Наследник Петра. Кандидатский минимум Величко Андрей

Глава 10

Как говорил Козьма Прутков, чьим именем император собирался воспользоваться уже этой осенью, «если у тебя есть фонтан – заткни его». У молодого царя фонтаны были, причем не в единственном числе, находились они в Петергофе и требовали на поддержание себя в исправности определенного количества денег. Поэтому сразу после ухода цесаревны, отправившейся в Зимний за Еленой Татищевой и ее юбкой, Новицкий начал думать, под каким бы предлогом те самые фонтаны заткнуть, в полном соответствии с заветами одного из мудрейших героев русской литературы. Потому как смета, недавно представленная архитектором Земцовым, с точки зрения Новицкого явно нуждалась в корректировке. Ведь надо начинать строить большую шхуну для Эдвардса, его команды и русских стажеров, кои станут плавать под его командованием, а тут, понимаешь, какие-то фонтаны! И, как будто их мало, еще всякие не очень нужные дома. Ладно, Мастеровой двор для петергофских государственных крестьян почти готов, так что его Михаил Григорьевич пусть заканчивает – разумеется, не забывая об экономии. Но он там собирается возвести еще и Кавалергардский, для придворных, и за почти вдвое большие деньги! А морды у них не треснут? Чай не баре, пусть пока так обойдутся. По крайней мере, до прибытия второго золотого обоза с Урала.

Дело было в том, что в ближайшие дни император собирался осетить свой загородный дворец в Петергофе, куда пока еще ни разу не наведывались ни он, ни настоящий Петр Второй.

«Будем называть его «предшествующим», – одернул себя молодой человек. Ибо иначе можно прийти к подсознательному выводу, что он, Новицкий, – какой-то не совсем настоящий император. А это, разумеется, будет полнейшей неправдой. В общем, царь желает посетить один из своих дворцов, и точка. Елизавета, например, давно уже побывала во всех своих владениях, вникла в дела по их приведению в порядок и теперь только иногда просит денег. Но, надо отдать ей должное, не слишком часто и в разумных пределах. Хотя у нее в Питере и окрестностях было аж три места постоянного проживания.

Во-первых, царь подарил ей примерно четверть Зимнего дворца, потому как в Летнем свободного места уже не оставалась. Нет, одна Лиза там как-нибудь поместилась бы, но вот ее свита – точно нет.

Восстановительные работы в Сарском шли полным ходом, и вскоре на месте сгоревшего дома должен был появиться хоть и небольшой, но вполне приличный дворец.

И, наконец, достроечные работы в Стрельне завершились еще весной, так что на пути в Петергоф теперь было куда завернуть в гости по дороге.

На этом государственные размышления пришлось прервать, потому как цесаревна вернулась в Летний дворец, теперь уже в сопровождении керосиновой воришки. Та была в скромном платье, которое Новицкий, кажется, пару раз видел на Елизавете, а вчерашнюю юбку несла в руках.

А ничего так фигурка у девочки, прикинул Сергей. На пару сантиметров повыше Лизы, немного ее худощавей, и грудь примерно на размер меньше. Но отметил это император как-то отстраненно. Можно сказать, из чисто эстетических соображений, без малейших признаков эротики. Ибо Елизавета ночью превзошла сама себя, и теперь, даже появись в кабинете толпа обнаженных красавиц, Новицкий думал бы только о том, как их побыстрее отсюда выгнать, а то здесь и так тесновато.

Елизавета, приведя свою подопечную к императору, тут же заявила, что в шпангоутах и прочих корабельных ребрах она ничего не понимает, в силу чего поддерживать беседу не сможет. Кроме того, ей надо ехать в Сарское, причем желательно побыстрее, ибо туда привезли окна, кои следует самой осмотреть перед тем, как их начнут ставить на место. И отчалила, пообещав вернуться послезавтра вечером. Сергей проводил даму до дверей приемной, а потом, вернувшись в кабинет, сел рядом с гостьей и предложил:

– Покажи руки, Лена.

Та в недоумении показала.

– Нормальная кожа; ни трещин, ни воспалений, ни бородавок, – хмыкнул император. – Вшей, думаю, у тебя тоже нет. Или все-таки есть?

– Нету, ваше величество…

– Очень хорошо. И вообще, от тебя пахнет духами, а вовсе не керосином. Тогда зачем он тебе понадобился?

– Продать, государь, – покраснев, опустила глаза Татищева.

– И почем, если не секрет, ты реализовала первую порцию? Кстати, сколько там было?

– Три шкалика. Хотела продать за двести рублей, но графиня Левенвольде дала только сто двадцать. Говорит, что у нее больше нет.

– Врет, – машинально уточнил молодой царь, но потом соотнес цифры и возмутился: – Почти двести миллилитров керосина за сто двадцать рублей? Да это же наглый демпинг! И как у тебя только совести-то хватило?

Однако, глянув на воспитуемую и увидев, что она, того и гляди, расплачется, Сергей решил ее слегка утешить:

– Не волнуйся, у тебя будет возможность возместить ущерб, после чего все мои претензии исчезнут. На что хоть деньги-то потратила?

– На портвейн, – смущенно созналась девушка.

– Да это же будет почти бочка! Куда тебе столько?

– Не мне, ваше величество, это мужу моему. Очень он португальское вино любит, гораздо больше водки, но денег на такую роскошь у него уже давно нет.

Новицкий с уважением глянул на собеседницу – он ее вполне понимал. Давно, еще в двадцать первом веке, он от отчаяния иногда и сам собирался сделать нечто подобное. Купить два-три ящика водки и принести их матери! Она же как начнет хлестать, так и не сможет оторваться, пока не сдохнет. Три раза у Сергея появлялись достаточные для проведения такой операции суммы, но он так и не смог решиться. А Лена, получается, смогла… хотя, конечно, муж – это все-таки не мать.

– И как результат?

– Да никак, – зло ответила заботливая жена. – Хлещет, ирод, по ведру в день уже неделю, морда вся синяя стала, а больше ничего с ним, пропойцей, не делается.

– Если действительно по ведру, то это у него только вторая стадия, – со знанием дела просветил даму император. – Еще бочки три понадобится, не меньше. Хотя, конечно, если время от времени прятать портвейн, чтобы он не мог сразу опохмелиться, то, возможно, требуемый результат наступит и быстрее. В общем, здесь все ясно, и давай перейдем к твоему будущему. Перед тобой сейчас три пути. Первый – оставить все как было, только не забыть возместить мне стоимость украденного керосина. Второй – стать фрейлиной цесаревны, ты ей чем-то понравилась. Третий – служить при мне лейб-инженером. Что выбираешь?

– А разве бабы могут служить?

– Интересно ты рассуждаешь. Собаки, и те могут! Кроме того, ты не какая-то там баба, а довольно красивая молодая женщина, веснушки тебя нисколько не портят. Это я в порядке констатации факта, а не намека на что-нибудь этакое, так что можешь не делать вид, что смущаешься.

– Я, конечно, хочу быть при вашем величестве… но только делать-то мне что придется?

– Для начала – внимательно изучить вот это. – Царь протянул ей папку с чертежами «Спрея». – И составить мнение, что тут хорошо, а что не очень. После чего ознакомить с ним меня. Что дальше – пока сам не знаю, но без работы ты точно не останешься. И, кстати, у меня остался еще один вопрос. Как ты смогла дотянуться до лампы, понятно. А дальше-то что? Все равно в таком положении сливать керосин очень неудобно.

Вместо ответа Татищева подняла руки к шее, на которой красовалось нечто вроде тонкого серебряного обруча, и в три движения развернула его. Теперь у нее в руках была примерно полуметровая трубка с загнутым концом.

– Если немного отсосать и, как керосин пойдет по трубке, прекратить, то в рот ничего не попадет, – пояснила она. – А флакончик – в юбке, между двумя слоями ткани. Я, когда спрыгивала туда, успела его спрятать, ваше величество ничего и не заметили.

«Ну-ну, – прикинул император, – в изобретательности девушке не откажешь. Но ставить ей обратную задачу, то есть не отлить керосин, а, наоборот, придумать, как что-то кому-то незаметно подлить, еще рано. Надо получше присмотреться, что она за человек. Хотя по первому впечатлению – такой, какой надо. Но почему же, черт побери, она оказалась здесь в общем-то случайно? Ведь поиском талантов в области кораблестроения занимался Меньшиков, и не может быть, чтобы он не знал про дочку Верещагина. Или все-таки может? Пожалуй, это можно выяснить прямо сейчас».

– Скажи, Лена, а знакома ли ты с Гаврилой Авдеевичем Меньшиковым?

– Знакома, – снова смутилась Татищева. – Он все с Федосеем Моисеевичем ругался – мол, не место девке на верфи, а когда отчим помер, и вовсе перестал меня туда пускать.

– Ясно, – кивнул император. Потом достал из ящика стола рабочую тетрадь, открыл на странице, где перечислялись ответственные за поиск способных людей, нашел там Меньшикова и поставил рядом с фамилией вопросительный знак. После чего предположил:

– И ты, понятное дело, тут же на верфь ходить перестала.

– На Галерную – конечно. А на Адмиралтейской Гаврила Авдеевич не командир, там господин Най заправляет, а он меня не гнал.

– То есть его ты неплохо знаешь? Тогда расскажи мне, что это за человек.

Минут десять молодой царь слушал славословия в адрес Осипа, а если точнее, то Джозефа Ная. Однако когда они закончились, заметил:

– Мне почему-то кажется, что ты хочешь еще что-то сказать, но не решаешься. Коли так, то зря.

Девица замялась, но потом решилась и выпалила:

– Он слишком старательный! Если нужен корабль, чтоб был не хуже, чем у кого-то, то он его обязательно сделает. А вот когда понадобится лучше, то может и не справиться. Лучший же в мире корабль ему не сделать никогда, он о таком и не помышляет вовсе. Все его корпуса слишком широкие, он не умеет рассчитывать их прочность, поэтому делает с запасом. Его так учили, и ничего другого Най знать не желает, отчего, хоть и дружил с Федосеем Моисеевичем, часто с ним ссорился.

– Интересно, – улыбнулся Сергей. – Най, значит, построить выдающийся корабль не сможет. А у кого, по-твоему, это получится?

– Ни у кого, государь, потому что мой приемный отец уже четвертый год как умер. Вот он, пожалуй, смог бы.

– А ты?

– Так у меня же опыта нет совсем!

– Хорошо, упростим задачу. Пусть требуется сделать не корабль, а кораблик. Но все равно лучший в мире.

Дальше Сергей подробно рассказал, зачем ему понадобились яхты типа «Спрея».

– Я, наверное, смогу такую яхту начертить, – неуверенно начала девушка. – Но вот построить – вряд ли. Тут надо уметь мужиков в узде держать, а у меня не получится.

Вообще-то император планировал закончить беседу с Татищевой до обеда, однако она затянулась почти до ужина. И только в восемь вечера бывшая керосиновая воришка отправилась домой. Сергей же, проводив ее, задумался. Вроде все хорошо, но все-таки что-то не дает покоя. Во-первых, так и не прояснилось, чем именно Елена заинтересовала цесаревну. И, кроме того, Сергею казалось, что он не поговорил с гостьей еще о чем-то важном, но молодой человек не мог сообразить, о чем именно. Оставалось утешаться тем, что эта беседа была не последней.

На следующий день Сергей посетил обе верфи – сначала Адмиралтейскую, где под присмотром Ная строились «Спреи», а затем Галерную, на которой Меньшиков при соучастии Миниха создавал якобы новую царскую яхту-галеру, а на самом деле – первый в мире пароход. В общем, все оказалось ожидаемо. Там, где заправлял англичанин, народу толклось немного, однако кили уже начали обрастать шпангоутами, причем у всех яхточек в одинаковых количествах. На Галерном же острове обнаружилось явно излишнее количество рабочих, а само судно пребывало практически в том же состоянии, что и две недели назад.

– Фельдмаршал, как ты оцениваешь то, что здесь происходит? – поинтересовался император у Миниха, отозвав его в сторонку.

– Как бардак, ваше величество, – честно ответил вопрошаемый, давно уже набравшийся от царя новых для себя, но весьма выразительных слов. – Но по-другому не выходит. Меньшиков всегда так работает, а он среди русских кораблестроителей сейчас лучший. Эх, жаль, что Скляев помер…

Сергей кивнул. Да, Най, конечно, будет посильнее и как инженер, и как организатор, но он мало того что англичанин, так еще и собирается скоро вернуться на родину, выйдя на пенсию по старости. Вот и пусть рассказывает там про маленькие ботики, а про остальное лучше не надо.

– Но, я так думаю, в срок Гаврила Авдеевич все-таки уложится, – счел нужным уточнить Миних.

– Он что тут, совсем один всем руководит?

– Нет, у него есть два довольно способных ученика, но им пока рановато поручать самостоятельные дела.

Император постоял еще с полчаса – полюбовался, как Меньшиков лично подбивает кувалдой клинья на стапеле, а потом, наорав на плотника, берет у него топор и что-то там исправляет. Вздохнул и, подозвав кораблестроителя, сообщил ему, что все было очень интересно. Он, мол, благодарит господина Меньшикова и желает ему дальнейших успехов в труде, а сам отбывает, его ждут государственные дела.

Ими Новицкий занялся сразу после возвращения в Летний дворец. Заключались они в том, что Сергей снова достал тетрадь, куда вчера поставил вопросительный знак, и, покачав головой, перечеркнул его вместе с фамилией. После чего позвал Нулина и поставил задачу – побыстрее разузнать все возможное о помощниках Меньшикова, а потом, если останется время, – еще и Ная.

«Однако задачу все равно как-то придется решать, – подумал молодой царь после ухода старшего камердинера, заверившего, что времени ему хватит на все, даже еще и останется, – если, конечно, в процессе выполнения задания не придется экономить каждую копейку.

Итак, – начал рассуждения Новицкий, – Меньшиков – хороший корабельный инженер, но весьма посредственный организатор. И, кажется, не любит, когда те, кто стоял ниже него, вдруг поднимаются вверх. Най – отличный организатор и к тому же не ревнив к успехам подчиненных, но как инженер излишне консервативен, да и возраст ему уже не позволяет дневать и ночевать на верфи. Если же вспомнить Москву, где под руководством Нартова создается машиностроительный завод, то там проблема вроде бы уже разрешилась. Андрей Константинович, конечно, гениальный инженер, но как организатор он всего лишь чуть выше среднего, причем сам это хорошо понимает. А заинтересовавшийся новинками техники Ганнибал – наоборот, и эти двое уже неплохо сработались. Правда, не сами по себе, а после того, как их свел и предложил работать вместе император. Да, но у него же не десять голов и не сто рук! Значит, нужно какое-то кадровое управление в секретариате. В котором будет подробная картотека на всех более или менее известных специалистов, а кадровики станут решать, как именно к этому инженеру приставить вон того организатора. Или даже сразу нескольких, ибо император сильно подозревал, что некоторым одного будет мало – все равно ухитрятся устроить бардак. Но только подбором кадров задачи нового управления, пожалуй, не ограничатся. Оно еще должно следить, чтобы его назначенцы не перегрызлись и не начали подсиживать друг друга в ущерб делу. Да, но где же людей-то взять?

Найти и выучить, – решил император. – То есть создать в университете еще один факультет – управленческий. Вот только кого туда посадить в качестве декана – это надо хорошо подумать».

Глава 11

Через пару дней после возвращения Елизаветы из Сарского император в ее компании отправился в Петергоф. Во-первых, конечно, отдохнуть, потому как до этого он с момента появления в Петербурге вообще работал без выходных. Тем более что вскоре в северную столицу должен был прибыть корабль с английским послом – ведь бумаги о восстановлении дипломатических отношений были довольно давно ратифицированы обеими сторонами. Сергей сильно подозревал, что посол захочет аудиенции у царя, тем более что и Миних, и Ягужинский, и Головкин тоже были такого мнения. Правда, относительно того, чего этот самый посол захочет и что будет предлагать, единого мнения у них пока не выработалось. А у императора его и вовсе не было – Сергей рассудил, что в данном случае незачем пытаться предугадать развитие событий. Вот приплывет посол, расскажет, чего ему надо, тогда и можно будет начинать думать. А пока, раз есть время, следует слегка отдохнуть. Ну и, конечно, на месте прикинуть, под каким бы предлогом заткнуть и глубоко законсервировать Петергофские фонтаны.

Что интересно, никто из высокопоставленных приближенных даже не заикнулся о том, что к прибытию гостя город надо хоть как-то подготовить. Либо не считали посла достаточно важной для подобных действий персоной, либо просто вполне оправданно опасались, что оная подготовка на них и будет свалена. Однако Сергей, немного подумав, решил кое-что сделать сам, для чего перед отъездом имел довольно продолжительную беседу с лейб-инженером Татищевой.

Девушка быстро сообразила, какое именно устройство требуется молодому царю, сроки у нее тоже возражений не вызвали. Вопросов у Елены появилось всего два – какова потребная грузоподъемность заказанного изделия и как оно будет называться.

– Выдержать устройство должно пудов десять, – прикинул император. – Это в статике, но тут надо будет учесть и возможные динамические нагрузки. Понимаешь, о чем речь?

– Конечно, – кивнула девушка, – люди же на ней будут вертеться всячески.

– Вот именно, а назовем мы это как есть – раскладушкой.

Отдых прошел нормально. Правда, поначалу Сергею показалось, что Елизавета чем-то слегка обеспокоена, но потом он, кажется, разобрался, в чем тут дело. Похоже, цесаревну волновало, не зашли ли отношения императора с лейб-инженером несколько дальше совместного обсуждения всяких технических новинок. Новицкий даже собрался прямо ответить на этот невысказанный вопрос, но потом передумал. С какой стати ему начинать оправдываться, если он, во-первых, ничего такого не делал, во-вторых, в обозримом будущем не собирается, а в-третьих, его никто прямо и не спрашивает? Видимо, Лиза и сама это поняла, потому как ночь и последовавший за ней второй день отдыха прошли просто великолепно. Затем снова последовала ночь, но уже не такая насыщенная, как первая, потому как молодые люди немного устали. И, наконец, утром они двинулись назад. До Стрельны доехали вместе, цесаревна там и осталась, а император продолжил путь в Санкт-Петербург, в свой дворец, куда прибыл как раз к обеду.

– Меня кто-нибудь хотел видеть? – задал он обычный вопрос Василию Нулину.

– Да, государь, и сейчас хочет. Та девка, которая лейб-инженер при твоей персоне. Я ей сказал пока в саду погулять, а то в приемной сейчас полы моют.

– Отлично. Тогда, значит, стол накрывай на две персоны и, как все будет готово, зови ее, а я пока буду в кабинете.

Елена пришла со свертком, в котором наверняка содержался плод ее более чем двухдневной работы, но стол был уже накрыт, и император предложил девушке сначала поесть. Ибо блюда могут остыть, а с тем, что она принесла, за полчаса точно ничего не случится.

– Ваше величество обедает всего полчаса? – удивилась девушка.

– Обычно мне двадцати минут хватает, если есть одному. Ну а тут я на всякий случай заложил еще десять – вдруг тебя на красноречие пробьет? Хотя, конечно, это будет излишество, времени для беседы у нас и потом выделено вполне достаточно. Причем тогда разговор пойдет уже без риска подавиться костью или пролить какой-нибудь соус на платье.

Понято, что после такого вступления Татищева весь обед молчала. Император тоже работал челюстями, не отвлекаясь на разговоры, поэтому через восемнадцать минут после начала трапеза была закончена.

– Сейчас уберут со стола, и можешь начинать показывать, – сообщил царь, отставляя стакан из-под молока и дергая за какой-то шнурок на стене. Сразу после чего в комнату зашли два лакея и почти мгновенно освободили стол.

– Ты, наверное, принесла то, что мы предварительно назвали раскладушкой? – уточнил Сергей.

– Да, государь. Но, разумеется, это не готовое устройство, а его вдесятеро уменьшенная модель.

Девушка развернула сверток и положила на стол деревянный прямоугольник размером примерно десять на двадцать сантиметров при толщине около трех. Повернула его боком, что-то сделала на нижней части, и у прямоугольника с негромким стуком развернулись четыре ноги. Но они торчали не вертикально вниз, а под небольшим углом в стороны. «Примерно как у спортивного коня, через которого прыгают», – прикинул император.

– Вот здесь три выдвижных ящичка, – начала пояснять и показывать Елена, – они пока пустые, я же не знаю, что там должно быть. А с этой стороны – два. В маленьком – колесико и ось, в большом – рукоять.

Сергей прикинул, как это будет смотреться в полном размере. Ничего особенного, стол как стол – правда, не совсем обычных пропорций. И ноги у него торчат несколько странно, но это понятно зачем – иначе не обеспечить должной устойчивости.

– Спрашиваешь, что будет в этих ящичках? – поднял царь глаза. – В крайнем слева – отрез зеленого сукна, чтобы им этот самый стол накрыть. В среднем – всевозможные указы о награждении, куда останется только по-быстрому вписать имя подлежащего оному. В последнем – какие-нибудь ордена и ценные подарки. В общем, с первой функцией все понятно. А что у нас со второй?

Татищева подцепила ногтями что-то в торце столешницы, и две планки встали сначала вертикально, а потом еще немного продолжили свое движение и окончательно остановились с наклоном градусов двадцать вперед. Наверху у них обнаружились маленькие дырочки, куда на тонкой стальной проволочке встало колесико из малого ящичка. Затем Елена подцепила еще две дощечки, но эти начали поворачиваться уже назад и встали практически горизонтально. Теперь бывший столик напоминал какое-то животное с длинной шеей и еще более длинным хвостом, торчащим параллельно земле. В конце хвоста тоже были дырочки, куда девушка тоже вставила проволоку, но не прямую, а изогнутую наподобие автомобильного «кривого стартера». Потом достала откуда-то из-под юбки небольшую тряпичную куклу и нитку с петлей на одном конце. Эту петлю она надела на шею куколке, а свободный конец пропустила поверх колесика и намотала на прямой отрезок проволочки. Покрутила рукоятку; нитка, наматываясь на ось, натянулась, ноги куклы оторвались от земли, и она закачалась.

– Если… э… вот этот… – Елена ткнула пальцем в висящую игрушку, – весом будет не более пяти пудов, то ничего даже придерживать не придется. А коли более, потребуется придержать вот здесь, но с силой всего в полпуда.

– Отличная конструкция, – вынес вердикт император, внимательно осмотрев модель. – Теперь, наверное, тебе хочется узнать, зачем она вообще понадобилась? Спрашивай, я отвечу.

– Мне просто непонятно, государь, для чего такие сложности, – развела руками девушка. – Чтобы кого повесить, нужна только веревка, а все остальное везде найдется. А ежели надо кого наградить, то для того уже есть специальные места.

– Ну во-первых, насчет повесить ты не совсем права, – усмехнулся царь, вспомнив обстоятельства прибытия пиратской шхуны в Петербург. – Иногда вокруг, как назло, ну совсем нет ничего подходящего. Однако назначение этого устройства скорее внешнеполитическое. Кто живет на втором этаже восточного крыла Зимнего дворца, ты знаешь?

– Прусский принц Фридрих, он медведей боится, – хихикнула девушка.

– Уже не очень, пару раз даже погулять выходил. Правда, недалеко и с охраной, но у него еще все впереди. Так вот, недавно мы с ним имели беседу, и принц попросил меня познакомить его с механизмом управления империей. А откуда я ему его возьму, если сам пока как-то обхожусь без него? Но отказывать высокому гостю неудобно, вот ты и сделала модель того самого механизма. Теперь осталось только соорудить его в натуральную величину и показать Фридриху.

После демонстрации модели механизма управления державой беседа перешла на яхту «Спрей». Вообще-то император уже здесь, в прошлом, сообразил, что у Слокама была не совсем такая яхта, как у Врунгеля. «Беда» имела выступающий киль-плавник, а «Спрей» как-то обошелся без этой детали. Новицкий, обнаружив отличие, тогда задумался часа на полтора, в результате чего у него в голове родилась теория корабельной остойчивости. Сергей не знал, насколько она соответствует общепринятой, но эта теория работала, царь сразу проверил ее на простых моделях.

Итак, у любого плавсредства центр тяжести может быть или выше центра давления, то есть условной точки приложения выталкивающей силы, или ниже его. В первом случае остойчивость достигается только за счет ширины корабля. Пример такой конструкции – ящик. Его довольно трудно перевернуть, ведь при наклоне центр давления сдвигается в ту же сторону, что приводит к появлению выравнивающей силы. Но все это работает только до определенного угла наклона, после превышения которого ящик переворачивается уже сам. Император краем уха слышал термин «критический угол крена». Что это такое, он точно не знал, но подозревал, что как раз то самое. Так вот, по его прикидкам, большинство кораблей, что в двадцать первом, что в восемнадцатом веке, в смысле остойчивости были ящиками.

Однако есть и другие держащиеся на воде вещи. Например, рыболовный поплавок. Он совсем узкий, но в то же время никогда не переворачивается. Почему? Да потому что у него центр тяжести находится ниже центра давления. У такой конструкции критического угла вообще нет, ее можно перевернуть хоть на сто восемьдесят градусов – но, когда переворачивающая сила исчезнет, поплавок сам собой вернется в исходное положение. По прикидкам Новицкого, «Спрей» все-таки был ящиком, хоть и очень похожим на поплавок. А «Беда» – поплавком, похожим на ящик. Именно из-за выступающего вниз плавника, в котором находилась то ли часть балласта, то ли вообще он весь.

И вот сейчас Елена объясняла Сергею именно это, причем не на пальцах, а с привлечением математики. От озарения Новицкого ее теория отличалась только большей проработанностью деталей и тем, что выступающий вниз плавник с грузом она называла балластным килем.

– Им можно снабдить только не очень большие яхты, – объясняла она императору, – ибо с увеличением размеров балластный киль не получится сделать достаточно прочным. Но ведь этот «Спрей» как раз и есть маленький! Настолько, что вниз спокойно можно будет вынести весь балласт. Это не только повысит ему остойчивость, но и позволит на треть увеличить площадь парусов. И, я так думаю, сузить и удлинить корпус, из-за чего он станет просто непревзойденным ходоком. Такую яхту вообще нет нужды вооружать, ведь она сможет легко уйти от любого нападающего.

«Не совсем от любого, – мельком подумал Новицкий. – В штиль, например, от галеры такой «Беде» не убежать. Однако при наличии небольшого паровика получится даже это, так что в рассуждениях девочки действительно что-то есть. Правда, в таком варианте яхта получится уже не очень дешевой. И двигатель стоит денег, да и каркас балластного киля небось придется делать стальным, а загружать его – свинцом. Отсюда вывод – такие яхты надо строить не вместо «Спреев», а в добавление к ним и в небольших количествах. Например, две или три штуки, для особо продвинутых экипажей. Правда, из-за торчащей вниз хреновины у суденышка увеличится осадка. Интересно, насколько?»

– Примерно до семи футов, – пояснила Татищева. – Да, к самому берегу подходить будет труднее, но ведь не намного же! За все на свете приходится чем-то платить.

– Да, Лена, тут ты права, – вздохнул император.

Дело было в том, что после успешно проведенного запуска маяка в, так сказать, противоположную по отношению к ожиданиям Центра сторону он начал испытывать какой-то хоть и совсем небольшой, но все же дискомфорт. И в чем тут дело, Новицкий пока до конца не понимал, хотя кое-какие предположения у молодого человека имелись. Кажется, причина в том, что у него вдруг разом исчезли и конкретная цель, для достижения которой требовалось прикладывать все силы без остатка, и сильный противник, который на этом пути не простит ему никаких ошибок.

Во время учебы в Центре имелось и то и то. Целью было стать первым учеником и главным кандидатом на заброс в восемнадцатый век, да плюс еще подготовиться к выполнению своей, а не возложенной на него миссии. Причем так, чтобы никто ничего не заподозрил. А противником выступал весь Центр, это если брать в общем. Конкретно же – в основном Яков Николаевич Саломатин, мужик очень неглупый и совершенно не склонный к излишней доверчивости.

Первый этап Новицкий смог преодолеть нормально, но сразу после его завершения начался второй. Требовалось сначала усидеть на троне, а потом одновременно и закрепить свое положение, и собрать маяк, плюс запустить его. Врагов, причем отнюдь не безобидных, на этом пути тоже хватало. Но вот и второй этап завершен; так что теперь?

Единой великой цели, продвижение к которой заставляло бы напрягать все силы, просто нет. Вместо нее появилось множество частных, типа грядущего завоевания Крыма и постепенной отмены крепостного права, которые вдобавок и не имеют ясно очерченных сроков. Сильный и четко персонифицированный враг тоже исчез. Но при этом, что удивительно, свободного времени почему-то не только не прибавилось, а стало даже меньше! Это случайность или, наоборот, закономерность, которую он, его императорское величество Петр Второй, пока просто не понимает по недостатку сообразительности?

«Ладно, – мысленно осадил себя Сергей, – на сегодня хватит заниматься самокопанием, хорошего – понемножку. А сейчас следует еще немного просветить свежеиспеченную лейб-инженершу относительно ее же высказывания о том, что за все приходится платить».

– Очень даже права, – еще раз повторил молодой человек. – И твоя новая должность – тоже не исключение. У нее, как и у всего на свете, есть свои оборотные стороны. Не скажу, что такие уж страшные, – вовсе нет. Возможно, ты их даже не посчитаешь неприятными, хоть это и не факт.

«Однако выражение лица девочка не очень контролирует, – отметил про себя император. – В том же Центре она бы спалилась на счет «раз». Хотя, возможно, сейчас ее просто не припекает, а, как говорится, жить захочешь – и не так раскорячишься. Но чему, интересно, она радуется? Ладно, пора начинать объяснять ей про секретность и санкции за недостаточное внимание к этому важнейшему вопросу».

Татищева слушала внимательно, но, когда Новицкий закончил, он был почти уверен, что девушка ждала чего-то другого и теперь явно разочарована. «Да она что, решила, будто я ее тут же начну настойчиво приглашать в постель? – недоумевал молодой царь. – Ведь не дура же и должна понимать, что даже при моей поддержке такой враг, как цесаревна, – это очень серьезно! Тем более что как я себя поведу, она тоже знать не может, потому как оно и мне неизвестно. Стоп, а если Лена точно знает, что Елизавета положительно отнесется к такому развитию событий? Ведь не просто же так они о чем-то беседовали весь вечер после покушения на кражу, да и утром времени у них было достаточно. Тогда сразу становится ясно, чем именно заинтересовала Лизу новая знакомая императора. Похоже, теперь придется разбираться еще и с этим. В общем, интересно девки пляшут», – подытожил свои размышления Сергей, давая Елене подписать обязательство о неразглашении государственной тайны.

Глава 12

Императорский математик Мятный имел все основания гордиться собой и теперь вовсю оными основаниями пользовался. Нет, сказать, что он лопался от самодовольства, было бы, пожалуй, некоторым преувеличением. Однако сомнения в своей гениальности, все же изредка нет-нет да и посещавшие Александра Тихоновича, ныне окончательно отступили. Хотя, конечно, заурядный ум в такой ситуации смог бы найти и что-нибудь неприятное, но на то он и заурядный, чтобы ничего ни в чем не понимать и спотыкаться на ровном месте. Но не таков он, один из величайших ученых в мире! Ибо из бесед с другим, ничуть не менее великим, то есть господином Леонардом Эйлером, следовал именно такой вывод. Если, конечно, подойти к делу логически, но с этим никаких проблем у него отродясь не было.

Итак, Эйлер сказал, что новый метод счета, придуманный Мятным, на самом деле не такой уж новый: он был создан чуть более ста лет тому назад английским математиком Джоном Непером и называется логарифмическим исчислением. А его, Мятного, степенное число – логарифмом. Да и пусть себе, слово довольно красивое. Но ведь того Непера считают великим ученым, хоть он и ошибся в шестом знаке своих таблиц! Значит, и Александр Тихонович – величина по крайней мере не меньшая, тем более что у него-то в таблицах все правильно как минимум до восьмого знака. А с природным числом, без коего затруднительно точно и быстро высчитывать проценты по долгам, получилось и вовсе замечательно! Эйлер, оказывается, только начал писать труд об этом, в то время как у него, Мятного, все уже лет пять как готово, включая и само число с десятью знаками точности, которое Леонард назвал основанием натурального логарифма. Пусть будет так, Александру Тихоновичу не жалко. Но ведь теперь выходит, что он, Мятный, ничуть не менее велик, чем Эйлер, которого признают во всей Европе. «Правда, про меня там совсем не знают, – прикинул императорский математик, – но мне-то какое дело? Пусть себе и дальше прозябают в дикости».

А счетную линейку, подаренную Эйлеру и названную им логарифмической, не жалко. Тот круг, что был раньше у академика, заметно хуже, сам же он работать руками толком не умеет – в отличие от Александра Тихоновича, уже почти закончившего изготовление другой, более точной. Тем более что такая, какую он подарил академику, у него есть еще одна, будет с чем приступить к выполнению очередного императорского поручения.

Ни пол, ни крайняя младость девицы, коей ему предстояло помочь в расчетах корабля на прочность, Мятного не смущали. В конце концов, сам он уже в шесть лет считал в уме лучше любого приказчика, а этой – целых девятнадцать! Правильно, не всем же быть гениями, люди просто способные тоже на дороге не валяются. И его долг – помочь им, тем более что император хочет того же самого, да ее и платит за это огромные по меркам Александра Тихоновича деньги. То же, что он впервые увидел корабли только в северной столице, приехав туда в составе императорской свиты, – не страшно. Ибо все в мире подчиняется математическим законам, и нужно только уметь правильно их найти и с толком применить, в чем Мятный без ложной скромности считал себя одним из величайших среди ныне живущих людей.

Елена Татищева пребывала в смешанных чувствах. С одной стороны, теперь она могла не очень волноваться за проект яхты с балластным килем, которую император почему-то назвал «Беда». Понятное дело, небольшую, как это назвал царь, «модель», удалось построить быстро, всего за неделю, и она неплохо плавала. Однако это вовсе не означало, что настоящее судно поведет себя так же.

Например, если какая-то подставка может выдержать вес в один пуд, то насколько увеличится этот вес, если подставку сделать вдвое больше по всем измерениям? Самый простой ответ – два пуда – будет неправильным. Те, кто знают, что от удвоения всех размеров площадь увеличится в четыре раза и, значит, прочность тоже, скажут – четыре пуда. И тоже будут не правы. Правильный же ответ зависит от конструкции, и его расчет весьма непрост. Федосей Скляев в конце жизни начал учить ему свою приемную дочь, но, во-первых, недоучил, а во-вторых, сам расчет был достаточно трудоемким и, главное, давал достоверные результаты только тогда, когда модель была меньше конечного изделия не более чем в десять раз. Однако императорский математик, которого его величество выделил в помощь Татищевой, смог заметно упростить расчеты. И, кроме того, господин Мятный замечательно считал в уме, совсем не пользуясь бумагой, причем никогда не ошибался. В результате чего эскизный проект «Беды» был готов даже несколько раньше срока, установленного царем, что явно его обрадует.

Однако с тем, о чем несколько раз Елизавета беседовала с Еленой, дела обстояли далеко не так хорошо. Попросту говоря, вообще никак – молодой император, похоже, видел женщину только в цесаревне, а всех прочих, в том числе и ее, Татищеву, воспринимал с каких-то совсем других позиций.

Когда Елена в первый раз услышала, что Елизавета хочет, чтобы новая знакомая заняла ее место при императорской особе, то, конечно, поначалу испугалась. Просто так кому попало царей не отдают! Наверняка тут есть какой-то тайный смысл, причем скорее всего опасный для не искушенной в дворцовых интригах девушки. Однако цесаревна терпеливо объяснила, что это не так. Петя очень хороший, верный, добрый, нежный… в общем, Елена минут пять слушала комплименты своему предполагаемому галанту. Но он ошибается, думая, будто любит Елизавету! Она достаточно долго с ним живет, чтобы это понять. И, значит, движимая стремлением устроить счастье его величества, коего сама составить не может, цесаревна предлагает сделать это Татищевой. Она, мол, видит, что у ее новой знакомой это получится.

Разумеется, Лена поначалу не поверила в столь высокие и чистые устремления, но потом, подумав, признала, что они в какой-то мере могут быть правдой. Попросту говоря, император надоел своей молодой и красивой тетке. Но просто так взять и бросить его она, разумеется, не может. А вот если он это сделает сам, тогда совсем другое дело. Кстати, из этого следует вывод, что императорские милости от постельных утех зависят очень мало, иначе Елизавета не вынашивала бы подобных планов. То есть она уверена, что ее место при дворе за ней и останется независимо от того, с кем будет спать его величество.

Тут Елена почувствовала смутную неприязнь к цесаревне. Сам царь, такой красивый, вежливый и абсолютно непьющий, выбрал ее средь великого множества желающих, поднял из нищеты и забвения, приблизил к своей особе, – а она? Где у нее совесть в конце-то концов?

Однако Татищевой, само собой, хватило ума придержать подобные мысли при себе, а цесаревне задать совсем другой вопрос:

– Я же совсем не знаю, как мне расположить к себе его величество! У меня ведь, кроме мужа, вообще никого не было.

Елизавета пообещала, что, разумеется, не оставит без советов неопытную девушку и все будет хорошо, но пока Лена вынуждена была признать, что сейчас она, пожалуй, находится даже дальше от достижения своей цели, чем в первый момент знакомства с его величеством. Более того, иногда ей казалось, что император в курсе их с цесаревной интриг! И с интересом смотрит, как они будут развиваться дальше, ибо сам он уже давно все решил. Но вот каково это решение, по его виду понять никак не получалось.

Михайло Ломоносов, бывший студент Славяно-греко-латинской академии, а ныне непонятно кто при его императорском величестве, в конце августа даже немного приболел. Наверное, просто потому, что с момента прибытия в Санкт-Петербург спать у него получалось от силы по четыре часа в сутки, да и то не всегда. Мало того, что ныне он вроде бы являлся учеником сразу двух господ академиков – Леонарда Эйлера и Даниила Бернулли, так ведь приходилось еще изучать немецкий язык, ибо по-латыни можно было понять далеко не все. Плюс помогать Эйлеру учить русский – это тоже царь возложил на Михайлу. И, наконец, самое главное – наука химия. Именно так, без букв «а» и «л» в начале слова.

Основы сей науки разработал великий ученый Шенда Кристодемус, коего Михайло имел честь лицезреть не далее как три дня назад. Император, узнав, что Ломоносова начало лихорадить и у него заболело горло, лично привел к нему знаменитого лекаря. Правда, строго предупредив, чтобы Михаил Васильевич не вздумал его о чем-нибудь спрашивать. Мол, тогда ученый страшно разозлится, да так, что может вообще уехать из России.

Целитель приложил к груди больного деревянную трубочку с раструбом, сам приник ухом к ее тонкому концу и вскоре сообщил его величеству, что, слава всевышнему, воспаления легких у пациента нет. После чего достал пузырек со страшно дорогим новомодным лекарством керосином, от которого, говорят, чуть ли не мертвые оживали, и велел прополоскать горло, но так, чтобы внутрь по возможности ничего не попало. Вкус у лекарства оказался на удивление мерзким, но Шенда дал запить его какой-то настойкой со вкусом меда, а затем приклеил к спине Ломоносова бумажные квадратики, намазанные чем-то желтым. Посидел минут пятнадцать, снял свои бумажки, протер спину Ломоносова тряпочкой, смоченной в водке, и удалился, оставив керосин, настойку, бумажки, именуемые горчичниками, и писаную инструкцию, как и когда все это применять. Уже через день Михайло почувствовал себя здоровым, но император приказал ему лежать еще два дня, согласно указаниям Кристодемуса.

Сколько его величеству пришлось заплатить за лечение, Михайло даже думать не хотел, ибо всему Петербургу было известно – менее двухсот рублей целитель вообще никогда не берет, даже в самых простых случаях, а обычно так и гораздо более того. Сам Ломоносов, пожалуй, дал бы лекарю рубля два. Хотя, наверное, и трех не пожалел бы – вон до чего быстро все прошло, только-только успел толком выспаться, а болезни как не бывало. Больше же – вряд ли, с божьей помощью и сам бы как-нибудь выздоровел, но молодой царь, видимо, решил иначе.

«Однако этот Кристодемус велик, ничего не скажешь, – лениво соображал бывший студент в процессе соблюдения постельного режима. – Такое, как эта самая химия, придумать может далеко не каждый». Раз в две недели император прямо от него заявлялся к Ломоносову, доставал небольшую тетрадку и выдавал очередную порцию сведений, полученных от целителя. Причем память у его величества – о-го-го! В ту самую тетрадь он почти не заглядывал, в основном шпарил наизусть. А Ломоносов после этого придумывал, как можно проверить только что услышанное, и проводил опыты в специально для того созданной лаборатории. До сих пор все, что наговорил царю Шенда, так или иначе подтверждалось. Причем чем дальше, тем становилось интересней. После болезни Ломоносову предстояло исследовать вещество, кое должно получиться при пропускании газа хлора через нагретый раствор углекислого калия, то есть поташа. По идее должно образоваться соединение калия с хлором, и царь несколько раз повторил предостережение Кристодемуса, что с оным веществом следует обращаться весьма осторожно.

Друг Ломоносова Павел Хромов, приехав в Петербург вместе с царем, сразу был определен на проживание в Зимний дворец. Где ему в основном ставилась задача преподавать прусскому принцу Карлу Фридриху русский язык. То, что ученик ему достался весьма способный, Павел понял сразу. И не ошибся – трех месяцев не прошло с момента начала учебы, а принц уже говорит по-русски почти свободно, разве что с небольшим акцентом. Так у половины немцев, живущих в России годами, он куда заметней! И вообще Фридрих оказался весьма образованным молодым человеком, причем особый его интерес вызывала философия, которую он считал наукой всех наук, и тут Хромов был с ним в общем-то согласен. В отличие от государя, который как-то раз заметил Павлу:

– Говоришь, слово философия переводится с древнегреческого как «любовь к мудрости»? А что, довольно правильное определение. Она самая и есть, только, к сожалению, почти всегда не взаимная, каковое положение дел достаточно хорошо описывается русским словом «словоблудие». Однако я не возражаю против изучения данной дисциплины нашим дорогим гостем, но только при условии, если параллельно он освоит игру на барабане.

При чем тут это, Хромов как тогда не понял, так и сейчас не понимал, однако каждый день вот уже два месяца подряд в западном крыле дворца по утрам начинался грохот, продолжавшийся ровно полчаса.

Некоторую робость принца Павел не замечал, ибо по складу характера тоже был весьма нерешительным, а иногда и просто боязливым человеком. И тоже весьма опасался возможного появления медведей, потому как родом он был из Москвы и не видел оных зверей ни разу в жизни, однако много про них слышал.

Адмиралтейский кораблестроитель Осип Най уже неделю чувствовал немалый прилив сил, причиной которого была продолжительная беседа с молодым царем. Петр Второй весьма комплиментарно отозвался о деятельности английского мастера, после чего заявил – до него дошли разговоры, будто Най жаловался на здоровье, старость и вообще начал подумывать о возвращении на родину. Кораблестроитель слегка обеспокоился, ибо слухи про молодого императора ходили самые разные, но все же, вздохнув, подтвердил, что такие мысли его иногда посещают. Ведь ему недавно уже стукнуло семьдесят, в таком возрасте пора задуматься о вечном, а умирать все-таки лучше на родной земле.

– Разумеется, я не буду препятствовать любому твоему решению, – кивнул Петр Второй, – но все же прошу об одной услуге. Даже, пожалуй, точнее будет – о трех. Первая – довести до конца программу «Спрей», но построить надо не двадцать яхт, а только двенадцать. Второе – еще четыре по проекту, именуемому «Беда», его на днях представит небезызвестная тебе Елена Татищева. И третье – сделать копию шхуны, на коей в самом начале лета прибыли английские пираты. Не обязательно точную, но основные параметры должны повториться.

– Но вроде было принято решение строить другую, больших размеров и трехмачтовую?

– Это, как говорится, журавль в небе, им будет заниматься Меньшиков, и еще неизвестно, что и когда у него получится. От тебя же я хочу синицу в руках. Ибо, несмотря на поговорку, на самом деле лучше, когда имеешь и то и то. В случае согласия жалованье тебе немедленно увеличивается на треть. Сделав же то, что я прошу, можешь удаляться на покой, причем с пенсией пятьсот золотых рублей в год, которая будет выплачиваться независимо от того, где ты станешь жить. Хоть в Англии, хоть вовсе в Америке.

Разумеется, Най согласился. Вся высказанная царем программа тянула года на два, от силы на два с половиной. А такие деньги, как обещанная пенсия, в Англии получал далеко не каждый работающий кораблестроитель.

Император отодвинул бумаги и откинулся на спинку стула. Кажется, ничего недоделанного не осталось, и можно собираться в Москву, тем более что каникулы явно кончились, сегодня было уже второе сентября.

Ломоносов пока останется в Питере, ему еще учиться и учиться у Эйлера и Бернулли. В Москву ему возвращаться примерно в январе. А вот его дружок вместе с Фридрихом отправится в столицу, надолго оставлять прусского гостя без присмотра нельзя.

В том, что Най согласится на его предложение, Новицкий в общем-то и не сомневался. В той истории он построил еще два ничем не выдающихся корабля, «Слава России» и «Северный Орел», после чего, получив те же самые пятьсот рублей пенсии, вернулся в свою родную Англию, где через полгода умер. Сейчас он закончит работы несколько раньше, так что пенсию ему придется выплачивать раза три, а то и вовсе четыре. Ничего, деньги не такие уж большие. Зато теперь у Ная появится время дома предаться прилюдным воспоминаниям, сколь щедр русский царь и как вообще замечательно жилось в России. Глядишь, будет попроще сманить пару-тройку, а то и больше корабельных инженеров, ибо свои, конечно, тоже появятся, но со временем, то есть отнюдь не завтра.

«Мятный, разумеется, молодец, – продолжил подведение итогов молодой царь. – Причем, что удивительно, чем больше его хвалишь, тем сильнее он зазнаётся, но при этом – тем лучше работает! Вполне возможно, что тут есть какой-то максимум, после прохождения которого с дальнейшими похвалами работоспособность математика начнет падать, но пока никаких признаков этого не замечается. Александр Тихонович здорово помог Лене, и она смогла закончить свой проект до императорского отъезда в Москву. Это хорошо, теперь ее спокойно можно брать с собой, с постройкой яхт Най прекрасно справится и без нее».

Ну а относительно планов Елизаветы Сергей был давно в курсе. Стоило только задуматься, что вообще происходит с его женщиной, а дальнейшее стало делом чистой техники – ведь не зря же из будущего были захвачены радиомикрофоны.

Прослушав первый разговор, император хотел было расстроиться, но почти сразу передумал. Подумаешь, вторая любовь хочет от него уйти. Так ведь и первая в свое время сделала то же самое, и Новицкий это прекрасно пережил. Тем более что Лиза в этой истории ведет себя очень порядочно – то есть не покидает своего Петеньку, пока в дело не вступила достойная замена. Кстати, весьма достойная, как не без оснований подозревал молодой царь. Хотя, конечно, с самим планом цесаревна немного перемудрила. Если бы она прямо предложила Сергею замену, то он, скорее всего, с ней согласился бы. Ну а раз Лиза начала искать обходные пути…

Сразу по возвращении в Москву император собирался подарить ей довольно крупную сумму. И не отступится от своего намерения, не царское это дело, однако теперь у Лизы будет куда меньше возможностей потратить ее на всякие развлечения. Ведь его, Петра Второго, к ней приворожили! И ему теперь не интересна никакая другая женщина, причем так будет до тех пор, пока не отворожат обратно. Письмо бабке уже отправлено: какую сумму взять за антиворожбу, она знает; так что Елизавете останется всего двадцать процентов от тех денег, что ей даст царь, а восемьдесят на следующий же день вернутся в императорский карман. Поначалу Новицкий вообще хотел оценить ликвидацию последствий приворота во всю сумму, но потом устыдился. В конце концов, за год с лишним Лиза доставила ему немало приятных минут, так что пусть и ей что-нибудь останется.

Глава 13

Почти всю дорогу из Петербурга в Москву Елизавета проделала в карете, в отличие от прошлых вояжей, когда она не упускала случая покрасоваться верхом. В той же карете ехала Елена Татищева, расстроенная тем, что не смогла выполнить просьбу цесаревны. Причем ведь она старалась не по приказу, ей молодой царь сразу понравился… но все было тщетно. И Елизавета в общем-то понимала, отчего так.

Ведь она же сама просила бабку сделать самый сильный приворот, который только можно! Несмотря на то что он обойдется дороже обычного. Вот старая карга и выполнила ее пожелание, теперь для Пети никаких других женщин просто не существует. Причем он сам, кажется, чувствует неладное, хотя Елизавета изо всех сил старалась вести себя как раньше. Но царь едет какой-то грустный, почти ни с кем не разговаривает, даже с ней, своей Лизой.

Несколько дней назад у цесаревны даже мелькнула мысль нарушить основное условие бабкиного приворота, то есть взять и изменить Пете. Однако сразу стало страшно. Да, заговор действовать перестанет. И что будет, когда император узнает о похождениях своей единственной любовницы, верность которой он хранит с самого начала их отношений? А ведь узнает же: он всегда рано или поздно узнаёт все, что его интересует, в этом Елизавета уже убедилась. Ой, да тогда возвращение в опалу – это еще будет совсем неплохо. Однако цесаревне против воли вспоминался ее Петенька год с небольшим назад. Спокойный, с еще дымящимся ружьем у ног и шляпой в руке, он тогда стоял над телом только что убитого им Михаила Голицына и говорил о том, какой это был замечательный человек и как много они все потеряли из-за того, что тот вдруг взял и помер. Так ведь про нее, Лизу, он сможет сказать еще лучше! Нет уж, чем его обманывать, лучше самой пойти и утопиться – наверное, будет не так больно.

В общем, идею с изменой цесаревна отвергла почти сразу, и теперь оставалось только одно – немедленно по приезде в Москву идти к бабке. Вот только возьмет за отворот она, надо думать, уж всяко не меньше, чем за приворот. Но это не страшно, Петя обещал дать денег, как только они вернутся в столицу. Пока же его надо как-то отвлечь от непонятных мыслей. Наверное, просто самой попросить его провести ночевку в Твери в ее постели. А то ведь так и до черт знает чего додуматься можно, несмотря на еще не снятый приворот. Вон недавно Лиза читала душещипательную пьесу английского писателя Шекспира, там мавр Отелло задушил Дездемону именно из-за большой любви. Так Петя небось свою Лизу любит уж никак не меньше того арапа, и руки у него сильные. Эх, знать бы полтора года назад то, что она знает сейчас! Император ведь дарует ей милости вовсе не за постель, а за дружбу да за помощь в делах.

Кое-чем из своих соображений цесаревна даже поделилась с Еленой – разумеется, не всем и далеко не самым главным.

Татищева слушала свою высокопоставленную не то подругу, не то наставницу вполуха, а мысли ее текли сразу по двум направлениям. Первое было – какая жалость, что она не умеет ездить верхом! Сейчас бы подъехала к царю, что скачет в авангарде… впрочем, а дальше-то что?

Потом она оглядывалась на собеседницу и думала – нет, ну почему же эта стерва не ценит привалившего ей счастья? Петр, оказывается, в придачу ко всем своим достоинствам еще и верный, прямо как лебедь. Вдруг он заболеет или, не приведи господь, помрет, когда узнает, что цесаревна хочет его бросить?

«Тогда я ее сама придушу, и будь что будет», – приняла решение девушка. И ей стало даже как-то легче.

Карл Фридрих Гогенцоллерн, наследный принц Пруссии, тоже ехал в Москву в составе императорской свиты. Разумеется, ему было любопытно посмотреть на бескрайние и, по сравнению с его родной Пруссией, почти безлюдные просторы России, но все же наибольший интерес у него вызывал молодой император этой огромной и дикой страны.

Перед отъездом сюда многие пугали его, говоря, что Петр Второй – жестокий и сумасбродный мальчишка, однако еще тогда Фридрих усомнился – то, что ему было известно про русского царя, входило в противоречие с подобными утверждениями. Подозрения, что на самом деле все обстоит совсем не так, получили пищу через несколько дней по прибытии в Санкт-Петербург и превратились в уверенность после первой же встречи с императором. Тогда Фридрих еще не мог говорить по-русски, так что общаться пришлось через переводчика, в роли которого выступал лейтенант Леман.

Петр Второй выглядел немного старше своих пятнадцати лет, но к этому принц был уже готов. И сразу постарался понять – кого так напоминает ему юный император России? Разумеется, они никогда до этого не встречались. Может, какого-нибудь исторического или литературного героя – но кого же именно? С Александром Македонским никакого сходства ни внешне, ни в поведении. На Людовика Четырнадцатого в молодые годы Петр тоже вроде не похож.

И лишь за месяц до отъезда в столицу Фридрих понял, кого напоминает молодой царь. Того человека, каким хотел стать он сам, но только пока не очень-то получалось!

С первого взгляда простоватый и ничем особым не выделяющийся. Флегматичный. Фридрих ни разу не слышал, чтобы Петр повышал голос, и все, кого он расспрашивал про царя, это подтверждали. Однако это только маска; о чем на самом деле думает император – ни по лицу, ни по поведению догадаться невозможно, пока он сам того не пожелает. И маска у него явно не одна, раньше он действительно притворялся взбалмошным мальчишкой. Наверняка таким его считал Меншиков, в результате чего решил женить на свой дочери, невзирая на возраст императора и то, что она ему совершенно не нравилась. И что? Он и понять ничего не успел, как оказался в ссылке, где вскоре помер. А царя, что интересно, продолжали считать мальчишкой.

Потом он выразил Совету неудовольствие малым размером денежного содержания своей персоны. Тот не прореагировал, и теперь из восьми его членов двое мертвы, двое в Сибири, двое в ссылках по дальним имениям. И только Остерман с Головкиным избежали подобной участи: видимо, потому, что поняли – молодому императору лучше не перечить. Ныне Петр, несмотря на возраст, правит самодержавно, и, значит, маска мальчишки больше не годится. Вот он и надел другую. Причем, что интересно, молодой царь вроде бы ничего не делал сам – никого не отправлял в ссылку, не убивал и даже не грозил, но получалось почему-то всегда так, как он хотел. Эх, если бы Фридрих так умел! Тогда его отец, этот тиран…

Продолжить принц не посмел даже мысленно. Однако теперь он уже не воспринимал свое путешествие в Россию как наказание. У императора этой страны есть чему поучиться. Правда, сие не так просто, но все-таки возможно. И, кстати, до чего же милая и обаятельная тетка у Петра! Шепотом говорят, что Елизавета еще и царская любовница. Если бы точно не знал, кто она такая, принял бы за француженку – ее манеры и язык безукоризненны. Правда, похоже, сейчас между ней и Петром что-то произошло, хоть оба и стараются не показывать вида.

Принц вздохнул с легкой завистью – он в свои неполные двадцать лет был еще девственником.

Если бы кто-нибудь знающий математику, пусть и не так хорошо, как Эйлер или Мятный, вздумал бы графически изобразить зависимость настроения Платона Воскобойникова от оставшегося расстояния до Москвы, то у него получилась бы нечто вроде гауссовой кривой. То есть весьма похожей на колокол – в самом начале совсем низко, ближе к середине поднимается, а в конце снова падает. Именно в таком порядке и происходила эволюция душевного состояния Платона Семеновича по мере продвижения от Петербурга к столице.

Выехал он полуживым от страха, причиной которого был состоявшийся перед отъездом разговор с царем. И ведь чувствовал же: делает что-то не то! Но все же решил, что так будет лучше, и рассказал царю правду. Но, к сожалению, не всю, за что и поплатился.

Воскобойникову было поручено определить, как относится к женщинам прусский принц. Так вот, рассказанная часть правды состояла в том, что он им не доверяет, побаивается и вообще не способен на хоть сколько-нибудь глубокое чувство. А то, о чем Платон Семенович решил умолчать, – из этого правила было одно исключение. Но оно звалось Елизаветой Петровной и являлось любовницей молодого императора, что и объяснило нерешительность Воскобойникова. Однако император как-то разобрался сам, и тут такое началось…