Ваал Маккаммон Роберт

6

Мальчики, болтливые и проказливые, как молодые обезьянки, вереницей зашли в столовую, мгновенно наполнившуюся гомоном и гвалтом, и бросились занимать свои обычные места за длинным столом, испещренным инициалами их предшественников.

Сестра Мириам сквозь очки в строгой черной оправе наблюдала за детьми, терпеливо дожидаясь, пока все тридцать сорванцов рассядутся по местам. Даже за столом, в ожидании молитвы, неугомонные десятилетки толкались и щипались. Перекрикивая общий шум, сестра Мириам сказала:

— Ну, хорошо. А теперь нельзя ли потише?

Они притихли, как булькающее в горшке варево, и уставились на стоявшую перед ними смуглую пожилую женщину в черной рясе. Она взяла в руки блокнот. На нее была возложена обязанность проверять, все ли вернулись с перемены. Сестра Мириам хорошо знала детей и по именам, и в лицо, и все же всегда оставалась возможность, что кто— нибудь — вероятнее всего, кто-нибудь из наименее смышленых — исхитрится заплутать в лесу, окружавшем сиротский приют. Так уже случилось однажды, давным-давно, когда сестра Мириам только начинала здесь работать и забора еще не было. Ребенок тогда чудом уцелел. С тех пор она никогда не рисковала.

— Перед завтраком мы проведем перекличку, — привычно сообщила она детям. — Джеймс Паттерсон Антонелли?

— Здесь.

— Томас Кини Биллингс?

— Здесь.

— Эдвард Эндрю Бэйлесс?

— Присутствует.

— Джером Дарковски?

— Пришутствует. — Смешки и гиканье. Сестра Мириам резко подняла голову.

— У вас полчаса до прихода следующей группы, дети. Если будете дурачиться, то лишь зря потратите время. Я, кажется, просила тишины? — Она снова опустила взгляд к блокноту. — Грегори Холт Фрейзер?

— Здесь.

Сестра Мириам зачитывала список по алфавиту, приближаясь к его имени. Иногда ей хотелось, чтобы он исчез, сбежал из приюта, сгинул в лесной чаще, оставив разве что клочок одежды на изгороди как единственное свидетельство своего существования. Нет, нет, внутренне запротестовала она. Прости. Я не хотела. Она нервно глянула поверх списка на ребят. Он сидел где всегда, во главе стола, и ждал, когда она назовет его имя. На его губах играла едва заметная улыбка, словно он знал, какие мысли роились за непроницаемой маской ее лица.

— Джеффри Харпер Рейнс?

Он не отозвался.

Дети замерли.

Они ждали.

Он ждал.

Сестра Мириам прокашлялась и опустила голову, чтобы не видеть их лиц. С кухни тянуло жареным мясом — там готовили гамбургеры.

— Джеффри Харпер Рейнс, — повторила она.

Он молчал, сложив руки на столе перед собой. Черные глаза, узкие щелочки на бледном лице, смотрели дерзко.

Сестра Мириам бросила блокнот на стол. Нет, довольно! Эта глупая игра излишне затянулась!

— Джеффри, я дважды вызывала тебя. Ты не отозвался. На уроке двести раз напишешь свое имя и покажешь мне. — Она посмотрела на следующее в списке имя. — Эдгар Оливер Торторелли.

Но ответил ей не Торторелли. Прозвучал другой голос. Его голос.

— Вы что-то не назвали мое имя, сестра. — Он так прошипел это «сестра», что в первый момент ей почудилось, он сейчас скажет какую— нибудь непристойность.

Сестра Мириам моргнула. Ей вдруг стало жарко. На кухне гремели подносами и тарелками. Сестра Мириам сказала:

— Как же не назвала? Дети, я ведь называла имя Джеффри? — Она поморщилась. Нет, нет. Нельзя впутывать в это других детей. Это наше с ним дело, остальные тут ни при чем.

Дети заерзали. Их глаза, похожие на темные стеклянные шарики, метались от мальчика к женщине.

— Меня зовут Ваал , — сказал мальчик. — На другие имена я не отзываюсь.

— Давайте обойдемся без этой ерунды, молодой че…

Скрипучий голос Джеффри оборвал ее на полуслове.

— Я ничего не буду писать. И не буду откликаться ни на какие имена, кроме своего.

Она беспомощно застыла под его немигающим взглядом. И увидела, что на его губах медленно появилась усмешка, превратившаяся в жестокую улыбку, но глаза… глаза остались холодными и безжалостными, как нацеленная двустволка. Дети за столом вертелись, нервно хихикали, а он — он сидел неподвижно, сложив руки на столе.

Сестра Мириам поглядела в кухню, окликнула хлопотавших там монахинь: «Можно подавать», — и, не взглянув на детей, вышла из тяжелых дверей столовой. По тускло освещенному коридору мимо классов, по главному коридору, через приемную, за двери-витражи на большое широкое крыльцо, где сбоку от ступеней висит серая металлическая вывеска «ПРИЮТ ЗАБОТЛИВЫХ ПРАВЕДНИКОВ ДЛЯ МАЛЬЧИКОВ». Вдалеке, на детской площадке среди деревьев, уже роняющих свой багряно-золотой осенний убор, кругами, словно пчелы в улье, носились мальчишки из другой группы.

Сестра пересекла двор и направилась по асфальтированной подъездной дороге к маленькому кирпичному строению, совершенно не походившему на нелепую, с фронтонами и острыми коньками крыш, громаду приюта. Здесь располагались административные помещения. По соседству, в кольце деревьев, горевших на солнце яркой желтизной, стояла приютская часовня.

Сестра Мириам вошла в кирпичное здание и по тихим, застланным винно-красными коврами коридорам подошла к маленькому кабинету с золотыми буквами «Эмори Т. Данн» на дверях. Секретарь, хрупкая женщина с желчным лицом, подняла на нее глаза:

— Сестра Мириам? Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Да. Я хотела бы поговорить с отцом Данном.

— Сожалею, но через десять минут у него назначена встреча. Похоже, для юного Латты нашлась прекрасная семья.

— Мне обязательно нужно с ним поговорить, — сказала сестра Мириам и, к великому изумлению секретарши, постучала в дверь, не слушая, что ей говорит эта легендарная личность, бессменный секретарь отца Данна на протяжении двадцати с лишним лет.

— Войдите, — сказали из-за двери.

— Но, сестра Мириам, — возмущенно проговорила секретарша, — как же можно…

Сестра Мириам закрыла за собой дверь.

Отец Данн вопросительно взглянул на нее из-за широкого, застеленного промокательной бумагой письменного стола. Средних лет, в седых волосах кое-где проглядывают блестящие черные пряди. Серые глаза. Позади, на обшитой дубовыми панелями стене, висело два десятка почетных дипломов за работу в области теологии и гуманитарных наук. Отец Данн был человеком образованным и принял сан, уже имея гарвардский диплом доктора социологии. Порой сестра Мириам недоумевала: в глазах этого сдержанного, степенного человека нет-нет да и проскакивала искра гнева.

Отец Данн сказал:

— Вам не кажется, что вы довольно бесцеремонны? Я с минуты на минуту жду посетителей. Может быть, вы заглянули бы попозже, ближе к вечеру?

— Прошу вас, святой отец. Мне нужно сказать вам пару слов.

— Может быть, вам мог бы помочь отец Кэри? Или сестра Розамунда?

— Нет, сэр, — сестра Мириам твердо решила не отступать. Со всеми прочими она уже говорила. Ее вежливо выслушивали и предлагали каждый свои меры — кто либеральные, кто жесткие. Но ничего не помогало. Пришла пора узнать мнение отца Данна, и сестра Мириам не собиралась уходить, не высказавшись. — Мне нужно поговорить с вами о Джеффри Рейнсе.

Отец Данн едва заметно прищурился; ей почудилось, что устремленный на нее снизу вверх взгляд стал ледяным.

— Ну что ж, присаживайтесь, — он указал на черное кожаное кресло и включил переговорное устройство на своем столе: — Миссис Бимон, попросите, пожалуйста, мистера и миссис Шир подождать несколько минут.

— Хорошо, сэр.

Отец Данн откинулся на спинку кресла и забарабанил пальцами по столу.

— Мне кажется, я уже знаком с этой проблемой, сестра Мириам, — сказал он. — Что, есть новости?

— Сэр, этот ребенок… он совершенно не похож на остальных. Я с ним не справляюсь. Он так меня ненавидит, что я… э-э… почти физически ощущаю его ненависть.

Отец Данн снова протянул руку к переговорному устройству:

— Миссис Бимон, будьте любезны принести мне дело Джеффри Харпера Рейнса. Десяти лет.

— Да, сэр.

— По-моему, вы видели его личное дело? — спросил отец Данн.

— Да, видела, — ответила сестра Мириам.

— Значит, вы знакомы с обстоятельствами его жизни?

— С обстоятельствами — да, но мне абсолютно не понятны его желания и стремления.

— Что ж, — продолжал отец Данн, — вы, возможно, знакомы с моей теорией «младенческого стресса». Знакомы?

— Не совсем. По-моему, я краем уха слышала, как вы с отцом Робсоном беседовали на эту тему.

— Ну, тогда, — сказал отец Данн, — послушайте. Младенец — самое нежное и чувствительное из всех творений Господа. Едва родившись, ребенок уже тянет ручки, чтобы касаниями исследовать новую среду обитания. И реагирует на эту среду; а она в определенной степени формирует его. Младенцы, да и вообще все дети независимо от возраста, необычайно восприимчивы к проявлению различных чувств, переживаний, страстей. — Он многозначительно воздел палец. — И особенно к ненависти. Ребенок способен до конца жизни носить в себе пагубные, разрушительные страсти, пограничные с насилием эмоции. У мальчика, о котором идет речь, жизнь складывалась… сложно. Насилие, учиненное над его матерью, заронило в ее душу малую искру ненависти, которая, беспрепятственно разгораясь, привела к убийству отца Джеффри. Мать мальчика убила мужа на глазах у ребенка. Я полагаю, что именно здесь корень той ненависти, а может быть, страдания, которое носит в себе Джеффри. Сцена жестокого насилия произвела на мальчика сильнейшее впечатление и до сих пор жива где-то на самом дне его памяти…

Вошла миссис Бимон и положила на стол отца Данна желтую папку, помеченную «Рейнс, Джеффри Харпер». Отец Данн поблагодарил и принялся молча листать страницы.

— Возможно, Джеффри не помнит подробностей той ночи… по крайней мере, не сознает этого. Но на уровне подсознания он помнит каждое грубое слово, каждый жестокий удар. — Он на мгновение отвлекся от изучения бумаг, желая удостовериться, что собеседница внимательно его слушает. — Вдобавок, сестра Мириам, нам приходится считаться с психологией осиротевшего ребенка. Здесь у нас — сироты от рождения, никому не нужные дети, трудные дети. Они не просили их рожать. Они считают себя ошибкой, следствием того, что кто-то забыл принять противозачаточные таблетки. Нам удается — очень медленно, ценой неимоверных усилий, с ничтожной отдачей — пробиться к некоторым из них. Но этот Рейнс… он пока еще не впустил нас к себе в душу.

— Он пугает меня, — сказала сестра Мириам.

Отец Данн хмыкнул и вновь погрузился в изучение желтой папки.

— Он здесь четыре месяца. Его перевели к нам из школы Святого Франциска в Трентоне. Туда он попал из нью-йоркского приюта Богоматери, успев перед тем побывать в приюте Святого Винсента для мальчиков, тоже в Нью-Йорке. Его несколько раз усыновляли, но по тем или иным причинам он не приживался. Все приемные родители отмечали его нежелание общаться, неуступчивость… — отец Данн взглянул на сестру Мириам, — грубость и дурные привычки, непокорность родительской власти. И еще одно: он упорно отказывается откликаться на христианские имена. — Священник поднял голову и посмотрел на монахиню. — Что скажете?

— Сейчас он отказывается откликаться даже на свое настоящее имя. Он называет себя Ваалом, и я слышала, как кое-кто из ребят так его называл.

— Да, — проговорил отец Данн, поворачиваясь вместе с креслом к распахнутому окну, чтобы посмотреть на детей, играющих во дворе. — Да. И, насколько я понял, он отказывается ходить на службы в часовню. Это так?

— Да, сэр. Именно так. Он отказывается даже входить в часовню. Мы лишили его возможности смотреть фильмы, играть на площадке с другими детьми, чего только не пробовали, и все зря. Отец Робсон посоветовал восстановить все его права и больше не тратить на это силы.

— Мне кажется, это самое лучшее, — заметил отец Данн. — Очень и очень странно… А что, его отец был человеком верующим?

Сестра Мириам покачала головой, и отец Данн сказал:

— Что ж, я тоже не знаю. Мне известно только то, что содержится в этой папке. Он, кажется, мало общается с другими детьми?

— По-моему, есть несколько таких, кто пользуется его доверием, но все они похожи на него, такие же молчаливые и подозрительные. И все же, несмотря на всю свою непокорность, он прекрасно учится. Он много читает, особенно по истории и географии, и жизнеописания. Могу также отметить его нездоровый интерес к личности Гитлера. Однажды в библиотеке я услышала, как он скрипел зубами. Он читал тогда статью о газовых печах Дахау в старом номере «Лайф» и захлопнул журнал, когда заметил, что я наблюдаю за ним.

Отец Данн хмыкнул.

— Подозреваю, что он куда умнее, чем хочет казаться.

— Сэр?

Священник постучал по раскрытой перед ним странице.

— Судя по результатам стандартных тестов, у него феноменальные способности, и все же отец Робсон, проводивший тестирование, считает, что Джеффри поскромничал. Ему кажется, что на некоторые вопросы мальчик намеренно ответил неверно. Вы можете мне это объяснить?

— Нет, сэр.

— И я не могу, — сознался отец Данн и пробормотал что-то себе под нос.

— Сэр? — переспросила сестра Мириам, наклонившись к нему.

— Ваал… Ваал, — негромко повторил священник. Потом, словно ему в голову пришла неожиданная мысль, снова повернулся к ней. — Он играет с нами, сестра Мириам. И, смею вас уверить, подсознательно хочет прекратить эту игру. Отец Робсон — хорошо разбирается в таких… сложных случаях. Я попрошу его поговорить с Джеффри. Однако, сестра Мириам, мы тоже не должны опускать руки. Ради самого мальчика нам нужно проявить столько терпения и силы… — он помолчал, стараясь сформулировать поточнее, — сколько должно. Договорились? — Он вопросительно взглянул на сестру Мириам.

— Да, сэр, — ответила она. — Надеюсь, отцу Робсону удастся понять его лучше, чем мне.

— В таком случае, решено. Я попрошу его при первой же возможности поговорить с мальчиком. Всего доброго, сестра Мириам.

— Всего доброго, отец Данн, — ответила она, вежливо наклонив голову, и встала.

Когда дверь за сестрой Мириам закрылась, отец Данн еще мгновение молча смотрел в окно во двор, где бестолково, точно ослепшие от осеннего солнца неопрятные летучие мыши, носились дети. Он потянулся к ящику стола, где лежала коробка с сигарами, но передумал: нет, до вечера — никаких сигар. Предписание врача. Вместо этого он взял с полки за письменным столом книгу о расстройствах психики у детей младшего школьного возраста. Но, пока его взгляд считывал сухую логическую информацию, его память вела поединок с именем Ваал.

Повелитель демонов.

Отец Данн закрыл книгу и снова поглядел в окно. Какие загадочные существа дети, сказал он себе. Живут собственной тайной жизнью и захлопывают двери перед всяким, кто пытается войти; дети очень ревниво относятся к своей загадочной личности и с наступлением ночи совершенно преображаются. Преображаются так, что порой даже родные не могут их узнать.

7

Ребенок медленно шел вдоль высокой сетчатой ограды. Здесь к детской площадке вплотную подступала разноцветная чаща. Он остановился, повернулся спиной к остальным детям, которые с визгом носились по пыльному двору, и устремил неподвижный взгляд туда, где лес прорезала скоростная трасса, идущая через Олбани в город. Мгновение спустя он обернулся, привалился к забору и стал смотреть, как ребята азартно гоняют футбольный мяч.

К нему подошли двое: коренастый крепыш с густой черной шевелюрой и торчащими зубами, и мальчик потоньше, рыжеватый блондин с глубоко посаженными голубыми глазами. Рыжеватый сказал:

— Эта очкастая — настоящая ведьма.

Ваал молчал. Его тонкие пальцы были продеты в металлические ячейки ограды.

— Здесь настоящая тюрьма, — отозвался он через секунду. — Они боятся нас. Разве вы этого не чувствуете? И из страха запирают нас в клетку. Но долго им нас не удержать.

— Да разве отсюда сбежишь? — спросил рыжеватый.

Черные глаза сверкнули:

— Вы уже сомневаетесь во мне?

— Нет. Нет, Ваал. Я тебе верю.

— Всему свое время, — тихо проговорил Ваал. — Я изберу друзей и уведу их с собой. Остальные погибнут.

— Возьми меня с собой, Ваал, — заныл коренастый. — Ну возьми…

Ваал ухмыльнулся, однако его черные глаза оставались безжизненными и непроницаемыми. Он протянул руку и, запустив пальцы в темные кудрявые волосы, притянул к себе голову мальчика. Поблескивающие черные глаза оказались всего в нескольких дюймах от лица крепыша.

— Надо любить меня, Томас, — прошептал Ваал. — Любить меня и делать все, что я скажу. Тогда я смогу спасти тебя.

Томас дрожал. Из приоткрытого рта капнула слюна, повисла серебристой нитью на подбородке. Он сморгнул слезы, грозившие хлынуть по щекам, и выдавил:

— Я люблю тебя, Ваал. Не бросай меня.

— Мало говорить, что ты любишь меня. Нужно доказать это, и ты докажешь.

— Докажу, — поспешно заверил Томас. — Докажу, вот увидишь!

Оба мальчика не двигались с места, словно загипнотизированные. Взгляд Ваала не давал им уйти.

Кто-то позвал: «Джеффри! Джеффри!»

Ваал моргнул. Ребята, пригибаясь, побежали через площадку.

Кто-то шел к нему: монахиня в трепещущей на ветру черной рясе, сестра Розамунда. Она подошла и, улыбаясь, сказала:

— Джеффри, сегодня ты освобожден от урока чтения. С тобой хочет поговорить отец Робсон.

Ваал кивнул. Он молча последовал за ней через двор, сквозь крикливую толпу детей, расступившихся перед ним, и дальше, в полутемные, затейливо переплетающиеся приютские коридоры. При этом он все время внимательно наблюдал, как обозначаются под просторной рясой ягодицы монахини.

Сестре Розамунде было, вероятно, чуть-чуть за тридцать. Овальное лицо с высоким лбом, очень чистые зеленовато-голубые глаза и золотистые с рыжинкой волосы. Она совсем не походила на прочих воспитательниц с землистыми лицами, в очках с толстыми стеклами; с точки зрения Ваала, она была доступной. Она единственная поощряла детей приходить к ней с личными проблемами и, широко раскрыв глаза, подбадривая и утешая взглядом, снова и снова выслушивала рассказы о пьянчугах отцах и матерях-потаскухах, о побоях и наркотиках. Интересно, думал Ваал, она хоть раз спала с мужиком?

Они поднимались по широкой лестнице. Сестра Розамунда оглянулась, желая убедиться, что мальчик идет за ней, и заметила, как его взгляд метнулся от ее бедер к лицу и снова вернулся к прежнему объекту наблюдения.

У нее пропало желание оглядываться. Она чувствовала, как мальчишка взглядом срывал с нее рясу и обшаривал полные бедра — так пальцы бегают по клавишам: тронуть здесь, здесь и здесь. Сестра Розамунда плотно сжала побелевшие губы; у нее затряслись руки. Взгляд ребенка добрался под рясой до ее нижнего белья и неумолимо скользнул к треугольнику между ног. Она резко обернулась, не в силах дольше сохранять спокойствие:

— Прекрати!

— Прекратить что? — спросил мальчик.

Сестра Розамунда остановилась, дрожа и беззвучно шевеля губами. Она недолго проработала в приюте и тем не менее понимала ребят — и их безобидные шалости, и мерзкий уличный жаргон. Все это было ей понятно. Но этот ребенок… его она не могла понять. В нем было нечто неуловимое, что и привлекало ее, и отталкивало. Сейчас, под его холодным оценивающим взглядом, к ее горлу подкатил ледяной комок страха.

Они остановились перед закрытой дверью библиотеки. Вздрогнув при звуке собственного напряженного голоса, сестра Розамунда сказала:

— Отец Робсон хочет поговорить с тобой.

На пороге он обернулся и неприметно улыбнулся ей, как кот, подкрадывающийся к запертой в клетке канарейке. Сестра Розамунда обмерла и выпустила дверь. Та захлопнулась.

В библиотеке пахло старой бумагой и книжными переплетами. Она еще не открылась для посетителей, и на полках царил порядок, все лежало на местах. Стулья были аккуратно расставлены вокруг круглых столиков. Взгляд Ваала обежал комнату и уперся в спину мужчине, который стоял в углу, легонько поглаживая пальцем книжные корешки.

Отец Робсон слышал, как закрылась дверь, и краешком глаза наблюдал за мальчиком. Теперь он медленно повернулся к нему от книжных полок.

— Здравствуй, Джеффри. Как дела?

Мальчик не двигался с места. Где-то в дальнем углу библиотеки тикали часы, качался маятник — туда-сюда, туда-сюда.

— Ну, садись, Джеффри. Мне бы хотелось поговорить с тобой…

Ребенок не шелохнулся. Отец Робсон усомнился, слышал ли его мальчик вообще.

— Я не кусаюсь, — сказал отец Робсон. — Иди сюда.

— Зачем?

— Не люблю, когда собеседник далеко. Иначе я попросил бы позвать тебя к телефону в вестибюле.

— И надо было — сэкономили бы время.

Отец Робсон хмыкнул. Крепкий орешек. Кое-как изобразив улыбку, он сказал:

— По-моему, ты любишь книги. Мне казалось, здесь тебе будет уютно.

— Будет, — ответил мальчик, — если вы уйдете.

— Тебе совсем не интересно, почему я захотел поговорить с тобой?

— Нет.

— Почему же?

Ребенок молчал. Приглядываясь к мальчику в полумраке библиотеки, отец Робсон вдруг уверился, что в глазах ребенка на миг вспыхнул красный огонь. Это было так неожиданно, что у него закружилась голова.

— Я это уже знаю, — после минутной паузы ответил Ваал. Он подошел к полкам и стал разглядывать рисунки на суперобложках. — Вас послали сюда поговорить со мной, потому что я, как вы выражаетесь, «неисправимый». Сестра Мириам видит во мне «преступные наклонности». Отец Кэри называет меня «смутьяном». Разве не так?

— Да, это правда, — признал отец Робсон, делая шаг к мальчику. — Но я не верю, что ты такой, Джеффри.

Ваал резко повернул голову, и его глаза полыхнули столь жутким и неестественным светом, что отец Робсон остановился, точно наткнулся на стену.

— Не подходите, — негромко предостерег ребенок. Убедившись, что священник готов подчиниться, Ваал вновь обратил взгляд на полки с книгами. — Вы психолог. Что вы видите во мне?

— Я психолог, но не телепат, — ответил Робсон, прищуриваясь. Не почудились ли ему эти красные огоньки? Вероятно, виновато скверное освещение. — Если я не могу подступиться к тебе в обычном смысле этого слова, то уж проникнуть в твое сознание мне и подавно не дано.

— Тогда я сам расскажу вам, что вы во мне видите, — сказал Ваал. — Вы полагаете, что у меня не в порядке психика; вы полагаете, что на меня повлияло некое событие — или ряд событий — моего прошлого. Правильно?

— Да. Как ты это узнал?

— Я очень люблю книги, — ответил Ваал, вскидывая глаза на отца Робсона. — Вы ведь сами так сказали?

Отец Робсон кивнул. С подобным ребенком ему еще не приходилось иметь дела. В нем была некая странность: этот обычный с виду десятилетний мальчик в заплатанных джинсах и свитере был необычайно развит, он обладал такой ясностью ума, которая позволяла заподозрить в нем экстрасенсорные способности. А аура, окружавшая его, аура гнетущей, властной силы? Такого, сказал себе отец Робсон, я не припомню. Он спросил:

— Почему ты так упорно отрекаешься от своего имени, Джеффри? Хочешь порвать с прошлым?

— Меня зовут Ваал. Это мое единственное имя. И от него я не отрекаюсь. У вас не идет из головы тот случай из моего прошлого, который, по вашему мнению, так повлиял на меня. Вы полагаете, что я перенес душевную травму и поэтому хочу забыть весь тот период.

Отец Робсон заметил в выражении лица ребенка нечто такое, чего он, столько лет проработавший детским психологом, не умел определить.

— Какой случай ты имеешь в виду?

Ваал посмотрел на него. По его губам скользнула усмешка.

— Я… забыл.

— Ты хитришь.

— Нет, — возразил Ваал. — Просто продолжаю игру, которую начали вы.

— Ты умный мальчик, — заметил отец Робсон. — Я не стану говорить с тобой так, как обычно говорю с другими. Буду с тобой откровенен. За последний год ты перебывал в полудюжине семей, и всякий раз тебя возвращали в приют из-за твоего невыносимого, даже агрессивного поведения. По-моему, тебе не очень хочется покидать стены приюта.

Ваал молча слушал.

— Чего же ты хочешь? Чего ты ждешь? Наступит время, когда ты станешь слишком большим, чтобы оставаться в приюте. Что же тогда?

— Тогда… — начал Ваал, и отец Робсон подумал, что сейчас услышит больше, но мальчик медленно закрыл рот. Он стоял, не шевелясь, не говоря ни слова, и смотрел на человека в глубине расчерченной полосками света и тени библиотеки.

Нет, так толку не будет, сказал себе отец Робсон. Этот ребенок требует постоянного внимания профессионального психолога. Надежда построить мостик между собой и мальчиком оказалась напрасной. Он ничего не достиг. Делая последнюю попытку, он спросил:

— Почему ты не ходишь вместе со всеми в часовню?

— Не хочу.

— Ты неверующий?

— Верующий.

Лаконичный ответ удивил отца Робсона. Он ожидал грубости.