Итальянцы Хупер Джон

18. Прощение и правосудие

«Se noi riconosciamo», pensavo, «che errare dell'uomo, non crudelt sovrumana la giustizia?»

«Если мы принимаем мысль о том, — думал я, — что ошибаться — это свойство человека, разве не является сверхчеловеческой жестокостью правосудие?»

Луиджи Пиранделло. Покойный Маттиа Паскаль (Il fu Mattia Pascal) (1904)

Если бы у Италии был пупок, то это была бы площадь Венеции. На одной стороне возвышается грандиозная постройка, которая известна иностранцам как памятник Виктору Эммануилу, но настоящее ее название — Altare della Patria, или «Алтарь Отечества». Направо от алтаря — и где еще, если не в Италии, можете спросить вы, светский памятник назвали бы алтарем — дорога, которая проходит через Форумы к Колизею, самой узнаваемой туристической достопримечательности Италии. Слева балкон, с которого Муссолини разжигал патриотизм в народных массах. А прямо напротив гигантского беломраморного алтаря находится менее известный осколок богатого прошлого Италии: палаццо, в котором мать Наполеона, Мария Летиция Рамолино, доживала свои дни, после того как ее сына отправили в игнание на Св. Елену.

«Все там», — сказал итальянский коллега-журналист, задумчиво глядя на площадь через одно из высоких окон Палаццо Бонапарта. Он держал в руках пакетик чипсов и время от времени запускал в него пальцы, ожидая, пока в соседнем с моим кабинете подсчитают его расходы. Сначала я подумал, что он имеет в виду те глубоко символичные здания, что виднелись из окна.

«Нет. Я говорю о людях, — сказал он. — Только взгляните: все, что вам надо знать об Италии, там, перед вашими глазами».

Была зима, и в поле зрения почти не попадались туристы. Площадь Венеции вновь заняли римляне, и там царил настоящий разгул беспорядка, еще более оголтелого, чем в разгар лета. Люди пересекали площадь во всех мыслимых направлениях, беспечно игнорируя пешеходные переходы. Motorini[100] и автомобили, фургоны и автобусы с ревом проносились в сантиметрах от них, поворачивая налево и направо и разъезжаясь друг с другом также на сантиметры. Среди автомобилей, несшихся по площади тем холодным днем, были macchinette — маленькие машинки с двигателем в 50 кубов, которыми в Италии можно управлять с 14 лет (или если вы лишились водительских прав за езду в нетрезвом виде или нарушение правил дорожного движения). Macchinette можно легко переделать так, чтобы они ездили намного быстрее, чем положенные им 45 км / ч, и они попадают в аварии примерно вдвое чаще, чем обычные автомобили. Посреди этого хаоса на возвышенном постаменте стоял полицейский, пытаясь регулировать движение. То и дело кто-нибудь из водителей — обычно на motorino[101] — делал вид, что не заметил поднятую руку, и продолжал движение в сторону одной из улиц, разбегающихся в разные стороны от площади, вызывая град судорожных свистков других полицейских, стоящих поблизости. Остановленный у обочины дороги водитель motorino, как правило, ввязывался в жаркий спор с полицейскими, разводя руками и убеждая их в своей невиновности с отчаянным выражением человека, которого совершенно неправильно поняли.

То, что мы созерцали внизу, было именно той Италией, которую имел в виду Муссолини, когда в кабинете за дверью того знаменитого балкона один немец спросил его, трудно ли управлять итальянцами. «Ничуть, — ответил он. — Это просто не имеет смысла».

Углубитесь в любую из улочек около Piazza Venezia, и вскоре вы наткнетесь на уличное кафе, которое — хотя по виду этого, возможно, и не скажешь — никогда не получало разрешения на работу в таком качестве. Делается это так: вы приобретаете кафе; через несколько месяцев ставите перед ним пару цветочных горшков; если никто не возражает, заменяете их кадками с более крупными растениями или даже небольшими деревьями в них; если и это проходит незамеченным, можете поставить между кадками и дверью в ваше кафе стол и пару стульев; затем еще и еще, до тех пор пока вы не будете готовы окружить весь пятачок линией кустов и, может быть, даже каких-нибудь цепочек, натянутых между столбиками, чтобы защитить то, что по закону является государственной собственностью, но к настоящему моменту выглядит так, будто бы относится к кафе. На этой стадии — а у вас могли уйти годы на то, чтобы зайти так далеко — вы готовы увенчать проект тентом и, возможно, какими-нибудь прозрачными пластиковыми или стеклянными стенками, чтобы защитить своих клиентов от холода зимой. Дюйм за дюймом, шаг за шагом, и вы преуспели в том, чтобы удвоить размер — и доходность — вашего кафе.

Итальянский подход состоит в том, чтобы сначала сделать, а потом просить разрешение, если вообще просить. Этот принцип применяется в миллионах перепланировок и расширений жилья, которые ни один местный чиновник никогда не одобрил бы, если только ему не дали бы bustarella («небольшой конверт»), плотно набитый банкнотами. И не только в этом. Тот же принцип был применен при строительстве целых зданий и даже микрорайонов. В 2007 году около Неаполя был обнаружен небольшой городок, состоявший из 50 зданий, которые вмещали более 400 квартир. Все это было abusivo (термин применяется к строительным проектам, которые не имеют официального разрешения). Группа по защите окружающей среды Legambiente однажды подсчитала, что в общей сложности 325 000 зданий в Италии abusivi. «Fatta la legge trovato l'inganno», как говорят итальянцы: «Законы издаются не раньше, чем в них находятся лазейки».

Однако приглядитесь повнимательнее, и вы увидите совсем другую сторону Италии. Как уже отмечалось[102], все остальные аспекты частной жизни жестко регламентированы. Это один из величайших парадоксов: итальянцы не станут повиноваться законам, и все же они будут придерживаться — причем со стальной твердостью — традиций. Только посмотрите на то, как люди загорают. В большинстве других стран вы приходите на пляж и обнаруживаете, что люди буквально разбросаны кругом в сумбурном беспорядке. Но в Италии это применимо только к так называемым spiagge libere (бесплатным пляжам). Большинство пляжей выглядит так, будто их придумал какой-то северокорейский комиссар: ряд за рядом одинаковых лежаков с одинаковыми зонтиками и проходом посередине, открывающим доступ к воде. И не то чтобы любой мог запросто пройти через пляж в море. Вход контролируется владельцами stabilimento balneare (буквально «купального учреждения»), которое распоряжается этой полоской пляжа. Некоторые stabilimenti balneari управляются местными властями, но большинство — частные фирмы (обычно с лицензией, выданной городом или муниципальным советом).

Только тогда, когда закон оказывается близок к тому, чтобы стать общественным соглашением, возникает вероятность, что его будут соблюдать. Например, в 2005 году власти решили установить запрет на курение в общественных местах. Никто не думал, что итальянцы обратят на это хоть малейшее внимание. Но в последние месяцы перед введением запрета распространилась идея, что это довольно осмысленная мера, которая может улучшить здоровье людей. И когда с начала 2006 года запрет вступил в силу, на следующий же день люди прекратили курить в ресторанах, барах и других учреждениях. В результате какого-то почти что чуда закон превратился в общественный договор, и все были готовы уважать его.

Реакция на запрет на курение побудила комментаторов того времени задаться вопросом: насколько в действительности анархичны их соотечественники. Мой ответ подсказан прошлым опытом, полученным, когда я немало лет прожил среди другого, казалось бы, склонного к анархии народа — испанцев. Я ясно вспоминаю бедлам на улицах Мадрида и в особенности парковку вторым рядом. Но в те дни штрафы за это нарушение были смехотворны, как и в значительной части Италии сегодня. И в любом случае их редко взимали. Только если вы оставляли свой автомобиль, заблокировав вход, скажем, в родильный дом, а затем уходили смотреть футбольный матч, вас могли ожидать неприятности с законом. С тех пор штрафы были подняты до такого уровня, что теперь они могут серьезно отразиться на семейном бюджете. Более того, их стали строго взимать. В результате даже субботним вечером вы можете проехать по центру Мадрида, не встретив парковки в два ряда. Свою роль сыграла простая угроза наказания. Устрашенные перспективой жестких штрафов, анархические madrileos стали законопослушными автомобилистами. В большей части Италии подобных мер не принимают и все еще предпочитают прощать, а не наказывать нарушителей[103].

Недалеко от площади Венеции есть улица Via Arenula. В конце ее, на берегу Тибра, стоит внушительное здание, и большая мемориальная доска на его стене гласит, что это «Министерство прощения и правосудия». Официально оно так уже не называется, слово «прощения» исчезло в 1999 году. Но взгляды, из-за которых когда-то министерство получило такое название, живы по сей день. Иностранцам может показаться, что итальянская система уголовного судопроизводства была создана с единственной целью — гарантировать осужденным помилование.

После вынесения обвинения (а это иногда требует длительного предварительного слушания дела) ответчиков ожидают слшания, затем они могут подать две апелляции — одну в местный суд по обстоятельствам дела и вторую в верховный суд, известный как Кассационный, по правовой основе осуждения или оправдания (поскольку обвинение также имеет право на апелляцию). И только после того как все три этапа процесса завершаются, ответчик считается «окончательно осужденным». В среднем это занимает больше восьми лет. В каждом шестом случае — больше 15. И все это время, если ответчика не обвиняют в принадлежности к мафии или в особо тяжком преступлении, таком как убийство или насилие, он, как правило, остается на свободе.

Тюремные сроки, когда их в конечном счете утверждают, сравнительно мягкие. Экспертно-аналитический центр Eures изучил приговоры за 10-летний период до конца 2004 года и установил, что в среднем срок за убийство составил менее 12,5 лет при том, что минимум, установленный в уголовном кодексе, — 21 год. За растрату государственных средств присуждали в среднем год и четыре месяца — меньше половины якобы минимального срока в три года.

Если осужденный преступник за время многолетнего ожидания окончательного приговора достигает возраста 70 лет, очень маловероятно, что он на самом деле попадет в тюрьму. То же самое верно для многих более молодых ответчиков, по преступлениям которых за это время истекает срок давности. Существует также несколько способов, к которым власти время от времени прибегают, чтобы освободить места в тюрьмах.

Самым всеобъемлющим из них является amnistia, которая отменяет и преступление, и приговор. Понятно, что после Второй мировой войны был целый всплеск амнистий. Это должно было гарантировать, что никто больше не будет подвергаться судебному преследованию за попытки свергнуть диктатуру Муссолини. Но в следующие четыре десятилетия итальянские правительства объявили еще не менее 13 амнистий: некоторые общие, другие ограничивались определенной категорией преступлений или определенными сроками.

С 1990 года предпочтение отдавалось indulto («помилованию»), которое аннулирует приговор, но не преступление. Таких было три. Но их влияние было — и остается — больше, чем могло бы возыметь это скромное число. Во многих других правовых системах амнистии и помилования применяются только к тем, кто уже был заключен в тюрьму. Но в их итальянской версии они применимы к любому преступлению, совершенному до даты их объявления, даже если человека, который совершил преступление, еще даже не судили, не говоря уже о вынесении приговора или заключении в тюрьму. Когда в 2013 году Сильвио Берлускони впервые получил окончательный приговор — за налоговое мошенничество, — ему присудили четырехлетний тюремный срок. Но семью годами ранее тогдашним левоцентристским правительством было объявлено помилование, которое уменьшило на три года сроки за преступления, совершенные до этого. Таким образом, тюремный срок бывшего премьер-министра сразу снизился до одного года. И так как ему было больше 70 лет, он получил на выбор домашний арест или общественные работы. Другие, менее известные итальянцы также будут пользоваться выгодами от помилования 2006 года в течение еще многих лет.

Одна из причин, по которым итальянцы готовы попытать счастья и пренебречь нормативами перепланировки или уклониться от уплаты налогов, кроется в существовании еще одной формы юридического помилования. Оно называется condono. То и дело очередное правительство одобряет решение, которое позволяет итальянцам заплатить относительно небольшой штраф за то, чтобы их долги государству были прощены, а незаконная перепланировка или строительство — узаконены. Некоторые condoni распространяются на оба эти нарушения. В последние десятилетия очередной condono объявляли примерно каждые пять лет.

Правительствам эти меры нравятся, потому что позволяют Казначейству мгновенно пополнить наличность. Но они же укрепляют в итальянцах и без того уже укоренившуюся веру в то, что они смогут выйти сухими из воды, не платя налоги и не оформляя разрешение на строительные работы. Это также означает, что мозолящие глаза безвкусные постройки на пляжах, в национальных парках и даже на местах археологических раскопок остаются на своих местах уже на законных основаниях. Последние правительства решили отказаться от condono как средства поправить государственный бюджет, но еще неизвестно, будут ли будущие администрации столь благонравны.

Непревзойденный пример вынесения мягких приговоров — произошедшее после того, как яркий прожектор СМИ отвернулся от крупнейшего в истории Италии коррупционного скандала. Tangentopoli вызвал сенсацию далеко за пределами страны. В нем было замешано очень много людей, и аресты шли в масштабах, никогда прежде не виданных ни в Италии, ни где-либо еще за пределами коммунистического блока. В 1992 году, когда под стражу был взят первый подозреваемый, я жил в другой стране и хорошо помню нарастающий скепсис и волнение в репортажах из Италии, по мере того как одного видного промышленного магната за другим швыряли в тюрьму, где они томились ожиданием вместе с другими крупными деятелями, которые, до того как полиция постучала в их дверь, были вершителями судеб в своем городе, области или даже стране.

Под следствием оказались больше 5000 человек, из них 2735 — только в Милане. Еще 1785 дел были направлены в другие юрисдикции или до, или после вынесения обвинения, и что произошло с ними дальше, никогда, насколько я знаю, не исследовалось. Результаты судопроизводства в Милане, однако, были изучены в деталях. Спустя 10 лет после начала первого расследования больше одной шестой части дел все еще ожидали предварительного приговора — факт, красноречиво свидетельствующий о неспешности итальянского правосудия. Примерно еще одна шестая закончилась оправдательными приговорами. Но из оставшихся двух третей почти ни одно дело не закончилось приговором к тюремному сроку. Пока суд да дело, некоторые из ответчиков умерли. Многие заключили досудебное соглашение ради смягчения приговора, что означало, что им не придется идти в тюрьму. Другие прибегли к сокращенному судебному разбирательству и тоже получили послабления. В ряде случаев дела — также примерно одна шестая от общего числа — были закрыты в связи с истечением срока давности. В 2000 году, когда многие из разбирательств, начатых в начале 1990-х, уже заканчивались, Corriere della Sera сообщила, что из тысяч мужчин и женщин, втянутых в расследования Tangentopoli, только четверо оказались в тюрьме.

Снисхождение, как тонкий слой болеутоляющего бальзама, распространяется на многие другие сферы итальянской жизни. Проигравшие на выборах политики редко удаляются с политической сцены, чтобы начать писать мемуары, как это принято в других странах. Принцип «наверх или вон», столь любимый американцами, в итальянской политике не применяется. Несколько лет или даже месяцев спустя побежденный кандидат вдруг появляется на телевизионном ток-шоу, иногда во главе новой партии, которую он как раз основал, и вскоре возобновляет карьеру, как будто ничего не произошло. Государственные служащие, пойманные на воровстве или растрате денег налогоплательщиков, могут попасть под суд и быть признаны виновными. Но в результате их не отлучают от государственной службы.

Отчасти причиной такой мягкости и терпимости является мягкосердечность. Итальянцы могут быть склонны к цинизму, но по большей части они — доброжелательные люди. Однако вдобавок работают по крайней мере еще два фактора, возможно, взаимосвязанные.

Один — это воспитание. Родители — поборники жесткой дисциплины встречаются в Италии, как и в любой стране (учитель, который когда-то работал в сельской школе в Пьемонте, сказал мне, что padri padroni[104] были там нормой), но в целом к детям здесь относятся чрезвычайно снисходительно, особенно матери. У каждого иностранца, который жил в Италии, есть излюбленная история о буйном неуправляемом ребенке. Моя собственная появилась на свет после памятного обеда с друзьями в ресторане в Умбрии. Там было фортепьяно, и одна девочка лет пяти решила поиграть на нем. К сожалению, она и понятия не имела, как это делается. В течение всей трапезы я и приблизительно 30 других клиентов вынуждены были выслушивать настоящую какофонию, когда она возвращалась к фортепьяно, чтобы постучать кулаками по клавиатуре. При этом ни родители, ни работники ресторана даже не делали попыток остановить ее. Неудивительно, что итальянцы растут, чувствуя себя вправе пользоваться максимально возможной свободой. И по большей части готовы признавать такое же право за другими.

Второй фактор — очевидно, католицизм, придающий огромное значение взаимозависимым понятиям исповеди, раскаяния и помилования. Одна из многих пословиц о прощении в итальянском языке гласит: «Peccato confessato, mezzo perdonato» («Грех покаянный наполовину прощен»). Показательно и то, что когда власти дали террористам, а позднее и гангстерам возможность получать снисхождение в обмен на сотрудничество со следствием, те стали известны как pentiti («раскаявшиеся»). Повторяющаяся черта репортажей о преступлениях в СМИ[105] — настойчивое желание журналистов узнать, прощают ли жертвы — или родственники покойных жертв — предполагаемого преступника. Их ответы — чувствуют ли они себя в силах снизойти до прощения — часто становятся заголовками статей, написанных по следам поистине ужасных преступлений, таких как убийство или грабеж с применением насилия.

Положительная черта всего этого в том, что итальянцы гораздо охотнее, чем британцы или американцы, учитывают человеческие слабости. Водитель, который случайно повернул на одностороннюю улицу, вероятнее получит предупреждение, а не штраф, так же как и пенсионер, пойманный без билета в автобусе или поезде. Отрицательная сторона — повсеместное сопротивление в итальянской культуре необходимости отвечать за свои действия. Нарушить правила или закон, а затем избежать последствий — в этом суть furbizia. Уход от ответственности может даже расцениваться если не как достоинство, то как заслуга: это нечто, чему аплодируют. Именно поэтому так много итальянцев восхищались Сильвио Берлускони и продолжали голосовать за него: несмотря на множество обвинений, ему вновь и вновь удавалось ускользнуть от вынесения приговора, причем иногда из-за изменений в законе, внесенных его же Кабинетом министров.

Однако самая невероятная судебная сага последних лет связана с совсем другой политической фигурой — Адриано Софри. После студенческих волнений, которые пронеслись по Европе в 1968 году, Софри стал известен как лидер радикальной группы левого крыла Lotta Continua («Непрерывная борьба»). Когда стало ясно, что массы не собираются реагировать на призывы к революции, Lotta Continua распалась — это произошло в 1976 году, а Софри стал учителем и журналистом. Через 12 лет он и два других бывших члена группы были арестованы по обвинению в убийстве человека, имя которого фигурирует в истории и литературе Италии, — Луиджи Калабрези, одного из старших офицеров полиции. Именно из окна кабинета Калабрези в полицейском управлении Милана выпал — или выпрыгнул, или был выброшен — во время допроса в 1969 году молодой анархист Пино Пинелли. Его смерть вдохновила Дарио Фо, который позже получил Нобелевскую премию по литературе, написать пьесу «Смерть анархиста от несчастного случая». Калабрези подозревали — по понятным причинам, но без малейших доказательств — в том, что он убил Пинелли. Он стал объектом ненависти левого крыла. Несколько месяцев спустя его застрелили, когда он выходил из своего дома в Милане.

Газета группы Lotta Continua, бесспорно, несет значительную часть вины за разжигание ненависти к Калабрези. Но дело против Софри основывалось исключительно на показаниях четвертого бывшего активиста Lotta Continua, который признался в том, что увез исполнителей убийства с места преступления. За сотрудничество с полицией он получил очень мягкий приговор. Его показания во многом противоречили фактам, установленным следствием, и в 1992 году Кассационный суд назначил повторные слушания по апелляции. Ответчики были вновь оправданы, но пали жертвой одного из самых пагубных механизмов итальянской судебной системы. Четвертое слушание по их делу проводились в суде, где в коллегию входили также судьи без профессиональной подготовки. Такие судьи — это некий итальянский аналог присяжных заседателей. Они сидят по обе стороны от профессиональных magistrati, украшенные лентами красного, зеленого и белого цветов итальянского флага, и обычно выглядят несколько самодовольно. При соотношении шесть к двум их голоса могут перевесить голоса профессиональных судей. Но когда приговор вынесен, описать мотивацию решения предоставляют одному из профессионалов. И это открывает возможность для так называемой sentenza suicida: судья, который не согласен с приговором, может изложить его в письменном решении в настолько вопиюще абсурдном виде, что его обязательно признают недействительным на апелляции в Кассационном суде.

Из-за sentenza suicida, направленной в Кассационный суд по делу Софри, у судей верховного суда не было иной возможности, кроме как отклонить оправдательный приговор и назначить еще одно слушание, на котором члены трио были признаны виновными. Наконец, в 1997 году, в ходе седьмого слушания дела, Кассационный суд — тот самый, который пятью годами ранее опротестовал их осуждение — вынес новый приговор, на сей раз признав их виновными.

Следующие 10 лет Софри провел в тюрьме. После того как он едва не умер от разрыва пищевода, его перевели под домашний арест для выздоровления. Но только в 2012 году ему, наконец, зачли срок полностью.

В эпопее Софри sentenza suicida была не единственным сюрреалистическим проявлением. Как только он был окончательно признан виновным, его дело пошло по замкнутому логическому кругу, который явно проистекает из католической доктрины. Его сторонники, включая некоторых правых деятелей, страстно призывали президента даровать ему помилование. Но так же как прощение в католицизме может быть даровано только после признания на исповеди, помилование в Италии может быть даровано, только если человек, признанный виновным, просит его. Однако делая это, он неявным образом признает вину. А Софри упрямо настаивал на своей невиновности. Таким образом, он должен был продолжать нести наказание.

Его дело — яркий пример основополагающей особенности бесконечно противоречивой правовой системы Италии: при всей своей великодушной мягкости она может быть и крайне жестокой. И основе этой жестокости в значительной степени лежит ее медлительность. Судьи в Италии не только вершат правосудие; они также управляют судебной машиной — занимаются тем, для чего у них нет надлежащего образования. Ни одна партия левых или правых ни разу не решилась поднять эту проблему, но это главная причина крайней неэффективности работы судов.

Для начала: слушания проводятся не последовательно день за днем, а с произвольными интервалами в течение месяцев или даже лет. На первом слушании (скажем, в ноябре) судья обсудит с адвокатами обвинения, защиты и других сторон процесса даты, в которые они могут присутствовать. Так как все адвокаты одновременно занимаются и другими делами, то скорее всего первая удобная дата будет не раньше чем в декабре, и до закрытия судов на Рождество удастся провести не больше пары слушаний. Затем наступит новый год, процесс возобновится, обычно с регулярностью в одно слушание в неделю или даже реже. При таких темпах всем вовлеченным сторонам — и в особенности судебным заседателям — трудно удерживать внимание на всех деталях материалов дела. К тому же отправленные в тюрьму в ожидании суда ответчики, которые впоследствии оказываются невиновными в преступлении, в котором их обвиняли, находятся в заключении намного дольше необходимого.

В гражданском судопроизводстве все обстоит еще хуже. И это — важная причина, почему зарубежные инвесторы так неохотно размещают капиталы в Италии: если их обманут или просто не заплатят им за товары или услуги, то они смогут получить свои деньги обратно лет через 10, а то и позже. Гротескный пример такого рода стал известен в 2010 году, когда в одной деревне около Рима умерла 94-летняя женщина, которая 40 лет ждала урегулирования спора о завещании своей матери. Изведенная медлительностью судов, она начала судебное дело против государства и выиграла его: ей присудили 8000 евро в качестве компенсации. Но несмотря на многочисленные попытки с ее стороны, она так и не преуспела в том, чтобы получить эти деньги. Лишь малая часть средств, которую она все-таки получила, была выручена от продажи фотокопировальных устройств, конфискованных коллекторами в государственных учреждениях.

В 2012 году в очереди скопилось 3,4 млн уголовных дел и 5,5 млн гражданских.

Одна из глубинных проблем итальянской правовой системы в том, что в уголовном судопроизводстве она представляет собой неудобоваримое сочетание двух несочетающихся подходов. Большую часть своей истории она была, по определению юристов, розыскной. Исключительно важным этапом в судопроизводстве было расследование, известное как istruzione: судья-следователь, называемый giudice istruttore, пытался с помощью полиции установить, кто несет ответственность за преступление. До 1970-х, когда в судопроизводство были внесены изменения, ответчик и его адвокаты не имели права подвергать сомнению или противоречить информации, собранной судьей, не говоря уже о представлении собственных доказательств. Таким образом, открытые слушания в суде — dibattimento — были по сути пустой формальностью, и роль адвокатов защиты — avvocati — фактически ограничивалась подачей прошений о смягчении наказания. Судья, рассматривавший дело, мог основывать свое решение на материалах, записанных во время расследования, даже если они не подтверждались свидетелями, вызванными, чтобы давать показания на открытом заседании. Он — или, чрезвычайно редко в то время, она — редко приходили к решению, которое отличалось бы от выводов giudice istruttore.

Реформа 1989 года подразумевала внесение революционного изменения: преобразования итальянской розыскной системы, основанной на Кодексе Наполеона, в состязательную, такую же, как в США и Великобритании. Но, как часто происходит в Италии, итогом стал компромисс — стремление всегда искать золотую середину, даже если для этого приходится ограничиваться полумерами. В течение нескольких лет Конституционный суд отщипывал кусочки от вновь созданной системы и, среди прочего, восстановил право судьи, ведущего дело, основывать приговор на доказательстве, которое не было получено в суде. Не имея возможности оспорить решения Конституционного суда, парламент решил изменить конституцию, на которой они основывались. В 2001 году изменения были включены в отредактированный уголовно-процессуальный кодекс. Но система по-прежнему остается громоздким гибридом.

Для понимания противоречий вокруг судебной системы — и, по сути, всей политической истории Италии с начала 1990-х — нужно учитывать роль обвинителя, называемого pubblico ministero (PM) или procuratore. По мнению многих итальянцев, полномочия, которые они унаследовали от giudici istruttori, по-прежнему дают им хорошие шансы в противостоянии со стороной защиты. Более того, многие считают, что отдельные обвинители злоупотребляют полномочиями, имеющимися в их распоряжении, чтобы приобрести известность, особенно если они надеются однажды оставить юриспруденцию и начать политическую карьеру. Как и во множестве других вопросов, в отношении к этой проблеме итальянцы делятся на два лагеря. Критики PM называют себя garantisti и именуют тех, кто в этом споре находится по другую сторону баррикады, giustizialisti.

После того как в 1994 году премьер-министром стал Сильвио Берлускони, спор, который ранее не затрагивал партийных интересов, приобрел яркую политическую окраску. Медиамагнат всегда утверждал, что пришел в политику, чтобы спасти свою страну от коммунизма или, скорее, от наследников старой Итальянской коммунистической партии[106]. Его критики полагали, что он пришел в парламент, чтобы спастись от возможного банкротства и тюрьмы. Tangentopoli тем временем продолжал развиваться. Многие другие крупные фигуры делового мира находились в тюрьме, и политический спонсор Берлускони, Беттино Кракси, уже бежал из страны, чтобы избежать тюремного заключения. У нового лидера итальянских правых были все основания опасаться, что он и сам вскоре может быть предан суду: миланские прокуроры уже проверяли информацию о том, что он подкупил сотрудников налоговой полиции, которые проводили проверку в его компаниях, и что он использовал офшорные компании и фиктивный счет для незаконного финансирования Итальянской социалистической партии[107] Кракси.

Берлускони утверждал, что это лишь доказывает его заявление, будто он стал жертвой «охоты на ведьм», организованной обвинителями левого крыла, и оправдывает его борьбу за реформирование судебной системы с целью ограничить полномочия PM. Совершенно неожиданно дело garantisti стало делом его партии и, само собой, других правых. С тех пор многие деятели левого крыла резко прекратили критику итальянской судебной системы, хотя, возможно, в других обстоятельствах они могли бы дать ей беспристрастную оценку.

Возьмите, например, заявления о неправомочном прослушивании телефонных разговоров. С начала 1990-х этот вопрос очень занимал garantista, но с тех пор еще большее внимание ему стали уделять сторонники Берлускони, поскольку именно перехваченные разговоры использовались, чтобы обвинить — или просто поставить в сложное положение — их лидера. Прокуроры и их сторонники возражают, что в стране мафии прослушка — важное оружие в арсенале следователей. Но этот аргумент с трудом выдерживает критику после того, как Институт Макса Планка установил, что число ордеров на прослушивание, выданных в Италии, пропорционально количеству населения больше чем в 100 раз превышает их количество в Соединенных Штатах, в которых тоже есть организованная преступность. Еще одну брешь в аргументах giustizialisti пробили официальные данные по распределению между городами Италии расходов на организацию прослушивания. Эти данные показали лишь незначительную корреляцию между объемом перехвата и присутствием мафии. На верху списка вполне предсказуемо оказался Палермо. Но следом идут Милан и Варезе, расположенный немного севернее деловой столицы Италии. Тренто, один из наиболее спокойных городов в стране, оказался 11-м — на четыре позиции выше Катандзаро, столицы Калабрии, вотчины Ндрангеты. Возникает подозрение, что прокуроры и полицейские дружно приобрели нездоровую зависимость от прослушивания как замены более трудоемких, но не так посягающих на частную жизнь методов расследования.

Больше всего garantisti выводит из себя то, что распечатки перехваченных разговоров без труда находят путь в СМИ, что вдвойне нарушает право на неприкосновенность частной жизни тех, чьи беседы были записаны. Иногда это люди, которые не совершили никаких нарушений, а просто поговорили по телефону с подозреваемым. Бывает, что публикация производится на вполне законных основаниях: если, например, распечатка перехвата была прикреплена к прокурорскому запросу на розыск, арест или иной ордер или к отчету, который прокуроры обязаны подавать после дознания в поддержку вынесенного ими обвинительного заключения. Но довольно часто данные перехватов уходят на сторону, когда расследование еще идет, и иногда публикуются отрывки щекотливых или постыдных разговоров, не имеющие никакого отношения к существу дела. Утечки могут происходить через адвокатов защиты, работников судов, полицейских чиновников и т. д. Но, хотя доказать это невозможно, широко распространено мнение, что самые пикантные фрагменты попадают в руки репортеров благодаря PM.

Формально утечка материалов дела и их публикация являются преступлением. Но трудно припомнить случай, когда против репортера или редактора начали бы судебное преследование, поскольку доказать факт нарушения очень сложно: журналиста в Италии нельзя заставить раскрыть его источники, и поэтому установить личность человека, который допустил утечку информации, почти невозможно. Понятие «находящийся на рассмотрении суда» в Италии существует, но правило о неразглашении подробностей дела нарушается почти ежедневно. Это еще одно последствие того, что реформа 1989 года застряла на полпути. В те дни, когда приговор полностью зависел от профессиональных судей, которые имели доступ ко всем материалам расследования, разумно было предположить, что частичная утечка сведений никак не могла повлиять на результаты разбирательства. Но при новой системе многие дела, как уже отмечалось, слушаются с участием как непрофессиональных, так и профессиональных судей, и первые очень подвержены влиянию СМИ. Подбрасывая репортерам лакомые кусочки, хитрый прокурор может создать видимость, будто вина подсудимого доказана, и защите будет трудно разрушить ее в суде.

Другой пережиток прежней, исключительно розыскной системы — очень свободное применение досудебного заключения. Подозреваемых — а во время расследования все остаются всего лишь подозреваемыми, а не обвиняемыми — иногда задерживают, если на то есть серьезные основания. Например если существует реальная опасность, что они могут убежать за границу, уничтожить улики или запугать свидетелей. Но в Италии подозреваемых иногда упекают в тюрьму на довольно шатких основаниях и, судя по скорости, с которой их зачастую выпускают, после того как они начинают сотрудничать со следствием, их, похоже, сажают под замок, чтобы развязать им языки. Предполагаемые злоупотребления досудебным заключением под стражу впервые стали предметом общественного обсуждения во время Tangentopoli, когда в миланскую тюрьму Сан-Витторио были заключены сотни людей, больше привыкших сидеть на роскошных стульях залов заседаний, чем на жестких тюремных скамьях. Очень немногие из них, как мы уже знаем, в конце концов получили-таки тюремные сроки. Складывается впечатление, что итальянцы, обвиняемые в совершении преступления, скорее могут попасть в тюрьму до того, как будут признаны виновными, чем после. Согласно ежегодной уголовной статистике Совета Европы за 2012 год, больше 40 % заключенных в итальянских тюрьмах еще только ждут окончательного приговора — это второй по величине результат среди стран ЕС.

Прокуроры, разумеется, не могут просто отправлять людей в тюрьму. Это должен делать судья. Но ведь и отношения между судьями и прокурорами в Италии — одна из непростых проблем. Реформа 1989 года разделила их функции, но они остались частью одной системы, как того требует Конституция. Вместе судьи и прокуроры образуют то, что называется magistratura. В то время как адвокаты защиты являются частными предпринимателями, magistrati — государственные служащие. Они сдают одинаковый экзамен, чтобы начать профессиональную деятельность, и по ходу карьеры могут переходить от одной роли к другой: молодой прокурор, работающий, скажем, в Ферраре, может претендовать на должность судьи в Бари, а затем продолжить работу, став прокурором в Риме. В 2005 году правительство, которым на тот момент руководил Берлускони, предложило законопроект, согласно которому судьи и прокуроры должны были оставаться в одной роли в течение пяти лет после начала профессиональной деятельности. Но прежде чем этот закон вступил в силу, он претерпел значительные изменения из-за поправок, предложенных левоцентристами.

Обычные итальянцы продолжают считать, что судьи и прокуроры имеют сходные функции. Нередко прокуроров, даже в СМИ, называют не просто magistrati, а giudici. Представители garantisti жалуются, что оба ответвления magistratura защищают одну и ту же esprit de corps («честь мундира») и потому судьи с легкостью одобряют запросы прокуроров, в том числе и на предварительное заключение подозреваемого. Действительно, если судья до этого несколько лет был прокурором, было бы странно, если бы он интуитивно не смотрел на все с позиции обвинения.

Но что же с утверждением Берлускони, что magistratura кишит сторонниками левого крыла? Некоторые из его сторонников говорят даже о partito della magistratura («партии магистратуры»). Более утонченная версия гласит, что итальянские судьи и прокуроры походят на турецкие вооруженные силы — это группа людей со схожими политическими взглядами, которые не нуждаются в том, чтобы принадлежать к партии или группе, чтобы действовать согласованно.

Справедливо будет сказать, что число сторонников левого крыла среди итальянских magistrati выше, чем среди их коллег в других странах. Адвокаты вообще и судьи в частности склонны быть консервативными. В течение многих лет так было и в Италии. Судебная власть, оставленная в наследство Муссолини, уверенно разделяла правые взгляды. Чтобы ослабить хватку консерваторов в государственных учреждениях, Итальянская коммунистическая партия во времена холодной войны устроила то, что принято называть «позиционной войной». Идея состояла в том, чтобы пролетариат — или, скорее, его союзники среди интеллигенции — внедрился в ключевые структуры власти. После 1968 года эта идея была подхвачена в несколько измененном виде сторонниками новых левых, которые набрали силу в ходе студенческих восстаний. Можно почти не сомневаться в том, что в последующие годы немало радикальных идеалистов действительно устремились в magistratura.

Но утверждать, как это сделал Сильвио Берлускони, что судебная власть наполнена марксистами, — нелепо. Будь оно так, ему не удалось бы столько раз выйти сухим из воды. И Адриано Софри никогда не был бы осужден. Подавляющее большинство судей и прокуроров принадлежат к Associazione Nazionale Magistrati (ANM), которая является просто профессиональной ассоциацией. Внутри ANM есть два correnti («течения»): Magistratura Democratica, которая равняется налево, и Magistratura Indipendente, которая склоняется к правым взглядам. Но и судьи, и прокуроры хором отрицают, что их политические взгляды могут играть какую-либо роль при принятии профессиональных решений. Большинство адвокатов защиты, с которыми мне довелось пообщаться, больше критиковали тех немногих прокуроров, которые одним глазом косят в сторону политической карьеры и выбирают дела, которые, как они знают, принесут им известность в СМИ.

«Но если бы я думал, что, когда я приду в суд, чтобы участвовать в разборе дела, мне нужно будет беспокоиться о политических убеждениях судьи, то, откровенно говоря, я бы бросил эту работу и пошел бы заниматься чем-то другим», — сказал мне один avvocato.

На момент написания этой книги более сильной из двух фракций является Magistratura Indipendente, причем на последних выборах в профессиональный орган самоуправления, Consiglio Superiore della Magistratura, ее кандидаты добились большего успеха, чем выдвиженцы Magistratura Democratica. Прокурор Кассационного суда, который в 2013 году успешно обосновал отклонение последней апелляции Берлускони против его осуждения за налоговое мошенничество, принадлежал к Magistratura Indipendente.

19. Вопросы самоидентификации

Italia significa Verdi, Puccini, Tiziano, Antonello da Messina… Io non penso che Tiziano sia nato lass e Antonello da Messina sia nato laggi: per me sonodue italiani.

«Италия — это Верди, Пуччини, Тициан, Антонелло да Мессина… Я не думаю о том, что Тициан родился там, а Антонелло да Мессина — вон там; для меня оба они — итальянцы».

Рикардо Мути. Corriere della Sera, 22 марта 2011 года

В 2011 году Италия праздновала свой 150-й день рождения. В тот день, когда в 1861 году король Виктор Эммануил II провозгласил основание Королевства Италии, 17 марта, в Риме прошла церемония, и группа высшего пилотажа ВВС использовала струи пара, подкрашенного в национальные цвета, чтобы изобразить в воздухе самый большой Tricolore в мире.

В других местах, однако, празднования ограничились в основном выставками, посвященными тому или иному местному эпизоду Рисорджименто. По стандартам относительно молодой страны все было очень скромно. Отчасти это объяснялось тем, что в то время правящая коалиция включала Лигу Севера, которая рассматривает Объединение как полный провал. К тому же Италия была погружена в глубокий экономический кризис, который двумя годами ранее поразил еврозону. Тем не менее столь скромные юбилейные торжества были восприняты многими и внутри, и за пределами страны как очередное свидетельство того, что работа по государственному строительств, начатая в 1860-х, еще далека от завершения.

Итальянцы склонны подкреплять это впечатление. Большинство из них предпочитают рассказывать иностранцам о различиях между жителями страны, а не о том, что есть между ними общего. Неудивительно, что именно эта мысль проходит через большую часть того, что написано об Италии иностранцами: целые книги все еще создаются на основе представления о ней как о чем-то немногим большем, чем «географическое понятие»[108].

На самом деле в географическом смысле название «Италия» действительно не так, чтобы уж очень полезно, поскольку в разные времена под ним понимали разные территории. Для древних римлян это означало только полуостров. Долина По расценивалась как часть Галлии. Идея, что вся область к югу от Альп составляет единую географическую территорию, оформилась, кажется, только после распада Римской империи, и, возможно, этому способствовал тот факт, что дороги, которые римляне проложили через горы, постепенно приходили в упадок, ограничивая контакты между Италией в современном смысле слова и остальной частью Европы.

Как я уже говорил ранее, география и история объединились, чтобы разделить жителей территории, которая простирается от Альп до Сицилии[109]. Но имеется множество свидетельств, позволяющих предположить, что народы, которые вторгались к ним через Альпы или Средиземное море, они считали более чужими, чем остальных итальянцев. Были даже моменты, когда они испытывали некую взаимную солидарность. Когда, например, в XIV веке некий Кола ди Риенцо захватил власть в Риме и провозгласил республику, он созвал собрание представителей всех местностей Италии. И довольно многие из существовавших тогда коммун отправили делегатов, чтобы они говорили от их имени.

Более того, иногда государства, которые беспокойно сосуществовали на землях, которые мы теперь называем Италией, объединялись ради того, чтобы отразить иностранного захватчика. Так, большинство городов-государств Северной Италии объединило свои силы, чтобы отразить войска императора Фридриха I в битве при Леньяно[110] в 1176 году, а чуть больше трех столетий спустя, в 1495 году, Венецианская республика объединилась с герцогствами Милана и Мантуи, чтобы оттеснить французского короля Карла VIII в битве при Форново. К тому времени идея единой Италии оформилась в умах нескольких интеллектуалов эпохи Возрождения. Макиавелли закончил свою главную работу, «Государь», призывом выдвинуть лидера, который смог бы объединить итальянцев и освободить Италию «от варваров».

Однако только в конце XVIII столетия что-то наподобие итальянской национальной идеологии стало обретать очертания. Тем не менее большую часть XIX века идея объединения страны казалась несбыточной мечтой. Великий государственный деятель Пьемонта Камилло Бенсо ди Кавур, сыгравший важную роль в Объединении, никогда всерьез не верил в эту идею и попытался не допустить дерзкой экспедиции Гарибальди на Сицилию, присоединившей к новому государству Меццоджорно. Обычные итальянцы тоже были не очень сознательны: более половины населения воздержалось от участия в первых всеобщих выборах в Италии в 1870 году.

Но то было тогда. А сейчас — это сейчас. Мне кажется, что многие итальянцы и многие из тех, кто пишет об их стране, не могут сделать важнейшее различие: между разнообразием и отсутствием единства. Эти два понятия связаны, но они не одно и то же. Соединенные Штаты, например, — это страна огромного разнообразия. Но они едва ли разобщены. Таким же образом и Италия чрезвычайно разнообразна — географически, лингвистически, этнически и культурно. Но это совсем не обязательно означает, что она разобщена.

Итальянцы как нация склонны быть занятыми собой[111] и мало интересоваться тем, что происходит за границей, поэтому они по большей части, кажется, и не подозревают о том разнообразии — и разобщенности, — которые встречаются в других европейских странах. В Италии, например, нет такой многочисленной народности, как баски, с языком, который даже не является индоевропейским. Конечно, у итальянцев есть традиция местного самоуправления, и многие горячо привязаны к своему городу или городку — в языке есть даже специальное слово для обозначения этой черты — campanilismo. Оно происходит от слова campanile, что означает «колокольня», потому что исторически именно колокольня была центром местных сообществ. Но именно в campanilismo реализуется то чувство приверженности родным местам, которую в ином случае можно было бы испытывать по отношению к большей территории (например, к целому региону), что, в свою очередь, могло бы заложить основы движения в поддержку автономии или даже независимости. С 1970 года в Италии действует достаточно развитое региональное самоуправление. Тем не менее до сих пор это не послужило толчком к развитию сепаратистских движений, как произошло в Шотландии и Каталонии.

В 1940-х возникло сицилийское движение за независимость, имевшее связи с Мафией. Но после Второй мировой войны оно сошло на нет. И хотя по-прежнему существует широкая поддержка независимости Сардинии, сепаратистские движения на острове остаются безнадежно раздробленными. Самым значимым региональным объединением в последние годы была Лига Севера. Но хотя время от времени ее лидеры и разыгрывают карту сепаратизма, больше их печалит то, что они и их сторонники считают разбазариванием северных налогов южной и центральной Италией. После того как в 2012 году Лига была подорвана финансовым скандалом, в котором были замешаны ее основатель, Умберто Босси, и его семья, признаки нарождающегося национализма возникли в Венето. Но там не собираются изобретать антиисторическую Паданию Босси, а хотят восстановить прежнюю Венецианскую республику. Посмотрим, получит ли развитие это движение.

В ряде отношений Италия кажется иностранным наблюдателям более однородной страной, чем ее же собственным жителям. Но как бы ни различались итальянцы в подходе к другим вопросам, все они сходятся в одном — в опоре на семью. Вероятно, на Сицилии она сильнее всего, а на севере слабее. Но различие лишь в степени ее влияния. Это сходство было отмечено в телефильме о жизни Феличе Маньеро, главы Мала дель Брента, синдиката организованной преступности, действовавшего в Венето в 1980–1990-х. Там есть сцена, в которой Маньеро приезжает, чтобы купить партию наркотиков у местного представителя Коза ностры. Он представляет спутника как своего кузена. Сицилиец замечает с усмешкой, что, когда дело доходит до денег, даже северяне вроде Маньеро доверяют только членам своей семьи. «Вы и впрямь не так уж отличаетесь от нас, а?» — говорит он.

Воспринимая это как само собой разумеющееся, итальянцы редко замечают, что все они — или почти все — выросли в католической культуре. Это не означает, что все становятся прилежными католиками. Но даже атеисты впитывают широкий спектр общих взглядов и допущений. Сравните это, например, с глубоким историческим отчуждением между католиками и протестантами в Германии и Нидерландах.

Также итальянцы не обращают внимания на тот факт, что подавляющее большинство детей в их стране имеют одинаковое образование. Более 80 % учатся в государственных школах. Среди остальных почти все идут в католические школы. И так как в среднем образовательные стандарты в государственном секторе выше, чем в частном, в Италии нет того социального деления, которое существует в Великобритании, где есть народные массы и есть элита, обучающаяся в закрытых частных школах.

Язык продолжает разделять людей, в этом сомнений нет. Но далеко не в такой степени, как когда-то. Во времена Объединения едва ли один итальянец из 10 мог говорить на литературном языке, основанном на тосканском диалекте, который был признан официальным языком страны. Даже первый монарх нового государства Виктор Эммануил II испытывал трудности, изъясняясь на нем. В последующие годы обязательная воинская повинность и миграция миллионов итальянцев, которые оставили свои дома на юге, чтобы переехать на север в годы «экономического чуда» и позже, помогли распространению официального итальянского языка. Внутренняя миграция возобновилась в конце 1960-х, и, согласно подсчетам, к 1972 году более 9 млн человек переехали из одной области в другую. Одним из следствий этого стали браки между мужчинами и женщинами из разных частей страны, и в семье, где жена была, скажем, из Апулии, а муж из Пьемонта, общим языком, скорее всего, был официальный итальянский.

Но даже при этом к началу 1980-х менее 30 % населения говорили только, или в основном, на государственном языке. С тех пор этот показатель неизменно рос, во многом благодаря телевидению. Исследование, опубликованное Istat в 2007 году, выявило, что он достиг 46 %, и обнаружило поразительную зависимость использования языка от возраста, из чего следует, что этот показатель почти наверняка продолжит повышаться: среди людей моложе 24 лет он составил почти 60 %.

Тем не менее то и дело встречаются свидетельства того, что очень многие итальянцы все еще говорят на диалекте. Не так давно судьи выбрали «Мисс Италия» девушку, которая приехала из сельского района Калабрии. Во время первой же пресс-конференции после победы стало ясно, что ее итальянский язык оставляет желать лучшего. Но удивленный и несколько пренебрежительный тон, которым сообщили о ее ошибках, показывает: использование диалекта расценивается сегодня в большей части Италии как признак недостатка образования, как нечто, чего следует стыдиться. И пока нет никаких признаков того, что какой-либо из диалектов или языков Италии (за исключением, возможно, сарду и современного венетского языка) может создать почву для жизнеспособного движения за независимость.

Другая вариация на тему «нигде нет такого, как в Италии» посвящена тому, что, несмотря на внутреннюю миграцию, страна продолжает страдать от колоссального разрыва в благосостоянии между севером и югом, и, более того, этот разрыв увеличивается. История действительно отделила Меццоджорно от остальной части страны и в политическом, и в социальном отношении. Историки все еще ожесточенно спорят, всегда ли — или по крайней мере со времен Рима — юг был беднее, чем север. Однако бесспорно то, что Сицилия, Амальфи, Салерно и Неаполь переживали годы пышного великолепия в Средние века. Первая в мире медицинская школа была учреждена в Салерно, возможно, еще в IX веке[112]. Самый древний государственный университет в мире находится в Неаполе: он был основан в 1224 году Фридрихом II и до сих пор носит его имя. В более позднее время Неаполь также проходил периоды богатства и влияния, задавая тон всей Европе в моде и кулинарии. Какое-то время это был второй по величине город на континенте после Парижа. Первая железнодорожная линия, которую провели в Италии в начале XIX века, прошла не вдоль долины По, а через Меццоджорно. Ко времени Объединения Неаполь был самым промышленно развитым городом в Италии. Тем не менее большая часть свидетельств указывает на то, что юг был все же беднее остальной части страны (хотя и ненамного беднее, чем Папское государство или даже Тоскана).

Ясно то, что Объединение делало все что угодно, только не помогало. Ранние, возглавляемые пьемонтцами правительства установили более высокие налоги и конфисковали церковные земли, высекая искру мятежа, который власти сочли бандитизмом. К середине 1860-х итальянские войска численностью 100 000 солдат тщетно пытались сохранить мир в Меццоджорно. Палермо покорился после артиллерийского обстрела с моря. В последовавшее за Объединением десятилетие почти 10 000 человек на юге были приговорены к смертной казни. Северяне не только ввели свои законы, но и разрушили растущие отрасли промышленности Меццоджорно, отменив протекционистские меры, которые защищали их от конкуренции при Бурбонах[113]. Вполне возможно, что если бы юг остался независимым, он был бы сегодня богаче, чем есть.

Было бы при этом меньше неравенства среди южан или нет, другой вопрос. Хотя в целом Меццоджорно порой могло сравниться с благополучным севером, вопиющее неравенство среди населения присутствовало здесь, кажется, еще со времен Древнего Рима, когда сельская местность на юге пестрела лоскутами latifundia — огромных плантаций, на которых трудились рабы. Еще беднее сельское Меццоджорно стало в XVIII веке, когда землевладельцы захватили большую часть общинной земли (хотя похожие процессы происходили и в других странах Европы). Крестьянство так и не забыло и не простило этого отчуждения, и возврат своей кровной собственности был постоянным поводом для крестьянских восстаний, которые вспыхивали в последующие столетия.

Бедность сельских районов юга была движущей силой эмиграции из материковой части Меццоджорно и с Сицилии, начавшейся в 1880-х. В последующие годы миллионы южан хлынули через Атлантику, чтобы начать новую жизнь в Соединенных Штатах, Канаде, Бразилии, Аргентине и других местах. Строгие законы об иммиграции в США и незавидные экономические условия в большей части Латинской Америки сумели удержать итальянцев дома во время фашистского правления. Но в послевоенный период уехали более миллиона человек. Именно тогда многие жители Калабрии эмигрировали в Австралию и Канаду.

Однако к тому времени итальянские власти стали всерьез прилагать усилия к тому, чтобы решить «вопрос Меццоджорно». В конце 1940-х было предпринято несколько неуклюжих и лишь отчасти успешных попыток земельной реформы. В 1950-м был основан фонд для государственных инвестиций на юге, Cassa per il Mezzogiorno, и по мере того как экономика восстанавливалась после войны, частные инвесторы все охотнее вкладывали деньги в регион, который предлагал более низкие издержки на заработную плату, чем север. Это, впрочем, было признаком продолжающегося ухудшения положения в Меццоджорно. Совсем недавно, в 1973 году, Неаполь был поражен вспышкой холеры, болезни, которая возникает в плохих санитарных условиях и ассоциируется с тем, что тогда называли Третьим миром. Когда Италия выстроила полномасштабную систему социального обеспечения, на юг потекли значительные средства, и пенсии, особенно, по инвалидности, часто назначались — или их мошеннически добивались, — скорее чтобы спасти получателей от нищеты, чем по причине реальной ограниченности возможностей.

Неравенство между югом и севером вполне очевидно даже сегодня. Но географические диспропорции не ограничиваются Италией, и — вопреки убеждению многих итальянцев — после достижения своего максимума в 1950-х этот разрыв сократился. В 1954 году доход на душу населения в Пьемонте, самой богатой области Италии, был на 74 % выше среднего национального показателя. В самой бедной области, Калабрии, он был на 48 % ниже среднего. К 2010 году самой преуспевающей областью была Валле-д'Аоста, где средний доход на 36 % превышал средние значения по стране. А наименее благополучной была Кампания, где он был на 36 % ниже. Другими словами, разрыв в 122 % за прошедшие 56 лет сократился до 72 %.

К тому же в этом отношении Италия не была исключением среди европейских соседей. Во Франции и Испании самые богатые районы также были примерно вдвое богаче самых бедных. В Великобритании разрыв был даже больше, чем в Италии. Оценки неравенства уводят экономистов на печально известную скользкую почву, потому что многое зависит от размера территории, которая используется для сравнения: относительно высокий региональный средний доход может скрывать наличие очагов чрезвычайной бедности, в то время как довольно низкий показатель может маскировать существование значительных богатств в определенных областях. Чтобы обойти эту проблему, ОЭСР вычисляет сводный индекс территориального расслоения, используя так называемый коэффициент Джини. Показатели Италии лучше, чем среднее значение для государств — членов организации. Экономически она более однородна, чем Великобритания, США, Канада или даже Австрия.

Статистические данные — это, конечно, одно, а ощущения — другое. Если людям кажется, что они отличаются от других, это важнее любых показателей средних значений и коэффициентов. Так насколько итальянцы ощущают себя итальянцами?

По моему опыту, наименее преданных идее единой Италии следует искать на обоих концах социальной лестницы. Аристократия почти повсюду, кроме Пьемонта, понесла в результате Объединения потери: раньше она была крупной рыбой в маленьких прудах, а потом внезапно стала довольно мелкой рыбкой в гораздо большем пруду. А самые необразованные и обездоленные итальянцы, скорее всего, никогда не покидали пределов своей области и почти наверняка у себя дома с друзьями говорят на диалекте. Но среди миллионов итальянцев, которые составляют обширный и продолжающий расти средний класс, заметно чувство единения с Италией.

Национальная принадлежность здесь публично подчеркивается намного чаще, чем в других странах. Например, в газетах нередко случается читать о том, что noi italiani («мы, итальянцы») должны больше помогать развивающимся странам, а по телевидению слышать, как ведущий в прогнозе погоды говорит: по всей il nostro paese («нашей стране») будут сильные ветры. Во время последующей рекламной паузы вас, весьма вероятно, уверят, что тот или иной ассортимент диванов, марка столовой посуды или даже прокатная фирма автофургонов — pi amato dagli italiani («самая любимая у итальянцев»).

Все это знаменует сильное чувство этнической принадлежности, которое налицо и в других областях. Никому, например, не показалось странным, что аргентинский футболист итальянского происхождения, Мауро Каморанези, встал в строй как член итальянской национальной сборной, которая выиграла Кубок мира по футболу в 2006 году. К тому же Каморанези был по крайней мере 35-м иностранным подданным итальянского происхождения, который играл за Италию.

Люди, которые в других странах считались бы иностранцами, заседают в итальянском парламенте. Национальность, по итальянским законам, определяется, главным образом, так называемым jus sanguinis («правом крови», то есть наследованием), а не jus soli («правом земли», то есть местом рождения). Наличие хотя бы одного родителя-итальянца делает вас итальянцем[114] и дает возможность передавать свое гражданство следующему поколению. Но так как ваш итальянский родитель, возможно, тоже обязан своей национальностью единственному итальянскому родителю, среди ваших бабушек и дедушек может быть лишь один настоящий итальянец, и все же вы будете итальянцем (даже если никогда не ступали на землю Италии и не знаете ни слова по-итальянски). Правительство хранит реестр иноземных итальянцев, который называется Anagrafe degli Italiani residenti all'Estero (AIRE). В нем значительно больше 4 млн человек, и все они, если соответствуют возрастным требованиям, могут выдвигаться кандидатами на место в Сенате или Палате депутатов Италии. Имеется и четыре заграничных избирательных округа: по одному на Европу, Южную Америку, Центральную и Северную Америку и на оставшуюся часть мира.

Вплоть до недавнего времени существовал даже конкурс красоты на звание Miss Italia nel Mondo. Среди победительниц были участницы с такими не похожими на итальянские именами, как Рудиальва, Стефани и Кимберли.

Тезис о том, что итальянская национальность — это то, что вы наследуете, а не то, что получаете благодаря тому, где выросли, неизбежно усложнил задачу интеграции иммигрантов, которые массово начали прибывать в Италию в начале 1980-х. Применение jus sanguinis также означает, что десятки тысяч иммигрантов второго поколения, которые в культурном отношении являются в большей степени итальянцами, чем многие из «зарубежных итальянцев», растут в тягостной неопределенности. Например, у них нет права на паспорт, они не могут совершить школьную поездку за границу. Чтобы получить гражданство, они должны подать заявку до своего 19-го дня рождения. И если упустят момент, то потеряют это право навсегда.

В Италии всегда было мало иностранцев. В переписях, проводившихся между 1871 годом и началом Второй мировой войны, их насчитывалось всего четверть процента населения. После войны итальянцы, возвращавшиеся из колоний, привезли с собой первых иммигрантов не из Европы, часто в качестве слуг. Следующая волна состояла, главным образом, из сезонных рабочих, которые начиная с конца 1960-х прибывали, чтобы участвовать в сборе урожая и иногда оставались, чтобы найти другую работу: тунисцы — в Сицилии; жители Африки к югу от Сахары — в Кампании, где они собирали помидоры, а восточноевропейцы, нанятые для обрезки яблонь, — в Трентино. Самые первые филиппинские иммигранты, большинство из которых стали работать по дому, добрались до Италии примерно в это же время. В течение 1970–1980-х некоторые иммигранты из-за пределов ЕС — которых в те дни называли extracomunitari — начали устраиваться на заводы на севере.

Приехав в 1994 году в Италию в свою первую командировку как иностранный корреспондент, я застал страну, которая все еще была в значительной степени белой. Согласно переписи, проведенной тремя годами ранее, иностранцы, резиденты и нерезиденты, насчитывали только 1,1 % общей численности населения. У графа и графини, которые жили в квартире по соседству, был слуга из Шри-Ланки. В паре улиц от нас был бар, принадлежавший эритрейцу. Вот насколько далеко заходил мультикультурализм в нашем окружении в Риме.

Однако буквально в течение того же года ближайшая от нас площадь стала местом сбора женщин с островов Зеленого Мыса, которые пользовались большим спросом в качестве уборщиц и нянь. И уже следующая перепись показала, что количество иностранцев удвоилось. С тех пор эти цифры еще взлетели вверх. К 2014 году почти 8 % населения Италии составляли люди, родившиеся в другой стране.

Бесспорно, самая многочисленная община состоит из румын. Но так как Румыния присоединилась к ЕС, их уже нельзя назвать extracomunitari[115]. Следующими по численности являются в порядке убывания уроженцы Марокко, Албании, Китая, Украины и Филиппин. Примечательно в этом списке то, что ни одна из указанных стран не находится в Африке к югу от Сахары. Однако образы, которые итальянцы, да и все остальные, привыкли связывать с иммиграцией в Италию, рисуют людей в основном африканского происхождения, набившихся в утлые лодчонки, чтобы пересечь Средиземное море. Одно из объяснений этому состоит в том, что большая часть африканцев вскоре направляются в другие страны, расположенные севернее. А среди иммигрантов, которые остаются жить в Италии, большинство проникают туда другим путем. Некоторые пересекают сухопутную границу ЕС, а затем пользуются открытыми границами Шенгенской зоны, чтобы добраться до Италии. Другие прибывают по туристической или деловой визе и затем остаются в стране.

Конечно, их приезд объясняется спросом на рабочую силу. Но подавляющее большинство иммигрантов прибывают на итальянскую землю незаконным способом (в 2009 году правительство Сильвио Берлускони объявило въезд в Италию без надлежащих документов преступлением, но затем неупорядоченная иммиграция была исключена из числа уголовно наказуемых деяний). Это дает козыри в руки тем коренным итальянцам, которые с негодованием критикуют возросший поток приезжих. По оценкам ОЭСР, на 20 легальных иммигрантов в Италии может приходиться до трех незаконных.

Итальянцы часто будут пылко заверять вас в том, что их страна свободна от расизма. Может быть, так тому и следовало бы быть: итальянцы и сами часто испытывали на себе, каково это — быть иммигрантом, и поэтому должны бы относиться к приезжим не так предвзято. В США, например, их всех считали мафиози и называли «wops» («макаронники»).

Но имеющий уши да услышит и имеющий очи да увидит, и любому зрячему ясно, что расизм в Италии существует. Особенно он распространен среди сторонников Лиги Севера и на футбольных стадионах и вокруг них. Когда Сесиль Киенге, натурализованная итальянка, родившаяся в Демократической республике Конго, в 2013 году стала первым темнокожим министром в стране, ей пришлось вынести шквал оскорблений от членов Лиги Севера. Роберто Кальдероли, к тому времени заместитель спикера Сената, сказал, что она напоминает ему орангутанга. Но и задолго до этого обычным делом было встречать темнокожих футболистов гостевы, а иногда и собственных команд брошенными бананами и истошными обезьяньими криками с трибун, где разгулялись ultras. Однако футбольная верхушка начала борьбу с расизмом болельщиков, да и блестящие, хотя и неровные выступления на поле первого итальянского темнокожего бомбардира Марио Балотелли[116] сделали немало для того, чтобы вырвать жало расовой ненависти у итальянского футбола.

Чаще, чем неприкрытый расизм, в Италии можно наблюдать грубую бесчувственность. Взять, например, случай, произошедший на телевизионной телевикторине однажды вечером в 2013 году. Ведущий, одна из звезд шоу-бизнеса Италии, Паоло Бонолис, надел черный парик, чтобы высмеять филиппинцев, подражая их акценту в итальянском языке. В другое время филиппинская община могла бы оскорбиться, тем более что сценка началась со звуков их государственного гимна. Но Бонолис устроил это комическое выступление в тот момент, когда филиппинцы еще не оправились после опустошения, вызванного тайфуном Хайян, который всего за пять дней до этого обрушился на их страну, погубив больше 6000 человек.

«В Великобритании я, разумеется, сталкивалась с расизмом, — сказала мне молодая африканка, которая работала со мной в Риме. — Но там расисты знают, что они — расисты, и вы тоже. А здесь люди говорят мне самые оскорбительные вещи, вовсе не собираясь вести себя, как расисты. Это дезориентирует: они просто не задумываются, можно ли говорить такого рода вещи темнокожей женщине. Часто я даже не знаю, как реагировать».

Возможно, подобные проявления — результат того, что Италия очень быстро стала страной, населенной иммигрантами, и за это относительно короткое время итальянцы не успели адаптироваться к ситуации. Вызывающие острое чувство неловкости примеры расовой безграмотности включают карикатурные черные фигуры, рекламирующие шоколад, новости, в которых этническое происхождение подозреваемых упоминается, только если это не итальянцы, и описания боссов-эксплуататоров, где их называют negrieri (работорговцами или надзирателями за negri, то есть неграми).

На основе данных за период 2005–2007 годов Всемирный обзор ценностей выставил Италии неоднозначные оценки: было установлено, что расизм в Италии распространен больше, чем в одних европейских странах, но меньше, чем в других. В Италии 11 % опрошенных сказали, что не желали бы иметь соседей другой расы, против менее чем 5 % в Великобритании, но почти 23 % во Франции. Принимая во внимание, что у Великобритании — не говоря о Франции — было больше времени на то, чтобы приспособиться к иммиграции, показатель Италии можно расценивать как многообещающий. Надо надеяться, что по мере интеграции итальянских иммигрантов в общество предрассудков, с которыми столкнулись первые из них, будет становиться меньше.

Но это мы еще увидим. Сравнение с Испанией вдохновляет меньше. Испанцы претерпели еще более позднюю и стремительную волну иммиграции. Однако там менее 7 % опрошенных социологами Всемирного обзора ценностей заявили, что не желали бы иметь соседей иной расы (хотя, конечно, остается открытым вопрос, действительно ли испанцы более склонны привечать посторонних или они просто менее охотно признают, что это не так).

Есть и другие факторы, заставляющие с осторожностью рассуждать о том, будет ли расизм в Италии стерт в порошок. Один из них — объективные трудности, с которыми сталкиваются иммигранты, пытаясь стать частью итальянского общества. Целый ряд амнистий дал большинству вновь прибывших право остаться в Италии. Но так как гражданство определяется прежде всего происхождением, им гораздо труднее сделать следующий шаг и стать итальянцами. На деле первому поколению иммигрантов почти невозможно получить гражданство, не вступив в брак с коренным итальянцем. А их дети должны ждать, пока им не исполнится 18, чтобы подать на гражданство.

Еще одно сомнительное обстоятельство заключается в том, что никто не учитывает колониального прошлого Италии. Не то, чтобы это был спорный вопрос; можно сказать, что это вообще никакой не вопрос. До самого недавнего времени все выглядело так, будто итальянцы никогда не имели ничего общего ни с Эфиопией, ни с Эритреей, ни с Сомали или Ливией. Вопрос о связи безрадостного настоящего Африканского Рога с его завоеванием и эксплуатацией итальянцами в XIX и XX веках никогда не поднимался в СМИ. И, согласно недавнему исследованию, за 60 лет, с 1945 по 2005 год был выпущен только один фильм и опубликован один роман о колониальном прошлом Италии. Книга — «Время убивать» («Tempo di uccidere») Эннио Флайано — легла в основу одноименного фильма. Киноленты об этом периоде, снятые иностранцами, были оставлены без внимания. «Лев пустыни», хорошо принятый критикой фильм о ливийском лидере сопротивления Омаре Мухтаре, который финансировало ливийское правительство и в котором снималось несколько звезд Голливуда, никогда не шел в итальянском прокате.

Это нежелание признавать свое колониальное прошлое в последнее время уходит, хотя и очень медленно. Начиная с середины 2000-х несколько итальянских романистов, так же как и представители первого поколения авторов-иммигрантов, проявили интерес к этому периоду.

Отношение к итальянской диаспоре цыган если и изменилось, то, в любом случае, в сторону большей, а не меньшей нетерпимости. Zingari («цыгане») жили в Италии с XV века. Синти, которые считают себя подгруппой, отличной от цыган, прибыли с севера. Другие группы цыган пришли с Балкан и обосновались на юге и в центре Италии. Но в последние годы итальянская диаспора цыган удвоилась. Сначала увеличился приток цыган из бывшей Югославии. Он начался тонким ручейком в 1970-х, но резко возрос в 1990-х, когда вспыхнули войны, раздиравшие страну в клочья. Наконец, много цыган прибыло из Румынии, особенно после того, как та присоединилась к ЕС. Но даже при всем этом общее количество цыган и синти в Италии, как полагают, составляет около 150 000 человек — это 0,25 % общей численности населения, один из самых низких показателей в Европе.

Предрассудки против цыган встречаются не только в Италии, точно так же как власти Италии не единственные, кто столкнулся с трудностями, вырабатывая политику в отношении цыганского меньшинства. Необычной можно считать разве что настойчивое восприятие итальянцами всех синти и цыган как nomadi («кочевников»). Термин широко используется не только политиками, чиновниками и журналистами, но даже и теми, кто стремится оказать поддержку цыганскому населению. Самая старая католическая добровольная ассоциация в этой области, которая официально признана правительством с 1965 года, называется Opera Nomadi.

Оставляя в стороне тот факт, что именно дискриминация и преследования заставляли цыганские народности вести бродячий образ жизни и что многие из итальянских коренных синти и цыган интегрировались в общество при первой возможности, термин nomadi, применяемый к уже оседлым цыганам Балкан, есть нечто большее, чем простое введение в заблуждение. Он подразумевает, что вновь прибывшие должны быть размещены в лагерях (в предположении, что, как кочевники, они вскоре захотят идти дальше, и, возможно, в надежде, что они захотят уйти куда-нибудь прочь из Италии).

Сегрегация лежала в основе официальной итальянской политики с 1980-х, когда местные власти начали устраивать лагеря в ответ на море разливанное региональных законов, призывавших устраивать их ради уважения «кочевой» культуры цыганского народа. В 2007 году крайне жестокое убийство итальянской женщины в предместьях Рима вызвало взрыв негодования. Полиция арестовала иммигранта цыганского происхождения, и левоцентристское правительство того времени — на которое давили правые, заставляя что-то предпринять в связи с растущим количеством стихийных лагерных стоянок в крупных городах и вокруг них — запаниковало. Оно поспешило издать указ, позволяющий властям высылать из Италии любых граждан ЕС, которых можно счесть угрозой безопасности. В результате более 6000 человек были выселены из лагерей в Риме.

Правительство Берлускони, которое пришло к власти в следующем году, пошло в этом вопросе гораздо дальше, объявив «чрезвычайное положение по отношению к лагерным стоянкам кочевого населения на землях областей Кампании, Лацио и Ломбардии». Еще две области, Пьемонт и Венето, были добавлены к списку позже.

В столице власти применили то, что СМИ назвали «чрезвычайным положением для цыган в Риме»[117], чтобы принудительно закрыть все несанкционированные лагерные стоянки и переселить их жителей в огражденные лагеря исключительно для цыган, находящиеся в удалении от жилых районов. Как указали в своих протестах несколько организаций по защите прав человека, эта мера не только является дискриминацией по расовому признаку, она фактически лишает цыган возможности найти и сохранить постоянную работу, которая позволила бы им интегрироваться в итальянское общество. В 2013 году Кассационный суд постановил, что закон, который ввел чрезвычайное положение, был действительно дискриминационным, и отменил его. Но решение судей, похоже, очень мало повлияло на официальную политику.

«Чрезвычайное положение для цыган в Риме» подлило масла в огонь полемики относительно связи между иммиграцией и преступностью. Берлускони и его союзники подчеркивали эту взаимосвязь во всех своих предвыборных кампаниях в течение 2000-х. Официальные данные действительно указывали на непропорционально высокий уровень арестов среди иностранцев. Но уровень преступности среди иммигрантов, которые упрочили свое положение, был не выше, чем среди остальной части населения. Как и следовало ожидать, проблемы возникали в основном с теми, кто все еще находился на нелегальном положении и не имел права на постоянную работу.

Только совсем недавно политики начали публично признавать важную роль, которую иммигранты играют в обществе с одним из самых низких уровней рождаемости в мире и самым быстро стареющим населением. Без их вклада диспропорция между количеством итальянцев, подпитывающих деньгами систему социального обеспечения, и количеством получающих пенсии и пособия из нее очень скоро стала бы огромной. Более того, вопреки распространенному мнению, иммигранты не отнимают работу у коренного трудоспособного населения. По большей части они выполняют работу, которую сами итальянцы делать не желают или для которой они не подходят. Один из примеров — строительные профессии, требующие квалификации и занимаемые албанцами. Исследование Банка Италии показало, что эффект от иммиграции заключается в том, чтобы подтолкнуть итальянцев к более квалифицированному труду, увеличивая их доход.

Это не единственная область, в которой у итальянцев, как и у многих других, существует искаженное восприятие иммигрантов и иммиграции. В 2012 году аналитический центр провел опрос, в котором респондентам, среди прочего, предложили оценить количество иностранцев среди них. В среднем ответ колебался между одним и двумя миллионами, что составляло менее половины реального числа. При этом опрошенные переоценили количество незаконных иммигрантов и резко недооценили вклад иммигрантов в совокупный продукт в стране. На тот момент иностранцы составляли примерно 8 % населения, но производили более 12 % итальянского ВВП.

Эпилог

E bench infino a qui si sia mostro qualche spiraculo in qualcuno, da potere giudicare che fusse ordinato da Dio per sua redenzione, tamen si visto da poi come, nel pi alto corso delle azioni sue stato dalla fortuna reprobato. In modo che, rimasa come senza vita, aspetta qual possa esser quello che sani le sue ferite…

«Были мгновения, когда казалось, что перед нами тот, кого Бог назначил стать избавителем Италии, но немилость судьбы настигала его на подступах к цели. Италия же, теряя последние силы, ожидает того, кто исцелит ей раны»[118].

Никколо Макиавелли. Государь (1513)

Немногие страны так сильно ассоциируются со счастьем, как Италия. Одно ее название навевает мысли о солнечных днях, синем небе, сверкающем море, восхитительной еде, красивых и хорошо одетых людях, волнистых холмах, заросших кипарисами, и музеях, в которых хранится большая часть шедевров западноевропейского искусства. Поэтому с невольным удивлением обнаруживаешь массу свидетельств того, что сами итальянцы несчастливы. Множество опросов, вызванных растущим интересом экономистов к внеэкономическим критериям благосостояния, обнаружили у них высокий уровень неудовлетворенности.

Опросы 2002 и 2004 годов, проведенные в 15 странах, которые входили тогда в Европейский союз, показали, что Италия была самой несчастливой среди всех. При оценке по более широкому критерию «удовлетворенность жизнью» она оказалась четвертой с конца. Последующие попытки оценить удовлетворенность жизнью, предпринятые в 2007 и 2011 годах, дали сходные результаты: Италия набрала меньше очков, чем любая из других 15 стран ЕС в первом обзоре, и была третьей с конца во втором (хотя несколько стран, главным образом бывшие страны коммунистического блока, которые вошли в ЕС после 2004 года, получили совсем низкие оценки).

Итальянцы, конечно, имели одну серьезную причину чувствовать себя обездоленными: они становились все беднее. Десятилетие, в течение которого Сильвио Берлускони царил в общественной жизни Италии, стало пагубным для экономики. К концу этого периода настал момент, когда было лишь две страны с еще более низкими экономическими показателями: Гаити, опустошенная разрушительным землетрясением, и Зимбабве, находящаяся под властью Роберта Мугабе. К 2011 году, когда Берлускони ушел из власти, реальный ВВП Италии на душу населения был ниже, чем в 2000 году — за год до того, как он пришел к власти.

В других отношениях страна также откатилась назад. По ряду признаков, несмотря на распространение цифровых технологий в 2000-х, бюрократия только усугубилась. Одно из исследований показало, что время, проводимое итальянцами в очередях за государственными услугами, за период с 2002 по 2012 год увеличилось. В почтовых отделениях среднее время ожидания возросло на 39 %.

Не все проблемы породил Берлускони. Как и другие страны Южной Европы, Италия ввела евро, не до конца осознавая, что это означает конкуренцию на равных с другими членами зоны единой валюты, включая Германию. В прошлом Италия могла восстановить свою конкурентоспособность и сохранить бурный рост экспорта посредством девальвации. После присоединения к еврозоне это стало невозможно. Более того, в отличие от Испании и Португалии, Италия несла бремя крайне высокого государственного долга. По большей части это стало результатом того, что итальянцы построили современное государство всеобщего благосостояния, не создав достаточно мощной экономики, чтобы позволить себе это. Кроме того, это расплата за растраты и коррупцию.

Таким образом, экономика уже была в довольно плачевном состоянии, когда до Италии докатилась волна европейского кризиса 2009 года. Безработица росла, банкротства наступали одно за другим, а немолодой правящий класс Италии не выказывал готовности уступать власть, и многие из перспективных молодых людей предпочли уехать из страны. Между 2003 и 2014 годами количество эмигрантов среди итальянцев возросло более чем в два раза. Непосредственно в 2014-м больше половины из них составили мужчины и женщины моложе 35 лет. И если в 1950-х и 1960-х в другие страны Европы уезжали в основном низкоквалифицированные итальянцы, то новая волна эмигрантов состояла в значительной степени из выпускников вузов, которые отправились искать счастья на рынках труда Великобритании, Америки, Канады, Германии, Скандинавии и других стран.

Самый известный в Италии специалист по санации корпораций, Гвидо Росси, однажды сказал, что худшие пороки его страны — это «игнорирование правил и отвращение к переменам». С этим трудно не согласиться. Но ведь это не те характеристики, которые невозможно изменить. В последние годы, например, итальянцев сподвигли на то, чтобы начать уважать правила дорожного движения. В 2003 году Берлускони, будучи министром транспорта, ввел систему, по которой водителям присуждается некоторое количество баллов, и эти баллы вычитаются за нарушение правил. отеряв определенное количество баллов, водители лишаются прав. С помощью этой и других мер удалось добиться значительного сокращения ДТП со смертельным исходом. К 2012 году количество смертей сократилось почти наполовину.

Есть и повод для осторожного оптимизма относительно готовности итальянцев меняться. Как уже отмечалось, во время написания этой книги премьер-министром страны стал 39-летний политик, и в его Кабинете половину министров составили женщины.

Одна из задач, стоящих перед Маттео Ренци и другими деятелями его поколения, — дать Италии новую мечту, новый источник вдохновения и уверенности в будущем. Италия, разумеется, не единственная страна, обнаружившая, что она утратила мечту. После распада империи мою собственную страну, Великобританию, в течение многих лет несло без руля и ветрил, пока — к лучшему или к худшему (споры продолжаются) — Маргарет Тэтчер не привнесла в нее дух свободного рынка, который с тех пор пронизал всю ее экономику и общество.

У Италии при Муссолини также была имперская мечта, рухнувшая во время Второй мировой войны. Ей на смену пришли новые идеи. Одна из них — антифашизм, благодаря ауре партизанского движения охватившая всю страну. Другая — атлантизм: Италия стала одним из самых стойких союзников США в Европе во времена холодной войны; возможно, даже более стойким, чем Великобритания. После 1957 года, когда Италия присоединилась к Европейскому экономическому сообществу (EЭC) как член-учредитель, этот атлантизм сплавился в единое целое с растущим европеизмом. Опросы 2010 года показали, что у итальянцев доверие к учреждениям ЕС было даже выше, чем у немцев.

В какой-то степени итальянский европеизм, как и итальянский атлантизм, объяснялись соображениями выгоды. Начав сотрудничать с США, Италия получила все выгоды от реализации плана Маршалла, а объединение соседних государств предоставило ей большой новый рынок сбыта продуктов, не говоря уже о щедрых субсидиях для ее более бедных областей. Вступление в EЭC два года спустя вызвало всплеск экономического роста, который продлился до 1963 года. Среднегодовой прирост ВВП в течение тех лет составлял 6,3 %.

Но была, мне кажется, и другая, более благородная причина, заставлявшая итальянцев с таким энтузиазмом относиться к европейскому проекту. Часто говорят, что французы и немцы кинулись очертя голову решать задачу создания новой Европы, потому что это обещало положить конец войнам, которые трижды за меньше чем 100 лет опустошали их страны. Но мало кто вспоминает, что и у итальянцев был подобный повод, ведь за свою историю они не раз становились жертвами военных конфликтов с другими европейцами.

В последние годы все идеи, которые поддерживали Италию во времена холодной войны, ушли в глубокую тень. И первым на заклание пошел антифашизм — в 1994 году в результате выборов первого правительства Берлускони, которое включало и политических наследников неофашизма. Особые отношения Италии с Соединенными Штатами все еще не могут восстановиться после охлаждения, случившегося в 2001 году, когда многие итальянцы в ужасе отвернулись от политики, проводимой президентом Джорджем Бушем, и от его решения вторгнуться в Ирак. Европеизм Италии также значительно пострадал от кризиса в еврозоне: в период между маем 2007 года и ноябрем 2012 года доля итальянцев, не склонных доверять учреждениям ЕС, почти удвоилась — с 28 до 53 %.

К началу 2012 года моральный дух Италии достиг, пожалуй, самой низкой отметки, начиная со Второй мировой войны. Годом ранее страна, казалось, шла к дефолту по своим огромным долгам, поскольку инвесторы разуверились в способности правительства Берлускони управлять экономикой, а процентные ставки по государственным облигациям Италии взлетели. Когда 13 января Costa Concordia — итальянский лайнер под командованием итальянского капитана — врезался в скалы у тосканского острова Джильо и потерпел крушение, унеся 32 жизни, многим это показалось своего рода метафорой катастрофы всего общества.

Есть два взгляда на будущее, которое ждет Италию. Представление многих итальянцев, и особенно среднего возраста или старше, таково, что их страна обречена на спад: годы бума 1950-х, 1960-х и 1980-х теперь не более чем мираж, и Италия никогда не сможет отстоять свои интересы в европейской зоне, где доминируют немцы. Возможно, по абсолютным показателям она не обеднеет, но продолжит уступать позиции соседям по Европе.

«Мы — старая страна, — сказал мне однажды за обедом известный политический комментатор. — Самое большее, на что мы можем надеяться, это на управляемый спад».

Схожих взглядов придерживается и другой известный журналист, Джампаоло Панса, написавший недавно работу с навевающим уныние названием «Мало или ничего: мы были бедными, мы станем бедными снова» («Poco o niente. Eravamo poveri. Torneremo poveri»). Более оптимистичный подход был выражен более 500 лет назад Макиавелли в том же самом абзаце, который содержит цитату, открывающую эту последнюю главу: «Чтобы обнаружить достоинства итальянского духа, необходимо было довести Италию до той крайности, в которой она находится сейчас».

В 2014 году самоуважению страны был дан столь необходимый ей импульс, когда итальянский фильм «Великая красота» (La grande bellezza) получил «Оскара» за лучший фильм на иностранном языке. Фильм Паоло Соррентино рассказывает о некоем Джепе Гамбарделла, который пожертвовал карьерой романиста, чтобы стать заправилой декадентской, вульгарной светской жизни Рима. Временами его сознание возвращается назад, к эпизоду юности, в котором — как подсказывает последний кадр перед финальными титрами — он оказался неспособен дать физическое выражение своей первой настоящей любви; это метафора его литературного бессилия.

Фильм во время его премьерного показа не оценило большинство ведущих критиков Италии. В нем увидели кричаще безвкусный повтор шедевра Феллини «Сладкая жизнь». Мне поначалу фильм тоже не нравился, но только пока дело не дошло до последней трети картины. В последующие дни его таинственный сюжет и запоминающийся образ, созданный Соррентино, многократно преломлялись в моем сознании, как это и бывает, когда сталкиваешься с настоящим искусством.

Картина «Великая красота» дает простор для разнообразных интерпретаций. Для кого-то это фильм о Риме и его кажущемся неотвратимом упадке. Так совпало, что «Оскар» был присужден фильму спустя всего несколько дней после того, как правительство Ренци начало принимать меры, чтобы спасти итальянскую столицу от банкротства. А через несколько дней на некоторых участках сети водоснабжения были обнаружены мышьяк и асбест. Для кого-то «Великая красота» — экзистенциалистское произведение, размышление о цели или, возможно, о бесцельности жизни. Но оно также уловило то, что могло бы стать поворотной точкой для Италии — если итальянцы сумеют воспользоваться этой возможностью.

По ходу фильма Джеп, которого его редактор отправил на место крушения Costa Concordia, допускает, что мог бы, в конце концов, написать еще одну книгу. Затем, по совету старой монахини, которая говорит ему о «важности корней», он возвращается на место, где его настигла первая, очевидно не получившая выхода страсть.

Фильм заканчивается монологом героя, в то время как на экране показывают престарелую монахиню и Джепа, стоящих среди скал на берегу:

«Вот так это всегда и заканчивается — смертью. Но сначала была жизнь, скрытая под пустой болтовней. Все это закончилось под светскую трескотню и шум. Тишина и чувства. Волнение и страх. Редкие, переменчивые проблески красоты. И затем жалкая нищета и несчастный человек. Все погребено под покровом тяжести существования в этом мире. После жизни будет то, что после. Но меня не волнует то, что будет после».

И затем Джеп улыбается и продолжает: «Поэтому пусть этот роман начинается. В конце концов, это всего лишь трюк. Да, это просто обман».

Библиография

Luigi Barzini. The Italians. Touchstone. 1964.

Einhard. The Life of Charlemagne. Trans. Samuel Epes Turner. Harper & Bros. 1880.

Annales regni Francorum. Trans. Richard E. Sullivan in The Coronation of Charlemagne. D. C. Heath. 1959.

Robert D. Putnam, Robert Leonardi, Raffaella Y. Nanetti. Making Democracy Work: Civic Traditions in Modern Italy. Princeton University Press. 1993.

J. J. Kinder, V. M. Savini. Using Italian: A Guide to Contemporary Usage. Cambridge University Press. 2004.

Paolo Conti. 'De Rita: non siamo crudeli. Ma ci sentiamo superiori'. Corriere della Sera. 12.01.2010.

Marco Manag. Italiani in fila. Serarcangeli. 2009.

Enrico Borghetto, Francesco Visconti. The Evolution of Italian Law. A study on post-enactment policy change between the First and Second Republic. Paper prepared for the XXVIth SISP Annual Meeting, 13–15.09.2012.

Simona Ravizza. 'Copiare a scuola sbagliato. Come spiegarlo ai figli?' Corriere della Sera. 25.05.2013.

Sandro Veronesi. La forza del passato. Bampiani. 2000. Trans. Alastair McEwen. The Force of the Past. Fourth Estate. 2003.

'Berlusconi: «Mio padre mi ha insegnato ad avere il sole in tasca». Il Giornale. 19.03.2008.

'Fisco: Berlusconi, se tasse a 50–60 % evasione giustificata.' Ansa. 2.04.2008.

Nando Pagnoncelli. 'Europee, la crescita di Grillo. Forza Italia ancora sotto il 20%'. Corriere della Sera. 3.05.2014.

John Hooper. 'Italy's web guru tastes power as new political movement goes viral'. Guardian. 3.01.2013.

La cucina italiana: Storia di una cultura. Laterza. 1999. Trans. Aine O'Healy. Italian Cuisine: A Cultural History. Columbia University Press. 2003.

La vita quotidiana nel 2005. Istat. 6.04.2007.

Clara Petacci. Ed. Mauro Suttora. Mussolini segreto. Rizzoli. 2009.

Paul Ginsborg, A History of Contemporary Italy: Society and Politics 1943–1988. Penguin Books. 1990.

Giambattista Anastasio. 'Il sistema di potere del movimento nella prime regione d'Italia'. Il Giorno. 22.04.2012.

Norman Douglas. Old Calabria. Secker. 1915.

Marcantonio Caltabiano. 'L'et al primo rapporto sessuale'. 2013.

The Global Face of Sex. 2012.

Sexual Wellbeing Global Survey, 2007–2008.

Tobias Smollett. Travels through France and Italy. Letter XXVII.

International Social Survey Programme. 'Family and Changing Gender Roles II'. 1994.

Price Runner Safe Sex League Table. 2009.

'Il 37% delle italiane fedeli al coito interrotto'. Corriere della Sera. 10.10.2006.

Marina D'Amelia. La Mamma. Le Edizioni del Mulino. 2005.

Eric Hobsbawm, Terence Ranger, (eds.). The Invention of Tradition. Cambridge University Press. 1983.

Fabrizio Blini. Mamma mia! Baldini Castoldi Dalai. 2007.

Raeleen D'Agostino. 'Global Psyche: Forever Mamma's Boy'. Psychology Today, US Edition. 2008.

Tim Parks. An Italian Education. Secker & Warburg. 1996.

Commissione Affari Sociali. Camera dei Deputati. 'Indagine conoscitiva su aspetti sociali e sanitari della prostituzione'. 1999.

Istat. 'La popolazione omosessuale nella societ italiana'. 17.05.2012.

Francis X. Rocca. 'Italy's Family Ties: Rome's austerity package threatens the country's traditional social structure'. Wall Street Journal. 15.07.2011.

Alessandro Rosina, Letizia Mencarini, Rosella Rettaroli. 'Inizio dell'et adulta'. 2005.

Martin Ljunge. 'Was Banfield right? Family ties and civic virtues'. University of Copenhagen. 2011.

John Foot. Calcio: A History of Italian Football. Fourth Estate. London. 2006.

Gianni Brera. 'Quel calcio lineare e sovrano'. La Repubblica. 3.02.1987.

Paddy Agnew. Forza Italia. A Journey in Search of Italy and Its Football. Ebury Press. 2006.