергает его на землю, и он испускает пену, и скрежещет зубами своими, и цепенеет; говорил я ученикам Твоим, чтобы изгнали его, и они не могли. Отвечая ему, Иисус сказал: о, род неверный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? приведите его ко Мне. И привели его к Нему. Как скоро бесноватый увидел Его, дух сотряс его; он упал на землю и валялся, испуская пену. И спросил Иисус отца его: как давно это сделалось с ним? Он сказал: с детства; и многократно дух бросал его в огонь и в воду, чтобы погубить его; но, если что можешь, сжалься над нами и помоги нам. Иисус сказал ему: если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему. И тотчас отец отрока воскликнул со слезами: верую, Господи! помоги моему неверию. Иисус, видя, что сбегается народ, запретил духу нечистому, сказав ему: дух немый и глухий! Я повелеваю тебе, выйди из него и впредь не входи в него. И вскрикнув и сильно сотрясши его, вышел; и он сделался как мертвый, так что многие говорили, что он умер. Но Иисус, взяв его за руку поднял его; и он встал. И как вошел Иисус в дом, ученики Его спрашивали Его наедине почему мы не могли изгнать его? И сказал им: сей род не может выйти иначе, как от молитвы…»

Закончив читать этот отрывок, пастор Меррил поднял голову, посмотрел на нас и воскликнул:

— «Верую, Господи! помоги моему неверию». Моему «неверию» помог Оуэн Мини, — сказал мой отец. — По сравнению с Оуэном Мини я дилетант во всем, что касается моей веры. Оуэн был не только героем армии Соединенных Штатов — он был моим героем. Он был нашим героем — он снова и снова становился нашим героем; он всегда, всю жизнь был нашим героем. И нам всегда будет его не хватать, — сказал преподобный Льюис Меррил. — Часто бывают минуты, когда я совершенно определенно чувствую, что Бог существует. Но столь же часто у меня случаются минуты растерянности, когда я пытаюсь понять а что же следует из того, что Он существует? Более того, когда веришь в Бога — а я верую, — вопросов возникает больше, чем находится ответов. Таким образом, когда я чувствую, что верую как никогда твердо, я в то же время чувствую, что мне не дают покоя несколько трудных вопросов, которые я хотел бы поставить перед Богом, — я имею в виду вопросы-упреки из разряда «как Он может?», «как Он допустил?», «как Ты посмел?» и тому подобные. К примеру, я хотел бы попросить Бога вернуть нам Оуэна Мини, — сказал мистер Меррил, он широко развел руки, и пальцы его правой руки снова заплясали в луче света. — О, Господи, верни его, верни его нам! — взмолился пастор Меррил

В церкви Херда застыла тишина мы все ждали, что станет делать Бог. Я услышал, как упала слеза — это была слеза моей бабушки, и я услышал, как она стукнулась об обложку «Сборника гимнов Плимутской колонии», что лежал у бабушки на коленях

— Пожалуйста, верни нам Оуэна Мини! — снова воскликнул мистер Меррил. Когда ничего так и не произошло, отец промолвил — О Господи, я никогда не устану молить Тебя!

Затем он снова вернулся к Книге общей молитвы, столь тщательное следование служебнику не совсем обычно для конгрегационалистов, особенно во внеконфессиональной церкви, но я уверен, мой отец просто не мог не считаться с тем, что Оуэн был епископалом

Льюис Меррил забрал служебник с собой, даже когда сошел с кафедры, он направился к покрытому флагом гробу и встал так близко от Оуэновой медали, что солнечный лучик, пробившийся сквозь дыру от бейсбольного мяча, заплясал на книге, которую мистер Меррил поднял над головой Затем он сказал:

— Давайте помолимся! — и повернулся лицом к Оуэну.

— «В руки Твои, о милосердный Спаситель, препоручаем мы раба Твоего, Оуэна Мини, — произнес мой отец, — и смиренно молим — признай овцу из овчарни Твоей, агнца из стада Твоего, грешника, Тобою искупленного. Прими его в лоно милосердия Своего, в блаженство вечного покоя, сияние и славу сонма святых… — молился он, и свет из дырки в витражном стекле без устали играл на медали и служебнике. — Аминь», — закончил преподобный мистер Меррил.

Затем он кивнул полковнику Айгеру и молоденькому первому лейтенанту с перепуганным лицом, и те в ногу подошли к гробу, четко отработанным движением сняли американский флаг и туго натянули его — медаль подпрыгнула, словно монетка, но она была крепко приколота к флагу и не могла упасть. Затем полковник и первый лейтенант как-то неловко шагнули навстречу друг другу и аккуратно сложили флаг так, чтобы получился треугольник и медаль оказалась сверху; сложенный флаг полковник Айгер отдал в руки перепуганному первому лейтенанту. Затем полковник Айгер отсалютовал сложенному флагу и медали. Лейтенант так резко повернулся кругом, что моя бабушка испугалась; я почувствовал, как она вздрогнула. Затем он что-то неразборчиво пробормотал мистеру и миссис Мини, которые, кажется, удивились, что он вообще заговорил с ними. Он говорил что-то про медаль — «…за героизм, связанный с добровольным риском для жизни…» — после чего прокашлялся, и прихожане стали слышать его лучше. Теперь он обращался непосредственно к миссис Мини; он передал ей флаг с приколотой сверху медалью и довольно громко произнес:

— Миссис Мини, мне предоставлена честь вручить вам государственный флаг нашей Родины в знак глубокой признательности за заслуги вашего сына перед страной.

Сперва миссис Мини не хотела брать флаг; она, видно, не понимала, что ей полагается взять его — мистеру Мини пришлось подхватить флаг у нее из рук, иначе она уронила бы его. Все это время они сидели, как две каменные глыбы.

Первые звуки органа тоже напугали мою бабушку — она снова вздрогнула; преподобный Льюис Меррил предложил нам заключительный гимн — тот же самый, который он выбрал для маминых похорон.