Медленный человек Кутзее Джон

Глава 14

Это действительно так: Элизабет Костелло – образцовый гость. Склонившись над кофейным столиком в захваченном ею углу гостиной, она проводит уик-энд, углубившись в объемистую рукопись, которую, по-видимому, рецензирует. Он не предлагает ей поесть, а она не просит. Время от времени, не произнося ни слова, она исчезает из квартиры. Он может лишь догадываться, чем она там занимается: возможно, бродит по улицам Северной Аделаиды или сидит в кафе, отщипывая кусочки от круассана, и наблюдает за уличным движением.

Во время одного из ее исчезновений он пытается найти рукопись, просто чтобы взглянуть, что это такое, но не может ее отыскать.

– Должен ли я сделать вывод, – говорит он ей в воскресенье вечером, – что вы постучались в мою дверь с целью изучить меня, с тем чтобы использовать в своей книге?

Она улыбается.

– Хотела бы я, чтобы все было так просто, мистер Реймент.

– Почему же не просто? По-моему, все достаточно просто. Вы пишете книгу и выводите в ней меня? Этим вы и занимаетесь? Если так, то какого рода эта книга и не думаете ли вы, что сначала вам нужно мое согласие?

Она вздыхает.

– Если бы я собиралась вывести вас в книге, как вы это формулируете, то я бы сделала это очень просто. Изменила бы ваше имя и одно-два обстоятельства вашей жизни, дабы обойти закон о клевете, – вот и все; разумеется, не было бы необходимости вселяться к вам. Нет, как я уже говорила, вы пришли ко мне – мужчина с больной ногой.

Ему начинает надоедать, что ему твердят, будто он пришел к этой женщине.

– Не считаете ли вы, что проще использовать того, кто пришел к вам более охотно? – замечает он как можно более сухим тоном. – Отступитесь от меня. Я несговорчив, как вы очень скоро обнаружите. Уходите. Я не стану вас задерживать. Вы почувствуете облегчение, когда избавитесь от меня. И я тоже.

– А ваша неподобающая страсть? Где я найду другую такую?

– Моя страсть, как вы это называете, вас не касается, миссис Костелло.

Она холодно улыбается и качает головой.

– Не вам судить, что именно меня касается, – тихо произносит она.

Его рука сжимает костыль. Если бы это был настоящий, полновесный костыль из ясеня или эвкалипта, а не из алюминия, он обрушил бы его на голову этой старой карги и бил бы снова и снова, пока она не свалилась бы к его ногам мертвая, а ковер пропитался бы кровью. И пусть бы потом с ним делали что угодно. Звонит телефон.

– Мистер Реймент? Это Марияна. Как вы? Простите, что пропустила свои дни. Меня скрючило. Я приду завтра, о’кей?

Значит, вот какова ее версия: ее скрючило.

– Да, конечно, о’кей, Марияна. Надеюсь, вы себя лучше чувствуете. Увидимся завтра, как всегда.

– Марияна возвращается на службу завтра, – сообщает он своей гостье как бы между прочим. «Пора вам уматывать». Он надеется, что она уловила скрытый намек.

– Все в порядке. Я не буду путаться у нее под ногами. – А когда он отвечает ей злобным взглядом, она продолжает: – Вас беспокоит, как бы она не подумала, что я одна из дам, с которыми вы дружили в давние времена? – Она весело улыбается. – Не воспринимайте все так серьезно, Пол.

Почему Марияна решила вернуться, выясняется, как только она переступает порог парадного входа. Даже не успев снять плащ – идет дождь, теплый дождь, отдающий эвкалиптом, – она хлопает на стол глянцевую брошюру. На обложке – здания в псевдоготическом стиле посреди зеленых лужаек. На снимке хорошо отмытый юноша без пиджака, в галстуке сидит перед компьютером, а второй парень, столь же тщательно отмытый, заглядывает ему через плечо. «Колледж Уэллингтон: пять десятилетий высочайших достижений». Он никогда не слышал о колледже Уэллингтон.

– Драго говорит, он туда едет, – говорит Марияна. – Похоже на хорошую школу, вы не думаете?

Он листает брошюру.

– «Учебное заведение, связанное с колледжем Уэллингтон в Пемброкшире, – читает он вслух. – Готовит молодых людей в соответствии с требованиями нового столетия… Карьера в сфере бизнеса, науки и техники, вооруженных сил». Где это находится? Как вы узнали об этом колледже?

– В Канберре. В Канберре он находит новых друзей. Его друзья в Аделаиде нехорошие, только сбивают с толку. – Она произносит «Аделаида» на итальянский манер – «Аделайда». Из Дубровника – в двух шагах от Венеции.

– А где вы услышали о колледже Уэллингтон?

– Драго знает все об этом. Этот колледж готовит кадры для Военной академии. Им отдается предпочтение.

Он возвращается к брошюре. Форма заявления. Плата за обучение. Он знал, что обучение в закрытых заведениях очень дорогое, и тем не менее, увидев цифры на бумаге, просто потрясен.

– Сколько лет он будет там учиться?

– Если он начнет в январе, то два года. Потом он сможет получить стипендию. Нужно заплатить всего за два года.

– А Драго горит желанием поступить в эту школу? Он согласен туда уехать?

– Да, горит желанием. Он хочет поехать.

– Знаете, обычно родители сначала знакомятся со школой, прежде чем брать на себя обязательства. Осмотритесь там, побеседуйте с директором, взгляните на помещения. Вы уверены, что вы, ваш муж и Драго не хотели бы сначала нанести визит в колледж Уэллингтон?

Марияна снимает свой плащ – он сделан из какого-то прозрачного материала и чисто функционален – и вешает на стул.

Кожа у нее теплого, розового оттенка. Нет и следа того напряжения, которое возникло при их последней встрече.

– Колледж Уэллингтон, – говорит она. – Вы думаете, колледж Уэллингтон хочет, чтобы мистер и миссис Йокич из Мунно-Пара приехали посмотреть, подходит ли колледж Уэллингтон для их мальчика?

Тон у нее вполне добродушный. Если кто и смущен, так это он.

– Вы знаете, мистер Реймент, в Хорватии мой муж был своего рода знаменитостью. Вы мне не верите? Во всех газетах – его фотографии. Мирослав Йокич и механическая утка. По телевизору, – она делает движения двумя пальцами в воздухе, показывая, как кто-то ходит, – демонстрировали механическую утку. Единственный человек, который смог заставить механическую утку ходить, издавать звуки – «кряк»; есть, – она поглаживает себя по груди, – и делать другие вещи. Старая, старая утка. Пришла из Швеции. Пришла в Дубровник в тысяча шестьсот восьмидесятом году, из Швеции. Никто не знал, как ее чинить. Потом Мирослав Йокич превосходно чинит ее. Одну неделю, две недели – и он знаменитый человек в Хорватии. Но здесь? – Она возносит взор к небесам. – Кому до этого дело? В Австралии никто не слышал о механической утке. Не знают, что это такое. Мирослав Йокич – никто не слышал о нем. Просто рабочий с автомобильного завода. Ничто – просто рабочий.

– Я не уверен, что согласен с этим, – возражает он. – Рабочий с автомобильного завода – это не ничто. И никто не бываем ничем. В любом случае, посетите ли вы колледж или нет, из Мунно-Пара вы или из Тимбукту, я полагаю, что колледж Уэллингтон с большой охотой примет ваши деньги. Действуйте, подавайте заявление. Я заплачу. Я прямо сейчас дам вам чек на вступительный взнос.

Вот так-то. Совсем легко. Он взял на себя обязательства. Стал крестным отцом. Крестный отец: тот, кто ведет дитя к Богу. Сможет ли он повести Драго к Богу?

– Хорошо, – говорит Марияна. – Я скажу Драго. Вы делаете его очень счастливым. – Пауза. – А вы? Нога о’кей? Н болит? Вы делаете вашу гимнастику?

– Нога о’кей, не болит, – отвечает он.

Вот что он при этом думает, но не озвучивает: «Но почему же вы манкируете своей службой, Марияна? Почему покинули меня? Вряд ли это можно назвать профессиональным поведением. Бьюсь об заклад, вам бы не хотелось, чтобы миссис Путтс услышала об этом».

Обида все еще переполняет его, ему хочется видеть у Марияны хоть какие-то признаки раскаяния. И в то же время его пьянит радость от того, что она вернулась, и он взволнован тем, что сейчас отдаст деньги. Его всегда заводит, когда он отдает, ему известно это свое качество. Подхлестывает, побуждая отдавать еще. Это как игра в карты. Возбуждение от того, что проигрываешь. Потеря за потерей. Бесшабашное, отчаянное падение.

Как всегда энергичная, Марияна уже приступила к работе. Начав со спальни, она снимает простыни и стелит чистое белье. Но она чувствует на себе его взгляд, он в этом уверен, чувствует тепло, исходящее от него, чувствует, как он ласкает ее бедра, ее груди. Эрос всегда сильно воздействует на него по утрам. Если бы благодаря какому-то чуду он мог обнять Марияну прямо сейчас, в этом настрое, воспользовавшись морским приливом, то он бы преодолел всю ее высокую нравственность – он готов дать голову на отсечение. Но, разумеется, это невозможно. Опрометчиво. Хуже, чем опрометчиво, – безумно. Ему не следует даже думать об этом.

Тут открывается дверь ванной, и на сцене появляется эта женщина, Костелло, в его халате и тапочках. Она вытирает волосы полотенцем, на голове розовеют проплешины. Он бегло представляет ее:

– Марияна, это миссис Костелло. Она ненадолго остановилась здесь. Миссис Йокич.

Марияна протягивает руку, и Костелло с торжественной миной принимает ее.

– Обещаю не путаться у вас под ногами, – говорит она.

– Не беспокойтесь.

Через несколько минут он слышит, как щелкает замок парадного входа. Из окна он наблюдает, как Костелло удаляется по улице в сторону реки. На ней соломенная шляпа, в которой он узнаёт свою – он много лет не носил ее. Где она отыскала эту шляпу? Она роется в его шкафах?

– Милая леди, – замечает Марияна. – Она друг?

– Друг? Нет, вовсе нет, всего лишь знакомая. У нее дела в городе, и она поживет здесь какое-то время.

– Это хорошо.

Кажется, Марияна торопится. Обычно по утрам она первым делом занимается его ногой и руководит его упражнениями. Но сегодня она даже не упоминает об упражнениях.

– Я должна идти, сегодня особый день, мне нужно забрать Любу из детского садика. – Она достает из сумки замороженного цыпленка. – Может быть, я вернусь сегодня днем. Здесь что-то немногого, что я купила вам для ланча. Я оставляю чек, вы позже платите мне.

– Немного чего-то, – поправляет он ее.

– Много не чего-то, – говорит она.

Едва она успевает уйти, как в замке скрежещет ключ и появляется Элизабет Костелло.

– Я купила фруктов, – объявляет она и ставит пластиковую сумку на стол. – Я полагаю, будет собеседование. Как вы думаете, Марияна справится?

– Собеседование?

– В этом колледже. Они захотят побеседовать с мальчиком и его родителями, но главным образом с родителями – чтобы убедиться, что они подходят.

– Заявление подает Драго, а не его родители. Если у руководства колледжа Уэллингтон есть хоть капля здравого смысла, они должны Драго с руками оторвать.

– А что, если они спросят родителей прямо, каким образом те собираются платить эти бешеные деньги?

– Я напишу им письмо. Я предоставлю гарантии. Я сделаю все, что потребуется.

Она выстраивает в вазе на кофейном столике маленькую пирамиду из фруктов – абрикосов, нектаринов, винограда.

– Это восхитительно, – говорит она. – Я так рада, что у меня появился шанс узнать вас получше. Вы даете мне возможность верить.

– Я даю вам возможность верить? Никто прежде не говорил мне такого.

– Да, вы заставляете меня снова поверить. Вы не должны принимать всерьез то, что я говорила про вас и миссис Йокич. Теряешься при виде истинной, старомодной любви, вот и все. Я преклоняюсь перед вами.

Она отрывается от укладывания фруктов и не без иронии слегка склоняет голову.

– Однако, – продолжает она, – помните, что еще нужно преодолеть такое препятствие, как Мирослав. Мы не можем быть уверены, что Мирослав согласится отпустить сына в шикарное закрытое учебное заведение за тысячу миль отсюда. Или что он придет в восторг от того, что его финансовые обязательства возьмет на себя мужчина, которого его жена навещает шесть дней в неделю, мужчина без ноги. Вы подумали, что вам делать с Мирославом?

– С его стороны было бы глупо отказаться. Это его не затрагивает. Это затрагивает его сына, это будущее его сына.

– Нет, Пол, это не так, – мягко возражает она. – От сына – к жене, от жены – к нему, вот как тянется ниточка. Вы затрагиваете его гордость, его мужскую честь. Рано или поздно вам придется встретиться с Мирославом лицом к лицу. Что вы скажете, когда наступит этот день? «Я лишь пытаюсь помочь»? Вы скажете именно это? Это не пройдет. Пройдет лишь правда. А правда заключается в том, что вы вовсе не пытаетесь помочь. Напротив, вы пытаетесь вставить палки в колеса семье Йокич. Пытаетесь соблазнить миссис Йокич. А также оторвать детей мистера Й. от отца и присвоить их себе – одного, двух или даже трех. Да, в целом я не назвала бы это дружескими планами. Вы Марияне не друг, насколько я понимаю. Мирослав вряд ли обойдется с вами ласково, и его нельзя за это винить. Так что же вы собираетесь делать с Мирославом? Вам следует подумать. Вы должны подумать. – Кончиком пальца она стучит себе по лбу. – И если ваши мысли приведут вас туда, куда, по моему мнению, должны вас привести – то есть к глухой стене, – то могу вам предложить альтернативу.

– Альтернативу чему?

– Альтернативу всей этой вашей запутанной ситуации с Йокичами. Забудьте о миссис Йокич и вашей зацикленности на ней. Поройтесь в вашей памяти. Вы помните, как в последний раз посещали отделение остеопатии в больнице? Вы помните женщину в лифте – женщину в темных очках? В компании с женщиной постарше? Конечно, помните. Она произвела на вас впечатление. Даже я могла это заметить. Все, что происходит с нами в жизни, имеет значение. Пол, это скажет вам любой ребенок. Это один из уроков, которые преподает нам история, один из многих уроков. Вы перестали читать истории? Это ошибка.

Позвольте мне просветить вас насчет женщины в темных очках. Увы, она слепая. Она потеряла зрение год назад из-за злокачественной опухоли. Ей удалили хирургическим путем один глаз, и другим она тоже перестала видеть. До этого несчастья она была красива, по крайней мере, в высшей степени привлекательна. Сегодня, увы, она неприглядна, как и все слепые. В лицо ей предпочитают не смотреть. Или скорее пристально вглядываются, а потом с отвращением отводят взгляд. Конечно, она этого не видит, но это отвращение все-таки ощущает. Она ощущает взгляды, словно это пальцы, которые прикасаются к ней, а потом отдергиваются. Слепота оказалась хуже, чем она могла себе вообразить, хотя ее и предупреждали. Она в отчаянии. За какие-то месяцы жизнь ее превратилась в кошмар. Она не может появляться на людях, где на нее будут смотреть. Она хочет спрятаться, хочет умереть. И в то же время – тут она не может ничего с собой поделать – ее, к несчастью, снедает похоть. Она в расцвете своей женской жизни; она громко стонет от похоти, день за днем, как корова или свинья, у которой течка.

Вас удивляет то, что я рассказываю? Вы думаете, что это всего лишь история, которую я измыслила? Вовсе нет. Эта женщина существует, вы видели ее своими собственными глазами, и зовут ее Марианна. Этот кажущийся спокойным мир, в котором мы живем, полон ужасов, Пол, которые вам и в страшных снах не приснятся. Это как океанские глубины, морское дно – то, что там происходит, невозможно себе даже вообразить.

Марианна жаждет не утешения и еще менее поклонения, ей нужна любовь в своем физическом проявлении. Она хочет хотя бы на краткий миг стать такой, как прежде, – так же, как хотите стать прежним вы. И я говорю вам: а отчего бы не посмотреть, что у вас может получиться с Марианной? Она – слепая, вы – хромой.

Позвольте мне добавить еще кое-что. Марианна вас знает. Да, она вас знает. Вы с ней знакомы. Вам это известно?

Она словно читает его дневник. Как будто он вел дневник, а эта женщина каждую ночь прокрадывалась в его квартиру и читала его секреты. Но никакого дневника нет – разве что он пишет во сне.

– Вы ошибаетесь, миссис Костелло, – возражает он. – Женщину, которую вы упомянули и которую назвали Марианной, я видел всего один раз, в больнице, где она не могла меня видеть по определению. Таким образом, она не может быть со мной знакома, даже в самом тривиальном смысле.

– Да, быть может, я ошибаюсь. А может быть, ошибаетесь вы. Возможно, вы встречались с Марианной давно, когда оба были молоды, здоровы и привлекательны, – вы просто забыли об этом. Ведь вы же по профессии фотограф? Может быть, когда-то давным-давно вы сфотографировали ее, и случилось так, что все ваше внимание было сосредоточено на изображении, которое вы делали, а не на ней – источнике этого изображения.

– Возможно. Но с моей памятью все в порядке, и я не припоминаю ничего подобного.

– Ну что же, неважно, старые вы друзья или нет. Почему бы не посмотреть, чего вы можете достигнуть вместе – вы и Марианна? Учитывая неординарные обстоятельства, я возьму на себя организацию встречи. Вам нужно лишь ждать и готовиться. Будьте уверены: если с вашей стороны последует какое-либо предложение, я доведу его до нее в такой форме, что она сможет прийти, не теряя самоуважения. И последнее, что я хочу сказать. Позвольте мне предложить: чем бы у вас дело ни кончилось, пусть это произойдет в темноте. Из сочувствия к ней. Представьте, что ваша кровать – пещера. Разыгралась буря, и дева-охотница ищет прибежища. Она протягивает руку и касается другой руки – вашей. И так далее.

Он должен бы сказать что-нибудь резкое, но не может – его будто одурманили или зачаровали.

– Что касается эпизода, которого, по вашим словам, вы не помните, – продолжает Костелло, – тот день, когда вы то ли сфотографировали ее, то ли нет, – я скажу лишь одно: не будьте столь уверены в себе. Поворошите память, и вы удивитесь, какие образы всплывут на поверхность. Но я не буду на вас давить. Давайте построим вашу версию истории, исходя из того, что вы видели ее только раз, в лифте. Всего лишь мимолетный взгляд, но он зажег желание. Что может родиться из вашего желания и ее томления? Страсть в ее высочайшем проявлении? Последний, великий осенний пожар? Давайте посмотрим. Все в ваших руках – ваших и ее. Приемлемо ли мое предложение? Если это так, скажите. Или, если вы смущены, просто кивните. Да?

Ее зовут Марианна, как я уже говорила, с двумя «н». Тут уж я ничего не могу поделать. Не в моей власти менять имена. Вы можете называть ее как-нибудь иначе: дорогая, или котенок, или еще как-нибудь. Она была замужем, но после удара судьбы, который я описала, ее брак распался, как распалось все остальное. Ее жизнь в руинах. В настоящее время она живет вместе со своей матерью – той женщиной, которую вы видели с ней, со старой каргой. Пока что этих сведений достаточно. Остальное вы можете услышать от нее самой. Два «н». Когда-то, давным-давно, – дочь фермера, разводившего свиней. Ее туалет в беспорядке, как и все остальное в ее жизни, но это простительно: кто бы не сделал случайной ошибки, одеваясь в темноте.

Возбужденная, но чистоплотная. После операции – чрезвычайно тонкой операции, совсем не похожей на грубую работу мясника при ампутации, – она помешалась на чистоте, ее очень заботит, как она пахнет. Такое случается с некоторыми слепыми. Вам бы лучше тоже быть безукоризненно чистым, когда у вас будет с ней свидание. Извините, если я невежлива. Хорошенько вымойтесь. Вымойте все. И смените печальное выражение лица. Потерять ногу – это еще не трагедия. Напротив, потеря ноги комична. Утрата любой части тела, которая выступает, комична. Иначе не было бы столько анекдотов на эту тему. «Безногий старик – то-то смех! Он денежки клянчил у всех…» И так далее.

Мой вам совет, Пол: годы пролетают, как одно мгновение. Так что наслаждайтесь жизнью, пока вы в расцвете сил. Потом будет поздно.

А что касается другой Марияны, медсестры, то это была не моя идея, нет – если вы размышляете на эту тему. Я тут ни при чем. Марияна из Дубровника, ваша неподобающая страсть, попала к вам через вашего друга миссис Путтс. Я не имею к этому никакого отношения.

Вы не знаете, как меня воспринимать. Вы считаете меня тяжким испытанием. Вы считаете, что я порю чушь и сочиняю небылицы. Однако вы пока что не восстали, как я заметила, – пока что нет. Вы терпите меня в надежде, что я сдамся и уберусь отсюда. Не отрицайте, это написано на вашем лице крупными буквами. Вы – Иов, а я – одна из ваших незаслуженных бед, женщина, которая все тараторит и тараторит и у которой полно планов, как вас спасти от самого себя, в то время как единственное, чего вы жаждете, – это покой.

Так не должно быть, Пол. Я повторяю: это ваша история, а не моя. В ту самую минуту, когда вы решите взять все на себя, я удалюсь. Вы больше ничего обо мне не услышите, словно я никогда и не существовала. Это обещание распространяется также и на вашего нового друга Марианну. Я устранюсь; вы и она вольны заниматься взаимным спасением.

Подумайте, как хорошо вы начали. Ничто бы не привлекло к вам внимания лучше, нежели инцидент на Мэгилл-роуд, когда юный Уэйн столкнулся с вами и вы полетели по воздуху, как кошка. Какая прискорбная деградация после этого! Все медленнее и медленнее – и вот теперь вы почти что замерли в этой душной квартире с сиделкой, которой на вас ровным счетом наплевать. Но не унывайте. В Марианне что-то есть, с этим ее опустошенным лицом и полной раскаяния похотью, которая не покидает ее. Марианна – настоящая женщина. Вопрос в том, настоящий ли вы мужчина, по крайней мере для нее? Ответьте мне. Пол. Скажите что-нибудь.

Это похоже на морские волны, бьющиеся о его череп. Чего доброго, он и в самом деле уже упал за борт и течения на глубине тянут его в разные стороны. Плеск воды, которая со временем очистит его кости от последнего кусочка плоти. Жемчужины его глаз, кораллы его костей.

Глава 15

Звонит Марияна. Она еще не произнесла ни слова, а он уже знает, что она собирается сказать: ей жаль, но она не сможет сегодня прийти. У нее проблема с дочерью. Нет, не с Любицей, а с Бланкой.

– Я могу помочь? – спрашивает он.

– Нет, никто не может помочь. – Она вздыхает. – Я прихожу завтра наверняка, о’кей?

– Проблема с дочерью, – размышляет Элизабет Костелло. – Интересно, что там за проблема. Ну что же, нет худа без добра. Та женщина, о которой я говорила, Марианна, слепая, – вы всё не можете выбросить ее из головы? Не притворяйтесь, Пол, я читаю вас, как книгу. Так случилось, что Марианна сегодня не при деле. Просто не знает, куда себя девать. Заходите в пять часов в кафе на углу – кажется, оно называется «Альфредо», – и я приведу ее к вам. Оденьтесь понаряднее, хоть она и не видит. Я приведу ее, а потом откланяюсь. Не спрашивайте, как я делаю эти вещи, это не волшебство – я просто их делаю, вот и все.

Костелло отсутствует всю первую половину дня. В четыре тридцать, когда он уже собирается выйти из дома, она вновь появляется, запыхавшаяся.

– План меняется, – объявляет она. – Марианна ждет внизу. Ей не по душе идея с «Альфредо». С ней, – Костелло раздраженно фыркает, – с ней сложно. Можно мне воспользоваться вашей кухней?

Она возвращается из кухни с маленькой мисочкой, в которой что-то похожее на крем.

– Это просто мука с водой. Для ваших глаз. Не бойтесь, это вам не навредит. Для чего это вам? Дело в том, что Марианна не хочет, чтобы вы ее видели. Она настаивает. Нагнитесь-ка. Не шевелитесь. Не моргайте. Чтобы это держалось на месте, по листочку лимона на каждый глаз, а чтобы листочки держались на месте – нейлоновый чулок, стираный, клянусь вам. Мы завяжем его узлом на затылке. Вы можете снять его в любое время, когда пожелаете. Но я бы вам не советовала… правда не советовала бы. Ну, вот и все. Простите, что все так сложно, но таковы уж мы, человеческие существа, – каждое на свой манер, каждое по-своему уникально. А теперь, если вы сядете и подождете, я схожу за вашей Марианной. Вы чувствуете, что готовы? Да? Хорошо. Помните, вы должны ей заплатить. Таков уговор, и таким образом она сохраняет самоуважение. В этом мире всё вверх тормашками. Но другого у нас нет. Как только я приведу ее, я удалюсь и позволю вам получше узнать друг друга. Я не вернусь до завтра или даже до послезавтра. До свидания. Не беспокойтесь обо мне. Я стреляный воробей.

Она уходит. Он стоит лицом к двери, опираясь на свою раму Циммера. С лестницы доносятся голоса: кто-то тихонько переговаривается. Снова щелкает замок.

– Я здесь, – говорит он в темноте. Несмотря на то что ему не верится, сердце бешено колотится.

Шорохи, шелест. Запах влажных листьев лимона у него на глазах перебивает все прочие запахи. Он чувствует, что на раму надавливают.

– Мои глаза закрыты, залеплены, – говорит он. – Я не привык к слепоте, будьте со мной терпеливы.

Рука, маленькая, легкая, касается его лица, задерживается.

«Какого черта, – думает он. Поворачивается и целует руку. – Давайте играть в эту игру до конца».

Кончики пальцев обследуют его губы, не касаясь их ногтями. Сквозь лимонную завесу до него доходит слабый запах шерсти. Пальцы обводят его подбородок; они натыкаются на повязку на глазах, проводят по волосам.

– Позвольте мне услышать ваш голос, – просит он.

Она откашливается, и уже по этому высокому, чистому звуку он слышит, что это не Марияна Йокич, – это более легкое, воздушное создание.

– Если бы вы спели, это было бы лучше всего, – говорит он. – Мы же в некотором смысле на сцене, даже если никто не наблюдает.

«Даже если никто не наблюдает».

Но в определенном смысле за ними наблюдают, он в этом уверен, он ощущает это затылком.

– Что это? – спрашивает нежный голос, и он чувствует, как легонько качнулись ходунки. Акцент не австралийский и не английский. Хорватский? Еще одна хорватка? Конечно нет; несомненно, земля не так уж густо населена хорватами. Кроме того, что бы это значило, если бы хорваты начали появляться один за другим?

– Это алюминиевая рама, которую в просторечии называют ходунками. Мне кажется, это менее утомительно, чем костыли. – Потом ему приходит в голову, что раму могут принять за барьер. – Давайте я отставлю ходунки в сторону, – предлагает он.

Отставив раму он опускается на диван.

– Вы не присядете рядом со мной? Это диван, он перед вами, в двух шагах. Боюсь, я не смогу вам помочь из-за повязки на глазах, которую заставила меня надеть наш общий друг миссис Костелло. Ей придется за многое ответить, этой миссис Костелло.

Он винит миссис Костелло за повязку и еще за многое, но пока что повязку он не снимет, не обнажит свои глаза.

С шуршанием (что же на ней такое, от чего так много шума?) женщина садится с ним рядом – фактически садится ему на руку. С минуту, пока она не приподнимается, чтобы дать ему возможность убрать руку, его рука в самой вульгарной манере находится под ее задом. Эта женщина не крупная, но зад у нее тем не менее большой – большой и мягкий. Ведь слепые не ведут активный образ жизни – не ходят, не бегают, не ездят на велосипеде. В них копится энергия, которую некуда девать. Ничего удивительного, что она такая беспокойная. Ничего удивительного, что она готова встретиться с незнакомым мужчиной наедине.

Теперь, когда его руки свободны, он может дотронуться до нее, как она дотрагивалась до него. Но этого ли ему хочется? Хочет ли он обследовать эти глаза или то, что находится возле них? Хочет ли он – какое бы слово употребить? – ужаснуться? Ужас: то, от чего мороз по коже, поджилки трясутся, бледнеешь и покрываешься холодным потом. Можно ли ужаснуться от того, чего не видишь, но что нащупывают кончики твоих пальцев – хоть это и кончики пальцев такого новичка в стране слепых, как он?

Он нерешительно протягивает руку, она натыкается на что-то твердое – скопление каких-то пузырьков, или шариков, или ягодок, обшитых материей. Наверное, это воротник. Чуть выше – ее подбородок. Подбородок твердый, заостренный; потом небольшая челюсть, дальше начинается дрок – или волосы, которые на ощупь представляются ему темными, как и ее кожа; потом что-то твердое – сережка. На ней очки – возможно, те самые темные очки, которые были на ней в лифте.

– Вас зовут Марианна, как сказала мне миссис Костелло.

– Марианна.

Он произносит «Марианна», она произносит «Марианна», но это не одно и то же имя. Его «Марианна» все еще окрашена Марияной: она тяжелее, чем у нее, тверже. О ее «Марианне» он может сказать лишь, что она жидкая, серебряная – но не такая быстрая, как ртуть, скорее как струящаяся вода, ручей. Значит, вот что такое быть слепым: взвешивать на руке каждое слово, каждый звук, искать эквиваленты, которые слишком походят на плохую поэзию.

– Это не от французского Marianne?

– Нет.

Нет. Не от французского. А жаль. Франция могла бы быть чем-то общим, как одеяло, которым можно прикрыться вдвоем.

Паста из муки и воды удивительно хорошо делает свое дело. Хотя его зрачки, должно быть, расширены до предела, он пребывает в царстве кромешной тьмы. Откуда Костелло почерпнула эту идею? Из книги? Рецепт, дошедший из древности?

Пальцами, зарывшимися в ее волнистые волосы, он притягивает ее к себе, и она придвигается. Ее лицо прижимается к его лицу, и темные очки тоже, но ее кулачки подняты, и они не дают ее груди прикоснуться к нему.

– Спасибо за то, что пришли, – говорит он. – Миссис Костелло упомянула ваши нынешние проблемы. Мне жаль.

Она ничего не отвечает. Он чувствует, как по ней пробегает легкая дрожь.

– Совсем не обязательно, – продолжает он, хотя сам не знает, что говорить дальше. Что совсем не обязательно? Не обязательно что-то делать с тем, что они мужчина и женщина? Не обязательно предаваться (согласно терминологии Костелло) похоти? Но между ними, мужчиной и женщиной, с одной стороны, и утолением похоти, с другой стороны, зияет пропасть. – Совсем не обязательно, – начинает он снова, – чтобы мы придерживались какого-то сценария. Нет необходимости делать то, что нам не хочется. Мы свободны.

Она все еще дрожит, дрожит, как птичка.

– Идите ко мне, – говорит он, и она послушно придвигается.

Должно быть, ей трудно. Он должен ей помочь, они влипли в это вместе.

Цепочка из ягод и пузырьков у ее ворота оказывается чисто декоративной. Платье легко расстегивается на спине с помощью молнии до талии. Пальцы у него медлительные и неуклюжие. Если бы она согласилась еще немного посидеть у него на руке, его пальцы согрелись бы. Животное тепло. Что касается бюстгальтера, то он очень жесткий; ему представляется, что именно такое должны были носить кармелитки. Большие груди, большой зад, но в остальном стройная. Марианна. Которая пришла сюда, как говорит Костелло, не из сострадания к нему, а ради себя. Потому что у нее жажда, которую не утолить. У нее опустошенное лицо, и его предупредили, чтобы он не смотрел, даже не дотрагивался до ее лица, потому что от этого он превратится в лед.

– Я предлагаю, чтобы мы не говорили слишком много, – говорит он. – Тем не менее есть одно обстоятельство, которое мне следует упомянуть из практических соображений. С момента моего несчастного случая у меня не было опыта в подобного рода делах. Мне может понадобиться небольшая помощь.

– Я это знаю. Мне сказала миссис Костелло.

– Миссис Костелло знает не все. Она не может знать того, чего не знаю я.

– Да.

Да? Что значит это «да»?

Он сильно сомневается, что когда-либо фотографировал эту женщину одну. Если бы это было так, он бы ее не забыл. Возможно, она снималась в группе в те дни, когда он посещал школы, делая групповые фотографии, такое может быть; но только не одна. Его представление о ней связано лишь с их мимолетной встречей в лифте, а также с тем, что говорят сейчас его пальцы. Для нее он, наверное, являет собой беспорядочную смесь данных, поступивших от органов чувств: холод его рук, грубость его кожи, резкий голос и запах, вероятно, неприятный для ее сверхчувствительных ноздрей. Достаточно ли для нее этого, чтобы сконструировать облик мужчины? Готова ли она отдаться этому образу? Почему она согласилась прийти вот так, в полном неведении? Не похоже ли это на примитивный биологический эксперимент – все равно что свести вместе разные виды и посмотреть, будут ли они совокупляться – лиса и кит, сверчок и мартышка?

– Ваши деньги, – говорит он. – Я кладу их на этот столик, в конверте. Четыреста пятьдесят долларов. Это приемлемо?

Он чувствует, что она кивает.

Проходит минута. Больше ничего не происходит. Чего ждут одноногий мужчина и наполовину раздетая женщина? Щелчка затвора фотообъектива? Австралийская готика. Матильда и ее парень, износившиеся от того, что всю жизнь кружатся в вальсе, у которых все отлетают и отлетают кусочки тела, в последний раз позируют перед фотографом.

Женщина не перестает дрожать. Вообще-то он готов поклясться, что она заразила и его: рука слегка подрагивает. Это можно было бы отнести за счет возраста, но нет, это другое – страх или ожидание (что именно?).

Если они продолжат заниматься тем, за что ей уплачено, то она должна справиться со своим смущением и перейти к следующему шагу. Ее предупредили о его больной ноге, о ненадежности «ходовой части» в целом. Поскольку ему будет затруднительно взобраться на женщину, предпочтительнее, чтобы она села на него верхом. А пока она будет это осуществлять, ему нужно будет разбираться со своими проблемами – проблемами совсем иного рода. Быть может, у слепых развивается свое собственное восприятие красоты, основанное на осязании. Однако он пока что лишь на ощупь движется в царстве невидимого. Красоту, которую не видишь, ему пока что трудно себе помыслить. Эпизод в лифте, когда его внимание разделилось между старухой и ею, оставил в памяти лишь смутные очертания. Когда он пытается к широкополой шляпе, темным очкам, контуру лица, которое она отвернула, добавить тяжелые груди и неестественно мягкие ягодицы, похожие на воздушные шары, наполненные жидкостью, у него не выходит единой картины. Может ли он вообще быть уверен, что все это принадлежит одной и той же женщине?

Он делает попытку мягко притянуть женщину к себе. Она не сопротивляется, но отворачивает лицо – либо потому, что не хочет подставлять свои губы, либо потому, что не желает дать ему возможность снять с нее очки и исследовать, что за ними. Ведь известно, что люди очень брезгливы, когда дело касается увечья.

Как давно она потеряла зрение? Удобно ли спросить об этом? И удобно ли затем перейти к следующему вопросу: любили ли ее с тех пор, как это случилось? И не научил ли ее этот опыт, что ее глаза в их нынешнем виде убивают в мужчине желание?

Эрос. Отчего при виде красоты пробуждается эрос? Почему при виде уродства желание угасает? Быть может, общение с красотой возвышает нас, делает лучше? Или мы совершенствуемся, обнимая изувеченное, уродливое, отталкивающее? Какие вопросы! Не для того ли эта Костелло свела их вместе: не ради вульгарной комедии, в которой мужчина и женщина с отсутствующими частями тела изо всех сил стараются совокупиться, – нет, для того, чтобы, когда с сексом покончено, они могли бы заняться философией и, лежа в объятиях друг друга, рассуждать о красоте, любви и добре?

Но так или иначе, среди всего этого – волнений, смущения, колебаний, философствования, не говоря уж о его попытке развязать галстук, который начал его душить (какого черта он надел галстук?!), – каким-то образом, неуклюже, но не так неуклюже, как могло бы быть, робко, но не так робко, чтобы парализовать, им удается приступить к этому – к физическому акту, на который они волей-неволей согласились, к акту, который хотя и не является половым актом в общепринятом смысле, все же им является и который, невзирая на ампутированную ногу с одной стороны и удаленный глаз с другой стороны, происходит довольно быстро от начала до середины и до конца; так сказать, во всех своих естественных частях.

Что особенно обеспокоило его в рассказе Костелло о Марианне, так это то, что она сказала о голоде или жажде, которые снедают ее тело. Ему никогда не нравились неумеренность, нескромность, дикие движения, стоны и вопли. Но Марианна, по-видимому, умеет собой владеть. Что бы ни происходило у нее внутри, она держит это при себе; и как только они закончили, быстро приводит все в более или менее пристойный вид. Единственное, что свидетельствует о бушующем голоде или бушующей жажде, – это необычное, но довольно приятное тепло в сердцевине ее тела, как будто ее матка или, быть может, сердце светится своим собственным огнем.

Хотя диван не рассчитан ни на половые сношения, ни на последующее томное философствование и хотя они скоро замерзают без одеяла, нет и речи о том, чтобы на ощупь добраться до удобной кровати в спальне.

– Марианна, – говорит он, пробуя вкус этого имени на языке, пробуя два «н». – Я знаю, что это ваше имя, но люди зовут вас именно так? Не пользуются ли они каким-нибудь другим именем?

– Марианна. Именно так. Это все.

– Очень хорошо, – продолжает он. – Марианна, миссис Костелло говорит, что мы уже встречались. Когда это было?

– Давно. Вы меня фотографировали. Это было в мой день рождения. Вы не помните?

– Я не помню, да и не могу помнить, поскольку не знаю, как вы выглядите. И вы не можете меня помнить, потому что не знаете, как я выгляжу. Где проходила эта съемка?

– В вашей студии.

– А где находилась эта студия?

Она умолкает.