Час волка Маккаммон Роберт
Франко в нескольких саженях от него остановился и стал дуть себе в ладони. Снежные хлопья сыпались на его волосы и ресницы.
— Может, Виктору нравится такая жизнь, — угрюмо сказал он, — и, может, Никите тоже, но кем они были до этого? Мой отец был богатым, и я был сыном богатого человека. — Он покачал головой, снег сыпался на его раскрасневшееся лицо. — Мы ехали в повозке навестить родителей отца. Нас застала пурга, очень похожая на вчерашнюю. Моя мать замерзла насмерть. А затем мой отец, мой младший брат и я нашли избушку, недалеко отсюда. Ну, теперь ее уже нет: много лет назад она от снега обвалилась. — Франко поглядел вверх, ища солнце. И не нашел его. — Мой младший брат все плакал и плакал, а затем умер, — сказал он. — Под конец он уже не мог даже открыть глаза — веки смерзлись. Мой отец знал, что нам там было не выжить. Чтобы выжить, нужно было найти деревню. Поэтому мы пешком тронулись в путь. Я помню… на нас обоих были меховые шубы и дорогая обувь. На моей рубашке была монограмма. У отца — кашемировый шарф. Но ничего из этого нас не согревало, ничего, потому что в лицо дул пронизывающий воющий ветер. Мы нашли овраг, в котором не было ветра, и пытались разжечь костер, но хворост был покрыт льдом. — Он посмотрел на Михаила. — Ты знаешь, чем мы пытались разжечь огонь? Деньгами из отцовского бумажника. Они горели очень ярко, но тепла не давали. Чего бы мы только ни отдали за ведерко угля! Мой отец, сидя, замерз насмерть. Я стал в семнадцать лет сиротой и знал, что умру, если не найду хоть какой-то кров. И тогда я пошел, надев на себя обе шубы. Далеко я уйти не успел, на меня напали волки. — Он опять подул на руки и пошевелил пальцами. — Один из них укусил меня за руку. Я с такой силой ударил его по морде, что вышиб ему три зуба. Этот гад, его звали Иосиф, после этого повредился в уме. Они разорвали на куски моего отца и сожрали его. Они, наверно, сожрали точно так же и мать, и младшего брата. Я никогда не спрашивал. — Франко еще раз оглядел однообразное небо и стал смотреть, как падает снег. — Они взяли меня в стаю как производителя. Потому же, почему взяли и тебя.
— Производителя?
— Делать детей, — пояснил Франко. — Стае нужны волчата, иначе она вымрет. Но дети почему-то не выживают. — Он пожал плечами. — Может быть, Господь Бог знает, в конце концов, что делает. — Он глянул в сторону дерева, где скрылся заяц. — Послушаешь Виктора, так получается, что наша жизнь благородна и мы должны гордиться тем, какие мы есть. Я не нахожу ничего благородного в том, чтобы иметь шерсть на заднице и обгладывать окровавленные кости. Будь проклята такая жизнь. — Он набрал слюны и плюнул на снег. — Ты давай, превращайся, — сказал он Михаилу. — Бегай на четырех лапах и писай на деревья. Бог родил меня человеком, и я не хочу быть другим.
Он повернул назад и поплелся к стенам белого дворца, что были в семидесяти аршинах от них.
— Погоди! — позвал Михаил. — Франко, погоди!
Но Франко не остановился. Он глянул на Михаила через плечо.
— Принеси нам хорошего сочного зайца, — ядовито сказал он. — Или, если тебе повезет, может, накопаешь нам жирных корешков. Я возвращаюсь и постараюсь добыть…
Франко не закончил предложения, потому что в этот миг то, что казалось снежным бугорком в нескольких аршинах справа от него, разом рассыпалось и оказалось уже прыгнувшим огромным рыжим волком, который сомкнул челюсти на ноге Франко. Кости со звуком револьверного выстрела треснули, когда берсеркер свалил Франко с ног, а клыки его провели по телу красные полоски. Франко раскрыл рот, чтобы кричать, но оттуда вышел только хрип.
Михаил стоял ошеломленный, пытаясь лихорадочно сообразить. Берсеркер либо лежал под снегом в ожидании, и просто выставил ноздри, чтобы подышать воздухом, либо он специально закопался под сугробом, чтобы подловить их. Времени подумать о том, что же случилось с Виктором и Никитой, не было; была только реальность, то, что берсеркер раздирал ногу Франко и на снег брызгала дымящаяся кровь.
Михаил хотел было криком позвать на помощь, но к тому времени, когда Рената с Олесей доберутся к ним — в том случае, если услышат его — Франко будет мертв. Берсеркер оставил размолоченную ногу Франко и вцепился челюстями Франко в плечо, пока тот отчаянно старался не дать клыкам добраться до горла. Лицо у Франко страшно побледнело, глаза от ужаса выкатились из орбит.
Михаил глянул вверх. В половине аршина над его головой была оледеневшая ветка дерева. Он подпрыгнул, уцепился за ветку, и она сломалась под его руками. Берсеркер не обратил на него никакого внимания, его зубы глубоко увязли в мышцах плеча Франко. И тогда Михаил рванулся вперед, уперся пятками в снег и вонзил острый конец ветки в один из серых глаз берсеркера. Палка выбила ему глаз, и волк отпустил плечо Франко с ревом боли и ярости. Пока берсеркер, осев назад, тряс головой, стараясь прийти в себя от боли, Франко попытался отползти. Он одолел аршина полтора, потом его охватила судорога и он свалился без сознания, его нога и плечо были изувечены. Берсеркер тщетно щелкал по воздуху клыками, а его оставшийся глаз поймал Михаила Галатинова.
Что-то передавалось между ними: Михаил это почувствовал так же отчетливо, как биение сердца и толчки крови, струившейся по кровеносным сосудам. Может, это был обмен ненавистью или сила угрозы первобытного сознания; чем бы это ни было, Михаил понял, что оно предвещает, и, как копье, крепко стиснул в руке острую палку, в то время как берсеркер метнулся к нему через снег.
Пасть рыжего волка раскрылась, его мощные ноги приготовились к прыжку. Михаил стоял на месте, нервы его напряглись, все человечьи инстинкты побуждали его бежать, но волк внутри него ждал с холодным расчетом. Берсеркер сделал обманное движение влево, но Михаил сразу же понял, что оно ложное, а затем тот оторвался от земли и завис над ним.
Михаил припал на колени под огромным телом и страшными челюстями, и что было сил ударил палкой вверх. Она вонзилась в покрытое белой шерстью брюхо берсеркера, когда зверь проскакивал над ним, переломилась надвое; ее острие глубоко вошло в брюхо, и волк скорчился посреди прыжка. Одна из задних лап зацепила Михаила за спину и два когтя вырвали клок шкуры из его одежды. Михаил почувствовал, будто бы его ударили молотком, он свалился в снег и услышал, как зарычал берсеркер, ударившись брюхом о землю в трех аршинах от него. Михаил обернулся, легкие его вобрали морозный воздух, и стал лицом к берсеркеру, чтобы тот не имел возможности прыгнуть на него сзади. Одноглазый зверь был на ногах, копье так глубоко вошло ему в кишки, что почти скрылось в них. Михаил стоял, грудь у него вздымалась, он чувствовал, как по спине у него течет горячая кровь. Берсеркер двинулся вправо, заняв позицию между Михаилом и белым дворцом. Остаток палки, зажатый в правом кулаке Михаила, был длиной около двух вершков, как кухонный нож. Берсеркер выдохнул пар, дернулся к нему и сразу же отпрыгнул, по-прежнему преграждая Михаилу путь к бегству домой.
— Помогите! — крикнул он в сторону белого дворца. Его голос на расстоянии заглушался шелестом падавшего снега. — Рената! Помоги…
Зверь дернулся вперед, и Михаил нацелился палкой ударить его в другой глаз. Но берсеркер в последний момент рванул в сторону, выбрасывая из-под лап комья снега, и палка ударила по воздуху. Берсеркер извернулся, кинувшись в обход к незащищенному боку Михаила, и прыгнул на него, прежде чем тот снова успел ударить палкой.
Берсеркер ударил его. Михаилу тут же вспомнился товарный поезд с одним светившимся глазом, который, громыхая по рельсам, спускался по откосу с холма. Он сшиб его с ног, как тряпичную куклу, и сломал бы позвоночник, если бы не снег. Воздух вышел из него с резким звуком «у-уш», и сознание от удара помутилось. Он ощутил запах крови и слюны зверя. Страшная тяжесть обрушилась на его плечо, придавив руку с палкой. Он моргнул и мутным от боли взором увидел над собой пасть берсеркера, клыки были готовы вцепиться в его лицо и стянуть его с черепа, как гнилую тряпку. Плечо его было словно в капкане, кости вот-вот вырвет из суставов. Берсеркер пригнулся вперед, мышцы его боков были напряжены, и Михаил учуял в запахе его дыхания кровь Франко. Челюсти раскрылись, чтобы расколоть ему череп.
Две человечьи руки, слегка поросшие бурой шерстью, схватились за челюсти берсеркера. Франко поднялся и прыгнул на рыжего зверя сверху. Его покрытое коричневой щетиной лицо было сплошной гримасой боли. Он прохрипел: — Беги, — изо всех сил выкручивая голову берсеркера.
Берсеркер попытался пригнуться за счет собственного веса, но Франко держал его цепко. Челюсти сжались, зубы прокусили ладони Франко. Тяжесть сдвинулась с плеча Михаила, он поднял руку, кости которой ломило от боли, и вогнал конец палки в горло берсеркера. Она на полвершка вошла внутрь, прежде чем наткнулась на что-то твердое и сломалась. Берсеркер взвыл и задергался от боли, фыркая на снег красным, а Михаил выскочил из-под волка, в то время как тот подался назад, пытаясь сбросить со своей спины Франко.
— Беги, — заорал Франко, повиснув на окровавленных пальцах.
Михаил вскочил, весь в снегу. Он побежал, обломок палки выпал из его руки. Снежные хлопья кружились вокруг, как танцующие ангелы. Плечо у него болело, мышцы были сильно растянуты. Он оглянулся, увидел, как берсеркер яростно встряхнулся всем телом. Франко не удержался и был отброшен. Берсеркер напрягся, приготовившись прыгнуть на Франко и покончить с ним, и Михаил остановился.
— Эй! — закричал он, и голова берсеркера повернулась к нему, сверкнув единственным глазом.
Внутри Михаила тоже что-то сверкнуло. Он ощутил это как огонь, который вспыхнул у него внутри, и чтобы спасти жизнь Франко и свою собственную, он должен был дотянуться до этого опаляющего огня и схватить то, что было в нем выковано.
— Я хочу этого —, подумал он, и сосредоточил свое воображение на образе руки, изменяющейся в лапу. Этот образ засиял в его мозгу. Ему почудилось, что он услышал внутренний вой, будто взвыли сорвавшиеся с привязи дикие ветры. Колющая боль хлынула по его позвоночнику. — Я хочу этого —. Из пор его кожи пошел пар. Он дрожал, его внутренние органы стиснуло.
Сердце стало колотиться еще чаще. Он почувствовал в мышцах ног и рук боль, страшное давление на череп. Что-то треснуло у него в челюсти, и он услышал собственный стон.
Берсеркер смотрел на него, ошеломленный этим зрелищем, челюсти его все еще были раскрыты и готовы сломать Франко шею.
Михаил поднял правую руку. Она покрылась гладкой черной шерстью, а пальцы переплавлялись в лапы. — Я хочу этого —. Черная шерсть побежала дальше. Левая рука у него изменялась. Он чувствовал, будто ее сжимают в железных тисках, и челюсти у него стали удлиняться со слабым потрескиванием. — Я хочу этого —. Теперь обратного хода не было, не было возможности отказаться от превращения. Михаил скинул оленью шкуру, и она сникла на снегу. Он содрал сандалии, и едва успел снять их, как ноги его начали корчиться. Он упал, потеряв равновесие, и крестцом сел в снег.
Берсеркер понюхал воздух, издал рык, продолжая смотреть, как существо меняет облик.
Черная шерсть пробилась на плечах и груди Михаила. Она обвила его шею и покрыла лицо. Челюсти и нос его, удлинившись, превратились в морду, а клыки вырвались с такой силой, что прорезали десны, и слюна изо рта окровавилась. Хребет у него изогнулся, боль была ужасной. Ноги и руки укорачивались, обрастая буграми мышц. Хрустели и потрескивали сухожилия и хрящи. Михаила трясло, будто бы поторапливая отделаться от последних человечьих черт. Его хвост, скользкий от пота, высвободился из темного нароста в основании позвоночника и теперь шевелился в воздухе, в то время как Михаил вставал на четыре лапы. Мускулы его еще продолжали дрожать, как струны арфы, нервные окончания жгло. Шкура была влажной от остро пахнувшей жидкости. Яички стали твердыми, как камни, и покрылись шерстью. Сквозь правое ухо пробилась шерсть, и оно стало принимать треугольную форму, но левое ухо не поддавалось: оно просто оставалось ухом человечьего мальчика. Боль усилилась, дойдя до грани терпимого, а затем быстро унялась. Михаил хотел было окликнуть Франко, сказать ему отползти подальше, он открыл для этого рот, но звонкий лай, вырвавшийся из него, привел его самого в замешательство.
Он благодарил Бога, что сам не видел себя, но оцепеневший глаз берсеркера сказал ему достаточно много. Он сделал волевое усилие к превращению, и оно свершилось.
Мочевой пузырь Михаила потребовал опорожнения, и он окропил белое желтым. Он увидел, что берсеркер отвернулся от него и снова стал наклоняться к Франко. Франко был без чувств и не был способен защищаться. Михаил рванулся вперед, передние и задние лапы у него заплелись, и он упал на брюхо. Он еще раз поднялся, пошатываясь, как новорожденный, рявкнул на берсеркера: вышло слабое тявканье, которое даже не привлекло внимания рыжего волка. Михаил неуклюже запрыгал по снегу, потерял устойчивость и опять упал, но теперь он оказался совсем рядом с волком и дальше действовал без раздумья: открыл пасть и вцепился клыками в ухо берсеркера. Когда зверь взревел и мотнул головой, Михаил почти полностью оторвал это ухо.
Берсеркер склонился набок, ошеломленный новой болью. Михаил сильнее сжал ухо зубами, шея у него дернулась, кровь наполнила рот, и он проглотил ухо волка. Берсеркер сделал безумный оборот, щелкнул зубами по воздуху. Михаил едва успел отвернуть, болтавшийся сзади хвост чуть опять не лишил его равновесия, и побежал.
Ноги его предали. Земля оказалась у него прямо под носом, и весь обзор перевернулся. Он упал, проскользил на брюхе по снегу, поднялся, пытаясь бежать, но скоординировать движение четырех лап казалось волшебством. Он услышал прямо за собой хриплое дыхание берсеркера, понял, что тот вот-вот прыгнет, и сделал ложный выпад влево, затем рванулся вправо и еще раз потерял равновесие. Берсеркер приземлился позади него, взметнув брызги снега, пытаясь исправить направление. Михаил с усилием вставал, шерсть на его спине вздыбилась. Он опять яростно рванул в сторону, его хребет стал поразительно гибким. Он снова услышал клацанье клыков, когда челюсти берсеркера едва не цапнули его за бок. И тут Михаил, ноги которого дрожали, повернулся к рыжему волку лицом. Снег крутился в воздухе между ними. Берсеркер кинулся на него, фыркая паром и кровью. Михаил уперся лапами, ноги его подкашивались, а сердце было готово вот-вот лопнуть. Берсеркер, ожидавший, что его враг увернется в какую-нибудь сторону, внезапно затормозил, упершись лапами в снег, а Михаил встал по-человечьи на задние лапы и сделал выпад вперед.
Челюсти у него раскрылись, и инстинктивным движением, которое сознательно Михаил сделать не смог бы, он сомкнул их на морде берсеркера, запустив клыки сквозь шерсть, через мякоть в хрящ и кость. Крепко и глубоко куснув, он дикарским вывертом запустил левую лапу в морду, и когти его впились в оставшийся глаз берсеркера.
Ослепший зверь взвыл и тряхнул всем телом, пытаясь сбросить волчонка, но Михаил держался цепко. Берсеркер вскинулся, всего лишь на мгновенье замешкавшись, а затем навалился на Михаила. Он почувствовал, как лопнуло ребро, пронзив всего его нестерпимой болью, но снег опять спас его позвоночник. Берсеркер вскинулся опять и, когда зверь поднялся в полный рост, Михаил выпустил истекавшую кровью морду и отпрыгнул в сторону, дыхание у него от боли в боку перехватило.
Берсеркер в слепой ярости цапнул когтями по воздуху. Он стал бегать кругами, пытаясь найти и схватить Михаила, и врезался рыжей башкой в ствол дуба. Потрясенный, зверь вертелся вокруг, щелкая клыками в воздухе. Михаил отползал от него, давая ему все больший простор, и остановился рядом с Франко, расслабив плечи, чтобы ослабить боль в ребрах. Берсеркер издал несколько свирепых рыков, отфыркивая кровь, а затем крутнулся вправо и влево, внюхиваясь в запахи расцарапанным носом.
Русая тень метнулась по снегу и врезалась раскрытой пастью в бок берсеркера. Когти Ренаты рвали в клочья шерсть и плоть, и берсеркер был отброшен в кусты терновника. Прежде чем берсеркер успел цапнуть ее, Рената опять отскочила, без вреда для себя отвернула от его удара. Другой волк — светлый с льдисто-голубыми глазами — подскочил к берсеркеру с другого бока, и Олеся рванула когтями по боку рыжего волка. Когда он повернулся, чтобы цапнуть ее, Олеся отпрыгнула в сторону, а Рената метнулась к нему и ухватила зубами за заднюю лапу. Голова у нее крутнулась, и лапа берсеркера сломалась. Потом Рената отползла в сторону, а рыжий волк зашипел и пополз на трех лапах. Олеся подскочила к уцелевшему уху зверя и располосовала его. Она отпрыгнула назад, когда берсеркер взмахнул когтями, но движения его становились уже вялыми. Он сделал несколько шагов в одну сторону, остановился, повернул в другую, после него на снегу оставались яркие розовые пятна.
Но он был крепким волком. Михаил стоял в стороне и смотрел, как Рената с Олесей изнуряли его до смерти тысячей укусов и порезов. Наконец берсеркер попытался бежать, волоча сломанную ногу. Рената с разбега врезалась ему в бок, сбив на землю, и с хрустом прокусила его переднюю ногу, пока Олеся держала его за хвост. Берсеркер бился, стараясь подняться, но Рената запустила когти в его брюхо и распорола его с почти изящной легкостью. Берсеркер дернулся и лег, корчась на окровавленном снегу. Рената нагнулась, ухватив клыками его незащищенное горло. Берсеркер не сделал попытки отбиваться. Михаил увидел, как мышцы Ренаты напряглись — и тут она выпустила глотку и отступила в сторону. Они с Олесей обе посмотрели на Михаила.
Сначала он не понял. Почему Рената не перегрызла ему глотку? Но тут его осенило, почему два волка нетерпеливо уставились на него: они предлагали ему убить его.
— Давай, — сказал хриплым шепотом Франко. Он сидел, зажимая прокушенными руками плечо. Михаила изумило это открытие: он был способен, как и раньше, понимать человеческий голос. — Забери у него жизнь, — сказал ему Франко. — Он твой.
Рената и Олеся ждали, а снежинки сыпались на землю. Михаил видел по их глазам: от него ждали этого. Он прошел вперед, лапы его скользили и спотыкались, и встал над поверженным рыжим волком.
Берсеркер был по размерам вдвое больше его. Это был матерый волк, часть его шкуры поседела. Мышцы были крупными, натренированные многими битвами. Рыжая голова приподнята, будто бы прислушиваясь к сердцебиению Михаила. Из отверстий, где были глаза, сочилась кровь, а изувеченная лапа слабо царапала снег.
Он просит смерти, догадался Михаил. Он лежит тут и умоляет о ней.
Берсеркер издал глубокий стон, звук томящейся души. Михаил ощутил, как что-то в нем дрогнуло: — Не жестокость, а милосердие. — Он нагнул голову, схватил клыками глотку и сильно сдавил. Берсеркер не шевельнулся. И тогда Михаил уперся лапами в тело берсеркера и рванул пасть кверху. Он не знал собственной силы; горло вспоролось, как рождественский сверток с подарком, и его яркое содержимое исторглось наружу. Берсеркер забился и лапами ударил по воздуху, вероятно, борясь не со смертью, а с жизнью. С остекленелыми от напряжения глазами Михаил отпрянул назад, стискивая в зубах кусок плоть. Он видел, как другие рвали у добычи глотку, но никогда до этого момента не понимал этого ощущения высшей власти.
Рената подняла голову и завыла. Олеся слаженно присоединила свой более высокий и молодой голос, и волчье пение воспарило над снегами. Михаил подумал, что знает, о чем эта песня: о поверженном враге, об одержавшей победу стае и о только что родившемся волке. Он выпустил изо рта плоть берсеркера, но вкус крови воспалил его чувства. Все стало гораздо четче: все краски, все звуки, все запахи усилились до такой степени, что возбуждали и в то же время воспринимались им болезненно. Он осознал, что вся его жизнь, протекавшая до момента этого превращения, была лишь тенью жизни: сейчас он чувствовал себя по-настоящему пышущим жизнью, в расцвете сил, и этот облик, в черной шерсти, должен быть его истинным обликом, а не та слабая бледная оболочка мальчика-человека.
Ослепленный лихорадкой, бушевавшей в крови, Михаил пританцовывал и дурашливо подпрыгивал, пока два волка выли свои арии. Затем он тоже поднял голову и раскрыл пасть, но то, что вышло из нее, было скорее карканьем, чем музыкой, однако у него все было еще впереди, ему еще предстояло научиться петь. Вся жизнь была перед ним. И тут песня стихла, ее последние звуки унесло эхом прочь, и Рената стала меняться, вновь обретая человеческий облик. Ей потребовалось наверно секунд сорок пять, чтобы обернуться из гладкой волчицы обнаженной женщиной с отвислыми грудями, а затем она присела на колени рядом с Франко. Олеся тоже обернулась, и Михаил, зачарованный, смотрел на нее. Ее суставы удлинились, светлая шерсть преобразилась в светлые длинные волосы на голове и золотистый пушок между ногами, на предплечьях и бедрах, а когда она поднялась, обнаженная и великолепная, соски у нее затвердели от холода. Она тоже присела возле Франко, а Михаил стоял на четырех лапах, сознавая, что что-то твердеет у него в паху.
Рената осмотрела изуродованную ногу Франко и нахмурилась.
— Плохо, да? — спросил ее Франко, голос у него охрип, а Рената сказала:
— Успокойся. — Она дрожала, ее голое тело покрылось гусиной кожей, им нужно было быстрее доставить Франко в дом, пока они все не замерзли. Она глянула на Михаила, волчонка. — Превращайся обратно, — сказала она ему. — Сейчас нам руки нужны больше, чем зубы.
— Превращаться обратно? — подумал он. Теперь, когда он наконец был самим собой, он должен вернуться туда?
— Помоги мне поднять его, — сказала Рената Олесе, и они попытались поставить Франко на ноги. — Давай, помогай! — сказала она Михаилу.
Он не хотел превращаться. Он боялся вернуться назад, в свое слабое безволосое тело. Он знал, что это нужно сделать, и от того, что эта мысль впиталась в него, он почувствовал, что превращение его пошло в обратную сторону, от волка опять в мальчика. Превращение, он понял это, сначала происходило в сознании. Он увидел свою кожу, гладкую и белую, свои руки, оканчивающиеся пальцами, а не лапами, свое тело, стоявшее прямо на длинных стеблях ног. И все это стало исполняться точно так же, как и представлялось ему в сознании, и его черная шерсть, когти и клыки исчезли. Был момент опаляющей боли, от которой он упал на колени, его сломанное ребро перешло в ребро мальчика, но осталось при этом сломанным, и одно мгновение края излома терлись друг о друга. Михаил охватил свой белый бок человеческими пальцами, а когда боль отошла, встал. Ноги у него дрожали, угрожая подогнуться. Его челюсти щелкнули, вставая в гнезда, остатки черной шерсти вызывали неприятную чесотку, пока не вернулись под кожу через поры, и Михаил стоял в пелене пара от тела.
Он услышал, как засмеялась Олеся.
Он глянул вниз и увидел, что ни боль, ни холод не смягчили его пенис. Он прикрылся руками, лицо его покраснело. Рената сказала: — Сейчас не время для этого. Помоги нам! — Они с Олесей пытались тащить Франко на руках, и Михаил, спотыкаясь, стал стараться дополнять их усилия своей убывающей силой.
Они потащили Франко к белому дворцу, и по пути Михаил подобрал свою одежду и поспешно накинул ее на себя. Одежды Ренаты и Олеси лежали на снегу прямо возле стены дворца. Они оставили их лежать там, пока не доставили Франко вниз, что было сложным предприятием, и не уложили его у костра. Потом Рената поднялась за своей одеждой, и пока ее не было, Франко открыл покрасневшие глаза и взялся за подол одежды Михаила. Он подтянул мальчика поближе к своему лицу.
— Спасибо тебе, — сказал Франко. Рука у него упала, и он опять потерял сознание. К счастью, потому что ему нужно было отрезать ногу.
Михаил почувствовал позади себя чье-то присутствие. Он узнал ее по запаху, свежему, как утро. Он оглянулся через плечо и оказался почти прижатым лицом к золотистым волосам между бедрами Олеси.
Она рассматривала его сверху, глаза у нее блестели в красноватом свете. — Тебе нравится то, на что ты смотришь? — тихо спросила она.
— Я… — у него в паху опять напряглось. — Я… не знаю.
Она кивнула, на ее лице появилась тень улыбки. — Узнаешь, очень скоро. Когда поймешь. Я подожду.
— О, не дразни этим мальчика, Олеся! — Рената вошла в помещение. — Он еще ребенок. — Она бросила Олесе ее одежду.
— Нет, — ответила Олеся, по-прежнему глядя на него сверху. — Нет, он не ребенок. — Она чувственным движением влезла в свою одежду, но не застегнулась. Михаил поглядел ей в глаза, лицо у него горело, и перевел взгляд обратно на другое место.
— В то время, когда я была молодой, тебя бы за то, о чем ты думаешь, сожгли бы на костре, — сказала Рената девушке. Потом отпихнула Михаила и опять склонилась над Франко, приложив горсть снега к месту, где были раздробленны кости. Олеся проворно стянула одежду ловкими пальцами, а потом потрогала две кровоточащие царапины на спине Михаила; она внимательно осмотрела красные пятна на своих пальцах, прежде чем слизать их.
Почти через четыре часа домой вернулись Виктор с Никитой. Они собирались рассказать всем, как их поиски провалились, потому что берсеркер пометил все пещеры, которые были известны Виктору и Никите. Они собирались рассказать обо всем этом, пока не увидели огромного рыжего волка, лежавшего мертвым на снегу неподалеку от белого дворца, а вокруг него кровавые следы бойни. Виктор напряженно слушал, когда Рената рассказывала ему, как она и Олеся услышали вой берсеркера, вышли и увидели, что Михаил участвует в схватке и у него отрезан путь для бегства. Виктор не сказал ничего, но глаза его сияли гордостью, и с этого дня, глядя на Михаила, он больше никогда не видел в нем беспомощного мальчика.
При свете костра Франко отдал свою правую ногу острому осколку кремня. Кости уже были отломаны, оставалось только перерезать порванные сухожилия и несколько обрывков мышц. Тело у него источало пот, Франко вцепился в руку Ренаты и закусил зубами палку, когда Виктор проделывал это. Михаил помогал удерживать Франко. Нога отпала и легла на камни. Стая сидела вокруг, обсуждая это, в то время как запах крови заполнил помещение.
Снаружи опять начал завывать ветер. Еще одна пурга начиналась над Россией, страной зимы. Виктор подтянул колени к подбородку и тихо сказал:
— Что же есть ликантроп в глазах Божьих?
Никто не ответил. Никто не мог ответить.
Через некоторое время Михаил поднялся и, прижимая к раненому боку ладонь, пошел наверх. Он вошел в большое помещение и подставил лицо ветру, свистевшему в разбитых окнах. Снег белил ему волосы и ложился на плечи, заставляя на несколько секунд казаться старше. Он поглядел наверх, на потолок, где обитали потускневшие от времени ангелы, и вытер с губ кровь.
Часть седьмая
Бримстонский клуб
Глава 1
Германия была страной Сатаны, в этом Майкл Галатин был совершенно уверен.
Когда они с Мышонком ехали в фургоне с сеном, истрепанная одежда со столь же истрепанным содержимым, с заметно изменившимися за две недели лицами, по причине отрастания бородок, Майкл рассматривал военнопленных, вырубавших деревья по обеим сторонам дороги. Большинство из них были измождены, и выглядели они стариками, но война умела делать так, что и юнцы выглядели древними. На них были мешковатые серые поношенные робы, и они махали топорами, как изработавшиеся машины. Охраняли их гревшиеся, набившись в грузовик, нацистские солдаты, вооруженные до зубов автоматами и винтовками. Солдаты курили и болтали, в то время как пленные работали; вдалеке что-то горело, завеса черного дыма застилала серый горизонт на востоке. Упала бомба, решил Майкл. Союзники участили воздушные налеты по мере приближения даты вторжения.
— Стой! — перед ними на дороге встал военный, и возница, опытный участник Сопротивления, немец по имени Гюнтер, натянул вожжи. — Ссаживай этих бездельников! — заорал военный, это был свежеиспеченый лейтенант, с красными полными щеками, как пышки. — Мы им тут найдем работу!
— Это добровольцы, — объяснил Гюнтер с чувством некоторого достоинства, несмотря на свою потертую крестьянскую одежду. — Я везу их в Берлин по поручению.
— Я поручаю им здесь дорожные работы, — отпарировал лейтенант. — Ну, давайте, слезайте! Живо!
— У-ух, дерьмо, — прошептал Мышонок в нечесанную нечистую бородку. Рядом с ним на сене полулежал Майкл, а дальше Дитц с Фридрихом, еще два бойца Сопротивления, которые эскортировали их с того момента, как четыре дня назад они добрались до золингенской деревни. Под сеном были спрятаны три автомата, два «Люгера», с полдюжины гранат и противотанковые фаустпатроны с прицельным устройством.
Гюнтер начал было протестовать, но лейтенант прошествовал вокруг фургона и заорал:
— Выходи! Всем выходить! Давайте, пошевеливайте ленивыми задницами!
Фридрих и Дитц, понимая, что лучше подчиниться, чем спорить с юным Гитлером, спустились из фургона. Майкл последовал за ними, последним вылез Мышонок. Лейтенант сказал Гюнтеру: — И ты тоже! Убери этот вонючий фургон с дороги и следуй за мной! — Гюнтер хлопнул вожжами по лошадиному боку и подогнал фургон к сосенкам. Лейтенант погнал Майкла, Мышонка, Гюнтера и двух других человек к грузовику, где им выдали топоры.
Майкл огляделся, оценил взглядом, что немецких солдат было тринадцать. Военнопленных было человек тридцать, они валили сосны. — Соблюдайте порядок! — рявкнул лейтенант, выглядевший как чисто выбритый шнауцер. — Вы, двое, туда! — Он жестом указал Майклу и Мышонку направо. — Остальные сюда! — указал налево Гюнтеру, Дитцу и Фридриху.
— Э… извините, сударь? — робко спросил Мышонок. — Э… что нам предстоит делать?
— Рубить деревья, конечно! — Лейтенант сузил глаза и глянул сверху вниз на бородатого и грязного Мышонка. — Ты также слеп, как и глух?
— Нет, сударь. Я только поинтересовался, почему…
— Ты должен просто подчиняться приказу. Иди работать!
— Да, сударь. — Мышонок, держа топор под мышкой, поплелся, куда указал офицер, а Майкл последовал за ним. Остальные перешли на противоположную сторону дороги. — Эй! — заорал лейтенант. — Недомерок! — Мышонок остановился и чуть согнулся, испуганный. — Единственный способ извлечь из тебя пользу для немецкой армии заключается в том, чтобы зарядить тобой пушку и выстрелить! — Несколько солдат рассмеялись, будто сочли это хорошей шуткой. — Да, сударь, — ответил Мышонок и пошел в поредевшие деревья.
Майкл выбрал место между двумя пленными и стал тоже рубить топором. Пленные не прекратили работу и никак не отреагировали на него. Щепки летели в холодном утреннем воздухе, запах сосновой смолы смешивался с запахами пота и изнурения. Майкл заметил, что у многих пленных к робам была пришита желтая звезда Давида. Все пленные были мужчинами, все были грязны и у всех было одинаковое выражение лица, изможденное, с остекленелыми глазами. Они спрятались, по крайней мере на время, в свои воспоминания, и топоры у них мелькали в механическом ритме. Майкл свалил тонкое деревце и отступил назад, утирая лицо рукавом. — Эй, там, не расслабляться! — сказал один из солдат, став позади него.
— Я не пленный, — сказал ему Майкл. — Я — гражданин Рейха. И заслужил, чтобы ко мне относились с уважением… мальчик! — добавил он, поскольку солдату было самое большее девятнадцать.
Солдат зло глянул на него, с минуту было тихо, слышались только стуки топоров, потом солдат прорычал что-то про себя и пошел дальше вдоль шеренги работающих, неся в руках автомат «Шмайсер».
Майкл вернулся к работе, острие топора серебристо засверкало. Под бородкой у него скрежетали зубы. Было двадцать первое апреля, восемнадцатый день с тех пор, как они с Мышонком покинули Париж и отправились в путь по маршруту, разработанному для них Камиллой и французским Сопротивлением. Эти восемнадцать дней они ехали в фурах, бычьих повозках, товарных поездах, шли пешком и гребли на лодке по империи Гитлера. Они ночевали в подвалах, на чердаках, в ямах, в лесу и потайных нишах в стенах и держались на той диете, которой могли их снабдить помогавшие им. Иногда они бы и вовсе голодали, не найди Майкл способ ускользнуть, сняв одежду, чтобы поохотиться на мелкую дичь. И тем не менее оба, и Майкл, и Мышонок, похудели, каждый из них потерял по десятку фунтов веса, они выглядели голодными, глаза запали. Но, опять-таки, такими же были большинство гражданских, которых видел Майкл: пайки уходили к солдатам в Норвегию, Голландию, Францию, Польшу, Грецию, Италию и, конечно, сражавшимся за их жизненные интересы в России, а люди в Германии, числом чуть меньшим, ежедневно умирали. Гитлер мог бы гордиться своей стальной волей, но из-за его стального сердца страна бедствовала.
Так что же насчет Стального Кулака? — думал Майкл в то время, когда острие его топора взметало в воздух щепки. Он упоминал это сочетание слов нескольким агентам от Парижа до Золингена, но никто из них не имел ни малейшего представления о том, что они могли бы значить. Все они, однако, были единодушны в том, что это — кодовое название в стиле Гитлера, идеально подходившее к его воле и сердцу, и мозгу, который, должно быть, тоже был из стали.
Чем бы ни был Стальной Кулак, Майкл должен был это выяснить, и необходимость этого росла с приближением июня и дня неизбежного вторжения союзников — штурм побережья без полного знания того, с чем им предстояло иметь дело, был бы самоубийством. Он повалил еще одно дерево. Берлин был менее чем в тридцати милях на востоке. Они дошли из такой дали по изрытой воронками и освещаемой по ночам бомбовыми взрывами земле, уклоняясь от эсэсовских патрулей, броневиков и подозрительных селян, для того, чтобы их зацапал желторотый лейтенантик, все интересы которого ограничивались рубкой сосен? Предполагалось, что Эхо в Берлине свяжется с Майклом — это было устроено Камиллой. На этом этапе любая задержка была чревата осложнениями. Отсюда — меньше чем тридцать миль, но топоры продолжают махать.
Мышонок срубил свое первое дерево и смотрел, как оно валилось. По обеим сторонам от него размеренно трудились пленные. В воздухе во все стороны густо летели щепки. Мышонок отдыхал, опираясь на топор, плечи у него уже ныли. Где-то дальше, в глубине рощи, застучал дятел, передразнивая топоры. — Давай, продолжай работать! — Солдат с винтовкой встал рядом с Мышонком.
— Я на минуточку отдохнуть. Я…
Солдат пнул его в икру правой ноги, не настолько сильно, чтобы сбить с ног, но достаточно, чтобы оставить синяк. Мышонок скривился и увидел, как его друг, человек, которого он знал только как зеленоглазого, прекратил работу и стал наблюдать за ними.
— Я сказал продолжать работу! — приказал солдат, казалось, не заботясь о том, немец Мышонок или нет.
— Ладно, ладно. — Мышонок опять поднял свой топор и прохромал чуть глубже в деревья. Солдат шел за ним по пятам, стараясь найти еще причину, чтобы пнуть маленького человечка. Сосновые иголки царапали лицо Мышонка, и он отводил ветки в сторону, чтобы подобраться к стволу.
И тут он увидел прямо перед собой две свисавших темно-серых мертвых ноги.
Он глянул вверх, потрясенный. Сердце у него тревожно забилось.
На ветке висел мертвый человек, серый, с бородой как у Иова, вокруг свернутой шеи обвилась веревка, рот был раскрыт. Руки у него были в запястьях связаны за спиной, одежда выцвела до оттенка апрельской грязи. Сколько лет было этому человеку, когда он умер, сказать было трудно, хотя у него были волнистые рыжие волосы, волосы молодого человека. Глаза вытекли, выклеванные воронами, и куски щек тоже были вырваны. Это была худющая, иссохшая оболочка, шею которой обхватывала проволочка, на которой висела табличка с поблекшими буквами: «Я дезертировал из своего взвода». Под этими словами кто-то нацарапал черным: «И ушел домой к Дьяволу».
Мышонок услышал чей-то придушенный вскрик. Это из его собственной глотки, дошло до него. Он будто бы почувствовал на себе эту петлю.
— Ну? Что стоишь тут, раззявив рот? Сними его.
Мышонок оглянулся на солдата. — Я… нет… пожалуйста… я не могу…
— Давай, недомерок. Принеси хоть какую-то пользу.
— Пожалуйста… Меня вырвет…
Солдат напряг мышцы, вожделея следующий пинок. — Я сказал снять его. Повторять не буду, ты, малявка…
Его швырнуло в сторону, и он, споткнувшись о сосновый пенек, уселся на заднее место. Майкл потянулся, ухватился за ноги трупа и сильно дернул вниз. Гнилая веревка подалась, к счастью обрываясь раньше, чем у трупа оторвалась голова. Майкл еще раз дернул, и веревка лопнула. Труп свалился и упал у ног Мышонка мешком с костями.
— Проклятье! — солдат с раскрасневшимся вскочил лицом, сдернул с карабина предохранитель и сунул ствол в грудь Майклу. Палец его держался на курке.
Майкл не пошевелился. Он уставился в глаза человека, глаза обиженного ребенка, и сказал: — Сохрани пулю для русских, — на чистейшем баварском диалекте, поскольку его новые документы удостоверяли, что он баварский фермер, разводивший свиней.
Солдат сморгнул, но палец его оставался на курке.
— Маннергейм! — крикнул лейтенант, шагая к ним. — Опусти винтовку, дурак! Они немцы, а не славяне.
Солдат тут же подчинился. Он снова накинул предохранитель, но все еще молча упрямо глядел на Майкла. Лейтенант встал между ними. — Иди, смотри за теми, — сказал он Маннергейму, показывая на группу пленных. Маннергейм поплелся туда, а офицер со щеками-пышками повернулся к Майклу. — Не трогай моих людей. Понял? Я мог бы позволить ему застрелить тебя, и был бы прав.
— Мы оба на одной стороне, — напомнил ему Майкл, взгляд его был спокоен. — Разве не так?
Лейтенант молчал. Слишком долго. Не заметил ли он какую-то фальш в моем диалекте? — подумал Майкл. Кровь у него застыла. — Дай-ка посмотреть на твои документы, — сказал лейтенант.
Майкл полез в свою покрытую грязью коричневую куртку и вынул документы. Лейтенант раскрыл их и стал изучать отпечатанные данные. Здесь в правом нижнем углу, сразу под подписью чиновника по выдаче разрешений, была официальная печать. — Фермер, разводящий свиней, — тихо пробормотал он и покачал головой. — Боже мой, до чего дошло…
— Я по-своему тоже воюю, — сказал Майкл.
— Наверно. Но если бы все действительно воевали, русские не прорвали бы фронт. Эти сволочи не остановятся, пока не дойдут до Берлина. На какую службу ты пошел добровольцем?
— Мясника.
— Представляю, что у тебя в этом есть опыт, верно? — Лейтенант брезгливо посмотрел на грязную одежду Майкла. — Когда-нибудь стрелял из ружья?
— Нет.
— А почему не записывался добровольцем раньше?
— Растил свиней. — Глаз Майкла уловил движение, через плечо лейтенанта он увидел, как один из солдат шел в сторону фургона с сеном Гюнтера, где было спрятано оружие. Он услышал, как Мышонок кашлянул, и понял, что тот тоже увидел.
— Черт возьми, — сказал лейтенант, — ты почти того же возраста, что мой отец.
Майкл смотрел как солдат подошел к фургону. Кожа у него на затылке напряглась. Солдат влез сзади на фургон и улегся на сене поспать. Несколько других солдат обзывали его и освистывали, но он только посмеялся и, сняв свою каску, положил голову на руки. Майкл видел, что еще три солдата сидели сзади на грузовике, остальные рассредоточились между пленными. Он глянул на Гюнтера через дорогу. Гюнтер перестал рубить дерево и смотрел на солдата, лежавшего, ничего не ведая, на их арсенале.
— Ты выглядишь вполне годным. Не думаю, что мясницкая служба будет возражать, если ты несколько деньков поработаешь на рубке леса, позащищаешь родину моим оружием. — Лейтенант сложил бумаги Майкла и вернул их ему. — Мы должны расширить эту дорогу для танков. Понятно? Ты послужишь во славу Рейха, и при этом даже не замараешь рук кровью.
Несколько дней, мрачно подумал Майкл. Нет, это совсем не подходит.
— Вы, оба, идите работайте, — приказал лейтенант. — Когда закончим работу, поедете дальше своей дорогой.
Майкл увидел, как солдат в фургоне сменил положение, пристраиваясь поудобнее. Он слегка подровнял сено, и если он нащупает под собой какое-нибудь оружие…
Просто ждать и смотреть, обнаружит он оружие или нет, было смертельно опасно. Лейтенант уже шел обратно к грузовику, уверенный в своих способностях убеждать. Майкл ухватил Мышонка за локоть и потянул рядом с собой в сторону дороги. — Ты молчи, — предупредил его Майкл.
— Эй, ты! — крикнул один из солдат. — Кто тебе сказал бросить работу?
— Нам хочется пить, — объяснил Майкл, обращаясь скорее к обернувшемуся лейтенанту. — У нас в фургоне ящик с едой. Вы ведь разрешите нам напиться, прежде чем продолжить работу?
Лейтенант махнул им рукой и влез на скамью грузовика, чтобы дать отдохнуть ногам. Майкл и Мышонок пошли через дорогу, в то время как пленные продолжали рубить и сосны с треском валились наземь. Гюнтер посмотрел на Майкла, глаза у него расширились от испуга, и Майкл увидел, что солдат запустил руку в сено, чтобы убрать то, что мешало его расслабленной позе.
Мышонок торопливо прошептал: — Он нашел.
— Ага, — выкрикнул солдат, когда его пальцы нащупали предмет и вытащили его. — Поглядите-ка, лейтенант Зельцер, что эти собаки от нас припрятали! — Он поднял кверху руку, показывая обнаруженную им бутылку, наполовину наполненную шнапсом.
— Доверяешь крестьянам, а они, вот, таят в секрете, — сказал Зельцер. Он встал. Другие солдаты нетерпеливо смотрели туда. — Там есть еще бутылки?
— Подождите, я посмотрю. — Солдат стал шарить по сену.
Майкл подошел к фургону, оставив Мышонка в шести шагах позади. Он выронил топор, залез глубоко в сено, и руки его сжали предмет, который, он знал, там был. — Тут есть кое-что, что утолит твою жажду, — сказал он, вытаскивая автомат и снимая предохранитель.
Солдат разинул рот, глаза у молодого парня были синие, как норвежский фьорд.
Майкл, не колеблясь, выстрелил, пули прострочили грудь солдата, отчего тело его заплясало, как марионетка. Едва прозвучала первая очередь, Майкл обернулся, направил ствол на солдат сзади на грузовике и открыл огонь. Топоры перестали стучать, и на мгновение как немецкие солдаты, так и пленные застыли неподвижно, словно раскрашенные статуи.
Но затем смятение чувств прервалось.
Три солдата свалились с грузовика, тела их были прошиты пулями. Лейтенант Зельцер бросился в грузовике на пол, вокруг него визжали пули, он потянулся к пистолету в кобуре. Солдат, стоявший рядом с Гюнтером, поднял винтовку, чтобы выстрелить в Майкла, и Гюнтер вогнал ему топор между лопаток. Другие два бойца Сопротивления бросились с топорами на двух других солдат, топор Дитца начисто снес одному голову, но Фридрих был застрелен в упор прямо в сердце, прежде чем смог нанести удар.
— Ложись, — закричал Майкл Мышонку, оцепенело стоявшему на линии огня. Его выпученные голубые глаза уставились на мертвого солдата на сене. Мышонок не двигался. Майкл шагнул вперед и прикладом автомата ударил его по животу — единственное, что ему оставалось делать, — и Мышонок согнулся пополам и упал на колени. Пистолетная пуля вырвала рядом с Майклом кусок дерева из фургона, чиркнув по пути по боку лошади, отчего лошадь заржала и поднялась на дыбы. Майкл присел на колено и пустил длинную очередь по грузовику, пробив шины и разбив заднее и переднее стекло, однако Зельцер уцелел, спрятавшись за деревянными сиденьями скамеек.
Гюнтер еще раз махнул топором, отрубая руку солдату, собравшемуся застрочить из «Шмайсера». Когда этот солдат свалился, корчась в агонии, Гюнтер схватил его оружие и полил пулями двух других, убегавших под прикрытие сосен. Оба они вскинулись и упали. Пистолетная пуля взвизгнула над головой Майкла, но Зельцер стрелял, не целясь. Майкл сунул руку через борт фургона, шаря в сене. Еще одна пуля выбила пучок щепок прямо ему в лицо, одна из них воткнулась в мякоть возле левого глаза. Но Майкл нащупал, что искал, вынул руку, пригнулся и выдернул чеку гранаты. Зельцер кричал, обращаясь ко всем, кто мог его слышать. — Стреляйте в человека у фургона! Убейте сукина сына.
Майкл швырнул гранату. Она ударилась о землю рядом с грузовиком, отскочила и покатилась под него. Тут он бросился на тело Мышонка и руками прикрыл собственную голову.
Граната взорвалась, гулко бухнув, взрыв приподнял грузовик в воздух с его просевших покрышек. Взревело оранжево-красное пламя, грузовик перевернулся набок, охваченный огнем. Затем он развалился на части от второго взрыва, происшедшего от воспламенения бензина и масла. Столб черного дыма с красной прожилкой в середине взлетел в небо. Больше Зельцер не стрелял. Посыпался дождь горящих тряпок и кусков железа с обгоревшей краской, лошадь фургона сорвала вожжи, которыми Гюнтер привязал ее к дереву, и безумно понеслась по дороге.
Гюнтер и Дитц, подхвативший винтовку убитого солдата, припали на колено посреди сосновых пней, стреляя по четырем солдатам, избежавшим пуль. Один из них в страхе вскочил и побежал, и Дитц пристрелил его в голову, не успел тот сделать и трех шагов. Тут двое пленных ринулись вперед, к оставшимся солдатам, с топорами на изготовку. Оба были застрелены прежде, чем успели применить топоры, но трое следовавших за ними достигли цели. Топоры взлетели и опустились, их острия окрасились в красное. Прозвучал последний выстрел, сделанный в воздух ослабевшей рукой, раздался последний вскрик, и топоры успокоились.
Майкл встал, подобрал отброшенный в сторону автомат. Тот был еще теплым, как остывающая печь. Гюнтер и Дитц поднялись из своих укрытий, поспешно стали осматривать тела. Когда обнаруживались раненые, гремели выстрелы. Майкл нагнулся и тронул Мышонка за плечо.
— С тобой все в порядке?
Мышонок сел, глаза у него были все еще мокрые и ошеломленные. — Ты ударил меня, — раскрыл он рот. — За что ты ударил меня?
— Лучше удар прикладом, чем пуля в животе. Стоять можешь?
— Не знаю.
— Можешь, — сказал Майкл и рывком поставил его на ноги. Мышонок все еще держал топор, костяшки его пальцев на топорище побелели. — Нам лучше убраться отсюда, пока не появились другие немцы, — сказал ему Майкл, он огляделся, ожидая, что пленные сбегут в лес, но они в большинстве просто сидели на земле, как будто в ожидании другого грузовика с нацистами. Майкл перешел дорогу, за ним в нескольких шагах следовал Мышонок, и подошел к тощему темнобородому человеку, бывшему среди партии лесорубов. — Что случилось? — спросил Майкл. — Вы теперь свободны. Можете уходить, если хотите.
Мужчина, выступавшие кости лица которого были обтянуты коричневой сморщенной кожей, слабо улыбнулся. — Свободны, — прошептал он с сильным украинским акцентом. — Свободны. Нет. — Он потряс головой. — Я так не думаю.
— Здесь есть лес. Почему бы вам не уйти?
— Уйти? — Еще один, тоще первого, поднялся на ноги. Лицо у него было с длинной челюстью, и он был наголо обрит. У него был акцент жителя севера России. — Куда уйти?
— Не знаю. Просто… Куда-нибудь отсюда.
— Зачем? — спросил темнобородый. Он поднял густые брови. — Здесь нацисты повсюду. Это их страна. Куда нам пойти, где бы нацисты опять нас не выловили?
Майкл не мог этого понять, такие рассуждения не воспринимались им. Как такое могло быть — чтобы у кого-то были сняты оковы, а он бы не прилагал усилий, чтобы не позволить надеть их на себя вновь? Эти люди долго были пленными, понял он. Они забыли смысл свободы. — Разве вы не думаете, что имеете шанс, который могли бы…
— Нет, — прервал его лысый пленный, глаза у него были темные, взгляд рассеянный. — Никаких шансов.
Пока Майкл разговаривал с пленными, Мышонок стоял, опираясь на сосну. Его подташнивало, ему казалось, что от запаха крови он вот-вот упадет в обморок. Он не был бойцом. Боже, помоги мне добраться до дома, молил он. Только помоги мне добраться до…
Один из казавшихся мертвыми немцев внезапно поднялся, футах в восьми от того места, где стоял Мышонок. У этого человек был прострелен бок, лицо его было серым. Мышонок увидел, что это был Маннергейм. И также увидел, что Маннергейм дотянулся до пистолета, лежавшего рядом с ним, поднял его и нацелил в спину зеленоглазого.
Мышонок закричал было, но смог издать только хрип, не имея достаточно сил для крика. Палец Маннергейма лег на курок, рука с пистолетом дрожала, он стал придерживать ее с помощью другой руки, измазанной красным.
Маннергейм был немцем, зеленоглазый был… тем, кем он был. Германия была страной Мышонка. Я дезертировал из своего взвода. Недомерок. И ушел домой к Дьяволу.
Все это в одно мгновение вихрем пронеслось в его сознании. Палец Маннергейма начал нажимать на курок. Зеленоглазый все еще говорил с заключенными. Почему он не поворачивается? Почему он не…
Время шло.
Мышонок услыхал собственный крик, — звериный крик, — шагнул вперед и вонзил острие топора в темноволосый череп Маннергейма.
Рука с пистолетом дрогнула, пистолет выстрелил.
Майкл услышал осиное жужжание над своей головой. Перед ним треснула и упала ветка дерева. Он обернулся и увидел Мышонка, державшего топорище, острие топора зарылось в голове Маннергейма. Тело солдата стало валиться вперед, и Мышонок вытащил топор, как будто ошпаренный. А затем и сам Мышонок свалился коленями в грязь, и так остался, рот его был открыт, по подбородку стекала тонкая струйка слюны, пока Майкл не помог ему встать на ноги.
— Боже мой, — прошептал Мышонок. Он моргал, глаза у него были красные. — Я убил человека. — У него выступили слезы и побежали по щекам.
— Вы пока еще можете уйти, — сказал Майкл темнобородому пленному, поддерживая Мышонка, норовившего упасть.
— Я не чувствую себя сейчас способным бежать, — был получен ответ. Человек посмотрел на свинцовое небо. — Может быть, завтра. Вы езжайте. Мы им скажем… — Он запнулся, его осенило. — Мы скажем, что напал десант союзников, — сказал он, и мечтательно улыбнулся.
Майкл, Мышонок и Гюнтер с Дитцем оставили пленных позади. Они прошли пешком вдоль дороги, держась края леса, и через полмили нашли свой фургон с сеном. Лошадь спокойно щипала траву на росистой лужайке.
Они как можно скорее поехали прочь, и черный дым, как знамена разрушения, теперь застилал горизонт как с запада, так и с востока. Мышонок сидел, уставившись куда-то в пространство. Губы его шевелились, но беззвучно, он упорно пытался избавиться от назойливо не исчезающего в голове образа юного солдатика, который, целясь, стоял перед ним до того, как он убил его. Все хлебнули шнапса из бутылок, не разбившихся при стрельбе, потом спрятали их обратно под сено. В такое время спиртное было бесценной вещью.
Они ехали, и с каждым оборотом колес становились все ближе к Берлину.
Глава 2
Париж Майкл видел при солнечном свете, на Берлин он смотрел в сером сумраке.
Это был огромный, расползшийся город. Он пах землей и чем-то острым, как погреб, надолго скрытый от солнечного света. Он тоже был древним, его массивные здания были такого же серого оттенка. Майкл подумал о каменных надгробиях сырого кладбища, где буйно расплодились смертоносные грибы.
В районе Шпандау они переехали реку Хафель, и на другой стороне их тут же вынудила уступить дорогу колонна автофургонов и грузовиков, направляющихся на запад. С реки Хафель дул холодный ветер, хлопавший нацистскими флагами на фонарных столбах. Мостовая растрескалась от гусениц танков. Над городом расползались струйки черного дыма из труб, ветер закручивал их вопросительными знаками. Каменные стены располагавшихся ярусами домов были украшены выцветшими плакатами и лозунгами, вроде: «Помните о героях Сталинграда!» «Вперед на Москву!» «Германия победоносна сегодня, Германия будет победоносна завтра». Эпитафии на надгробиях, подумал Майкл. Берлин был кладбищем, полным призраков. Конечно, были люди на улицах, и в автомобилях, и в цветочных лавках, и в кинотеатрах, и в парикмахерских, но там не было жизни. Берлин не был городом улыбок, и Майкл заметил, что люди здесь постоянно озирались, в страхе перед тем, что надвигалось с востока.
Гюнтер провез их по элегантным улицам района Шарлоттенбург, где здания были такого архитектурного стиля, навеять который могли только пивнушки, мимо замков, в которых жили не менее фантастические герцоги и бароны, по направлению к истощенному войной внутреннему городу. Дома ярусами были нагромождены как попало, кругом были мрачно выглядевшие строения с маскировочными занавесками в окнах; это были улицы, над которыми герцоги и бароны власти не имели. Майкл отметил нечто странное: кругом были только пожилые люди и дети, ни одного молодого лица, не считая солдат, проносившихся мимо в грузовиках и на мотоциклах, и тех людей, у которых были молодые лица, но старые глаза. Берлин был в трауре, потому что его молодость умерла.
— Нам нужно доставить моего друга домой, — сказал Майкл Гюнтеру. — Я ему обещал.
— Мне было приказано доставить вас в безопасное место. Именно туда я и направляюсь.
— Пожалуйста, — проговорил Мышонок, голос у него дрожал. — Пожалуйста… мой дом отсюда недалеко. Это в районе Темпельгоф, около аэропорта. Я вам покажу дорогу.
— Сожалею, — сказал Гюнтер. — Мне было приказано…
Майкл положил руку Гюнтеру на шею. Гюнтер был хорошим попутчиком, и Майкл не хотел с ним спорить, но и не собирался менять свои планы. — Я меняю приказ. Мы поедем в безопасное место после того, как мой друг попадет домой. Или делайте так сами, или дайте вожжи мне.
— Вы не знаете, какому подвергаетесь риску! — огрызнулся Дитц. — И, к тому же, подвергаете нас! Из-за вас мы потеряли товарища!
— Тогда можете слезать и идти пешком, — сказал ему Майкл. — Давайте, слезьте.
Дитц заколебался. Он тоже не был коренным жителем Берлина. Гюнтер тихо сказал: — Дерьмо, — и хлопнул вожжами. — Ладно. Где в Темпельгофе?
Мышонок с радостью сказал ему адрес, и Майкл убрал руку с шеи Гюнтера.
Почти перед указанным местом им стали попадаться разбомбленные здания. Тяжелые американские бомбардировщики Б-17 и Б-42 сбросили здесь свой груз, развалины иногда почти перекрывали улицы. Некоторые здания теперь уже и вовсе нельзя было узнать — горы камня и дерева. Другие были расколоты или с огромными брешами от взрывов бомб. Дымный туман низко стелился по улицам. Здесь сумрак был еще гуще, в сумерках красное нутро догоравших куч мусора светилось как огни подземного царства мертвых.
Они проехали совсем недавние руины, где местное население с мрачными лицами и в мрачных одеждах копалось в развалинах. Языки пламени лизали упавшие балки, пожилая женщина рыдала, а старик пытался ее успокоить. Под покрывалами вдоль истрескавшейся мостовой были с немецкой аккуратностью ровно уложены тела. — Убийцы! — крикнула пожилая женщина, но смотрела ли она в небо или в сторону канцелярии Гитлера в сердце Берлина, Майкл не мог определить. — Да накажет вас Бог, убийцы! — прокричала она, а потом опять зарыдала, прикрыв лицо ладонями, не в силах вынести вида развалин.
Далее перед фургоном простиралась картина уничтожения. По обеим сторонам улицы дома были взорваны, сожжены или просто разрушены. Слоями висел дым, слишком густой, чтобы ветер мог его рассеять. В небо торчала фабричная труба, но сама фабрика была словно бы раздавлена, как гусеница под кованым башмаком. Развалины здесь совсем перекрыли улицу, так что Гюнтеру пришлось искать другой путь к южной части Темпельгофа. Чуть западнее яростно ревел огромный пожар, к небу вздымались красные языки. Бомбы, должно быть, падали этой ночью, — подумал Майкл. Мышонок сидел, осунувшийся, глаза у него были остекленелыми. Майкл хотел было коснуться плеча маленького человечка, но отвел руку. Сказать для утешения было нечего.
Гюнтер нашел названную Мышонком улицу и вскоре остановил фургон возле дома с указанным номером.
Стоявшие ярусами дома были из красного кирпича. Пожара здесь не было, зола остыла, ветер крутил ее у лица Мышонка, когда он слез с фургона и встал там, где были ступени к входной двери.
— Это не тот! — сказал Мышонок Гюнтеру. Лицо его было гладким от холодного пота. — Это не тот дом.
Гюнтер не отвечал.
Мышонок уставился на то, что прежде было его домом. Две стены и большая часть перекрытий рухнули. Лестница была страшно изуродована и шла по зданию наверх, как сломанный хребет. Возле обгоревшего по краям пролома, где прежде была парадная дверь, располагался предупреждающий знак: «Опасно! Проход запрещен!». На нем стояла печать инспектора по жилым строениям нацистской партии. Мышонку ужасно захотелось рассмеяться. Боже мой! — подумал он. Я прошел такой длинный путь, а мне запрещают войти в собственный дом! Он увидел среди обломков дома осколки разбитой синей вазы и вспомнил, что в ней когда-то стояли розы. Слезы стали жечь ему глаза. — Луиза! — закричал он, и звук этого страшного крика заставил Майкла вздрогнуть. — Луиза! Отзовись!
В поврежденном доме напротив, через улицу, открылось окно, из него высунулся старик. — Эй! — позвал он. — Кого вы ищите?
— Луизу Маусенфельд! Вы знаете, где она и дети?
Читать бесплатно другие книги:
