Медленный человек Кутзее Джон
– Это было слишком давно, – наконец отвечает она на вопрос. – Я не могу вспомнить.
– С другой стороны, наши пути пересеклись совсем недавно. Мы вместе ехали в лифте в Королевской больнице. Миссис Костелло об этом упоминала?
– Да.
– Что еще она сказала?
– Только что вы одиноки.
– Одинок. Как интересно. Миссис Костелло ваш близкий друг?
– Нет, не близкий.
– Тогда кто же?
Следует долгое молчание. Он гладит ее через одежду, вверх и вниз, бедро, бок, грудь. Какое это удовольствие и как это неожиданно – снова получить возможность свободно дотрагиваться до тела женщины, даже если эта женщина невидима!
– Она просто явилась к вам? – спрашивает он. – Ко мне она просто явилась.
Он чувствует, как она отрицательно мотает головой.
– Как вы думаете, в ее намерения входит сделать нас с вами парой? Быть может, ради ее собственного развлечения? Хромой, ведущий слепого?
Он собирался пошутить, но тотчас же почувствовал, как она напряглась. Он слышит, как губы ее приоткрылись, слышит, как она судорожно сглатывает и внезапно начинает плакать.
– Простите, – говорит он. Протягивая руку, дотрагивается до ее щеки. Она влажная. По крайней мере, думает он, у нее остались слезные протоки. – Я действительно виноват. Но мы же взрослые люди, так зачем мы будем позволять той, кого едва знаем, диктовать, как нам жить? Вот о чем я себя спрашиваю.
Она издает всхлип – по-видимому, смеется, затем начинает рыдать. Сидя рядом с ним, полураздетая, она рыдает, мотая головой из стороны в сторону. Теперь определенно пора снять повязку и стереть с глаз пасту. Взглянуть, какова она. Но он не делает этого. Ждет. Колеблется. Медлит.
Она сморкается в бумажный платок, который, наверное, принесла с собой, и откашливается.
– Я думала, – говорит она, – что вы этого хотите.
– Это так, не сомневайтесь, это действительно так. И тем не менее эта идея пришла в голову нашему другу Элизабет. Начальный импульс. Она вырабатывает инструкции, а мы им следуем. Даже когда никто не видит, выполняются ли они.
«Видит». Неправильное слово, ну да ладно. Наверное, она уже привыкла к тому, что люди произносят слово «видеть».
– Если только, – продолжает он, – она не находится сейчас в комнате, наблюдая и проверяя.
– Нет, – возражает Марианна, – здесь никого нет.
«Здесь никого нет». Наверное, она права: ведь слепые более тонко ощущают флюиды, исходящие от живых тел. И тем не менее его не покидает чувство, что ему нужно лишь опустить руку, и пальцы наткнутся на Элизабет Костелло, которая, вытянувшись на ковре, как собака, наблюдает и ждет.
– Наша подруга все это затеяла, – он делает неопределенный жест рукой, – поскольку в ее глазах это значит переступить порог. Она придерживается мнения, что, пока я не переступлю определенный порог, я заточен в темнице и не способен к росту. Именно эту гипотезу она проверяет в моем случае. Вероятно, у нее есть и другая гипотеза – относящаяся к вам.
Произнося эти слова, он знает, что это ложь. Элизабет Костелло никогда не употребляла слово «рост» в его присутствии. Рост – это слово из самоучителя. Бог его знает, чего на самом деле хочет Элизабет Костелло – для него, или для себя, или для этой Марианны; бог его знает, какой теории жизни или любви она придерживается на самом деле; бог его знает, что произойдет дальше.
– В любом случае, переступив этот порог, мы можем свободно перейти к чему-то лучшему и более высокому.
Он просто говорит, пытаясь выйти из неловкой ситуации, пытаясь подбодрить женщину, которую одолела tristesse[12], следующая за совокуплением с незнакомцем. Окутанный мраком, но еще не теряя надежды мысленно создать ее образ, он снова протягивает руку, чтобы коснуться ее лица; и при этом проваливается в свою собственную темную пропасть. Почему, почему доверился он Костелло и участвует в этом спектакле, который кажется ему теперь не столько опрометчивым, сколько просто глупым? И что же делать этой несчастной слепой женщине в довольно негостеприимной обстановке, пока она ждет, чтобы ее наставница соблаговолила вернуться и освободить ее? Неужели Костелло действительно верит, что несколько минут лихорадочного физического сближения могут расшириться, подобно газу, и заполнить целую ночь? Верит, что может столкнуть двух незнакомых людей, которые немолоды, а один определенно стар, стар и холоден, и ждать, что они поведут себя, как Ромео и Джульетта? Какая наивность! А ведь она – известная писательница! Однако эта проклятая паста, совершенно безвредная, по ее уверениям, начинает раздражать его глаза по мере того, как засыхает. Как могла она вообразить, что, ослепив его с помощью муки и воды, можно изменить его характер, сделать из него нового человека? Слепота – это физический недостаток, чистый и простой. Человек, лишенный зрения, – человек с недостатком; одноногий человек – человек с недостатком, а не новый человек. Эта бедная женщина, которую она ему прислала, – тоже женщина с недостатком, хуже, чем она была прежде. Два существа с физическими недостатками, хуже, чем прежде. Как же могла вообразить эта Костелло, что между ними вспыхнет божественная искра, да и вообще какая бы то ни было искра?
Что касается самой женщины, которая все больше замерзает у него под боком, какие мысли роятся у нее в мозгу? Сколько же вздора нужно было ей наплести, чтобы убедить постучаться в дверь незнакомого мужчины и предложить ему себя! Точно так же, как в его случае была долгая преамбула к этой прискорбной встрече, преамбула, уходящая в прошлое, настолько далекое, что могла бы сама по себе составить целую книгу, начиная с того, как в то роковое зимнее утро Уэйн Блайт и Пол Реймент выезжают каждый из своего дома, еще не подозревая о существовании друг друга, – да, точно так же в ее случае должна быть прелюдия, начинающаяся с вируса, или с родинки, или с плохого гена, или с иглы, или с чего бы то ни было еще, что послужило причиной ее слепоты, и продолжающаяся шаг за шагом вплоть до встречи с внушающей доверие старой женщиной (тем более внушающей доверие, когда вы можете судить о ней только по голосу), которая говорит вам, что у нее есть средство утолить сжигающую вас жажду: вам нужно только добраться в такси до кафе «Альфредо» в Северной Аделаиде, вот вам плата за проезд, я кладу деньги вам в руку, ни к чему нервничать, мужчина, о котором идет речь, совсем безобидный, он просто одинок, он будет обращаться с вами, как с девушкой по вызову, и заплатит за ваше время, а я в любом случае буду там, на заднем плане, следить за вами, – да, если вы можете судить только по голосу и не видите безумного блеска глаз.
Эксперимент, вот что это такое, праздный биолого-литературный эксперимент. Сверчок и мартышка.
И они попались на удочку, попались оба, он – по-своему, она – по-своему!
– Мне нужно идти, – говорит женщина, мартышка. – Меня будет ждать такси.
– Как скажете, – отвечает он. – Откуда вы знаете про такси?
– Его заказала миссис Костелло.
– Миссис Костелло?
– Да, миссис Костелло.
– Откуда миссис Костелло знает, когда вам понадобится такси?
Она пожимает плечами.
– Ну что же, миссис Костелло хорошо о вас заботится. Могу я оплатить такси?
– Нет-нет, это включено в общую сумму.
– Что ж, в таком случае передайте мой поклон миссис Костелло. И спускайтесь осторожно. Ступеньки на лестнице могут быть скользкими.
Он спокойно сидит, сдерживаясь, пока она одевается. Однако в то самое мгновение, как за ней закрывается дверь, он сдергивает повязку и начинает счищать с глаз пасту. Но она запеклась и затвердела. Если он будет сдирать ее слишком сильно, то лишится ресниц. Он сыплет проклятиями: теперь придется ее отмачивать.
Глава 16
– Она пришла ко мне так же, как ко мне пришли вы, – говорит Костелло. – Женщина темноты, женщина в темноте. Вообразите такую историю: слова в моем спящем ухе, произносимые тем, кого в прежние времена назвали бы ангелом, вызывающим меня на состязание по борьбе. Так что нет, я понятия не имею, где она живет, ваша Марианна. Все мое общение с ней происходило по телефону. Если вы хотите, чтобы она снова нанесла вам визит, я могу вам дать ее номер телефона.
Повторный визит. Нет, он этого не хочет. Возможно, когда-нибудь в будущем, но не сейчас. Чего ему хочется сейчас, так это уверенности, что история, рассказанная ему, – правдивая история; что женщина, которая пришла к нему в квартиру, действительно та женщина, которую он видел в лифте; что ее имя действительно Марианна; что она действительно живет вместе со своей горбатой матерью и муж покинул ее из-за случившегося с ней несчастья и так далее. Чего ему хочется – так это уверенности, что его не одурачили.
Потому что есть ведь и альтернативная история, которую, как обнаруживается, он может сочинить с превеликой легкостью. В этой альтернативной истории Костелло нашла бы эту Марианну с большим задом, известную также под именем Наташа, а еще Таня, родом из Молдавии, в «Желтых страницах».
По телефону Костелло стала бы натаскивать ее на шараду: «Мой кузен – это вам нужно знать – несколько эксцентричен. Но какой же мужчина лишен маленьких чудачеств и что же делать женщине, как не попытаться к ним приспособиться? Основная странность моего кузена заключается в том, что он предпочитает не видеть женщину, с которой имеет дело. Он предпочитает царство воображения, предпочитает витать в облаках. Когда-то, давным-давно, он по уши влюбился в женщину по имени Марианна, актрису. Ему нужно от вас – и он дал мне понять, что я должна вам это передать, – чтобы вы изображали актрису Марианну, надев определенные аксессуары, которые я вам предоставлю. Такова будет ваша роль, и за исполнение этой роли он вам заплатит. Вы понимаете?»
«Конечно, – ответила бы Наташа или Таня, – но это за дополнительную плату».
«За дополнительную плату, – согласилась бы Костелло. – Я ему обязательно напомню об этом. И последнее: будьте с ним милы. Он недавно потерял ногу в автомобильной катастрофе и уже не такой, как прежде».
Не может ли быть так, что это – если добавить или убрать одну-две детали – настоящая история, стоявшая за визитом так называемой Марианны? А что, если она надела темные очки не для того, чтобы скрыть, что она слепая, а для того, чтобы он не увидел, что она зрячая? А когда она дрожала – была ли это нервозность или с трудом сдерживаемый смех при виде мужчины с чулком на голове, который возился с ее нижним бельем?
«Мы переступили порог. Теперь мы можем перейти к чему-то лучшему и более высокому».
Напыщенный дурак! Наверное, она хохотала в такси всю дорогу домой.
Была ли Марианна Марианной или все-таки Наташей? Вот что ему нужно выяснить первым делом, он должен вытряхнуть это из Костелло. Только когда он получит ответ, можно перейти к более глубинному вопросу: имеет ли значение, кто эта женщина на самом деле? Имеет ли значение, одурачили ли его?
– Вы обращаетесь со мной, как с марионеткой, – сетует он. – Вы обращаетесь со всеми так, словно это марионетки. Сочиняете истории и силой заставляете нас разыгрывать их для вас. Вам бы нужно открыть театр марионеток или завести зоопарк. Наверно, есть множество зоопарков, которые продаются: они теперь вышли из моды. Купите зоопарк и посадите нас в клетки, написав на них наши имена. «Пол Реймент: canix infelix[13]»; «Марианна Попова: pseudocaeca[14] (мигрирующая)». И так далее. Ряд за рядом – клетки с людьми, которые, как вы выражаетесь, «пришли к вам» в ходе вашей карьеры лгуньи и сочинительницы. Вы могли бы брать плату за вход. Могли бы зарабатывать этим себе на жизнь. Во время уик-энда родители приводили бы детишек поглазеть на нас и бросить нам орешков. Это легче, чем писать книги, которые никто не читает.
Он делает паузу, ожидая, что она на это клюнет, но она молчит.
– Чего я не понимаю, – продолжает он (начиная эту тираду, он не злился, не злится и сейчас, просто приятно выпустить пары), – чего я не понимаю, так это зачем вы так упорно за меня держитесь: ведь я скучен и совершенно не поддаюсь на ваши уловки. Оставьте меня, умоляю, и позвольте мне продолжить жить своей жизнью. Напишите лучше об этой вашей слепой Марианне. В ней таятся большие возможности, нежели во мне. Я не герой, миссис Костелло. Потеря ноги не значит, что человек подходит для драматической роли. Потеря ноги – это не трагедия и не комедия, это просто невезение.
– Не злитесь, Пол. Оставить вас, взять Марианну – возможно, я это сделаю, а возможно, и нет. Кто знает, как обернется дело.
– Я не злюсь.
– Конечно, злитесь. Я слышу это по вашему голосу. Вы обозлены, и кто же может вас за это винить, после того что с вами случилось.
Он берет костыли.
– Я обойдусь без вашего сочувствия, – отрезает он. – Сейчас я ухожу. Не знаю, когда вернусь. Когда будете уходить, заприте за собой дверь.
– Если я уйду, то непременно запру дверь. Но не думаю, что куда-нибудь отправлюсь. Вы и представить себе не можете, как я мечтаю о горячей ванне. Да, побалую-ка я себя, если не возражаете. Такая роскошь в наши дни!
Эта Костелло не впервые отказывается объясниться. Но этот последний уклончивый ответ и раздражает, и тревожит его: «Возможно, я это сделаю, а возможно, и нет». Неужели ее интерес к нему временный? Может быть, именно Марианна окажется избранной, а вовсе не он? Если отбросить ту туманную съемку, о которой он действительно ничего не помнит, было еще две встречи: первая – в лифте, вторая – на этом диване. Неужели это эпизоды из жизни Марианны Поповой, а не Пола Реймента? Конечно, в некотором смысле он проходной персонаж в жизни этой Марианны, да и в жизни любого другого, чей путь он пересекает, точно так же, как Марианна и любой другой – проходные персонажи в его жизни. Но, быть может, он проходной персонаж и в более фундаментальном смысле: тот, на кого лишь мимолетно падает свет, перед тем как он проходит? Не окажется ли то, что произошло между ним и Марианной, просто еще одним эпизодом в погоне Марианны за любовью? Или, быть может, Костелло пишет две истории одновременно, истории о персонажах, переживающих потерю (зрения – в одном случае, ноги – в другом) – потерю, с которой им нужно научиться жить; и в качестве эксперимента или даже профессиональной шутки не могла ли она устроить так, чтобы две линии жизни пересеклись? У него нет опыта общения с романистами, и ему неизвестны тонкости их ремесла, но это звучит правдоподобно.
В публичной библиотеке он находит под номером А823.914 целую полку книг Элизабет Костелло: «Огненная топка», «Дом на Экклс-стрит» (тут несколько экземпляров этого романа, и у всех зачитанный вид), «К дружественным островам», «Танго с мистером Дунбаром», «Корни времени», «Хорошие манеры». Имеется также томик в простом темно-синем переплете под названием «Негасимое пламя: замысел и композиция в романах Элизабет Костелло». Он листает указатель. Нигде не упоминается ни Марианна, ни Марияна; нет в списке и «слепоты».
Он просматривает «Дом на Экклс-стрит». Леопольд Блум, Хью Бойлен, Мэрион Блум[15]. Что с ней такое? Неужели она не может придумать свои собственные персонажи?
Он ставит книгу на место и, взяв «Огненную топку», читает наугад: «Он катает пластилин между ладонями, пока тот не становится мягким и податливым, затем лепит маленькие фигурки животных: птицы, жабы, кошки, собаки с торчащими вверх ушами. Он расставляет эти фигурки полукругом на столешнице, закидывает им головы, как будто они воют на луну, или лают, или квакают.
Это старый пластилин, который положили ему в чулок на последнее Рождество. Пластилиновые брусочки, красные, как кирпич, зеленые, как листва, синие, как небо, теперь смешались друг с другом и стали тусклого бордового цвета. Почему, думает он, почему яркое становится тусклым, а тусклое никогда не становится ярким? Что нужно для того, чтобы бордовый исчез, а красный, синий и зеленый снова появились, как цыплята из скорлупы?»
Почему, почему? Почему она ставит вопрос и не дает ответа? Ответ простой: красный, синий и зеленый никогда не вернутся из-за энтропии, которая необратима и непреложна и которая правит миром. Даже литератор обязан это знать, даже леди-романистка. От многообразия – к единообразию, но никогда – обратно. От веселого цыпленка – к старой курице, которая лежит в пыли, дохлая.
Он перескакивает в середину книги: «Она не могла оставаться с человеком, который все время был усталым. Ей и без того было довольно трудно справиться даже с собственной усталостью. Стоило ей вытянуться рядом с ним в ставшей такой привычной постели, как она чувствовала: его усталость сочится из него и омывает ее вялым потоком без цвета и запаха. Ей нужно бежать! Сейчас же!»
Мэрион, а не Марианна. Пока что никаких слепых, никаких безногих. Он захлопывает «Огненную топку». Он больше не собирается подвергаться воздействию инертного газа без цвета и запаха, который испускают страницы этой книги, – газа, наводящего тоску. Каким же чудом Элизабет Костелло удалось стать популярным автором – если она действительно популярна?
На суперобложке фотография: Элизабет Костелло, только помоложе, в ветровке, загорелая, стоит на фоне чего-то, похожего на снасти яхты; она щурится от солнца. Морячка? Есть ли такое слово, или морячка – это русалка, точно так же, как морской конек, cheval marin[16], – рыба? Костелло здесь не то чтобы красивая, но, вероятно, в среднем возрасте она выглядела лучше, нежели в молодости. И все равно она не слишком-то привлекательна. Не в его вкусе. Быть может, не во вкусе любого другого мужчины.
В «Современных авторах», в справочном отделе библиотеки, приводится ее краткая биография, там же помещена та самая, «морская», фотография. Родилась в Мельбурне, Австралия, в 1928 году, долгое время жила в Европе. Первая книга вышла в 1957 году. Список наград, премий. Библиография, но без краткого изложения сюжетов. Дважды была замужем. Имеет сына и дочь.
Семьдесят два! Такая старая! Что же это она спит на скамейках в парке? Начал ли ее ум сдавать? Она рехнулась? Может быть, это все объясняет? Следует ли отыскать сына или дочь? Может быть, это его долг?
«Пожалуйста, немедленно приезжайте. Ваша мать поселилась у меня, совершенно незнакомого человека, и отказывается покинуть мой дом. Я дошел до ручки. Заберите ее, посадите в сумасшедший дом, делайте что угодно, но только освободите меня».
Он возвращается в свою квартиру. Костелло там нет, но на кофейном столике лежит ее записная книжка. Вполне возможно, что она оставила ее намеренно. Если он туда заглянет, это будет еще одной ее победой. И все же.
Она пишет черными чернилами, жирно, крупным почерком, на строчке помещается мало слов. Он листает книжку, добираясь до последних записей.
«Темно, темно, темно, – читает он. – Все они уходят в темноту, в пустые межлунные пространства».
Он листает назад.
«Причитая над телом, – читает он, – она раскачивается взад и вперед у постели, прикрыв руками уши, широко открыв глаза, не мигая, словно боится пропустить момент, когда, подобно выбросу газа, душа покинет тело и поднимется, минуя один за другим воздушные слои, в стратосферу и выше. За окном, как обычно, солнечный свет, птичье пение. Она заточена в ритме собственного горя, как бегун на длинные дистанции. Марафон горя. Если никто не придет, чтобы уговорить ее отойти, она будет продолжать вот так целый день. Однако она ни разу не дотронулась до него (“него”, его тела). Почему же? От ужаса перед холодной плотью? Или, может быть, в хаосе горя она скрепилась, чтобы не пытаться вернуть его назад. Она попрощалась, и с прощанием покончено. До свидания. Бог с тобой».
И затем, через страницу: «Темно, темно, темно…»
Если он перелистает назад еще несколько страниц, то, несомненно, прояснится, кто эта скорбящая женщина, кто покойник. Но бесенок любопытства, кажется, покинул его. Он не уверен, что ему хочется узнать больше. Что-то непристойное есть в этой писанине – жирные чернила, небрежно расплывающиеся на линейках; что-то нечестивое, вызывающее, обнажающее то, что чуждо дневному свету.
Такова ли вся записная книжка – вызов, оскорбление приличий? Он осторожно листает ее с самого начала. Ему никак не связать записи друг с другом. Она пишет так, будто торопится зафиксировать подслушанную историю, сжимая повествование, укорачивая диалоги, нетерпеливо перескакивая с одной сцены на другую. Но вдруг он натыкается на фразу: «Одна нога синяя, другая красная».
Люба? Это может быть только Люба.
«Арлекин, Арлекин, безумно раскрашенный. В Германии пестрые коровы безумны, они бешеные. А маленькая собачка смеется. Ввести собаку, маленькую собачонку, которая виляет хвостом перед всеми без исключения, горя желанием угодить? Реакция ПР: “Может быть, я и похож на собаку, но, конечно же, не до такой степени!” Собачонка и Джефф».
Он захлопывает записную книжку. Кажется, у него горят уши. Именно этого он и боялся: она знает все, абсолютно все. Черт бы ее побрал! Все время, когда он думал, что сам себе хозяин, он был в клетке, как крыса, которая мечется из стороны в сторону, а эта чертовка стояла над ним, наблюдая, слушая, делая записи, фиксируя его успехи.
Или все гораздо хуже, несравненно хуже, настолько хуже, что разум может не выдержать? А что, если это значит переместиться в то место, которое он пока что может называть лишь «другая сторона»? Не случилось ли с ним это? То, что случается со всеми?
Он очень осторожно усаживается в кресло. Уж если это не великий момент, подобный моменту, когда Коперник сделал свое открытие, то что же это? Быть может, ему сейчас открылась величайшая из всех тайн. Мы и не подозреваем о втором мире, который существует бок о бок с первым. Человек с пыхтением передвигается в первом мире в течение определенного времени; затем появляется ангел смерти в виде Уэйна Блайта или кого-нибудь в том же роде. На мгновение, на вечность время останавливается; человек проваливается в темную дыру. Потом – раз-два! – человек попадает во второй мир, идентичный первому, где возобновляется время и продолжается действие: полет в воздухе наподобие кошки, толпа зевак, карета «Скорой помощи», больница, доктор Ханзен и так далее, – но теперь вдобавок у человека на шее Элизабет Костелло или кто-нибудь вроде нее.
Ничего себе скачок: от слова «С-О-Б-А-К-А» в записной книжке – к жизни после смерти. Дикое предположение. Возможно, он заблуждается. Даже скорее всего, он заблуждается. Но прав он или нет, истина или заблуждение то, что он с величайшим сомнением называет «другой стороной», первый эпитет, который приходит ему в голову (напечатанный буква за буквой под веками его глаз на небесной пишущей машинке), – это «ничтожный». Если смерть оказывается всего лишь фокусом, который с таким же успехом мог быть фокусом со словами, если смерть не более чем икота, прерывающая время, после чего жизнь продолжается как ни в чем не бывало, – тогда к чему вся эта суматоха? Разрешено ли отказаться от этого – отказаться от этого бессмертия, этой ничтожной судьбы?
«Я хочу, чтобы мне вернули мою прежнюю жизнь – ту, которая оборвалась на Мэгилл-роуд».
Он вымотан, голова идет кругом, ему стоит лишь закрыть глаза, и он тут же провалится в сон. Но он не хочет лежать здесь, беззащитный, когда вернется эта Костелло. Он начал ощущать, что в ней есть нечто – скорее лисье, нежели собачье, – что никак не связано с внешностью, и это ее свойство заставляет его нервничать и не доверять ей. Он вполне может себе представить, как она в темноте крадется из комнаты в комнату, принюхиваясь, – идет по следу.
Он все еще сидит в кресле, когда его легонько встряхивают. Перед ним стоит не эта лисица миссис Костелло, а Марияна Йокич, женщина в красной косынке, женщина, которая некоторым образом (с минуту он не может вспомнить, каким именно, так как разум его слишком затуманен) является причиной, или источником, или корнем всех этих осложнений.
– Мистер Реймент, вы о’кей?
– Марияна! Да, конечно. Конечно я о’кей. – Но это неправда. Он не о’кей. Во рту дурной привкус, спина онемела. К тому же он терпеть не может сюрпризы. – Который час?
Марияна игнорирует его вопрос. Она кладет перед ним на кофейный столик конверт.
– Ваш чек, – поясняет она. – Он сказал его отдать, мы не принимаем деньги. Мой муж. Он говорит, что не принимает деньги другого мужчины.
Деньги. Драго. Другая вселенная для обсуждения. Ему нужно собраться с мыслями.
– А как насчет самого Драго? – спрашивает он. – Как насчет образования Драго?
– Драго может ходить в школу, как прежде, ему не нужна школа-интернат, говорит мой муж.
Ребенок Люба рассеянно теребит юбку своей матери, посасывая большой палец. У нее за спиной в комнату осторожно просачивается эта Костелло. Была ли она в квартире, пока он спал?
– Вы хотели бы, чтобы я поговорил с вашим мужем? – высказывает он свое предположение.
Марияна энергично трясет головой: она не может представить себе ничего хуже и глупее этого.
– Ну что ж, давайте подумаем, что делать дальше. Может быть, миссис Костелло сможет нам что-нибудь посоветовать.
– Привет, Люба, – обращается Элизабет Костелло к девочке. – Я друг твоей матери, ты можешь называть меня Элизабет или тетя Элизабет. Мне жаль, что у вас проблема, Марияна, но я тут человек новый, и, полагаю, мне не следует вмешиваться.
«Ты все время вмешиваешься, – думает он злобно. – Для чего ты здесь, как не для того, чтобы вмешиваться?»
Со вздохом, похожим на стон, Марияна бросается на диван. Она закрывает глаза рукой. Вот она уже плачет. Ребенок занимает позицию возле нее.
– Такой хороший мальчик! – причитает она. Ее душат рыдания. – Он так хочет поехать!
В другом мире – в том, где он был молод, здоров и у него хорошо пахло изо рта, – он бы сгреб Марияну в объятия и стер ее слезы поцелуями. «Прости меня, – сказал бы он. – Я изменил тебе, сам не знаю почему! Это случилось всего лишь раз и больше не повторится! Прими меня в свое сердце, и я буду о тебе заботиться, клянусь, до самой своей смерти!»
Темные глаза ребенка буравят его.
«Что ты сделал с моей мамой? – как будто говорит она. – Это все твоя вина!»
И это действительно его вина. Эти темные глаза читают в его сердце, видят его тайное желание, видят, что в глубине души эта первая трещина в отношениях между мужем и женой заставляет его ликовать, а не печалиться.
«И ты меня прости! – говорит он безмолвно, глядя ребенку прямо в глаза. – Я не хочу причинить вред, но я во власти силы, с которой мне не справиться!»
– У нас есть много времени, – говорит он самым рассудительным тоном. – Осталась еще неделя, прежде чем перестанут принимать заявления на следующий учебный год. Я попрошу моего поверенного написать письмо, гарантирующее оплату, тогда это не будет казаться столь личным. Поговорите еще раз с мужем, как только он успокоится. Я уверен, вы сможете привести его сюда, вы вместе с Драго.
Марияна с безнадежным видом пожимает плечами. Она говорит девочке что-то, чего он не понимает; ребенок поспешно выходит из комнаты и возвращается с большим количеством бумажных носовых платков. Марияна шумно сморкается. Слезы, слизь, сопли – менее романтичная сторона печали, изнанка. Подобно изнанке секса: пятна, запахи.
Сознает ли она, что произошло здесь, на этом самом диване, на котором она сидит? Может ли она это почувствовать?
– Или, – продолжает он, – если это стало вопросом чести, если ваш муж не находит возможным принять ссуду от другого мужчины, то, может быть, мы убедим миссис Костелло выписать чек – в качестве посредника, действующего в интересах добра.
Впервые он ставит эту Костелло в затруднительное положение. Его охватывает ликование.
Миссис Костелло качает головой.
– Я считаю, что не должна вмешиваться, – возражает она. – К тому же тут имеются определенные практические трудности, в которые я предпочитаю не вдаваться.
– Например? – спрашивает он.
– В которые я предпочитаю не вдаваться, – повторяет она.
– Я не вижу никаких практических трудностей, – говорит он. – Я выписываю вам чек, а вы выписываете чек школе. Ничего не может быть проще. Если вы не сделаете этого, если вы отказываетесь, как вы выражаетесь, вмешиваться, тогда просто уходите. Уходите и оставьте нас в покое.
Он надеется, что его резкость приведет ее в волнение. Но она нисколько не взволнована.
– Оставить вас в покое? – тихо повторяет она, так тихо, что он едва слышит. – Если бы я оставила вас в покое, – она переводит взгляд на Марияну, – если бы я оставила вас обоих в покое, что бы с вами было?
Марияна встает, снова сморкается, засовывает бумажный платок в рукав.
– Нам нужно идти, – говорит она решительно.
– Помогите мне подняться, Марияна, – просит он. – Пожалуйста.
На лестничной площадке, где их не слышит Костелло, она поворачивается к нему лицом.
– Элизабет – она хороший друг?
– Хороший? Нет, я так не думаю. Она не хороший друг, не близкий друг. Я ее никогда прежде и в глаза не видел, до недавнего времени. Вообще-то она совсем не друг. Элизабет профессиональная писательница. Она пишет романы. В настоящее время она рыщет в поисках персонажей, чтобы ввести их в книгу, которую задумала. По-видимому, она возлагает на меня какие-то надежды. На вас тоже, в дальнейшем. Но я не очень подхожу. Вот почему она мне докучает. Пытается подогнать меня под свой замысел.
«Она пытается управлять моей жизнью. Спасите меня» – вот что ему хотелось бы сказать.
Но, пожалуй, нечестно обращаться с просьбой к Марияне в ее нынешнем состоянии.
Марияна слабо ему улыбается. Хотя слез уже нет, глаза у нее покраснели, а нос распух. Яркий дневной свет жесток к ней: кожа без макияжа грубая, зубы желтоватые.
«Кто эта женщина, – думает он, – которой я так страстно желаю себя отдать? Тайна, сплошная тайна».
Он берет ее за руку.
– Я за вас постою, – говорит он. – Обещаю, что я вам помогу. Я помогу Драго.
– Мама! – ноет ребенок.
Марияна высвобождает свою руку.
– Мы должны идти, – говорит она и уходит.
Глава 17
– У меня гости, – объявляет он Костелло. – Боюсь, что это будет вечер не в вашем вкусе. Возможно, вы захотите иначе провести время.
– Конечно. Я рада, что вы снова вращаетесь в обществе. Дайте-ка подумать… Что же мне сделать? Пожалуй, я пойду в кино. Идет там что-нибудь стоящее, не знаете?
– Я не совсем ясно выразился. Когда я говорю о том, чтобы иначе провести время, я имею в виду, что вы остановитесь в каком-нибудь другом месте.
– О! И где же это я должна остановиться, как вы полагаете?
– Не знаю. Может быть, там, откуда вы явились.
Следует пауза.
– Так, – наконец говорит она. – По крайней мере, вы говорите прямо. – И добавляет: – Вы помните, Пол, историю о Синдбаде и старике?
Он не отвечает.
– На берегу разлившегося ручья, – продолжает она, – Синдбад встречает старика. «Я стар и слаб, – говорит старик. – Перенеси меня на другой берег, и Аллах благословит тебя». Поскольку Синдбад добрый парень, он взваливает старика на плечи и переходит ручей вброд. Но когда он добирается до другого берега, старик отказывается слезть. Причем он так сильно сжимает ногами шею Синдбада, что тот начинает задыхаться. «Теперь ты мой раб, – говорит старик, – и должен выполнять все мои приказания».
Он помнит эту историю. Она была в книжке с названием «Legendes dorйes», «Золотые легенды», которая в Лурде хранилась у него в сундуке с книгами. Он ясно помнит иллюстрацию: тощий старик, на котором нет ничего, кроме набедренной повязки, сжимает жилистыми ногами шею героя, в то время как герой шагает по пояс в воде. Что случилось с этой книгой? Что случилось с этим сундуком и остальными аксессуарами французского детства, которые вместе с его семьей пересекли океан, направляясь в новую страну? Если бы он вернулся в дом голландца в Балларэте, нашел бы он их в подвале: Синдбада, и лису с вороной, и Жанну д’Арк, и остальных его друзей из книг – в картонных коробках, терпеливо поджидающих, чтобы маленький хозяин вернулся и спас их? А может быть, голландец давным-давно их выбросил, после того как овдовел?
– Да, я помню, – говорит он. – Должен ли я понимать это так, что я – Синдбад из этой истории, а вы – старик? В таком случае вам предстоит столкнуться с определенной трудностью. У вас нет средств – как бы это поделикатнее выразиться – нет средств забраться мне на плечи. А я не собираюсь вам в этом помогать.
Костелло еле заметно улыбается.
– Быть может, я уже там, – отвечает она, – а вы этого не знаете.
– Нет, миссис Костелло, это не так. Я вам не подвластен, ни в каком смысле этого слова. И собираюсь это доказать. Я попрошу вас, будьте любезны вернуть мой ключ – ключ, который вы взяли без моего разрешения; покиньте мою квартиру и не возвращайтесь сюда.
– Невежливо так разговаривать со старой женщиной, мистер Реймент. Вы уверены, что имеете в виду именно это?
– Это не комедия, миссис Костелло. Я прошу вас удалиться.
Она вздыхает.
– Ну что же, очень хорошо. Но я совершенно не представляю, что со мной будет: идет проливной дождь, и сумерки быстро сгущаются.
Дождя нет и в помине, сумерек тоже. Теплый и тихий полдень, погода прекрасная; в такой полдень радуешься, что живешь на свете.
– Вот, – говорит она, – ваш ключ. – С подчеркнутой осторожностью она кладет ключ на кофейный столик. – С вашего разрешения я быстренько соберу свои вещи и приведу в порядок лицо. Затем я уйду, и вы снова будете один. Уверена, что вам не терпится остаться в одиночестве.
Он отворачивается в ожидании. Через несколько минут она возвращается.
– До свидания. – Она перекладывает пластиковую сумку из правой руки в левую, правую протягивает ему. – Я оставляю маленький чемодан. Пришлю за ним через пару дней, когда подыщу другое жилище.
– Я бы предпочел, чтобы вы забрали этот чемодан с собой.
– Это невозможно.
– Это возможно, и я бы предпочел, чтобы вы так и сделали.
Больше они не произносят ни слова. Стоя у парадной двери, он наблюдает, как она медленно, шаг за шагом, спускается по лестнице, неся чемодан. Если бы он был джентльменом, то предложил бы свою помощь – больная у него нога или нет. Но в данном случае он не джентльмен. Он просто хочет, чтобы она исчезла из его жизни.
Глава 18
Это верно: ему действительно не терпится остаться одному. Он просто изголодался по одиночеству. Но не успевает Элизабет Костелло исчезнуть из виду, как на пороге появляется Драго Йокич с набитым рюкзаком на плече.
– Привет! – здоровается он. – Как велосипед?
– Боюсь, что я так ничего и не сделал с велосипедом. У меня были другие дела. Чем могу тебе помочь? Хочешь войти?
Драго входит и опускает рюкзак на пол. Вид у него теперь менее самоуверенный, скорее даже смущенный.
– Ты пришел по поводу колледжа Уэллингтон? Хочешь побеседовать о нем?
Мальчик кивает.
– Ну что ж, выкладывай. Какие проблемы?
– Моя мама говорит, что вы за меня заплатите.
– Это верно. Я гарантирую оплату в течение двух лет. Если хочешь, можешь считать это ссудой, долгосрочной ссудой. Мне не важно, как ты будешь считать.
– Мама сказала, сколько это выходит. Я не знал, что так много.
– Мне не нужны эти деньги, Драго. Если я не потрачу их на твое обучение, они будут лежать в банке без движения.
– Да, но почему я? – упорствует мальчик.
«Почему я?» Кажется, этот вопрос у всех на устах. Он мог бы вежливо отделаться от Драго, но мальчик пришел лично, чтобы узнать, поэтому он ответит – правду или хотя бы часть правды.
– За то время, что твоя мать здесь проработала, я к ней привязался, Драго. Она кардинально изменила мою жизнь. Ей приходится нелегко, мы оба это знаем. Я хочу помочь, чем могу.
Теперь Драго уже не прячет глаза. Мальчик смотрит ему прямо в лицо, как бы бросая вызов: «Это все, что вы можете сказать? Вы не зайдете дальше?»
А его ответ: «Да, я не зайду дальше – пока что».
– Мой папа этого не позволит, – говорит Драго.
– Да, я слышал. Вероятно, для твоего папы это вопрос чести. Я могу это понять. Но ты должен ему напомнить, что принять ссуду от друга не стыдно. А мне бы хотелось, чтобы меня считали другом.
Драго качает головой:
– Дело не в этом. Они поссорились из-за этого, моя мама и мой папа. – У него начинают дрожать губы. Всего шестнадцать лет – еще ребенок. – Они поссорились вчера вечером, – тихо продолжает он. – Мама ушла. Она ушла к тете Лиди.
– А где это? Где живет тетя Лиди?
– Вниз по дороге, в Элизабет-Норт.
– Драго, давай будем искренними друг с другом. Ты бы не пришел сюда сегодня, я уверен, если бы тебя не тревожили мысли о твоей матери и обо мне. Поэтому позволь мне тебя успокоить. Между твоей матерью и мной не происходит ничего постыдного. В моих чувствах к ней нет ничего бесчестного. Я отношусь к ней с почтением.
«Ничего постыдного». Какая забавная, старомодная манера выражаться! Уж не фиговый ли это листок, прикрывающий нечто гораздо более грубое, нечто непроизносимое: «Я не трахал твою мать»? Если вся эта кутерьма из-за траханья, если именно это вызывает у Мирослава Йокича ревнивую ярость, а его сына доводит до слез, почему же он рассуждает о чести вместо того, чтобы просто сказать: «Я не трахал твою мать, я даже не приставал к ней. Пойди и скажи это своему отцу». Однако если уж он не планирует склонить к этому Марияну, если не мечтает трахнуть ее, то что же тогда он планирует и о чем мечтает и какими словами объяснить это парню, родившемуся в восьмидесятых?
– Мне жаль, что я стал яблоком раздора между твоими родителями. Этого мне бы хотелось меньше всего. У твоего отца совершенно неверное представление обо мне. Если бы он познакомился со мной лично, то изменил бы свое мнение.
– Он ударил ее, – говорит Драго; теперь он уже не владеет собой, не владеет своим голосом, не может справиться со слезами и, быть может, с движениями души. – Я его ненавижу. Он ударил и мою сестру.
– Он ударил Бланку?
– Нет, мою маленькую сестричку. Бланка на его стороне. Она говорит, что у мамы романы. Она говорит, у мамы роман с вами.
«У мамы романы». А эта Костелло назвала ее верной супругой. Пусть он зря не тратит время и не пытает счастье с Марияной Йокич, сказала она, потому что Марияна Йокич верная супруга. Кто же прав – язвительная дочь или безумная старуха? И какая ужасающая картина: Мирослав – несомненно этакий огромный медведь! – разъяренный и пьяный, бьет кулачищами Марияну, ударяет по фарфоровому личику дочери на глазах у сына и брата, кипящего от возмущения! Балканские страсти! Как же это его угораздило связаться с хорватом, с балканским механиком и его механической уткой!
– У нас с твоей матерью нет романа, – настойчиво повторяет он. – У нее этого и в мыслях нет, и у меня этого в мыслях нет. (Какая ложь! Я каждый день только об этом и мечтаю!) Если ты этому не веришь, значит, мы с этим покончим, я не собираюсь тебя убеждать. Какие у тебя планы – ближайшие планы? Ты будешь жить дома или с матерью?
Драго мотает головой.
– Я не вернусь. Перекантуюсь у приятеля. – Он пинает рюкзак. – Я принес свои вещи.
Судя по раздувшемуся рюкзаку, вещей много.
– Ты можешь спать здесь, если хочешь. У меня в кабинете есть свободная кровать.
– Я не знаю. Я сказал приятелю, что побуду у него. Можно я скажу вам позже? Я могу оставить здесь свой рюкзак?
– Как хочешь.
Читать бесплатно другие книги:
