Размышляя о Брюсе Кеннеди Кох Герман

9

Весь день до ужина она не выходила из номера. Наверное, не мешало бы сходить в аптеку за бинтом и йодом, но у нее не было сил переодеваться, надевать длинные брюки, чтобы скрыть от досужих глаз персонала раненое колено, вдобавок эти брюки при каждом шаге будут бередить рану.

Ну нет, ведь искаженное болью лицо непременно ее выдаст, более того, она очень сомневалась, что сможет идти нормальной походкой, не приволакивая ногу. Никаких вопросов сегодня. Никакого сочувствия.

Так она и лежала на полотенце. Юбка и блуза подсохли, хотя оставались еще влажными и холодными, но, если не шевелиться, особого дискомфорта это не вызывало. Через открытую балконную дверь долетали детские голоса, плеск воды в бассейне, сухие удары мяча с теннисного корта в глубине гостиничного сада. Временами глаза у нее непроизвольно закрывались, и она ненадолго проваливалась в сон. На рану Мириам старалась не смотреть. Пошевелив ногой, чувствовала онемение, но объясняла это ударом и кровоизлиянием внутри колена. Жеваный табак тем временем успел в основном высохнуть и хлопьями осыпался на полотенце.

Часов в семь она позвонила в бюро обслуживания, заказала порцию ветчины и бутылку красного вина. Покликала пультом по разным испанским телеканалам — какие-то игры, местные новости — и добралась наконец, пробежав «Евроспорт» и Си-эн-эн, до «Нэшнл джиографик». Дома она частенько смотрела этот канал, когда ночами ее мучила бессонница, и получаса созерцания диких животных в саванне бывало достаточно, чтобы сон пришел сам.

На экране тысячи пингвинов расположились на скалах, но в воде затаилась опасность. И в тот миг, когда косатка подбросила пингвина на несколько метров в воздух, в дверь постучали.

— Хорошо, — произнесла она по-испански, потому что заранее обдумала эту фразу и следующую тоже. — Поставьте у двери.

Секунду-другую было тихо.

— Сеньора? — Она узнала голос Хуана.

— Я не одета, — ответила она.

По-испански это прозвучало все же иначе, чем ей хотелось, — разница была едва заметной, как между «неодетый» и «без одежды», — и впервые с тех пор, как охранник на парковке кончиком мизинца размазывал по ее колену табачную жижу, она почувствовала где-то на затылке зарождающуюся волну жара, с молниеносной быстротой разливающуюся снизу вверх, с подбородка на щеки.

— Я только что из душа, — проговорила она. И это тоже прозвучало иначе, скорее «я выхожу из душа».

— С вами все в порядке, сеньора? — спросил Хуан. — Вы не заболели?

Она прикрыла глаза, немного подумала, ей так не хотелось отвечать, ведь вполне возможно, что вернулась в душ и уже не слышала вопроса.

— Я не заболела. Просто очень устала.

Он пожелал ей доброго здоровья, потом она услышала его удаляющиеся шаги по коридору. Подождала еще с четверть часа и тогда только приоткрыла дверь. На подносе возле двери стояла тарелка с jamon serrano, бутылка вина с наполовину вынутой пробкой и корзиночка с багетом.

Она сидя устроилась на кровати, поставила поднос себе на ноги, налила вина. Достала мобильник.

Занято. Она нажала кнопку дозвона, однако и после пяти повторов не смогла соединиться. Тем временем на канале «Нэшнл джиографик» на фоне снежного ландшафта лисица раскапывала кроличью нору, а два лисенка стояли рядом, учились уму-разуму.

— Твою мать! — вырвалось у Мириам, когда после шестого и седьмого повтора слышались все те же назойливые короткие гудки. — Кончай болтовню!

А лисятам уже преподносили урок в преследовании полупридушенного мамашей-лисой белого кролика. Им явно нравилось это занятие, передними лапками они опрокидывали кролика и нежно так засовывали свои мордочки в его белый пух. Мириам порой смотрела с детьми программы, где животные пожирали друг друга. Обычно одно из них вызывало большую «жалость, да и всегда с самого начала было понятно, какое существо надо жалеть: вот два льва раздирают надвое детеныша газели, а вот крокодил утаскивает за голову нагнувшегося на водопое к воде детеныша антилопы гну. Но здесь-то? Какими «лапочками» смотрятся лисята с их пушистой серовато-желтой шубкой на фоне кролика, который, несмотря на роль жертвы, производит впечатление неуклюжей и весьма тупой твари.

— Алло? — В ухо внезапно ворвался голос Бена.

— Бен! Господи! — Мириам вовсе не хотелось рассказывать ему, сколько времени ей потребовалось, чтобы наконец дозвониться, но отступать было некуда.

— Мириам, что случилось?

— Ничего, Бен. Совсем ничего. Но, боже ты мой, с кем ты там так долго трепался? С ума сойти!

На другом конце линии возникла короткая пауза, потом он сказал:

— С Ролфом. Разве я долго говорил?

Ролф Ломан был продюсером его «Навсегда девочка».

— Ну ладно, давай ребят.

Опять тишина.

— Они уже спят, — сказал он.

Мириам бросила взгляд на часы в телевизоре. Лисята успели подрасти, уже не были прежними «лапочками». Теперь они сами, без помощи мамаши, искали добычу в бесконечных снегах.

— Да, но ведь еще восьми нет!

Она почувствовала, как заколотилось сердце и в колене, вторя ударам сердца, что-то застучало, тяжело и глухо, как мотор под палубой.

— Они весь день играли на улице. — И Бен еще раз назвал людей, которых попросил присмотреть за Алексом и Сарой, но она снова не смогла их припомнить. — Они жутко устали.

Кончиками пальцев Мириам прикоснулась к ране. Она не смотрела, но почувствовала жесткую, шершавую корку и еще что-то влажное.

— Ты знаешь, мне еще надо поработать. Да ты и вполовину понятия не имеешь, сколько всего надо сделать в последний момент перед премьерой… Они водили детей на игровую площадку или куда-то в этом роде.

Вот ведь зараза, он их специально пораньше отправил спать, просто отделался от них. Не желает, видите ли, чтобы кто-нибудь был рядом, когда он «работает». Ну да! Трепаться по телефону — вот его «работа».

Да ты и вполовину понятия не имеешь… Да это, черт побери, прямое оскорбление! Если кто и знал «половину» того, что надо сделать, так это она. И как никому другому ей были известны симптомы. В последние дни перед премьерой на Бернарда Венгера нападал парализующий страх, что все им сделанное — пустышка. И скоро всяк убедится собственными глазами, что созданное им — никчемный уродец, а сам он — жалкий неудачник.

На этом этапе каждого, с кем ему доводилось говорить, он заверял, что никогда более («никогда более!») не станет снимать фильмы. Но, вместо того чтобы проанализировать на предмет возможного сбоя весь процесс от возникновения идеи до конечного продукта, он норовил замазать свою неуверенность, названивая десяткам людей с просьбой «по-честному» рассказать об их впечатлениях. Не раз Мириам накануне премьер мужа, лежа в гостиной на диване, слышала, как он в кабинете начинает обзвон. Она делала вид, что занята чтением или смотрит телевизор, но на самом деле она приглушала звук, чтобы слышать все, о чем говорилось по телефону.

Тут как с разговорами незнакомых людей в поезде или пациентов у кабинета врача, ты не хочешь их слушать — о болезнях, семейных неурядицах, — но некая невидимая сила, которая сильнее тебя, а в первую очередь сильнее твоего нежелания, заставляет тебя слушать.

— Тебе, значит, понравилось? — доносился из кабинета голос мужа. — Скажи по-честному. Ты же знаешь, со мной тебе хитрить не надо… Что?.. Да, но это же не так. Элис потому и возвращается к родителям, что не может быть одна… Почему же ты мне сейчас говоришь, что тебе стоило бы увидеть это раньше?.. Именно этого я и стремился избежать… Незачем сгущать краски и все раскладывать по полочкам… Зритель ведь не дурак.

Страх и неуверенность получали продолжение на премьере вечером. Давно, очень давно Мириам еще придавала значение отзывам окружающих. Считала, что их восторженность шла оттого, что им только что показали лучший фильм всех времен. Позднее она поняла, что на премьере никто не говорит чего-либо неприятного. Если на самом деле хочешь знать, нравится это людям или нет, надо обращать внимание на другие вещи.

Она научилась распознавать сигналы: быстро затихающие аплодисменты после титров, пока не включили свет, люди, которые в коридорах кинотеатра уже говорили обо всем, кроме фильма, — об отпуске, об открытии новых ресторанов — и которым не удавалось спрятать испуг, когда рядом вдруг появлялась Мириам (в такой вечер она больше, чем в любой другой, была женой режиссера).

Да она и сама, со стыдом признала Мириам, участвовала в этом спектакле: слушала разговоры по поводу фильмов мужа, как будто эти фильмы имели отношение к ней самой. Конечно, она не зайдет настолько далеко, как некоторые другие жены художников, которые ведут себя так, словно без них, без их присутствия на втором плане, произведение вообще не состоялось бы, хотя… Ей стало не по себе, когда она вспомнила, как раньше на премьерах вся лучилась и сияла, а на следующее утро скулы невыносимо болели от бесконечных улыбок.

Да, получилась она и посияла, с гордостью улыбаясь комплиментам. То, что фильм не ее, в такой вечер не имело особого значения. Бернард Венгер стоял в свете прожекторов. Может, и ей позволительно постоять часок-другой на краешке светового круга?

Что же за причина подтолкнула Мириам претендовать на свою долю внимания? Может, вздохи и стоны, все эти годы доносившиеся до нее из кабинета Бена? Может, его отсутствие — физическое отсутствие в период съемок и духовное отсутствие за обеденным столом? Может, стенания и бесконечное нытье по поводу изменений в сценарии, в монтаже, по поводу сцен, выброшенных в последний момент, тех самых, какие он далеко за полночь занудно обсуждал с нею?

Эти вопросы она ставила себе не раз. Уже после того, как перестала лучиться и сиять. Мириам вообразила себя лучащуюся и сияющую и от стыда аж застонала вслух, — но ответа пока не знала.

Потом наступали послепремьерные будни и напряженное ожидание рецензий. В первые годы фильмы Бернарда Венгера встречали довольно благожелательно. «Новый голос нидерландского кинематографа», — писал о фильме «Сестра Евы» один из критиков, ныне покойный. Это был его первый полнометражный фильм. На одном из кинофестивалей он получил несколько призов. «В условиях отсутствия конкуренции», — ехидно заметил один коллега в газетном интервью. А пару лет назад у этого коллеги случился инсульт, и Бен, придя домой, сказал Мириам:

— Видел его на улице. Ногу приволакивает, меня не узнал. Наверное, это ужасно, но я почувствовал огромное удовольствие.

В последние годы появилось новое поколение кинокритиков, которые еще признавали за фильмами Бернарда Венгера определенное место в нидерландском кинематографе, однако же весьма сдержанно отзывались о его последних работах. В рецензиях сквозили нотки, переходившие из одной статьи в другую, словно неуправляемый подземный торфяной пожар. Может, пришло время остановиться, читалось между строк. Да, эта публика знала свое дело.

Писали, что он повторяется. «Кого же мне иначе повторять?» — вопрошал он. Все великие, продолжал он, повторяются, повторяться — значит иметь собственный стиль, свой почерк. «Всю жизнь я делаю один и тот же фильм», — твердил он. Эти слова звучали как его собственная мысль, хотя Мириам была убеждена, что он где-то их вычитал, что она сама где-то уже их читала — то ли у Мартина Скорсезе, то ли у Франсуа Трюффо.

Потом начался процесс вытеснения. То бишь отрицательные отзывы отодвигались на задний план, а предварительно ставилась под сомнение мотивация соответствующих критиков. Мол, один из них «пристрастный», другой любил исключительно фильмы Х., и, таким образом, у него «не было вкуса», третий годами вел «акцию личной мести» против Бернарда Венгера и его картин.

— Ты уже читал А.? — как-то услышала Мириам из кабинета голос Бена, говорившего по телефону. — Да, вот и ты ведь… считай, для меня прямо-таки почетно быть уничтоженным этим болваном… А представь, что ему бы вдруг понравилось… Да нет, об этом и думать не стоит…

Звучало это весомо и решительно, но выглядел Бернард Венгер после таких премьер не лучшим образом. Кожа на лице отдавала желтизной, челюсти непрерывно двигались, будто он жевал невидимую жевательную резинку, во всех движениях появлялось что-то настороженное и тревожное, как у животного, опасающегося нападения сзади.

Правда, всегда хватало провинциальных журнальчиков и бесплатных городских газеток, которые вели свой, независимый курс и называли последний фильм Бернарда «шедевром». Он цепко держался за их рецензии, шедшие вразрез с господствующим мнением. «Бернард Венгер, используя неповторимый художественный киноязык, увлекает нас в неясные и карикатурные выверты нашей человеческой сути», — читал он вслух, забывая при этом, что буквально несколько лет назад высокомерно отзывался об этого рода СМИ. Ко всему прочему он тогда непременно бы презрительно онемел от фразы насчет «вывертов нашей человеческой сути», как от «полнейшей бессмыслицы», и не стал бы с гордостью читать ее вслух.

От друзей и приятелей, которые годами приходили к Бернарду и Мириам домой на вечеринки и регулярно напивались, проку было мало. Даром что на премьерных церемониях осыпали его ни к чему не обязывающими комплиментами. Ни один не отваживался для разнообразия выступать с критическими замечаниями. Никто из пишущих, рисующих или танцующих друзей обоего пола не встал на защиту правды. «Начало многообещающее, но потом на час с лишним наступает провал, и ты теряешь всякий интерес», — сказал ей на последней премьере незнакомый человек, явно не подозревающий, что она — жена режиссера. Сперва она хотела дать отповедь, однако тут же сообразила, что он облек в слова то, что чувствовала она сама, сидя в темном зале кинотеатра.

Нет, среди друзей никому не хватало духу сказать такое. Иногда Мириам казалось, что им просто все до лампочки. Возможно, им просто не хотелось поднимать шум. Вдруг следующий фильм окажется лучше? Способен ли Бернард Венгер создать нечто новое? Или же стоит примириться с тем, что есть?

— Мириам?

Она понятия не имела, как долго не произносила ни звука. Да и сейчас толком не знала, что сказать.

— Мириам?.. Алло!.. Ты слушаешь?

Очевидно, она что-то пропустила в телепередаче, потому что два лисенка, уже почти взрослые, бежали бок о бок по залитому солнцем весеннему простору, среди цветов и чертополоха, усыпанных каплями воды. Мамаши-лисы видно не было.

— Позови детей, Бен.

— А-а, ты все же на линии. Я-то подумал, связь прервалась.

— Бен. — Она перевела дух.

— Да?

— Ты ведь хорошо слышал, что я сказала. Мне нужно поговорить с детьми. Сейчас.

— Но я же сказал… Они спят.

— Разбуди.

— Ты что?

— Бен, разбуди их. Немедленно.

Он пробормотал что-то еще, но в конце концов Мириам услышала звук удаляющихся шагов. Через несколько минут к телефону подошла Сара.

— Ма-ам.

Дочка, ее заспанный голос и то, как она произнесла это «ма-ам», заставили Мириам отчетливо понять, где она сейчас, точнее, где ее сейчас нет. И в тот же миг острая боль пронзила колено.

— Ой-й! — вскрикнула она.

— Мамочка, что там, мамочка?

— Пустяки, милая… Я… В общем, у мамы… — Продолжить она не смогла. Глаза заполнились слезами, словно только и ждали этого мгновения, словно нашли слабое место в дамбе и сквозь растущий пролом устремились в низину.

— Мамочка, ты приедешь?

Мириам ловила ртом воздух. Старалась всеми силами, чтобы девочка не слышала, как она плачет, прикрывала трубку рукой и ждала секунды, когда сумеет выпалить короткое предложение и не выдать себя.

— Да. Приеду. — Вот и все, что у нее получилось.

Позднее она так и не смогла вспомнить, что разбудило ее на сей раз — звук, предчувствие, а может, неясная надежда на неосуществимое? Колено задеревенело, она даже не пыталась согнуть его. Обернула вокруг талии пляжное полотенце и прошаркала на балкон. Снаружи было совсем темно. Фонари в саду отключили. Не слышно ни звука, во всяком случае, тишина казалась глубже, чем вечером накануне.

На этот раз Брюс Кеннеди не сидел на ступеньке вышки для прыжков, но расположился в шезлонге прямо под ее балконом. Она перегнулась через перила и тотчас встретилась с ним глазами. Опять, как и прошлым вечером, он держал во рту зажженную сигарету.

Прежде чем заговорить, он вынул сигарету. Другая рука у него была занята стаканом, и, когда он ставил его в траву возле шезлонга, она услышала звон кубиков льда. Рядом стояла бутылка.

— Would you care to join me for a drink?[55] — Он приподнял бутылку.

10

Хуан еще раз пролистал журнал постояльцев.

— Мест совсем нет. — Он в очередной раз покачал головой.

— Мне без разницы, — сказала Мириам. — Пусть какая-нибудь комнатенка без окон на чердаке. Все равно.

Она и так уже раскаивалась, что не очень честно обошлась с ним накануне. Особенно стыдно ей стало от рассказа о брате, который неожиданно приехал в командировку в Севилью и хотел провести денек-другой со своей сестрой в Санлукаре.

— Ну да, ваш брат, — вот и все, что сказал Хуан.

Из вежливости он не подал виду, что понял ее ложь, и продолжал сокрушенно смотреть на нее.

Они стояли рядом у стойки администратора. К концу завтрака она спросила его, есть ли в «Рейне Кристине» свободные номера на следующую неделю, и он пригласил ее пройти с ним. В холле он не стал садиться за стол дежурного администратора, но достал журнал постояльцев и положил на стойку между ними. Как равные, промелькнуло в голове Мириам, но слишком поздно — другую историю уже не придумаешь.

Сегодня суббота. Завтра, в воскресенье, рано утром она из Херес-де-ла-Фронтера улетит в Амстердам, чтобы успеть на премьеру «Навсегда девочка».

Совершенно невозможно, что она там не появится.

Однако Хуан между тем продолжал поиски в журнале, а это означало, что невозможное совсем уж не так невозможно.

Брюс Кеннеди уже удалился, когда она вместе с Хуаном вышла из зала. Крошки на белой скатерти столика, за которым он постоянно сидел, были единственным ощутимым доказательством, что этим утром он здесь завтракал. Боль в колене, рана, которая при соприкосновении с брюками посылала недвусмысленный сигнал о его существовании, были дополнительным подтверждением реальности. Реальности Брюса Кеннеди.

— Единственный вариант… — начал Хуан и тут же покачал головой: — Нет, это не вариант.

Мириам заглянула в журнал — страница была заполнена пронумерованными квадратиками, обозначавшими гостиничные номера. Мизинец Хуана остановился у квадратика, где еще не было пометки фломастером, как почти во всех других квадратиках. Крестик показывал, что соответствующий номер был заселен или забронирован.

— Сколько времени вы еще пробудете? — спросил Хуан. Не спросил, когда именно приедет брат, возможно, желал уберечь ее от вранья. А Мириам неотрывно смотрела на пустой, пока не отмеченный крестиком квадратик в журнале.

— Не знаю, — сказала она. — Дня два…

Хуан почесал лоб.

— Я спрашиваю потому, что, если речь идет лишь о двух-трех днях, я мог бы предложить вам ночлег у нас дома. Жена днем работает, дочка в школе… У нас тесновато, но вам мы будем очень рады.

Мириам смотрела в лицо официанта, которое, как и раньше, светилось добротой. «Отчего я прямо не сказала, о чем идет речь?» — размышляла она. Или, может, он нарочно так говорил? А его излучающее доброту лицо просто взывало к ее совести?

— Спасибо вам. — Она опустила глаза, потому что не решалась более смотреть на него. — Я бы… Мне кажется… А что вот это? — Она показала на пустой квадратик в журнале.

— Нет-нет, это не для вас. Это люкс, многокомнатный номер. Собственно, целая квартира. У нас таких два, только не в самой гостинице, а тут недалеко по бульвару.

Она не ответила. Во рту пересохло, не исключено, что от виски вчера вечером, она провела языком по губам.

— Вообще-то номер великоват для вас, — скаал Хуан.

Великоват. А имеет в виду — дороговат. И вдруг она почувствовала, насколько ей обрыдли эти его постоянные покровительство и защита. И от чего, а? От нее самой? Она же нарочно приехала сюда одна, чтобы избавиться от всех этих голосов-нянек в голове!

— Сколько стоит?

Она не хотела, но голос ее прозвучал раздраженно. Хуан от неожиданности заморгал и тотчас превратился в вышколенного официанта гостиницы для туристов, обязанность которого исполнять пожелания гостя, человека выше его. Он назвал цену люкса, собственно говоря целой квартиры. Вообще-то сумма показалась ей не намного больше той, что она платила за свой номер, и она решила уточнить.

— Это за сутки, — ответил Хуан. — И к сожалению, мы сдаем люксы только на неделю.

Позднее она часто будет задаваться вопросом, сама ли она приняла решение или его внушили ей свыше. Ей вспомнился сборник комиксов, который она недавно читала вслух Алексу, там к герою одновременно обращаются порхающий в воздухе ангелочек и красный чертенок с драконьим зубом. Ангелочек умоляет героя прислушиваться к голосу сердца, а чертенок заманивает его ступить на дурную дорожку. За те две-три секунды, что она с неподвижным лицом — внешне неподвижным лицом — смотрела на Хуана, ей вспомнились именно эти слова, и, хотя она не могла видеть себя со стороны, она не сомневалась, что даже ни разу не моргнула, а в голове одновременно роилось множество мыслей.

Так, ей вспомнилось, как однажды днем в Амстердаме она отправилась в «Поло Ралф Лорен» за джинсовыми куртками для Алекса и Сары. Куртки относились к категории «жутко дорогих», но качеством превосходили все, что она покупала им в комиссионке. Покупка была связана с тем, что после завтрака, когда Мириам уже отвела детей в школу, Бен с серьезным выражением лица и еще более серьезным голосом сообщил ей, что у них есть проблемы с финансами и в ближайшем будущем им придется несколько урезать расходы. Свою роль сыграла неприязнь Бена к фирменной одежде вообще.

— Ну почему так получается — прилепил лейбл, и вещь сразу дорожает? — вопрошал он. — И чем же хуже покупать в комиссионном?

Иной раз она просто доходила до грани. И тогда видеть не могла эти поношенные брюки и свитеры с не очень аккуратно заштопанными дырами. Когда она в тот день вернулась домой с покупками и увидела мордашки детей перед зеркалом, совершенно ошалевших от своего вида в обновках, а не в обносках, вот тогда она решила, что эпоха секонд-хенда для нее навсегда ушла в прошлое. Бен жил в другом мире и не замечал метаморфоз, происходящих с детьми.

Конечно, она думала не только о фирменной одежде, но и о цене здешнего люкса. Можно бы оплатить кредиткой, но тогда потом рано или поздно астрономическая сумма все равно всплывет в распечатке их общего счета. Когда-то давно Бен открыл общий счет, «потому что нам нечего скрывать друг от друга», как он сказал. Сейчас она проклинала эту общность. Нет, надо действовать иначе. Она вспомнила Рюйда и чуть не застонала от стыда. В прошлом он не раз совал ей незаметно в руку купюру-другую, иногда прямо спрашивал, не надо ли помочь, но, по неписаному закону, она никогда не просила у него денег. В прошедшую зиму он предложил взять с собой Алекса и Сару на горнолыжный курорт, но Бен и слышать не захотел.

— Ну какой смысл в этом буржуазном спорте? — сказал он. — А оттуда они вернутся такими же избалованными, как и его дети.

Она глубоко вздохнула:

— Я беру этот люкс. На неделю.

Она в упор посмотрела на Хуана и сразу поняла, что он видит ее насквозь. Доброта в его глазах временно уступила место чему-то очень похожему на злорадство — или на сочувствие, что в этой ситуации одно и то же.

Высоковато дамочка с этим люксом хватанула, говорили глаза, не по карману живет. В будничной жизни вынуждена довольствоваться второразрядным. Второразрядный режиссер, делающий второразрядное кино. А ей неохота оставаться внизу. Отныне одежда только с фирменным лейблом.

— Как пожелаете, — сказал он.

Войдя в номер, она не могла сразу определиться, с какого из двух непростых телефонных разговоров лучше начать. Кому позвонить сперва — Рюйду или Бену? Она открыла мини-бар, достала пакетик соленого миндаля и малюсенькую бутылочку рома «Бакарди».

Надорвала пакетик, отвинтила крышечку и расположилась на постели.

— Ну, поехали! — сказала она себе. — Не выпендривайся. Держись спокойно. Все путем. Все в норме.

— Мириам! — Рюйд ответил сразу после первого же гудка.

Хотя в субботу он, вероятно, был дома, она все-таки позвонила на мобильный, ведь иначе трубку может снять кто-то из детей или Ингрид, которой придется поневоле все выложить.

— Ты где? Все еще в Испании? — До нее доносились знакомые домашние звуки, детские голоса, телевизор или включенный плейстейшн. — Как там погода? — поинтересовался Рюйд. — Погоди, сейчас перейду в сад. Тут у нас всю неделю лил дождь, а сегодня вот опять весна.

Ожидая продолжения разговора, она приложила к губам бутылочку. Ром никогда не был ее любимым напитком, однако он приятно обжигал язык и согревал горло. На другом конце линии по садовым плиткам заскрежетали ножки стула.

— Мириам. — Его голос звучал тише, чем только что. — Как ты там?

Ей совершенно не хотелось рассказывать, что и как, но ничего не поделаешь. Много ли известно Рюйду о тарелках с макаронами, которые она швырнула в кухонную стену? О ее «депрессии»? Все возможно, если принять во внимание их мать.

Мириам вкратце рассказала ему о своем пребывании в Испании и о «Рейне Кристине». Рассказала о двух видах моря — одном, пахнущем водорослями и мидиями, и другом, с огромными волнами из Атлантического океана. Об «Эль биготе» и мужчинах, пялившихся на нее.

— Иногда просто необходимо побыть вдали от семьи, — сказала она. — Только вот одной недели явно маловато. А потому… — И она сразу перешла к делу, благо брат не перебивал ее и не спрашивал ни о чем. Не может ли он…

Она рассказала о «другом номере», который ей придется снять в случае, если она решит задержаться, и не может ли он дать ей в долг, лучше телеграфом, потому что она перерасходовала лимит кредитки. Именно в долг, она все до последнего цента вернет.

— Ничего себе! — воскликнул Рюйд, как только она на одном выдохе назвала сумму. — Уж не дом ли ты там собираешься покупать?

Однако потом сказал, что деньги она получит уже завтра утром («Ах нет, завтра воскресенье, тогда в понедельник»), только вот на какой банк переводить?

— Банк Бискайи, — быстро ответила Мириам, потому что конечно же думала об этом. У Банка Бискайи было отделение рядом с «Рейной Кристиной».

— Подожди-ка. — Голос Рюйда зазвучал вдруг собранно и твердо, и у нее перехватило дыхание. — Получается, тебя не будет на премьере?

— Да.

— А что Бен думает на сей счет?

— Он пока ничего не знает.

На другом конце линии послышался короткий смешок. Нет, не настоящий, скорее, так смеешься, когда ребенок расскажет какой-нибудь жутко примитивный анекдот, а тебе не хочется его обижать.

— Я как раз собираюсь ему позвонить, — сказала Мириам. Правда. Ах, скажи она правду, как ей стало бы сразу легко. Я тут встретила одного человека… Она знала наверняка, что брат, который на восемь лет моложе, поймет ее лучше кого-либо. Может, еще и поддержит. К Бену он всегда относился с уважением, хотя его фильмы ему мало что говорили. На премьерах он отводил Бена в сторону и говорил с ним о том, что ему понравилось. Но, выпив два бокала пива, он уже часов в двенадцать начинал посматривать на часы. «Мне пора, — шептал он Мириам и целовал ее на прощание в обе щеки. — Знаешь, есть люди, которым положено работать», — добавлял он, подмигнув.

— Рюйд? А ты помнишь того американца, Брюса Кеннеди из «The Saratoga File»? — Когда же это было — месяц назад? — они тогда смотрели на DVD «The Saratoga File». У Рюйда дома, Ингрид ушла на родительское собрание, а дети уже спали.

— Кстати, Бен определился с рекламным роликом? — спросил Рюйд, прежде чем она продолжила разговор о «The Saratoga File».

— Что за ролик?

— Ну, у нас был разговор с месяц назад. Неужели он тебе ничего не рассказывал?

Мириам почувствовала, как сперва что-то задергалось в колене, а потом дерганье переместилось наверх — в голову.

— Для «Бургер-Кинг», — сказал Рюйд. — Через Арнолда. Ты помнишь Арнолда? У меня на дне рождения — длинный такой, в джинсовой рубашке. Ты тогда с ним у нас в саду разговаривала.

Да, она припомнила мужчину, который предложил принести ей белого вина, а потом у них завязался разговор. И не потому, что я жена Бернарда Венгера, подумала она тогда. Просто потому, что я ему понравилась. Преимущество праздников вообще и в частности дней рождения в доме Рюйда и Ингрид заключалось в том, что там собирались люди, которые не интересовались нидерландским кинематографом — разве что осознавали наличие отечественных режиссеров, но примерно так же они знали, что через столько-то времени полагается чистить канализацию или что в их районе проложены велосипедные дорожки. Что за люди этим занимаются, как их зовут, об этом они не имели ни малейшего представления.

Непринужденно — так Рюйдовы друзья смотрели на нее. Они не докучали ей вопросами о творческих планах ее мужа, глаза их не загорались, когда муж подходил к ним, как случалось в Амстердаме. Она была просто сестрой их друга, Рюйда, не больше и не меньше. Возможно, она могла понравиться — во всяком случае, пока не доказано противоположное. Среди друзей Рюйда она сама была кем-то, но не чем-то при ком-то.

И мужчина в джинсовой рубашке поинтересовался именно ее жизнью, работает ли она, когда же она, хихикнув, ответила, что, мол, «ведет жизнь тупой домохозяйки», рассмеялся. Потом спросил, какие у нее увлечения. А узнав, что она изучает испанский, радостно удивился. Он интересовался и радовался искренне, вовсе не из вежливости. Испания была его любимой страной, причем, к ее сведению, его внимание привлекали не пляжи, но бескрайние просторы внутри страны, напоминавшие огромные американские ландшафты. Его звали Арнолд, и занимался он гамбургерами. Но что и как, Мириам забыла.

— Да-да, вспомнила, — сказала она. — Приятный человек.

Действительно, он был не лишен привлекательности, хороший рост, немного сутуловатый, руки в карманах, так обычно держатся высокие люди, которым не хочется общаться с собеседником словно свысока. Однако он не вызвал у нее никаких фантазий вроде обнаженного длинного тела рядом, потом сверху — как он должен изогнуть спину, чтобы поцеловать ее в губы.

— Не знаю, почему мы об этом заговорили, — сказал Рюйд. — Кажется, мы говорили о тебе и о Бене, ну да, и Арнолд вдруг спросил, имел ли он дело с рекламными роликами.

— Да.

— Но Бен откликнулся как-то вяло.

— Так.

— А когда услышал название «Бургер-Кинг», весь скривился, а потом перевел разговор на тему войны в Ираке. Не помню, что он там еще говорил, но закончилось тем, что он отказался даже косвенно участвовать в софинансировании американского вторжения. Дескать, не станет он продавать душу наглой сверхдержаве. Ну ты его в этих делах знаешь лучше, чем я. Я тогда сказал ему, чтобы он подумал спокойно и поговорил об этом с тобой. А еще я сказал, чтобы он и о семье подумал. Хотя бы раз в жизни подумал о деньгах, а не обо всех этих дорогостоящих принципах. Но думаю, лучше бы мне этого не говорить.

Мириам вообще-то не хотела узнавать, что и как, но все же спросила. Поинтересовалась, сколько «Бургер-Кинг» платит за ролик. Рюйд ответил, что не знает точно и что речь шла о серии в пять роликов, но Мириам настаивала, и Рюйд сказал, что знает очень и очень приблизительно, что это как бы пальцем в небо.

Потом он назвал сумму. Денег хватило бы на несколько сотен джинсовых курток из «Поло Ралф Лорен» — вот первое, что пришло Мириам в голову. Затем она вспомнила о старом диване, о ремонте на кухне. О посудомоечной машине. Об их автомобиле, подержанном «ситроене», который всякий раз, как они ехали в отпуск, надолго вставал на обочине где-нибудь под Брюсселем или чуть не доезжая Лилля. Вспомнила любопытные мордашки детей, когда они впервые наблюдали, как их машину грузили на полицейский эвакуатор, но в каждый следующий раз их лица становились все печальнее.

Она почувствовала, как глаза наполнились слезами. В следующий миг устыдилась, что в первую очередь подумала о материальном. А секунду спустя стыд улетучился. Я не такая, как он, подумала она. Этим нельзя заражаться. Нет, она не стыдилась. Она была вне себя. И даже не столько потому, что Бен отказался от ощутимой финансовой прибыли, сколько оттого, что он не счел нужным обсудить это с ней.

— Мириам?

Очевидно, она уже некоторое время молчала. Надо что-нибудь сказать — о роликах для «Бургер-Кинга» или что она про них знала.

— Припоминаю, но очень смутно, — сказала она. — Кажется, Бен говорил, что еще подумает.

— Тянуть нельзя. Через неделю Арнолд ожидает ответ, иначе заказ уйдет другому.

Наступила короткая тишина. Смолк и неясный птичий щебет на другом конце линии — явно из сада. Рюйд, видимо, прикрыл трубку рукой и что-то сказал жене или кому-то из детей. Когда звуки ожили, она вновь услышала скрежет стула по садовым плиткам — брат явно встал и собирался заканчивать разговор.

— Слушай, Мириам, — продолжил он. — Не хочу лезть в ваши с Беном дела, решай сама. По мне, оставайся там хоть на месяц, если считаешь, что так для тебя лучше. Но тут есть еще одна загвоздка. Видишь ли, речь о папе. Вчера он проснулся и остался в постели, мама очень беспокоится. Возможно, это ложная тревога, ты ведь знаешь, она частенько делает из мухи слона. Но, с другой стороны, на папу это не похоже, чтобы вот так просто не вставать. Я собираюсь сегодня днем заехать к ним, посмотрю, что к чему. Потом расскажу. Ты, конечно, и сама могла бы позвонить, но он ведь тебе не скажет, даже если с ним плохо.

Он никогда прямо об этом не говорит, но дочь — это самое дорогое, что у него есть. Голосовое сообщение от мамы… Но когда? Вчера утром. Тон был плаксивый, минорный, поэтому она не придала значения содержанию.

— Я позвоню ему, — торопливо сказала Мириам.

Да нет, не может быть, подумала она, отключив связь. Нет, он не поступит так со мной сейчас, не уйдет. Папочка, не сейчас, пожалуйста! Дождись меня.

— Бернард Венгер, — энергично сказал он.

По приподнятости тона и по тому, что он назвал свое имя полностью, Мириам заключила, что он ожидал совсем другой звонок. Более важный звонок — по крайней мере, важнее, чем собственная жена.

— Мириам… — сказал он и замолк.

Она прислушалась к звукам на заднем плане, но все было тихо. Где же Алекс и Сара? Она приказала себе не спрашивать сразу о детях. Он явно опять сбагрил их куда-то, лишь бы побыть одному, да ей и не хотелось слышать, куда и к кому.

— Бен… — Как начать такой разговор? Она настроилась на спонтанность, но теперь медлила. Мне надо кое-что тебе рассказать… Она вышла на балкон, где слышнее звуки из бассейна и сада. Плеск воды и детские голоса сделают ее рассказ правдоподобнее, так она планировала заранее.

— Я не могу долго разговаривать, — сказал Бен, прежде чем она успела продолжить. — Я жду звонка от Дирка Мийле.

Дирк Мийле? Человек из той кинопрограммы? Что ему нужно от Бена? Вернее, какие у Бена дела с этим Дирком Мийле? Он никогда не скрывал глубокого пренебрежения к этому деятелю. «Да посмотрите, как он норовит им прямо в задницу залезть!» — комментировал он интервью, какие Мийле брал у известных зарубежных режиссеров или актрис. Дирк Мийле и правда всегда общался со знаменитостями весьма раскованно, будто относился к числу их лучших друзей; с другой стороны, актеры и режиссеры чувствовали себя в его программах очень легко, что нередко побуждало их к интересным откровениям.

— Он вроде бы собирается взять интервью на премьере. В первую очередь у меня. А может, и у Сильвии.

Сильвия ван Маанен, актриса двадцати четырех лет от роду, исполняла в «Навсегда девочка» роль Элис, сбежавшей от родителей девочки-подростка. У нее было бледное, прямо-таки мышиное лицо с большими удивленными глазами, взгляд которых никто долго не выдерживал, в конце концов опускал свои. Кое-кто называл ее «греческой красавицей», имея при этом в виду красоту мраморных древнегреческих богинь. В ней было не более метра шестидесяти, но в тех нескольких фильмах и телесериалах, в которых она участвовала, это не бросалось в глаза, однако на премьерах и других представительных собраниях она компенсировала недостаток роста высоченными каблуками.

Во время подготовки и съемок Мириам близко сошлась с Сильвией. В юной актрисе были доверчивость и чистота, которые покорили Мириам, — в ней не чувствовалось ни расчета, ни наигранной усталости, словно все давным-давно изведано, а именно этим и отличались старшие актеры и актрисы (и большинство подруг Мириам). Короткое время она подозревала Бена, что он пригласил Сильвию на роль, потому что имел на нее виды, — но очень скоро отказалась от этой мысли. Бен не такой. В исполнительнице роли он искал в первую очередь актрису, способную перевоплотиться в девочку, но никак не объект иного интереса.

В глубине души Мириам презирала мужа за это непорочное поведение. Чего-то она здесь недопонимала. И презирала его даже больше, чем если бы он тайком закрутил роман с Сильвией ван Маанен.

— Значит, Дирк Мийле, — сказала она. — Занятно.

Вообще-то надо было сказать что-нибудь другое. Спросить его, что же вдруг произошло с Мийле, что он надумал лизнуть задницу Бернарду Венгеру. Но не спросила. Еще до этого звонка решила использовать в качестве оружия утаенную от нее аферу с роликом для «Бургер-Кинга». Пожалуй, и в этом не было больше нужды.

— Да это просто на пользу моему фильму, — сказал Бен. — Приветствуется любое внимание.

— Конечно.

Его голос показался ей не очень уверенным. Возможно, он рассчитывал, что Мириам продемонстрирует свое нерасположение к Дирку Мийле, а поскольку она этого не сделала, он забыл, как ему выровнять ситуацию.

Момент наступил.

— Я тут кое о чем подумала. Мне уже получше, но меня буквально переворачивает при одной мысли о возвращении. Пока все хорошо, и прерывать отдых просто непростительно.

— Вот как? Тебе правда лучше?

Похоже, он еще не понял. Услышал лишь часть сказанного, не сулившую ничего плохого.