Ворон. Сыны грома Кристиан Джайлс

Глава 14

Мы побрели на юг вдоль берега, поглядывая, незаметно ли признаков тревоги, которая указывала бы нам на то, что франки видели расправу над сановником.

– Может, они думают, что мы сослужили им службу, – сказал Пенда. – Надо полагать, платить налоги они любят так же, как и мы. – Каждый наш шаг сопровождался громким чавканьем грязи. Немного погодя англичанин добавил: – Если б они что-нибудь увидали, их солдаты уже были бы здесь. Нам повезло: внутренней стены за валом нет. Иначе мы бы заметили, как оттуда выглядывают часовые.

Эгфрит сухо произнес:

– Им нет нужды месить эту грязь, даже если они видели, как ваш ярл свернул бедному человеку шею, точно рождественскому гусю. Зачем франкам пачкать обувь, когда вы сами к ним идете?

Мы с Пендой переглянулись: монах был прав. В городе нас могло поджидать войско, у которого копий больше, чем игл у ежа на спине.

Какой-то рыбак и его сын, оба босые, как Эгфрит, причалили к берегу на своей лодке и теперь шлепали вверх по грязи, неся тростниковую корзину, доверху наполненную лещами и плотвой. То, что это отец с сыном, я понял сразу: и у рыбака, и у мальчишки через лоб и щеку тянулось багровое пятно. Сложенные горой рыбины беспомощно били серебристыми хвостами. Несмотря на богатый улов, эти двое выглядели несчастными, словно монахи возле смазливой шлюхи. Может, отметины на их лицах вызывали в людях ненависть или страх, как мой кровавый глаз. «Хотя бы с голоду не умрут», – подумал я, когда они прошли мимо, не обратив внимания на отца Эгфрита, который их благословил.

Мы поплелись наверх, ступая по траве, пробивавшейся между досок: сами настилы поросли скользким мхом. Едва мы вошли в открытые ворота, мой нос был во второй раз за день неприятно удивлен. На просторе, у воды, ни один запах, даже пердение Брама, не держится так долго, чтобы очень тебе досадить. Но внутри стен от вони слезятся глаза, и хочется напихать в ноздри свернутые мятные листья. Навоз и человеческое дерьмо, очажный дым, сыр, специи, пот, рыба, мокрая шерсть, сырая глина с соломой, мясо, запах затхлой мочи, доносящийся из кожевенной мастерской, – от всего этого зловонный воздух сделался таким густым, что впору было его жевать.

Внезапно я понял, почему вооруженные люди, жаждущие отомстить нам за своего вельможу, не выбежали из крепости, как вода из дырявого ведра. Они были слишком заняты сотней других дел и попросту не заметили, что творилось за северной стеной их помойной ямы.

Город кишмя кишел торговцами, ремесленниками и рыбаками, нищими и шлюхами. Пьяница с изрытым оспой лицом, проходя мимо, повалился на меня, а когда я его оттолкнул, промычал какое-то ругательство.

– Хочешь, подержу? – спросил Пенда, кивая на шляпу, полную серебра, которую я нес в левой руке.

– Сам справлюсь, – сказал я, обороняя свою ношу, и сжал ее еще крепче.

Серебра в шляпе хватило бы на славную кольчугу и недурной меч. Если б я потерял такое богатство, мне бы не поздоровилось.

– Сколько душ! – вздохнул Эгфрит так, будто считал себя в ответе за них или же сочувствовал тому, кому досталась эта доля.

Деревянные прилавки скрипели под тяжестью всевозможных товаров. Здесь продавался превосходный мех бобра, выдры, куницы, лисы и медведя. Продавались изделия из глины, стекла, металла и оленьего рога (гребни, рукояти ножей и мечей). Продавались золотые, серебряные и янтарные броши, кольца, ожерелья. Лари ломились от мяса, овощей, трав, пряностей и золотистого сладкого меда. В этом котле – шумящем, шевелящемся и источающем резкие запахи – у меня пошла кругом голова. Пенда уже болтал с темноволосой шлюхой: у нее был всего один зуб, однако предполагалось, что намалеванные щеки и оголенные прелести восполняют этот недостаток. Пенду, во всяком случае, он не смутил. Англичанин держал шлюху обеими руками за грудь, сжав губы так, будто взвешивал зерно и прикидывал, не лишнего ли заломил торговец. Отец Эгфрит был занят тем, что упражнял свою латынь на богато одетом торговце лошадьми, и потому не попытался наставить сакса на путь истинный.

– С чего же, Хель меня побери, нам начать? – спросил я и почесал бородку, думая, как бы протиснуться сквозь жужжащую толпу перепачканного люда.

– Ты что, парень, оставил мозги между ног своей красотки? – Пенда попрощался с однозубой, шлепнув ее по заду. Она плюнула в него и гневно удалилась. – Неужто не знаешь, с чего начать, тупоголовый ты язычник? – Он усмехнулся. – Разумеется, с таверны! Плохо, что мы не знаем языка этой страны. А еще хуже, что нам придется как-то объясняться с франками, когда глотки у нас точно сушеная сельдь.

Я взглянул на Эгфрита. Монах оставил наконец в покое торговца лошадьми, и я ждал от него призывов к усердию и благонравию, однако он, возвысив голос над гулом толпы, весело произнес:

– Верно говорит Пенда. Капелька вина поднимет наш дух.

– Вина? – переспросил я.

Прежде я слыхал о таком питье, но отведать его мне еще ни разу не доводилось. Вино пили только богачи.

Не ответив мне, Эгфрит и Пенда двинулись вперед. Народ невольно расступался перед англичанином, в котором каждый дюйм источал воинственность и внушал страх; ну а монах легко петлял в толпе, как куница, бегущая по полю крепкого зеленого ячменя. Я пошел за ними, вцепившись в Сигурдово серебро так, будто это была одна из бесценных железных рукавиц Тора.

Трое мужчин держали старого коня, который закричал, когда толстая женщина перерезала ему жилу на шее. Рядом тихо ждали смертного часа две потрепанные собаки, пока хозяин точил нож. Была осень, а в эту пору люди решают, кто из животных сожрет в ближайшие месяцы больше корма, чем сможет отработать за оставшуюся жизнь. Старой и хворой скотине предстояло очутиться в котлах, и к разнообразным запахам душного города неизменно примешивался запах свежей и тухлой крови.

Мы прошли по ветхому полусгнившему настилу между тесно стоящими домами. Одни были из глины с соломой, другие – из глины и деревянных балок. Все они пускали желто-коричневый дым через старые тростниковые крыши. Седовласый воин сидел в грязи, держа в руках миску с тремя мелкими серебряными монетами на дне. Обрезанная штанина была завязана под коленом: он лишился половины левой ноги. Мухи, которых никто не отгонял, облепили мокрую рану на шее. Несчастный был совсем нищ, однако на руке я заметил потускневшее серебряное кольцо, до сих пор не проданное ради пропитания, – знак воинской доблести, давно угасшей в его глазах. Пенда остановился и бросил монету, которую старик, скривив лицо, тут же спрятал, оставив в миске прежние три.

– Может, когда-то он был достойным воином, – пробормотал англичанин и пошел дальше.

Эгфрит перекрестил калеку и поспешил за нами. Переулок повернул направо. Мы прошли мимо башмачника, к которому я решил потом заглянуть, и мимо омерзительной старухи, продававшей молоденьких девиц. Вид у них был нимало не испуганный. Когда мы поравнялись с ними, они стали хватать нас за руки, выставляя свои полудетские груди и бедра. По горлу у меня поднялась желчь.

– Пресвятая Мария, Матерь Божья! – взвизгнул отец Эгфрит, отшатываясь от девиц так, словно это невесты самого Сатаны.

Кто знает, может, они и вправду ими были, но даже их мой кровавый глаз заставил отпрянуть.

Мы заспешили дальше: миновали шумные рыбные ряды, обошли засохшую лужу блевотины и, наконец, подняв голову, увидели бочонок, свисающий со стрехи приземистого бревенчатого строения, откуда доносились пьяные голоса и пахло дымом жаровни. Перед тем как войти, мы собрались было вымыть руки в бочке с дождевою водой, однако цвет воды показался нам подозрительным, и мы прямиком нырнули в темную залу, провонявшую потом, прокисшим медом и пивом да оплывшими свечами из бараньего жира. Прорубив в толпе локтями петляющую тропу, Пенда подвел нас к толстоногому дубовому столу, за которым стоял хозяин, – высокий, худой и горбоносый. Он поприветствовал нас отрывистым кивком и, взяв три кожаные кружки, стал наполнять их пивом.

– Лей, не жалей, франк! – сказал Пенда.

Я подал трактирщику серебряный перстень, который извлек из крысиной шляпы. Он попробовал его на зуб, удовлетворенно кивнул и, ухмыляясь мне, сказал на ломаном английском:

– Налью еще, если сможете их осушить.

С этими словами хозяин повернулся к кучке горластых рыбаков, вонявших селедочными кишками. Над хозяйским столом висели темно-красные куски вяленого мяса. От некоторых мякоть была отрезана клиньями и проглядывали кости.

Пенда сделал долгий глоток и, отерев губы тыльной стороной руки, протянул:

– Да, парни, такое пойло затушит любой пожар. – Он был прав: пиво оказалось что надо. – Хмеля не пожалели, мирта в меру… Лучше не сыскать!

– К тому же пить его не так опасно, как мед Брама, – сказал я и, посторонясь, чтобы миловидная служанка могла протиснуться мимо меня, наступил на ногу какому-то пьянчуге.

– Fils а putain![24] – прорычал тот.

Я повернулся к нему, и он, увидав мой красный глаз, нахмурился. Потом взглянул на Пенду и тут же отвернулся, продолжив балагурить с приятелями как ни в чем не бывало.

– Мне нравится здесь, монах, – проговорил я, потрясенный громким гулом многих одновременно звучащих голосов: этот шум походил на рокот моря, бьющегося о скалы.

Но Эгфрит уже проталкивался к трактирщику с пустой кружкой.

– По-моему, Ворон, ему тоже это место по душе, – криво улыбнулся Пенда.

Вскоре монах вернулся с бурдюком вина, который держал торжественно, словно столь чтимого им младенца Иисуса. Едва я взял в рот красный напиток, мне представилось, будто утром, на берегу, таможенники все-таки меня убили – и теперь я в Вальхалле, и сам Один Копьеметатель потчует меня из своих запасов. Жидкость была негустой, почти как вода, но ее крепкий плодовый вкус согревал желудок, одурманивал голову и растягивал губы в глупой улыбке. Я и не заметил, как мы наполнили кружки снова.

– Теперь мне понятно, почему вы, церковная братия, так любите причащаться, – сказал Пенда. – Ради того, чтоб целый день такое пить, я тоже готов сбрить волосы и надеть юбку. Это, Ворон, кровь Христа. Верно, отче?

Я настороженно глотнул и уставился сперва на вино в своей кружке, потом на Эгфрита. Тот важно кивнул:

– «Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал: приимите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание. Также и чашу после вечери, и сказал: сия чаша есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание» – так написал Святой Апостол Павел[25]. Поэтому причастие – благодать для христианина, – ответил Эгфрит и, нахмурясь, посмотрел на меня. – Разве ты этого не знал, Ворон? В Эбботсенде, полагаю, есть церковь?

– Была, – сказал я. – Вульфверд велел мне держаться от нее подальше, и я не стал спорить.

Монах пожал плечами и сделал еще один здоровенный глоток. Казалось, он тушил у себя в брюхе самый настоящий пожар. Зато мне его слова отбили охоту пить, и теперь я держал кружку в вытянутой руке.

– Твоя черная языческая душа может быть спокойна, Ворон, – проговорил Эгфрит, опять наливая себе из бурдюка. – Это вино не освящено. Разве только хозяин таверны – служитель церкви, но сие так же вероятно, как то, что ты родился от девственницы. Стало быть, это просто вино. В нем нет ни капли Крови Христовой.

Он фыркнул, приветственно приподнял кружку и снова принялся лакать. Однако мне уже не хотелось диковинного напитка. Слив остатки своего вина Пенде, отчего тот радостно зачмокал, я встал и протиснулся к трактирщику, чтобы тот налил еще пива. «Этот Белый Христос, – подумал я, – видно, был великаном, у которого крови в жилах больше, чем воды в океане, если все его рабы пьют вино так же рьяно, как отец Эгфрит».

Перед самым заходом солнца в таверне поднялся переполох: в залу ворвался человек с двумя стражниками за спиной и начал допрашивать местных.

– Кто-то убил Радульфа, начальника таможни, – сказал Горбатый Нос, наполняя мою кружку, когда я спросил его, в чем дело. Казалось, он был по-прежнему доволен нашей сделкой, и я подумал: «Сколько же пива и вина можно купить за простое серебряное кольцо?» – Рыбак нашел его, да еще Бернара и Артмаэля, за северной стеной. Тела почти утопли в грязи. Одному Богу известно, что они там делали. Жаль. Бернар был моим завсегдатаем. – Хозяин таверны грустно покачал головой.

– И вот этой свинины, – сказал я. Горбатый Нос снял кусок туши, висевший у него над головой, выхватил из-за пояса нож и принялся ловко нарезать мякоть на блюдо. – А зачем кому-то убивать таможенника? – спросил я, глотая слюну при виде мяса.

Горбоносый пожал плечами и, прибавив к свинине огромный ломоть сыра, просто ответил:

– Он, собака, был шумный, хотя и неплохой малый. Почти каждый вечер пил здесь. Все трое сюда захаживали. – Трактирщик снова пожал плечами и гордо передал мне блюдо. – И все-таки никто не любит платить налоги.

Когда человек со стражниками подошел к нам, мы притворились мертвецки пьяными. А может, мы и правда были мертвецки пьяны. Так или иначе, франк понял, что проку от нас как от дятла, и исчез в толпе.

Еще одного кусочка серебра размером с половину моего большого пальца оказалось довольно, чтобы получить место на полу в глубине таверны, свежую солому, столько пива, сколько мы могли выпить до рассвета, и имя рыбака, который знал английский и мог сообщить нам то, что мы хотели узнать. Звали его Винигисом. Горбатый Нос сказал, что каждый день, с петухами, он появляется на молу в юго-западной части острова: там лодки, приплывшие с другого берега, могут причаливать, не боясь завязнуть в топкой грязи.

Эгфрит разбудил нас на заре. Моя голова гудела, ровно наковальня, по которой Велунд ударил своим молотом, а во рту было так гадко, будто я жевал яйца дохлого пса. Плеснув себе в лицо чистой водой из ведра, что хозяин накануне поставил возле меня, я припал к кружке прохладного пива. Затем, немного оживший, вышел из вонючей таверны и поплелся за Эгфритом и Пендой встречать парижский рассвет. На востоке небо было кроваво-красное, а на западе еще черное, как деготь. Отовсюду доносилось кукареканье: петухи кричали так громко и яростно, почти отчаянно, словно никогда раньше не видали солнца, и вот теперь, впервые в жизни, гордо исполняли свой долг. Однако и завтрашнему дню суждено было начаться с той же странной песни.

– Не будь у меня других дел, кроме как топтать кур да кукарекать, я бы тоже недурно справлялся, – сказал Пенда, осторожно дотрагиваясь до затылка.

Улицы, по которым мы шли, были, по счастью, почти пусты, хотя первые торговцы уже расставляли лотки и бережно выкладывали свой товар. Когда мы встали за ореховой изгородью, чтобы справить нужду в канаву у внутренней стены (она, ныряя под насыпь, выглядывала за пределы города), Пенда промолвил:

– Признаться, мне доводилось чувствовать себя получше, чем теперь.

– Да и выглядеть тоже, хотя и ненамного, – ответил я.

Выпустив из себя горячую жидкость, я зябко поежился. Даже Эгфрит сегодня сник. Правда, по его словам, причина была в том, что последний бурдюк вина оказался нехорош. «Или, может, это сыр», – задумчиво произнес монах.

– Ты, парень, тоже не Бальдр Прекрасный, – ответил мне Пенда и, описав головой круг, хрустнул шеей. – И кто только надоумил нас вылакать весь Париж, чтоб в нем стало сухо, как между ног у монашки?

– Не смотри на меня. Смотри на босоногого, – сказал я и вспомнил, что после разговора с Винигисом надо бы заглянуть к башмачнику.

Эгфрит пернул, издав протяжный пискливый звук: викинг застыдился бы такого.

– Ох, Боже мой! – чирикнул монах, снова закрывая подолом сутаны тощие белые ноги.

– Без этой молитвы Он обошелся бы, Эгфрит, – зажав нос, хмыкнул Пенда.

Винигис продавал на молу утренний улов: щук, окуней, голавлей и карпов. Лодки приставали и отчаливали, рыбаки, соревнуясь друг с другом, громко нахваливали свой товар. Подмастерья чинили, стоя на коленях, хозяйские сети или вычерпывали речную и дождевую воду со дна суденышек.

Увидав, что мы плетемся к нему, Винигис широко улыбнулся и простер руки над своею добычей, которая билась в корзинах. Прилавком служили три длинные доски, положенные на два старых пня, торчащих из грязи. Того, что прокричал нам рыбак, мы не поняли, и Эгфрит поднял руку, давая ему понять, чтоб приберег свою болтовню для других покупателей.

– Нам сказали, ты говоришь по-английски, – произнес монах, пока Пенда пристально рассматривал толстого голавля, которого держал за хвост.

– Самую малость, – ответил Винигис, нахмурившись, и сложил вместе два пальца.

– Хвала Всевышнему! – воскликнул Эгфрит, воздев руки к небу. – Ты тот, кто нам нужен.

– Экс-ля-Шапель, – сказал я, убедившись, что нас не подслушивают. – Ты знаешь, где это?

Над нами кричали чайки. В реке, еще недавно темной и холодной, теперь искаженно отражалось яснеющее небо. На бегущую воду ложились золотые, оранжевые и красные отсветы. От нее веяло прохладой, и я подышал на сложенные руки, чтобы согреть их.

– Был я там. Однажды, – осторожно проговорил Винигис. – Так вы не за рыбой пришли?

Он забрал голавля у Пенды, а тот понюхал ладони и вытер их о штаны.

– Нет, рыба нам не нужна, Винигис. Мы хотим попасть в Экс-ля-Шапель.

– У меня дело к императору, – гордо произнес Эгфрит.

Франк пожал плечами.

– Ну, а я-то тут при чем? Я рыбак. Вы мешаете мне торговать, так что прошу, не стойте здесь, – сказал он, задержав взгляд на моем лице. Две женщины подошли и стали сравнивать его улов с товаром, лежавшим на лотке справа. Пенда повернулся к ним и наградил их такой улыбкой, что они, побелев, удалились. Винигис забеспокоился не на шутку. Сняв шляпу, он в отчаянии поглядел на каждого из нас и в конце концов решил обратиться к Эгфриту: – Оставьте меня. Я человек простой.

– Может, у тебя есть подмастерье? Или невольник? – спросил я.

Рыбак, кивнув, опять посмотрел на монаха и выставил ладонь, словно говоря: «Ну и что с того?». Я продолжал:

– Пускай присмотрит за твоей лодкой, пока ты не вернешься.

– Вернусь? Откуда? И что у тебя с глазом?

– Ты проводишь нас в Экс-ля-Шапель, Винигис, – улыбнулся я. – За это мой господин отдаст тебе все, что я держу сейчас в руках.

Изрытое оспой лицо Винигиса покраснело, на щеках загорелись огни злости: у других рыбаков торговля шла бойко. Ища помощи, он поглядел вокруг (вероятно, надеялся увидеть таможенника Радульфа) и отрезал:

– Что бы ни предлагал твой господин, мне этого не нужно!

Тогда я, свободной рукой опрокинув корзину, вывалил мерцающий улов в грязь. Некоторые рыбины затрепыхались, видимо, решив, будто вернулись в родную стихию. На опустевшие доски я высыпал все, что было в шапке. Серебряный лом, кольца и броши тускло заблестели в свете зари. Винигис и другие рыбаки замерли, разинув рты. Глаза у них сделались точно монеты.

– Не нужно, говоришь? – сказал я, и лицо мое расплылось в ухмылке.

Глава 15

До конца дня мы бродили по городу, условившись встретиться с Винигисом на северном берегу, там, где в Секвану стекало дерьмо его единоплеменников. Когда мы назвали место, рыбак в отвращении отпрянул, однако вид целой горы серебра пригрузил ему язык, и он просто кивнул, ни о чем больше не спросив. Мы ушли, а Винигис стал подбирать упавшую в грязь рыбу.

Оказалось, что восточная сторона острова большею частью посвящена Белому Христу. Как Эгфрит ни зазывал нас в церкви и монастыри, я не поддался, и ему пришлось исследовать их одному. Пенда не отходил от меня, вернее, от серебра. Он проводил меня к башмачнику, у которого я купил себе пару башмаков на толстой кожаной подошве, доходивших мне до середины голени. Потом я вынужден был идти с Пендой в таверну, где он решил подыскать себе шлюху. Горбатый нос привел семерых, англичанин долго выбирал и в конце концов выбрал ширококостную бледнокожую девицу – вероятно, потому что она была рыжей, как уэссексская владычица его снов. Я взял себе бурдюк вина, ведь на этот раз никто не портил вкус напитка россказнями о Христе. Не успел я опорожнить мех до половины, мне стало наплевать, чья это кровь: Иисуса, Одина или моя собственная.

– А ты отчего не возьмешь себе женщину? – спросил Горбатый Нос, кивнув на шлюху с желтоватым лицом, и брякнул передо мной на стол тарелку густого супа. Вид у хозяина таверны был обиженный. – Только не говори мне, что любишь мальчиков. На грека ты не похож, – сказал он, почесывая изрытую оспой шею. – Хотя и мальчика можно раздобыть.

– Ворона ждет тощая девчонка, – пробормотал Пенда, зарывшись лицом в тяжелые груди своей рыжей избранницы. – Она красивая, точно солнышко, и порядочная – не как эти куски тухлой баранины.

Рыжеволосая продолжала ворковать над ним, из чего я заключил, что по-английски она не понимает.

– Но той тощей девчонки здесь нет, – сказал Горбатый Нос, подавая пиво двум грозным на вид франкам, вооруженным мечами и длинными кинжалами. – Что плохого в том, чтобы развести костер для тепла, если домашний очаг далеко?

– Разводить костры опасно, – ответил я, дуя на ложку и спрашивая себя, из кого сварен суп: мясо было странного пепельного цвета, хотя пахло вкусно.

Горбоносый, пожав плечами, вернулся к своим хлопотам, а я ел, пил и любовался новыми башмаками, не обращая внимания на Пенду, который возился со своей девицей на соломе позади меня.

Ночью растущий месяц посеребрил Секвану и тростниковые крыши Парижа. Дым, тонкими струйками поднимавшийся из труб, светился желтым, а пустые грязные мостовые блестели, если на них не падала тень. Когда в таверну заявился Эгфрит, я уже почти спал, но это не спасло меня от его болтовни про церковь Святой Женевьевы и хранящуюся там величайшую реликвию – старый кусок дерева, будто бы отломленный от того самого креста, на котором распяли Иисуса. Потом Эгфрит пошел в какой-то монастырь и молился с тамошними братьями, потом делал еще черт знает что… Я накрылся с головой плащом, чтобы поберечь свои уши, но все равно до меня долго доносилось приглушенное бормотание монаха.

На рассвете мы разыскали женщину, продававшую свежеиспеченные ячменные и пшеничные хлебы, и купили у нее все, наполнив три больших мешка. Четвертый был набит вяленым мясом из таверны. Прежде чем выйти из города на грязный берег через северо-западные ворота, я снял новые башмаки и, связав их, повесил на шею.

Винигис уже ждал нас. На нем был камзол из грубой шерсти, плащ заменяла вощеная шкура. В одной руке рыбак сжимал кожаную шапку, а в другой – промасленный мешок с пожитками, которые он решил взять в дорогу. Мы стали ждать. Пенда вспоминал свою шлюху, Эгфрит визгливо восторгался парижскими церквями, Винигис задавал вопросы, на которые никто не отвечал, а я не сводил глаз с туманной реки, высматривая корабли.

Долго ждать не пришлось. «Змей», скользя, возник из дымки – так же, как в тот день, когда я впервые увидел его со скал Эбботсенда. Тогда кишки у меня превратились в ледяной ком, страх сковал руки и ноги, а теперь мои глаза радовались, завидев похожий на лебединую грудь нос ладьи, пусть даже и с крестом. Мерный плеск воды под веслами будоражил душу. Улаф помахал нам рукой, и Кнут повернул корабль к берегу. Движения весел участились, отчего «Змей» стал похож на орла, бьющего крыльями.

– Никогда не думал, что буду радоваться такому зрелищу, – сказал Пенда, держа левую руку на эфесе меча, висевшего у бедра.

– Вы с ними? – спросил меня Винигис.

На его рябом лице отпечатался страх. Он взглянул на Эгфрита, тот едва заметно скривился.

– Этот корабль называется «Змей», а тот – «Фьорд-Эльк», – ответил я, чувствуя, как губы растягиваются в гордой улыбке: из туманной тьмы показался второй корабль Сигурда.

– «Змей»? – Винигис обернулся, бросив взгляд на городскую стену. – Звучит не по-христиански.

Он облизал губы. Пальцы беспокойно затеребили шапку.

– Как и «Фьорд-Эльк», – сказал я. «Змей» подошел к берегу, разрезав толщу грязи. Улаф стоял на носу, держась за крест. Для Эгфрита и Винигиса через ширстрек бросили два каната. – Потому что эти люди – черные языческие души. Большинство из них. – Франк попятился, его глаза были полны страха. Когда я бросил ему крысью шляпу, он, вытаращившись, поймал ее и прижал к груди, даже не развязав, чтобы заглянуть внутрь. – А теперь, Винигис, полезай на борт.

Рыбак взглянул на Эгфрита. Тот, кивнув, поплелся к воде. Тогда франк надел свою шапку, запихнул серебро в промасленный мешок и последовал за монахом, а Бьорн, Бьярни, Оск, Хедин и трое англичан спрыгнули, чтобы помочь Пенде и мне столкнуть корабль обратно в реку.

– Ну и кого ты притащил, парень? – спросил Улаф, с неудовольствием разглядывая испуганного франка, стоявшего у мачты.

Я взял весло и, просунув его в отверстие, сел на свой сундук. Кинетрит улыбнулась мне. В окружении грязных берегов и коричневой воды ее глаза казались зелеными, как свежая травка. В моей груди что-то сжалось.

– Это рыбак, Дядя, – ответил я, подстраиваясь под других гребцов, чтобы наши весла рассекали Секвану так же слаженно, как крылья птиц, летящих клином, рассекают воздух. – Он покажет нам дорогу в Экс-ля-Шапель, к императору.

– Да ну? – пробормотал Улаф. Между тем Сигурд принялся допрашивать франка. Несмотря на то что осеннее утро было теплым, ярл стоял, плотно закутавшись в плащ, который придерживал у шеи. – И в награду он получил все то серебро, что дал тебе Сигурд? Все до последнего блестящего кусочка?

Улаф выгнул брови и почесал кустистую бороду.

– Кроме того, что мы потратили на хлеб и мясо, – да, Дядя, – сказал я, не переставая глядеть на Кинетрит, – все.

– А эти славные новенькие башмаки ты, стало быть, нашел, да?

Я улыбнулся Кинетрит, представив себе, что буду с ней делать, если мы останемся наедине.

– Они валялись, бедненькие, совсем никому не нужные, – ответил я, стараясь не улыбаться. – Некоторые из нас рождаются везучими, Дядя.

Мы гребли вверх по реке, провожая взглядами островную крепость, скользившую мимо нашего правого борта. На левом берегу люди валили деревья, врезаясь в глубь леса. Упряжки волов оттаскивали срубленные стволы. Отец Эгфрит, чирикая, заявил, что это лишь начало: скоро небо пожелтеет от дыма новых домов, и колокола новых церквей на обоих берегах будут перекликаться друг с другом. Париж, как сказал монах, – бастион истинной веры. Он расцветет, как роза, и свет его станет привлекать к себе все больше и больше чад Божьих. Близится час, когда христианский Запад сомкнется с христианским Востоком, и лишь окраины мира станут последним прибежищем тьмы.

– Окраины мира и ваши черные сердца, – произнес Эгфрит, непроизвольно дотрагиваясь до шрама, который оставил на его выбритой голове меч Глума. – Но я приложу все старания, чтобы наставить вас на путь истинный. Боже, помоги мне!

Викинги в большинстве своем не понимали монаха и потому терпели его болтовню, будто привыкнув к ней. Даже старый жрец в последние дни, казалось, был не так одержим желанием перерезать ему горло. И все же многие из нас не удивились бы, если бы однажды утром нашли Эгфрита мертвым. Ну а теперь, на следующий день после отплытия из Парижа в Экс-ля-Шапель, Сигурду очень нездоровилось, и Асгот был занят тем, что готовил для него припарки и настойки, а также бормотал заклинания и приносил жертвы богам. Ближе к вечеру, когда мы плыли по узкому отрезку реки, затененному густыми дубовыми, каштановыми и буковыми рощами, ярл натолкнулся на мачту «Змея». Бьярни сказал, что видел, как он закатил глаза и ноги его задергались, а у рта выступила пена, похожая на мед, который взболтали.

– Гребите, сукины дети! – рявкнул Улаф. – Распотрошу любого, кто вздумает посушить весло!

Узкая река текла стремительно, и нам нелегко было с нею бороться. Но я знал, что Улаф злится не из-за этого. Ему не хотелось, чтобы мы видели Сигурда таким. И он боялся за него. Пока мы работали веслами, капитан, монах и Кинетрит соорудили на кормовой боевой площадке шатер из шкур и положили туда нашего ярла, как павшего воина в могилу.

Эгфрит даже молился о нем, прося своего Господа его исцелить, ибо он, Сигурд, – тот, через кого могли спасти свои души остальные викинги, подобно тому, как, излечив корень, можно излечить все дерево. Асгот сказал, что нужно бросить якорь и набрать целебных трав.

Ночью мы пристали к берегу и бродили по лесу с зажженными факелами в поисках того, что было нужно жрецу. Так мы подвергали себя опасности, но нимало об этом не заботились.

К утру нам удалось найти все, кроме подорожника, без которого, как, оскалясь, прошипел Асгот, Сигурду было не выжить. Мы снова отправились на поиски и снова не нашли заветной травы. Измученные и охваченные боязнью худшего, мы стали смотреть, как жрец приготовляет зелье. Он взял по горсти постенницы и ромашки, две горсти крапивы и корни щавеля – те растения, что люди нашли, бродя по озерцам и болотам. К этому Асгот прибавил чистый мед (примерно столько, сколько уместилось бы в яичной скорлупе), немного масла, все перемешал и растопил. Едва кашица загустела снова, он растопил ее еще раз, а потом еще. Произнеся над смесью древнее заклинание, жрец зашел в шатер. Признаться, я не знал, должен ли был Сигурд выпить это снадобье или же Асгот нанес его на раны. Второе внушало мне меньшие опасения.

– Думаю, Ворон, тебе лучше быть готовым, – тихо сказала Кинетрит, когда мы укладывались спать, постелив толстые шкуры на дубовые доски «Змея».

– К чему? – спросил я, хотя знал, о чем говорила Кинетрит.

Она погладила мое лицо и грустно улыбнулась. Я посмотрел на реку, залитую лунным светом. Над прибрежными камышами, кувыркаясь, хлопали крыльями летучие мыши. Где-то вдалеке, над бесконечно текущей неглубокой водой, раздался крик лисицы. Помолчав немного, я сказал:

– Он поправится, Кинетрит. Посмотри на Флоки. – Темноволосый воин сидел перед трюмом, прислонившись спиною к бочке с пресной водой, и водил своим длинным ножом по точильному камню. – По-моему, вид у него здоровый.

– Не понимаю, – сказала Кинетрит, распутывая кожаные завязки, стягивавшие ее золотые волосы. Даже после этого упрямые косы не распались, и она поморщилась, с трудом расплетая их. – При чем тут Флоки Черный?

– Норны заберут и его, если придут за Сигурдом, – сказал я. – Им суждено вместе перейти Биврёст, мерцающий мост, и вместе вступить в Асгард. Может, и я буду с ними.

– Неужели ты в самом деле в это веришь? – В ее голосе не было насмешки, только грусть. – Неужели ты веришь, будто все предрешено и от нас ничто не зависит? Будто мы просто оказываемся на тропе, по которой вынуждены идти, и выбора у нас нет?

– Верю, ведь это правда. – Я прикоснулся к изображению Одина, висевшему у меня на шее. – А Сигурд выживет.

Сигурд выжил, хотя я не смог бы сказать, что исцелило его: сейд Асгота, молитвы Эгфрита или воля Всеотца. Три дня ярл пролежал в своем кургане из кожи и льна. Его дух, погрузившийся во тьму, вел страшную борьбу со смертью. На четвертый день Сигурд вышел из шатра, встреченный приглушенным гулом нестройных голосов. Его волосы были уже не сальными и тусклыми, а золотистыми и сверкающими, как солнце. Мертвенная бледность лица сменилась сиянием свежести. Борода, заплетенная в две косы, казалась такой крепкой, что хоть привязывай ею корабль к причальному столбу. Ярл уже не сутулился. Высокий и сильный, точно дуб, он трижды полной грудью вдохнул рассветный воздух и блаженно закрыл глаза, словно дышал в первый раз.

– Сам Один запустил руку в это дело, – прогрохотал Брам Медведь, – причем по локоть. Помяните мое слово, парни!

Спорить никто не стал. Я взглянул на Флоки Черного: он скалил зубы, точно волк.

– Невероятно! – сказал один из викингов.

– Пристукните меня молотом Тора, если он не стал сильнее прежнего, этот кровососущий сын грома! – воскликнул Улаф.

Я заметил, как Асгот и Кинетрит обменялись лисьими взглядами. Мне было известно, что большую часть ночи они оба провели возле Сигурда. Может, они натерли его щеки малиновым соком или порошком из обожженной глины, чтобы скрыть смертельную бледность? А темные круги под глазами забелили мелом? Как знать…

– Я так голоден – сожрал бы штаны тролля, – заявил Сигурд, набрасывая на плечи зеленый плащ и скалывая его серебряной головой волка. – Что на этом корабле должен сделать ярл, чтобы ему дали поесть?

Викинги, расхохотавшись, принялись хлопать друг друга по спине и обмениваться добродушными ругательствами. Я улыбнулся. Наш ярл снова с нами. И вскоре мы разбогатеем.

Глава 16

За Парижем река раздвоилась. По совету Винигиса мы свернули влево, навстречу восходящему солнцу. Семь дней мы шли на веслах по реке, которую франки именуют Марной. Эта веревка вилась, словно человечья кишка, ведя нас на восток по широкой пустынной долине. Дни сокращались, но солнце еще согревало наши лица, когда алчный волк Сколь загонял его на вершину небосвода. «Однажды, – предрекал Асгот, – придет время гибели богов, и тогда Сколь настигнет дневное светило, схватит его челюстями, как зайца, и поглотит». Другой волк, Хати, должен был, по уверению нашего жреца, настигнуть и поглотить луну, тем самым погрузив мир в беспросветную ночь. Меня это не пугало. Я знал: когда настанет Рагнарёк, те из нас, кто после славной смерти будет избран богами, выйдут вместе с ними на последний отчаянный бой против инеистых великанов. И если, как мне внушали, победить нам не суждено, то тьма, окутавшая мир, уже не сможет никого устрашить.

На некоторых своих изгибах река поворачивала нас по ветру. Тогда мы на короткое время поднимали парус, чтобы дать себе отдых. Но чаще нам приходилось грести против течения. Тяжкий труд выточил наши тела, сделав их еще стройнее, а мышцы – еще крепче. Мы были сильны и опасны, как мечи, выкованные из железа и стали.

Кинетрит и отец Эгфрит почти непрерывно рыбачили. Грести они, конечно, не могли и потому, видно, старались помогать, снабжая нас свежей рыбой. Мы были им благодарны. Марна кишела лососем. Порой, завидев темнеющий в воде косяк, монах и девушка откладывали удочки, чтобы кинуть с кормы корабля сеть и достать ее, полную трепещущих рыбьих тел. Однажды им случайно попалась выдра: зверек набросился на стайку лососей, чтобы поживиться, и теперь, сверкая гладкой каштановой шубкой, путался в веревках, пытаясь их прокусить. Асгот, точно старый пьяный дьявол, пустился в пляс по палубе «Змея», хохоча и гремя костями, вплетенными в седые лохмы.

– Мы разбогатеем так, как и не мечтали! – кудахтал он, уверенный, что беда выдры – добрый знак для нас. – Короли станут нам завидовать! Мы и представить себе не могли такие сокровища, а они будут наши!

Кинетрит пожалела бедную тварь и хотела ее отпустить, но Асгот лишь оскалился и, схватив сеть, ударил выдру древком копья. Когда он наклонился, чтобы ее распутать, оказалось, что та еще жива. Рассвирепевший зверек куснул Асгота между большим и указательным пальцами. Жрец взвизгнул, на доски закапала кровь. Под хохот викингов он достал нож и прикончил шипящую выдру.

– Смейтесь, смейтесь, сукины дети, – сказал Асгот, словно плюнув, и гневно наставил на нас перст. – Это значит, что смерть преградит нам путь к богатству. Тому, кто хохочет сейчас, скоро будет не до смеха.

Пророчество вмиг заставило нас замолчать.

Сигурд еще не вполне оправился, и все же викингам отрадно было смотреть, когда их ярл улыбался Улафу, стоял у румпеля с Кнутом или говорил на носу с Винигисом, расспрашивая его о том, кому принадлежит земля за нашими бортами и как нам преодолеть три мили суши, прежде чем мы пойдем на север по другой реке.

– Этого сделать нельзя, – сказал Флоки Черный, с подозрением глядя на Винигиса.

Рыбак, тихий и боязливый, лишь поднял глаза из-под полей своей шапки, вцепившись в ширстрек «Змея».

– Франк дал мне слово, что это сделать можно, – просто ответил Сигурд. – А я пообещал вытащить из него сердце через задницу, если он ошибется. Полагаю, скоро мы увидим Экс-ля-Шапель.

Три дня спустя, миновав несколько небольших судов, стремившихся вниз, к Секване, мы вошли в верховье Марны, где течения были бурными и грести стало тяжело. В воздухе роились веснянки; трясогузки мелькали, точно крошечные желтоперые стрелы. На следующий день река сузилась. Замшелые валуны и серебристые березки, трепетавшие листами на ветру, обступили мелкое русло. Сапсаны, поджидая жертву, сидели на ветках, неподвижные, словно мертвецы. Черные оляпки ловили насекомых или ныряли в воду у самого берега, добывая мелкую рыбешку. Здесь нерестился лосось, и дальше идти было нельзя.

Но Винигис настаивал на том, чтобы мы продолжали плыть, и мы осторожно гребли, ничего не говоря и только морщась, если киль «Змея» задевал дно.

– Большие корабли сюда редко заходят, – пробормотал наш провожатый, испуганно взглянув на хмурое лицо Сигурда, когда под нами заскрипели гладкие речные камни.

Мы прошли опасную излучину, где река превратилась в медленно текущую струйку, и можно было видеть блики солнца, играющие на дне. От этого изгиба брал начало путь на Экс-ля-Шапель.

– Всем покинуть борт! – приказал Улаф, опасаясь, что корпус корабля, который теперь упирался в глинистую почву, не выдержит нашего веса.

Мы протиснулись в прорытый каналец. Будь «Змей» чуть шире, он уже не смог бы в него войти. Здесь рыбаки годами перетаскивали свои лодки. Борозда, прямая, как стрела, шла от реки в лес, и солнце пятнами ложилось на грязь, изрытую днищами множества кораблей. Во влажном воздухе пахло болотом, голоса людей звучали тихо и вкрадчиво. Кругом торчали замшелые пни. На расстоянии полета стрелы в одну и в другую сторону было вырублено все, кроме кое-каких побегов, тощих березок да нескольких покореженных дубов и ясеней. Дальше лес сгущался снова.

До захода солнца оставалось четыре часа, и медлить было нельзя. «Фьорд-Эльк» терпеливо ждал чуть ниже по течению реки, в более глубокой воде. Браги Яйцо и еще несколько викингов обмотали причальные канаты вокруг двух больших острых камней, меж тем как другие гребцы сложили весла и растянулись по берегу, чтобы помочь нам со «Змеем».

– Кто с «Фьорд-Элька» – разгружает балласт, – сказал Сигурд. В ответ послышалось приглушенное ворчание. – Кто со «Змея» – рубит деревья. – Мы тоже заворчали, зная, что просто свалить ясень или дуб будет мало. – Пусть каждый приготовит по одному хорошему гладкому бревну, которое можно катить по земле.

– А это не сгодится? – с надеждой спросил Ингольф, указав на большую гору ровных стволов: кто-то, перетащив свою лодку к реке, оставил их для того, кому они могли пригодиться на пути в противоположную сторону.

Сигурд подошел к бревнам, достал меч и ударил одно из них. По звуку мы тотчас поняли, что дерево прогнило. Смахнув с лезвия влажные щепы, ярл вложил оружие обратно в ножны.

– Начинайте рубить, – сказал он.

Мы подчинились. Чтобы отыскать хорошее прямое дерево, приходилось углубляться в лес, и я подумал о том, что станут делать люди, которые потащат здесь свои суда через десять лет, когда на мили вокруг все будет вырублено. Но это уже не наша забота. Вооружившись длинными топорами, мы валили деревья, а затем принимались их обтесывать. Под конец мы заглаживали стволы ручными топориками или ножами. Так каждый из нас заготовил бревно вдвое выше себя и вполне годное для частокола. Однако строить стену мы не собирались. Стволы были нужны нам для того, чтобы положить их на землю и катить корабли.

Той ночью мне привиделось, будто я рублю ольхи и вязы для Эльстана, который был мне в Эбботсенде как отец. Сон казался таким мирным, что я словно вел его за руку, хотя обыкновенно сны сами вели меня, даже если я не хотел за ними идти. Потом я взял Эльстанов струг и принялся, двигаясь вдоль древесных волокон, одну за другой выделывать гладкие доски. Сам не зная, что изготовил (в снах нередко бывают такие странности), я отошел полюбоваться своей работой. И вдруг мое сердце замерло, будто меня оглушили ударом. Я приблизился и понял, что сделал гроб. Медленно и боязливо подняв крышку, я заплакал. В изготовленном мною гробу лежал старый Эльстан. Его пальцы были переплетены, длинные седые волосы не прибраны, желтые глаза таращились на меня. «In somnis veritas», – сказал однажды Эгфрит. Истина в грезах. В этом, пожалуй, монах был прав. Я не спас своего старого друга, и его смерть стала моею тяжкой ношей.

Следующим утром мы вытащили «Змея» на сушу. Без балласта он оказался на удивление легким, хотя в трюме оставались меха, серебро, оружие, янтарь и другое добро. Затем настала очередь «Фьорд-Элька». Браги и кормчий Кьяр вывели корабль из реки, а мы выгрузили гладкие камни, сложив их в две большие кучи, которые, без сомнения, могли очень пригодиться кому-нибудь после нас. В тот день, когда мы покинули Париж с Винигисом на борту, Сигурд велел нам не выбрасывать кишки пойманной рыбы, а складывать их в бочку. Теперь эта бочка была полна тошнотворно пахнущего кровавого месива, вокруг которого мухи вились даже при опущенной крышке. Лицо Сигурда выражало суровую решимость, когда он принялся собственноручно зачерпывать пригоршни кишок и размазывать их по бревнам, из которых мы выложили настил примерно вдвое длиннее корпуса «Змея».

– Скользкие, как Эльдред, и так же воняют, – громко сказал ярл, понюхав перепачканную в крови руку и показав ее нам.

Даже саксы засмеялись – разумеется, кроме олдермена, метнувшего в своих бывших воинов сердитый взгляд. Теперь мы видели, что англичане не так уж сильно отличаются от нас. Они часто молились и по-прежнему держались вместе, но никакого беспокойства нам не причиняли, вероятно, надеясь получить долю от того богатства, которое мы хотели выручить за книгу. Отец Эгфрит ревностно ее оберегал, постоянно таская у себя за плечом в промасленном мешочке, хоть никому из нас она и не была нужна. Нам было нужно лишь богатство, которое она сулила.

Мы связали вместе веревки, сделав из них два каната, достаточно длинных для того, чтобы привязать их одним концом к носу «Змея» и обернуть вокруг судна, подхватив изогнутый выступ кормы. Со второй ладьей проделали то же самое, и все стали по местам. Кто-то толкал корабли сзади, кто-то тянул за веревки; кто-то, работая по двое, подбирал бревно за «Фьорд-Эльком» и, обежав оба судна, клал его перед «Змеем». Последнее оказалось наиболее утомительным. Мы то и дело менялись местами, и именно от этой беготни с грузом мои ноги разболелись так, будто бедра с внутренней стороны кто-то поджег. Легче всего было толкать корабль сзади, потому что иногда я мог отдохнуть, упершись в корму и притворяясь, будто работаю. Так мы двигались на северо-восток по проторенному пути. Наши драконы, чьи резные головы, уступив место крестам, скрывались в трюмах, шли печальной тяжелой поступью, так не похожей на их легкий бег по реке или морю. Бревна, что мы заготовили, не всегда хорошо катились, но гнилые рыбьи кишки все же помогали кораблям скользить, и нам удавалось кое-как проталкивать их вперед.

Двигались медленно. За день человек с легкостью проходит пешком пятнадцать миль, а верхом проезжает тридцать. Но тащить корабль по грязи, даже если место довольно ровное, – изнурительный труд, и, чтобы преодолеть хотя бы пять миль, нужны сила и выносливость.

После полудня стал накрапывать дождь, переросший к вечеру в безжалостный ливень. Промокло все: накидки из шкур, одежда, кожа и мышцы. Теперь мы страдали еще и от сырости. Дорога превратилась в болото, которое мы месили своими башмаками, делая путь еще более тяжелым для тех, кто тянул «Фьорд-Эльк». Товарищи, шедшие позади нас, бранили наши неловкие ноги, перемежая стоны с тяжкими вздохами и то и дело поскальзываясь в грязи.

– Бедолаги, – сказал Пенда, когда мы навалились на корпус «Змея», ощутив при этом запах обшивки, законопаченной веревками и просмоленной.

– Если тебе их жаль, с чего ты скалишь зубы? – спросил я и, скривившись от усилия, подался плечом вперед: рядом был Улаф, проверявший, хорошо ли идет «Фьорд-Эльк».

– Давай, давай, Ворон! – крикнул наш капитан. – Толкай от души, парень! А еще лучше попроси своих друзей там, наверху… – Он посмотрел на тяжелое, железно-серое небо, проглядывавшее меж промокших деревьев. – Пускай подымут задницы и подсобят нам.

– Без крестов было бы легче, Дядя, – прорычал Брам, весь багровый, и потянул за веревку.

– Как и без твоего запаса медовухи, – ответил Улаф.

Все рассмеялись, несмотря на дождь, льющий сверху, и грязь под ногами, а Медведь пришел в ужас оттого, что капитан раскрыл его великую тайну.

– Вообще-то, Дядя, в последние дни Брамовы бурдюки стали не так тяжелы, – ухмыльнулся я.

– Ах ты, жадный красноглазый сукин сын! – выпалил Брам, едва не споткнувшись при мысли о том, что мы прикладывались к его запасам.

Тянуть корабли по суше пришлось до вечера. До конца пути нас хлестал дождь, ветер свистел среди деревьев, обламывая старые ветки и вихрем подхватывая мокрые листья. Громкий зловещий скрип сучьев казался стоном самого леса, встревоженного нашим появлением. Даже когда река была уже близко, мы не слышали ее из-за шума дождя. Наконец она появилась. Мы принялись хлопать друг друга по мокрым спинам и выжимать воду из волос и бород, зная, что теперь нам полагается отдых и горячий обед. Разбили лагерь, достали из трюмов кораблей котлы, взяли запасные паруса, чтобы растянуть их между накренившимися деревьями и сделать на ночь кровлю, под которой все уместились бы. У реки мы нашли несколько пней, еще свежих и уже замшелых, а также огромные груды булыжников, которыми можно было заменить выброшенный балласт. Изучив окрестности, мы устроились на ночлег. Кинетрит и я вместе укрылись для тепла двумя сухими шкурами и уснули, надеясь, что сверху на нас не упадет обломившийся сук.

– В северном течении эта река впадет в другую, на которой и стоит Экс-ля-Шапель, – сказал Винигис Сигурду и Улафу следующим утром, пока мы загружали балласт, готовясь столкнуть «Змея» в воду, что не должно было доставить нам особых хлопот: место оказалось широкое и довольно глубокое.

Под утро дождь прекратился, хотя ветер еще не истратил своего пыла и то и дело налетал злыми порывами.

– Как думаешь, будет ли твой император ждать нас на берегу с рогом меда и жареным кабаном? – спросил Улаф, чмокая губами, запрятанными в гнезде бороды, которая трепалась на ветру.

– Думаю, – угрюмо ответил Винигис, – он будет ждать с тысячным войском, вооруженным мечами и копьями. Чтобы убить нас.

– Но мы же христиане, – возразил Сигурд, указывая на нос «Змея».

Ветер стонал в кронах деревьев. Ветка, надломившаяся ночью, с треском упала в валежник. Винигис покачал головой и, сняв шапку, выжал ее, все еще мокрую со вчерашнего дня.

– Говорят, император умен. Он поймет, кто вы. Я показал вам дорогу, а теперь, может, пойду домой? – спросил рыбак, хотя в голосе его не было уверенности, а во взгляде – надежды.

Сигурд положил руку ему на плечо:

– Мы проделали вместе долгий путь, Винигис. – Белые зубы и ясные глаза ярла сверкнули. – И я не могу лишить тебя возможности еще раз повидать славный город твоего императора. Только доведи нас туда – и будешь волен идти на все четыре стороны.

Франк посмотрел на отца Эгфрита, однако не нашел утешения в его куньих глазках. Монах лишь сказал, пожав узкими плечами:

– Fiat voluntas Dei. Да свершится воля Божья.

Я понадеялся, что, когда мы явимся в Экс-ля-Шапель, христианский бог будет занят чем-то другим и его воля нас не коснется. Ведь императора Карла называли мечом Иисуса, и потому мы были ему врагами.

Глава 17

Река, которая, как сказал нам Винигис, называлась Маас, благоволила к нам: за весла мы могли не браться. Возможность отдыха радовала – ведь все утро мы пыхтели, нагружая корабли балластовыми камнями, так что пот струился по нашим бородам. Поднятые паруса, обсыхая на ветру, трепетали, и с подветренной стороны до нас долетала водяная пыль, которой мы почти не замечали. Наше внимание было приковано к берегам. После того как мы вышли из верховья Мааса, лесистую равнину сменили крутые горы, тянувшиеся по обеим сторонам реки, подобно хребтам двух гигантских драконов. На вершинах холмов темнели зеленые сосны вперемежку с буками, дубами и ясенями, чьи оранжевые и коричневые листья казались пестрыми отметинами на шкурах чудищ. Лишь изредка тонкая струйка дыма выдавала присутствие человека на этой огромной дикой земле, готовой осыпать нас спелыми плодами.

– Хей! Да здесь почти как у нас на фьордах! – крикнул Брам со своего сундука, вытерев бороду тыльной стороной руки.