День независимости Форд Ричард

– «Простите, сэр, вас что-то расстроило?» – Я сажусь с ним рядом, хочет он того или нет, неторопливо прохожусь взглядом по линии первой базы. Маленький старичок в ярко-белых рубашке, брюках и туфлях катит по ней меловое колесо. Останавливается, преодолев половину пути, оглядывается, чтобы оценить правильность проведенной линии, и движется дальше, к базе. Я поднимаю камеру и фотографирую его, затем щелкаю поле и игроков, которые, похоже, разминаются перед схваткой, а затем небо и флаг, неподвижно висящий над центром поля.

– Какой вообще смысл в том, чтобы таскаться по всяким красивым местам? – уныло спрашивает Пол; подбородок его все еще лежит на зеленой трубе, мосластые, покрытые пушком ноги развернуты так, чтобы выставить напоказ шрам на коленке – длинный, розовый, кое-где корочка еще не отошла, происхождение его мне неведомо.

– Основная идея состоит, полагаю, в том, что, вспоминая их впоследствии, ты будешь намного счастливее.

Я мог бы добавить: «Поэтому, если у тебя есть бесполезные или дурные воспоминания, здесь самое подходящее место, чтобы начать избавляться от них». Но смысл моих слов и так очевиден.

Пол бросает на меня хорошо мне знакомый холодный взгляд, шаркает «рибоками». Простоволосые бейсболисты, которые совершали пробежки и разминались вне поля, теперь все вместе выходят на траву, кое-кто надевает бейсболки козырьками назад, некоторые обнимают товарищей за плечи, двое шутников и вовсе пятятся спинами вперед. «Давай, Джо Луис!» – кричит одна из жен, запутавшаяся в видах спорта и его героях[103]. Прочие жены хохочут. «Не кричи так на Фреда, – говорит другая, – ты его до смерти напугаешь».

– Я уже по горло сыт тем, что мне ничего не нравится, – говорит безразличный к происходящему Пол. – И готов к большим переменам.

Новость довольно приятная – не исключено, что он подразумевает переезд в Хаддам.

– Главное начать, – говорю я. – И тебе понравится очень многое.

– Доктор Стоплер считает иначе. – Пол смотрит на просторное, по преимуществу пустое поле.

– Ну и пошел бы он на хрен. Мудак он, твой доктор Стоплер.

– Ты же его не знаешь.

Я быстренько прикидываю, не сказать ли Полу, что я уезжаю в Нью-Мексико и собираюсь открыть там FM-станцию для слепых. Или что я женюсь. Или что у меня рак.

– Да там и знать-то нечего, – говорю я. – Все мозгоправы одинаковы.

И умолкаю, раздосадованный тем, что доктора Стоплера считают авторитетом по всем вопросам жизни – в том числе и моей.

– Так что я, по-твоему, должен буду делать, если откажусь от критического отношения к моему возрасту?

Выходит, он с прошлого вечера думал об этом. Возможно, его недолго продлившуюся эйфорию породила именно мысль о воскрешении надежд.

– Ну… – говорю я, наблюдая за тем, как игроки разделяются на две соперничающие, но дружелюбные команды, как из туннеля медленно выходит немыслимо толстый мужчина со штативом и фотокамерой (прихрамывая на одну ногу); взглянув на небо и выяснив, где солнце, он начинает расставлять игроков. – Я хотел бы, чтобы ты какое-то время пожил у меня, может быть, научился играть на трубе, потом поступил в Боудин и занялся морской биологией, а сейчас не был бы таким замкнутым и погруженным в себя. Хотел бы, чтобы ты стал чуть более доверчивым и чтобы тебя не тревожили так самые обычные контрольные. И чтобы со временем женился и был настолько моногамным, насколько это возможно. Может, купил бы в штате Вашингтон дом на берегу океана, куда я мог бы к тебе приезжать. Когда у меня появится возможность направлять каждое твое сознательное движение, я расскажу все в подробностях.

– Что значит «моногамный»?

– Это такое подобие математики древних. Громоздкая теория, которой никто больше не пользуется, однако она еще продолжает работать.

– Как по-твоему, я подвергался когда-нибудь жестокому обхождению?

– Во всяком случае, не при моем личном участии. Хотя, возможно, ты и способен припомнить несколько мелких жестокостей. У тебя хорошая память. – Мне не хочется смеяться над ним, потому что мы с его матерью питаем к нему нежность, которую он никогда и нигде больше не встретит. – А что, ты намерен подать жалобу? Может быть, поговоришь об этом во вторник со своим омбудсменом?

– Нет, пожалуй, не стоит.

– Знаешь, Пол, ты только не думай, что тебе никогда не быть счастливым. Понимаешь? Не стоит горевать лишь потому, что ты не можешь добиться, чтобы все у тебя было в полном ажуре. Полного ажура не бывает. В конечном счете на что-то приходится просто закрывать глаза.

Самое время пролить для него свет на то, что представлял собой ушлый старый гусь Джефферсон – практичный идеалист qua грамматист, – всю свою жизнь копавшийся в таинствах статус-кво, чтобы отыскать на будущее опору покрепче. Или я мог бы позаимствовать метафору из бейсбола, сравнив происходящее в пределах белых линий с тем, что происходит вне их.

Да только я вдруг замолкаю. Хоть и не планировал этого.

«А» и «Атланта» разбились для фотографирования на две группы, выстроились у линии третьей базы, игроки повыше образовали задний ряд, те, что пониже, опустились на колени (господа Бегцос и Бергман как раз из тех, что пониже). Перед стоящими на коленях красиво разложены по траве их перчатки и (веером) деревянные биты. Откуда-то прикатили и установили перед ними невысокую складную доску на колесиках. На ней красными печатными буквами написано: «ФАНТАСТИЧЕСКИЙ БЕЙСБОЛЬНЫЙ ЛАГЕРЬ О’МЭЙЛЛИ», а ниже выведено мелом: «Смельчаки против Красных Носков 1967 года – 3 июля 1988». «Смельчаки» хохочут. Никаких «Красных Носков» тут и в помине нет.

Когда фотосъемка заканчивается, все аплодируют, а затем игроки расходятся кто куда – одни к скамейке запасных, другие к базовым линиям, третьи просто бродят в своих тесноватых формах по инфилду с таким видом, словно сию минуту произошло нечто чудесное, запоминающееся, а они его прошляпили или им его мало, хотя настоящая большая игра с «Носками», сказочное приключение, ради которого все и было затеяно, еще впереди. «Отлично выглядишь, Найджел», – хрипловато кричит с трибуны одна из жен, обладательница австралийского акцента. Найджел – большой, длиннорукий и бородатый «Смельчак» с плотным животиком и немного вывернутыми внутрь ступнями, что сообщает ему вид нерешительный, – останавливается на ступенях, которые ведут к скамье запасных и приподнимает над головой, совсем как старина Хэнк в лучший его день, синюю бейсболку Атланты: «Ты чертовски добра». Потом задумчиво улыбается, кивает и, нырнув в тень, присоединяется к приятелям на скамье. Надо было его сфотографировать.

Ибо как же еще запечатлеть такое мгновение? Как прокричать в пустой воздух правильные слова, да еще и в правильный момент? Как вставить миг в рамку и сохранить до конца своей жизни?

Похоже, там, куда доставили нас эти два дня, образовалась мертвая точка, а ведь и доставили-то они нас не внутрь «Зала славы», а в ничем не впечатляющее мгновение посреди не так чтобы bona fide бейсбольного поля, где два попавших в духовном смысле впросак «клуба» готовятся изобразить настоящие команды, все триумфы которых в прошлом, и где некая внутренняя система мер и весов взяла да и лишила меня важных слов, не позволив сказать достаточное их число, достигнуть желаемого результата, разделить с сыном физическое действие – прогулку по священным залам, осмотр перчаток, номерных знаков машин, страйк-зон, – каковое могло захватить нас обоих, и все закончилось бы хорошо. Еще до того, как я сделал этот день достойным сохранения в памяти.

Наверное, лучше было подождать в толпе, когда расчистится путь к дверям, а не пытаться ухватить еще один шанс хорошо провести время, не порождать в сыне плоскостопое чувство ничегонеделания – впрочем, приведшее нас к согласию относительно того, что я, может быть, и не был с ним жесток. (Я всегда верил, что слова способны улучшить почти все на свете и что все на свете заслуживает улучшения. Но для этого все-таки требуются слова.)

– В моем возрасте жизнь состоит из полугодовых циклов, – со взрослой рассудительностью сообщает Пол. Обе команды уже толкутся у боковых линий, словно ожидая, когда совершится нечто значительное – то, за что они заплатили приличные деньги. – Скорее всего, к Рождеству я стану совсем другим. У взрослых эта проблема отсутствует.

– Зато хватает других, – говорю я.

– Например? – Он оглядывается на меня.

– Наши циклы намного длиннее.

– Ну да, – говорит он, – а под конец их вы загибаетесь.

Я едва не произношу: «Если не хуже». Но такие слова вернули бы его к новому перебору – Мистер Тоби, покойный брат, электрический стул, отравление мышьяком, газовая камера, – к поискам чего-то нового и ужасного, что можно будет сначала обратить для себя в наваждение, а после вышучивать. И потому я молчу. Подозреваю, что выражение моего лица сулит некую шуточку насчет смерти, и это тоже немного уязвляет меня. Но, повторюсь, я уже сказал все, что знаю.

Я снова слышу каллиопу, негромко играющую «Вниз по реке Суони». Наше маленькое бейсбольное поле отдает теперь чем-то располагающим к лени, меланхолически карнавальным. Обращенный на меня взгляд Пола, не услышавшего ответа, коего он ждал, становится проницательно понимающим, уголки рта подергиваются, как будто сыну известна некая тайна, но я-то знаю – ничего ему не известно.

– Ну что, пошли назад? – говорю я, оставив смерть не обсужденной.

– Что делают здесь эти мужики? – спрашивает Пол, глядя на игровое поле так, словно только сейчас заметил его.

– Развлекаются, – отвечаю я. – Разве не видно?

– Видно, что они бездельничают.

– Именно так взрослые люди и развлекаются. Они же отлично проводят время. А это до того легко, что им и усилий никаких прилагать не приходится.

И мы уходим. Пол идет впереди, по проходу за спинами жен, спускается по бетонным ступеням к туннелю, а я в последний раз окидываю любовным взглядом мирное поле, людей, стоящих по его краям – все еще покомандно, как будто они собираются начать игру.

Мы выходим из темного туннеля на солнечную парковку, с которой звуки каллиопы кажутся почему-то более далекими. По Главной снуют машины. Я уверен: «Зал славы» открыт, утренний кризис разрешился.

Мальчишки оставили тренажеры; металлические биты стоят, прислоненные к ограде, все три «клетки» пусты и завлекательны.

– Может, отобьем по паре мячей, ты как? – говорю я Полу. Я не в лучшей моей форме, но неожиданно ощущаю готовность сделать нечто существенное.

Пол издали приглядывается к тренажерам, громоздкие ступни его теперь вывернуты наружу, и выглядит он косолапым, самым что ни на есть неспортивным, косным и вялым мальчишкой.

– Давай, будешь за тренера.

Может, Пол и издает тоненькое двойное ииик или тайком гавкает. Но за мной он идет.

Совершенно как воспитатель военного лагеря, я подвожу его к тренажерам. Чтобы попасть в клетки, надо опустить в щель пятьдесят центов, а изнутри они затянуты зеленой сеткой, дабы летящие мячи не калечили людей и технику – большие темно-зеленые индустриального обличил кубические устройства, куда мячи подаются из пластикового загрузчика по цепной трансмиссии, в конце которой с большой скоростью вращаются резиновые покрышки, в противоположных направлениях, выбрасывая падающие между ними мячи. Вокруг развешены плакаты, напоминающие о необходимости надевать шлем, защитные очки и перчатки, закрывать двери тренажерных клеток, входить в них по одному, держать малых детей, животных, бутылки и все хрупкое – включая инвалидов в колясках – снаружи, а если вам эти предупреждения убедительными не кажутся, вы подвергаете себя немалому риску (кто бы сомневался).

Три прислоненные к ограде металлические биты одинаково коротковаты, слишком легки, их обмотанные тесьмой ручки слишком тонки. Я велю Полу постоять в сторонке, пока я буду «опробовать» одну из них, выставляю ее перед собой, точно рыцарский меч, пробегаюсь взглядом по ее голубоватой рукояти (как делал давным-давно, когда играл в военной школе) и зачем-то покачиваю ею. Стоя боком к Полу – фотоаппарат все еще висит у меня на плече, – я отвожу биту за ухо, принимая естественную по ощущениям позу (присогнутые колени слегка сведены) Стэна Мюзиэла, и обращаю взгляд к сыну, как будто он – Джим Лонборг, пинчраннер «Бостонских Носков», готовый отклониться назад, запустить в меня мячом и сорваться с места.

– Вот так стоял Стэн «Мэн», – говорю я поверх моего левого локтя, полуприкрыв глаза. И наношу по воздуху бестолковый удар, который и самому мне кажется корявым и нелепым. Я понимаю, что утратил необходимую связь между движениями плеч и запястий, и потому моя бита, если и попадет по мячу, то лишь пришлепнет его с силой, которой не хватит и для того, чтобы выбросить яблоко из телефонной будки, а выглядеть я буду при этом совершенно по-женски.

– Это вот так Стэн и бил? – спрашивает Пол.

– Ага, и мяч улетал на охеренную милю, – отвечаю я. С «Поля Даблдэя» доносится дружный вопль: «Попал, попал!» – и, обернувшись, я вижу в небе над покинутой нами пять минут назад трибуной белые мячи – два, нет, три сразу, – которые предстоит поймать неведомому кетчеру.

Каждый тренажер снабжен табличкой, образно описывающей скорость производимых им бросков: «Дино-Экспресс» (75 миль/час), «Младший брат» (65 миль/час), «Лига посиделок» (55 миль/час). Я решаю испытать мое мастерство в «Дино-Экспрессе», вручаю Полу камеру и два четвертака, а шлемы оставляю висеть на ограде. Вступаю в тренажер, закрываю дверь, подхожу к «дому» и, вглядываясь в пакостную зеленую машинку, нахожу прочную опору для ноги на расстоянии в длину биты от угла требуемой правилами резиновой «пластины», помещенной между двумя неряшливыми, прямоугольными подушечками синтетического дерна, – попытка создать впечатление настоящего поля. И, снова встав в позу Мюзиэла, примеряюсь, медленно провожу битой по моей предположительной страйк-зоне, покрепче сжимаю ручку, поворачиваю биту так и этак, помещаю носки парусиновых туфель прямо под центральным флагом (другое дело, что никакого флага тут нет, только метательная машина и защитная сетка, за которой висит табличка «Хоумран»). Я делаю вдох, выдох, еще раз осторожно вытягиваю биту над «пластиной» и медленно возвращаю ее назад.

– Сколько времени? – спрашивает Пол.

– Десять. В бейсболе нет времени.

Я оглядываюсь на него через плечо, сквозь проволочные ромбы сетки. Пол смотрит в небо, потом опускает взгляд к проходу под трибуной, из которого выступают под солнечный свет несколько счастливых, беззаботных псевдоигроков с их моложавого вида женами; руки в перчатках лежат на мягких плечах, бейсболки повернуты козырьками вбок, все они готовы к пиву, сарделькам и обмену анекдотами, а там уж можно будет и с Бостоном поиграть.

– Мы вроде бы в другое место идти собирались, так? – говорит Пол, переводя взгляд на меня. – В какой-то «Зал славы», нет?

– Да успеешь ты туда, – говорю я. – Поверь мне.

Я опять принимаю положенную позу, уравновешиваю тело, расслабляюсь. А затем говорю Полу: «Опусти в ящик монеты», что он и делает, однако машина мирно молчит, словно излучая терпеливую человеческую имманентность, впрочем, помолчав несколько секунд, она начинает низко гудеть, и наверху ее загорается не замеченная мной до сей поры красная лампочка, а наполненный мячами пластмассовый загрузчик принимается вибрировать. Других знаков того, что она решила заняться делом, машина не подает, а я неотрывно смотрю на черные резиновые покрышки, остающиеся пока неподвижными.

– Это те латиносы все тут переломали, – говорит за моей спиной Пол. – Ты только зря деньги потратил.

– Не думаю, – отвечаю я, сохраняя принятую мной позу и уравновешенность. Я по-прежнему спокоен, бита отведена назад, взгляд направлен на машину. Мои ладони и пальцы сжимают обмотанную тесьмой ручку, плечи напряжены, я чувствую, что запястья начинают слегка отгибаться назад, совсем как у Стэна, но и это представляется мне необходимым, чтобы приподнять биту, а затем опустить ее в плоскость полета мяча – достаточно быстро, иначе мой удар окажется женским шлепком. Я слышу, как кто-то кричит: «Посмотрите на этого мудака!» – и, не удержавшись, быстро оглядываюсь – посмотреть, кто это меня так аттестовал, но тут же перевожу взгляд на машину, однако ничего, указывающего на близость подачи, пока не происходит.

В конце концов я слегка расправляю плечи, дабы избежать затекания, и в тот же миг машина издает угрожающий металлический стрекот. Черные покрышки начинают вращаться, и сразу на большей скорости. Единственный мяч всплывает в металлический канал, который я тоже проглядел, затем ныряет в отверстие поуже, а затем он или его двойник выплевывается крутящимися резиновыми кольцами и, мгновенно покрыв отделяющее его от «пластины» расстояние, пролетает над ней с такой скоростью, что я и замахнуться-то не успеваю, и мяч звучно ударяет в сетку за моей спиной и прокатывается между моих ног в бетонный бункер, который я только теперь перед собой и замечаю, а по нему направляется к загрузчику. (Баскетбольный вариант выглядел поэффектнее.)

Пол молчит. Я даже не оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него, взгляд мой прикован, как у снайпера, к моей противнице, к щели между кружащими покрышками. Снова раздается стрекочущий звук. Я вижу, как еще один мяч скатывается по металлической направляющей, исчезает, и выстреливается в пространство, и пролетает со свистом прямо под моими кулаками, и снова врезается в сетку за мной, не тронутый, не отбитый.

Пол по-прежнему молчит. Ни тебе «Номер два», ни «Высоко пошел», ни «Ты бы попробовал попасть по нему, пап». Ни смешка, ни имитации пуканья. Ни даже подбадривающего гавканья. Только осуждающее молчание.

– Сколько еще осталось? – спрашиваю я просто для того, чтобы нарушить тишину.

– Я сюда вместе с тобой пришел, – отвечает он.

Вообще-то наиболее вероятным числом представляется мне пятерка. Еще один мяч с оранжевой полоской проносится над «пластиной» и шумно ударяется в сетку – похоже, машина слишком быстра для меня.

На лбу у меня уже выступил пот. Перед четвертой подачей я выставляю короткую биту поперек страйк-зоны, как барьер, и держу ее там, и машина выбрасывает еще один мяч, и он со звоном ударяется в биту, прямо посередине, и отлетает к одной из предупредительных табличек, а отскочив от нее, бьет меня по пятке.

– «Бант», – говорит Пол.

– Хрен тебе, «бант». Вот настанет твой черед, будешь «банты» вязать. А я сюда отбивать пришел.

– Ты бы ветровку свою надел, – говорит он. – Было бы куда ветры пускать.

Я хмуро смотрю на ставшую уже зловещей черную щель, покрепче сжимаю биту, расслабляю запястья, чтобы ухватиться за нее по-стэновски, переношу вес на правую ногу, готовясь шагнуть левой навстречу мячу. Машина урчит, красная лампочка вспыхивает, мяч плывет по металлической направляющей, исчезает из виду, потом выплевывается крутящимися кольцами, и в тот же миг я наношу удар, выбрасывая биту в намеченное мной пространство, и слышу, как щелкают мои запястья, вижу, как удлиняются руки, как почти смыкаются локти, переношу вес на левую ногу и крепко зажмуриваюсь. Однако и на этот раз мяч пролетает мимо биты к сетке, отскакивает, точно шарик пинбола, от одной из ее сходящихся углом поверхностей к другой, падает передо мной на асфальт и катится к бункеру, а я остаюсь со словно изжаленными пригоршней пчел ладонями, на что решаю не обращать внимания.

– Пятый удар, ты вошел в историю, – говорит Пол, и я, гневно обернувшись к нему, вижу, что он щелкает меня на мою же камеру, презрительно кривя пухлые губы. (Я не могу не понимать, как выгляжу: прижатая к боку бита, мокрые от пота щеки, взъерошенные волосы, хмурая физиономия неудачника, провалившего самое дурацкое дело.) А Пол, щелкая еще раз, произносит: – Султан Угара[104].

– Раз ты такой великий знаток, попробуй-ка сам, – говорю я. Пчелы продолжают жалить ладони.

– Ну да. – Пол встряхивает головой, как будто ничего более нелепого в жизни своей не слышал.

Мы здесь совершенно одни, хотя жаркую парковку беззаботно пересекают новые поддельные игроки и их неподдельные жены и дети, чьи воркующие похвалы голоса говорят, что побуждения у них самые добрые. Над «Полем Даблдэя» снова взлетают и, описав дугу, опускаются мячи. Такова легкая, утешительная музыка бейсбола. И в том, что мужчина уговаривает своего сына сделать несколько ударов, никаких признаков жестокого обхождения нет.

– А в чем дело? – спрашиваю я, выходя из клетки тренажера. – Если промажешь, всегда сможешь сказать, что промазал нарочно. Разве ты не говорил, что это самый лучший трюк? (Он уже отказался от этих слов, но я, невесть по какой причине, отказа принимать не желаю.) И разве ты не ешь стрессы на завтрак?

Пол прижимает камеру к животу, под словом «Клир», и со злой улыбкой делает еще один снимок.

– Ты же отважный канатоходец, ведь так? – говорю я, прислоняя биту к ограде; большая зеленая машина безмолвствует за моей спиной. Теплый ветерок срывает с парковки облачко песка и несет его к моим потным рукам. – Но ты выбрал для прогулок слишком узкий канатик, и тебе пора найти новый трюк. Хочешь попасть в цель, научись бить. – Я стираю с предплечий пот.

– На это ты уже ответил. – Улыбка Пола обращается в неприязненную ухмылку. Он продолжает щелкать затвором камеры, снимая кадр за кадром – все время один и тот же.

– Как именно? Не помню.

– Хрен тебе.

– А, хрен мне. Извини, забыл.

Я стремительно надвигаюсь на него, жалость, жажда убийства и любовь борются в моей душе за главенство. Не такая уж и редкая для любого отца смесь чувств. Дети – это иногда ангелы, несущие нам радость самопознания, а иногда – мерзейшие на свете создания.

Подступив к Полу, я, не знаю уж почему, хватаю его за загривок, уставшие сжимать биту пальцы еще ноют, плечи кажутся невесомыми, как будто у меня и рук-то нет.

– Я просто подумал, – говорю я, с силой притягивая его к себе, – что мы могли бы испытать общее унижение и уйти отсюда, обнимая друг друга за плечи, и я купил бы тебе пива. Это нас сблизило бы.

– Хрен тебе! Я не могу пить. Мне пятнадцать! – с яростью отвечает Пол, уткнувшись лицом мне в грудь.

– Да, конечно, я и об этом забыл. Так я, пожалуй, подверг бы тебя жестокому обхождению.

Я прижимаю его к себе еще сильнее, ощущая под ладонью колкую подбритую шею сына, наушники «уокмена», сухожилия, вдавливая лицо Пола в мою рубашку, так что нос его утыкается мне в грудину, а бородавчатые пальцы и даже камера врезаются в ребра. Я не вполне понимаю, что делаю или чего жду от него: перемен, посулов, уступок, обещаний того, что нечто важное изменится к лучшему или оправдает мои ожидания, – и все это он выразит на языке, в котором нет слов.

– Ну почему ты такой мелкий говнюк? – с трудом выговариваю я. Наверное, я делаю ему больно, однако отец вправе рассчитывать, что его не станут отталкивать, и потому я притискиваю к себе сына еще крепче, намереваясь держать его так, пока он не изгонит из себя бесов, не отречется от них, не зальется горячими слезами, унять которые могу только я. Папочка. Его.

Однако этого не случается. Мы оба начинаем неуклюже шаркать ногами по тротуару перед тренажерами и почти мгновенно, понимаю я, привлекаем внимание туристов и местных прихожан, вышедших на воскресную прогулку, плюс поклонников бейсбола, направляющихся к святилищу, как следовало бы и нам, вместо того чтобы предаваться здесь вольной борьбе. Я почти слышу, как они бормочут: «Эй, что там происходит? Похоже, ничего хорошего. Надо бы вызвать кого-нибудь. Лучше позвонить. Иди позвони. Копам. Девять-одиннадцать. Куда катится эта чертова страна?» Хотя они, конечно, ничего не говорят. Просто стоят и смотрят. Иногда жестокость гипнотизирует.

Я отпускаю сына, позволяю ему отскочить от меня и вижу его посеревшее от гнева, отвращения и стыда лицо. Мои пальцы зацепили его рассеченное ухо, оно снова закровоточило, маленькая повязка съехала набок. Я перевожу взгляд на свою руку и вижу ярко-красную кровь на среднем пальце и мазок на ладони.

Пол глядит на меня, приоткрыв рот, его левая рука – правая еще держит камеру, которую он вонзал в мои ребра, – засунута в карман мешковатых бордовых шортов, он словно хочет сказать, что к самой своей ярости относится с пренебрежением. Суженные глаза поблескивают, хотя зрачки расширены и нацелены на меня.

– Ладно, пошутили, и будет. Ничего страшного, – говорю я. И улыбаюсь сыну криво и безнадежно. – Дай пять.

Я протягиваю ему руку, другую, окровавленную, тоже засовываю в карман. Остановившиеся на парковке туристы в солнечных очках продолжают наблюдать за нами с расстояния в сорок ярдов.

– Дай сюда сраную биту. – Кипящий от гнева Пол игнорирует мою руку, с топотом проходит мимо меня, отрывает от забора голубую биту, пинком распахивает дверь тренажера и входит в него с видом человека, приступающего к выполнению задачи, до которой у него всю жизнь не доходили руки. (Наушники так и обхватывают шею, камера распирает теперь карман шортов.)

Оказавшись внутри «Дино-Экспресса», он укладывает биту на плечо, подходит к «пластине» и смотрит на нее так, точно она – лужа. Потом неожиданно поворачивает ко мне одухотворенное гневом лицо, опускает взгляд на свои ноги, словно собираясь выровнять их по чему-то, – бита по-прежнему лежит на плече, хоть он и предпринял одну вялую попытку поднять ее повыше. Замах далеко не устрашающий.

– Бросай сраные деньги, Фрэнк! – кричит он.

– Бей с левой, сынок, – говорю я. – Ты же левша, не забыл? И отступи немного назад, иначе замах не тот будет.

Пол бросает на меня еще один взгляд, говорящий, что я предал его самым подлейшим образом, и почти улыбается.

– Просто брось деньги, – повторяет он.

И я делаю это. Опускаю два четвертака в неглубокий черный ящик.

На сей раз зеленая машина оживает гораздо быстрее – похоже, мне удалось расшевелить ее, – верхняя красная лампочка начинает тускло светиться под солнцем. Затем следует стрекот, и снова весь агрегат содрогается, загрузчик вибрирует, резиновые покрышки начинают стремительно вращаться. Первый белый мяч покидает свой резервуар, скатывается по металлической направляющей, исчезает, появляется снова, и проносится над пластиной, и ударяет в сетку точно там, где я стою и размышляю о своих упрятанных в карманы пальцах, и заставляет меня отступить на шаг.

Пол, разумеется, даже не замахивается. Просто стоит спиной ко мне, глядя на машину, бита свисает за его головой с плеча, безвольно, точно мотыга. Бить он намеревается с правой.

– Отступи немного назад, сынок, – снова прошу я, когда машина предпринимает, гудя и подрагивая, вторую попытку. И еще один снаряд проносится совсем рядом с животом Пола и снова врезается в ограждение, от которого я уже отошел на порядочное расстояние. (Мне кажется, что Пол, наоборот, подступил к ней немного ближе.) – Подними биту повыше, приготовься к удару.

Ритуалы отбивания мяча мы с ним выполняли с его пяти лет – на нашем дворе, на спортивных площадках, на поле битвы времен Войны за независимость, в парках, на Кливленд-стрит (правда, это было уже давно).

– Какая у него скорость? – спрашивает он – не меня, а кого-то еще – машину, силы судьбы, которые могут прийти ему на помощь.

– Семьдесят пять, – говорю я. – Райана Дюрен посылал под сто. Спан – под девяносто. Ты можешь успеть ударить. Только глаза не закрывай (как это сделал я).

Каллиопа приступает к исполнению No use in sit-ting a-lone on the shelf] life is a hol-i-day.

Машина снова начинает биться в истерике. Теперь Пол наклоняется, бита все еще лежит на плече, он вглядывается, полагаю я, в зазор, из которого должен выскочить мяч. Впрочем, когда тот появляется, Пол немного отшатывается назад, позволяя ему просвистеть мимо и снова врезаться в сетку.

– Слишком близко, Пол. Слишком, сынок. Он тебе мозги вышибет.

– Не та скорость, – отвечает он, издает тихое ииик и гримасничает.

Машина готовится к предпоследнему броску. Пол (бита на плече) с секунду наблюдает за ней, а потом, к моему удивлению, нескладно переступает на «пластину» и поворачивается лицом к машине, и та, не имея ни мозгов, ни души, ни снисходительности, ни страха, ни опыта, а лишь умея швыряться мячами, продавливает сквозь темную прореху еще один мяч, и тот, пронизав живой воздух, бьет моего сына в лицо, и сын навзничь рушится на землю с каким-то жутким шлепком – «твок». И вот тут уже все меняется.

За кратчайший промежуток времени, которое воспринимается мной не как время, а как слитный рокот какого-то мотора в моих ушах, я проскакиваю в дверь и опускаюсь рядом с ним на дерн; я словно рванулся к Полу еще до удара. Упав на колени, я хватаю его за плечо, локти Пола притиснуты к телу, ладони закрывают лицо – глаза, нос, щеку, челюсть, подбородок, – и из-под них вырывается долгий, почти непрерывный звук «вииии», который издает он, кучей лежащий на «пластине», напрягшийся, поджавший колени узел испуга и слепящей боли, исходящей я не понимаю откуда, руки мои суетятся, однако они беспомощны, сердце бухает в ушах, точно пушка, в мокрую кожу головы вонзаются иглы, а сама голова опустела, только ужас в ней и остался.

– Дай посмотреть, Пол. – Мой голос звучит на пол-октавы выше обычного, но говорить я стараюсь спокойно. – Как ты?

Тут в меня попадает выпущенный машиной пятый мяч – крепкий удар, словно кулаком по загривку, – и, отскочив, уходит в сетку.

«Вииии, вииии, вииии».

– Дай посмотреть, Пол, – говорю я, и разделяющий нас воздух странно краснеет. – Как ты? Дай посмотреть, Пол. Как ты?

«Вииии, вииии, вииии».

Люди. Я слышу, как они приближаются к нам по бетону.

– Звони сейчас же, – говорит кто-то. – Я их на полпути от Олбани расслышу.

– Это же надо.

– Ничегооо себе.

Лязгает дверь клетки. Туфли. Дыхание. Обшлага брюк. Чьи-то руки. Запах промасленной кожи бейсбольного мяча. «Шанель № 5».

– Охххх! – Пол с силой выдыхает, пытаясь успокоить боль, поворачивается на бок, локти по-прежнему прижаты к ребрам, лицо закрыто ладонями, ухо, которое я растревожил, слишком крепко вцепившись в шею сына, продолжает кровоточить.

– Пол, – говорю я во все еще красноватый воздух, – дай мне посмотреть, сынок.

Голос мой слегка срывается, я постукиваю пальцами по плечу сына, словно надеясь разбудить его, – тогда произойдет что-то еще, что-то лучшее, хоть ненамного.

– Фрэнк, «скорая» уже едет, – произносит кто-то из гущи окружающих меня ног, рук, дыханий, кто-то, кому известно, что я Фрэнк. Мужчина. Я слышу еще шаги и, подняв взгляд, испуганно озираюсь. За оградой стоят, выпучив глаза, «Смельчаки» и «А», за ними их жены, лица у всех мрачные, встревоженные.

– Он что же, шлем не надел? – спрашивает один.

– Нет, не надел, – громко подтверждаю я, ни к кому не обращаясь. – Он ничего не надел.

– «Винни, вииии!» – снова кричит Пол, не отрывая ладоней от лица, прижимая темно-русую голову к грязной белой «пластине». Этих его криков я не знаю, никогда их не слышал.

– Пол, – говорю я, – Пол. Просто успокойся, сынок.

Ощущения, что приближается какая-то помощь, у меня нет. Хотя где-то неподалеку раздаются два резких «бип-бип», потом тяжкий рокот мотора и снова «бип-бип-бип». Кто-то произносит: «Ну слава богу!» Я слышу новые шаги. Руки мои сжимают плечи Пола. Я чувствую, каким жестким стало его тело, полностью сосредоточенное на боли.

Кто-то еще произносит:

– Фрэнк, позволь этим людям помочь ему. Они умеют. Уступи им место.

Ну вот. Это самое худшее.

Я, пошатываясь, встаю, отступаю на шаг, в толпу. Кто-то придерживает меня большой ладонью за руку, над локтем, мягко помогая отойти, а между тем коренастая женщина в белой рубашке, тесноватых для ее огромного зада синих шортах и следом за ней мужчина похудощавее, одетый точно так же, но со стетоскопом на шее, протискиваются мимо меня и опускаются на искусственный дерн, упираясь в него коленями, и делают что-то с моим сыном – что именно, мне не видно, однако Пол кричит «Неееет!», а потом снова «Винни!». Я проталкиваюсь вперед, прося обступивших его со всех сторон людей: «Дайте мне поговорить с ним, дайте поговорить. Я его успокою» – как будто способен убедить сына, что ему не больно.

Но крупный мужчина, который знает меня, кем бы он ни был, говорит:

– Ты просто постой на месте, Фрэнк, постой спокойно. Они помогут. Лучше постоять, не мешать им.

Что я и делаю. Стою в толпе, посреди которой моему сыну торопливо оказывают помощь, сердце молотит по ребрам прямо над животом, пальцы холодны и потны. Мужчина, назвавший меня Фрэнком, так и продолжает удерживать мою руку, не говоря ни слова, хоть я уже повернулся к нему и увидел длинное, с гладким подбородком еврейское лицо, большие черные глаза за очками, лоснящийся загорелый череп, а увидев, спросил так, точно имею право знать это: «Кто вы?» (Только слова мои оказались почти беззвучными.)

– Я Ирв, Фрэнк. Ирв Орнстайн. Сын Джейка. – Он виновато улыбается и стискивает мою руку покрепче.

Что бы ни заливало воздух краснотой, теперь оно исчезло. Это имя – Ирв – и лицо (изменившееся) из далеких мест и далекого прошлого. Скоки, 1964. Ирв – достойный сын достойного маминого мужа № 2, мой сводный брат, уехавший после ее смерти в Феникс, прихватив с собой отца.

Я не знаю, что сказать Ирву, просто смотрю на него как на привидение.

– Я понимаю, не лучшее время для встречи, – говорит Ирв, глядя в мое безгласое лицо. – Мы нынче утром увидели тебя на улице, рядом с пожарной станцией, и я сказал Эрме: «Вон того человека я знаю». Это ведь твой сын поранился?

Произнеся это шепотом, Ирв бросает сердитый взгляд на медиков, склонившихся над Полом, который в ответ на их старания снова кричит: «Неееет!»

– Мой сын, – отвечаю я и шагаю навстречу его крику, однако Ирв опять удерживает меня:

– Дай им еще пару минут, Фрэнк. Они знают свое дело.

Я отворачиваюсь от него и вижу аппетитную, миниатюрную, лет двадцати с небольшим женщину, у нее волосы цвета пшеницы и желто-персиковый костюм, сшитый из синтетической, похоже, ткани и смахивающий на космический скафандр. Женщина берется за локоть другой моей руки, словно знает меня так же хорошо, как Ирв, и они договорились поддержать меня. Не исключено, что она штангистка или инструктор по аэробике.

– Я Эрма, – говорит она и смотрит на меня, помаргивая, точно ресторанная гардеробщица. – Подруга Ирва. Уверена, с мальчиком все обойдется. Он просто испуган, бедняжка.

Она опускает взгляд на сгорбившихся над моим сыном врачей, и на лице ее появляется выражение неуверенности, а нижняя губа сочувственно выпячивается. Это ее «Шанель» я унюхал.

– Левый глаз, – говорит кто-то из врачей, а следом Пол: «Охххх!»

Тут кто-то произносит за моей спиной: «Эхе-хе». Некоторые из «Смельчаков» и «А» уже начинают расходиться. Я слышу женский голос: «Они сказали – глаз». И чей-то еще: «Наверное, глазной щиток не надел». И еще чей-то: «У него на груди слово “Клир”. Может, он священник?»

– Ты теперь где, Фрэнк? – все еще доверительным шепотом спрашивает Ирв. Его ладонь крепко держит мое плечо. Он рослый, загорелый, волосатый – тип инженера в синих модельных спортивных брюках с красным кантом и золотистом кардигане на голое тело. Крупнее, чем я его помню по нашим университетским годам (я провел мои в Мичиганском, он свои – в Пердью).

– Что? – Голос мой звучит спокойнее, чем я себя чувствую. – В Нью-Джерси. Хаддам, Нью-Джерси.

– Чем там занимаешься? – шепчет Ирв.

– Недвижимостью, – отвечаю я и снова быстро поворачиваюсь к нему, к его широкому лбу, к полным, темным, сочувственно изогнутым губам. Помню я его очень хорошо и в то же время ни черта не имею понятия, кем он теперь стал. Взглянув на волосистые пальцы его руки, я вижу на мизинце кольцо с бриллиантом.

– Мы как раз направлялись сюда, чтобы поговорить с тобой, когда с твоим мальчиком случилась беда, – говорит Ирв и одобрительно кивает Эрме.

– Да, хорошо, – отвечаю я и перевожу взгляд на широкую, перетянутую максимального размера лифчиком спину крепко сколоченной женщины-врача, словно решив, что именно эта ее часть первой оповестит меня, если произойдет нечто значительное. В тот же миг она грузно поднимается на ноги и поворачивается к нам и двум-трем еще не разбредшимся зевакам.

– Есть тут кто-нибудь отвечающий за этого молодого человека? – спрашивает она металлическим голосом уроженки Южного Бостона и извлекает из прикрепленной к поясному ремню «кобуры» большой черный радиотелефон.

– Я его отец, – бездыханно сообщаю я и вырываюсь из хватки Ирва. Она протягивает руку с рацией ко мне, словно ожидая, что я захочу что-то сказать в микрофон, палец ее лежит на красной кнопке «Говорите».

– Ага, хорошо, – произносит она все тем же голосом крутой девахи. Выглядит она на сорок, хотя лет ей, наверное, меньше. С ремня в обилии свисают принадлежности ее профессии, какие-то инструменты. Тон ее становится исключительно деловым. – Значит, так. Нам нужно побыстрее доставить его в Онеонту.

– Что у него повреждено? – Я произношу это слишком громко, до жути боясь услышать, что у Пола вышел из строя мозг.

– Ну… в него ведь попал бейсбольный мяч, так? – Она щелкает выключателем рации, и та начинает скрипуче погуживать.

– Да, – говорю я. – Он забыл надеть шлем.

– Ну вот, и удар пришелся в глаз. Так? Насколько пострадало зрение, способен ли он видеть этим глазом, я сказать не могу, потому что глаз сильно опух, залит кровью и не открывается. Мальчика необходимо показать специалистам, и как можно скорее. Мы доставляем людей с повреждениями глаз в Онеонту. Там имеется необходимый персонал.

– Я отвезу его. – Сердце опять бухает. Куперстаун: не настоящий город для настоящих ранений.

– Если так, вам придется написать заявление, – говорит она. – Мы сможем доставить его туда за двадцать минут, а вам наверняка потребуется больше времени, кроме того, мы будем наблюдать за ним и стабилизировать, если потребуется, его состояние.

В глаза мне бросается серебристый значок с фамилией: «Осталетт» (надо запомнить).

– Ладно, хорошо. Тогда я поеду с вами.

Я отклоняюсь в сторону, чтобы посмотреть на Пола, но вижу только его голые ноги, кроссовки с молниями, оранжевые носки и бордовые шорты, остальное заслоняет второй врач, так и стоящий рядом с ним на коленях.

– Это не допускается правилами нашей страховки, – говорит она еще более деловитым тоном. – Вам придется ехать на другой машине. – И снова щелкает красной кнопкой «Говорите». Ей не терпится тронуться в путь.

– Хорошо. Я за вами.

И я изображаю жуткую, надо думать, улыбку.

– Фрэнк, давай я тебя отвезу, – говорит, а вернее, требует стоящий сбоку от меня Ирв Орнстайн и снова сжимает мою руку, как будто я удрать собираюсь.

– Ладно, – соглашается мисс Осталетт и сразу, даже не отвернувшись, начинает говорить в свою большую «Моторолу»: – Куперстаун, шестнадцать? Перевозим одного белого пациента, подростка. Повреждение глаза. Со стадиона…

Миг-другой я слышу работающий вхолостую двигатель ее «неотложки», два быстро следующих один за другим удара битой по мячу на стадионе. А затем над нами внезапно появляются пять огромных реактивных самолетов, с ровными, как ножевые лезвия, крыльями, летящих очень низко, в нелепой близи друг от друга, и от грома и свиста их у меня замирает сердце. Все вокруг провожают их потрясенными взглядами. Темно-синие самолеты в синем утреннем небе. (Кто бы поверил, что еще продолжается утро?) Одна только мисс Осталетт не смотрит вверх, она ждет подтверждения.

– «Голубые Ангелы»[105], – говорит Ирв в мое оглохшее ухо. – Низко прошли. У них здесь завтра показательные выступления.

Уши у меня заложены, я освобождаюсь от руки Ирва, подхожу к Полу. Второй врач как раз отошел от него, он одиноко лежит на спине, белый, как яичная скорлупа, глаза закрыты ладонями, мягкий живот тяжело поднимается и опускается под майкой в такт дыханию. Он тихо постанывает от сильной боли.

– Пол? – говорю я. Рев «Голубых Ангелов» стихает вдали над озером.

– Мм, – вот все, что он мне отвечает.

– Это над нами «Голубые Ангелы» пролетели. Все обойдется.

– Мм, – повторяет он, не убирая ладоней, приоткрытые губы его пересохли, ухо больше не кровоточит, яснее всего мне видна татуировка «насекомое» – дань моего сына тайнам следующего столетия. От Пола пахнет потом, он обильно потеет, хоть ему и холодно – так же, как мне.

– Это папа, – говорю я.

– Угум.

Я лезу в карман его шортов и осторожно вытаскиваю фотоаппарат. Прикидываю, не снять ли с Пола наушники, и решаю, что не стоит. Он совершенно неподвижен, только ступни покачиваются из стороны в сторону на искусственном дерне. Я прикасаюсь к светлым волоскам на его бедре, на линии загара, и говорю:

– Не бойся ничего.

– Мне уже лучше, – слабо, но внятно отвечает он из-под ладоней. – Правда.

Он втягивает носом побольше воздуха, задерживает его на долгое, мучительное мгновение, медленно выпускает. Подбитого глаза его я не вижу, да и не хочу видеть, но посмотрю, если Пол попросит. Он полусонно говорит:

– Ты эти подарки маме и Клари не отдавай, ладно? Уж больно они дерьмовые.

Уж больно он спокоен.

– Ладно, – говорю я. – Значит, так. Мы едем в Онеонту, в больницу. Я тоже. Только в другой машине.

Про Онеонту никто ему, полагаю я, не сказал.

– Угу, – отвечает он. И, сняв ладонь с одного мокрого серого глаза, с не пострадавшего, смотрит на меня, по-прежнему укрывая другой от света и от меня. – Тебе обязательно маме про это рассказывать?

Глаз моргает.

– Да ничего, – говорю я, чувствуя себя так, точно отрываюсь от земли и воспаряю в небо. – Я попробую обратить все в шутку.

– Ладно, – Глаз закрывается, а Пол говорит, на этот раз невнятно: – Теперь мы в «Зал славы» не попадем.

– Как знать, – отвечаю я. – Жизнь длинна.

– О. Хорошо.