Вкус дыма Кент Ханна

– Исландцев – представителей власти, – продолжил он, – которые, разместив у себя этих людей, тем самым исполнят свой долг.

Лауга ошеломленно смотрела на сислуманна.

– Разве их нельзя содержать где-нибудь в Рейкьявике? – пролепетала она.

– Нет уж. – Блёндаль подкрепил свой ответ категорическим взмахом руки. – Это будет слишком дорого.

Глаза Стейны недобро сузились.

– И вы хотите поселить их здесь? У нас дома? Только потому, что суду в Рейкьявике неохота тратиться на то, чтобы отправить их за море?

– Стейна! – предостерегающе одернула Лауга.

– Ваша семья получит возмещение за хлопоты, – нахмурясь, сообщил Блёндаль.

– И что нам прикажете с ними делать? Приковывать цепями к ножкам кроватей?

Блёндаль медленно выпрямился во весь рост.

– У меня нет выбора, – промолвил он, и голос его зазвучал вдруг угрожающе. – Ваш отец – представитель власти и обязан исполнять свой долг. Уверен, он не станет оспаривать мое решение. В Корнсау не хватает рабочих рук, поэтому вы едва сводите концы с концами. – Он шагнул вплотную к Стейне, глядя сверху вниз в полумраке гостиной на ее замурзанное неказистое личико. – Кроме того, Стейнвор, я не стану слишком обременять вас, требуя взять под свою опеку всех троих заключенных. На вашу долю достанется только одна из женщин. – Блёндаль положил тяжелую руку на плечо Стейны, словно и не заметив, как та съежилась. – Ты ведь не боишься женщин, верно?

Когда сислуманн отбыл, Стейна вернулась в гостиную и взяла со стола миску со скиром, к которому гость так и не притронулся. Верхний слой скира загустел, свернувшись по краям миски. Стейну затрясло от бессильного бешенства, она в ярости грохнула миску на стол и прикусила губу. Она еще долго стояла, полнясь беззвучным криком и борясь с желанием разбить миску вдребезги. И лишь когда накативший гнев отхлынул, вернулась в кухню.

Порой мне начинает казаться, что я уже мертва. Нельзя назвать жизнью это прозябание в темноте, в безмолвии, в клетушке настолько убогой и неопрятной, что я уже позабыла, каков на вкус свежий воздух. Ночная посудина уже полна и потечет через край, если только кто-нибудь вскоре не явится ее опорожнить.

Когда ко мне приходили в последний раз? Сутки давно уже слились в одну бесконечную ночь.

Зимой было лучше. Зимой обитатели Стоура-Борга были такими же узниками, как я; когда над хутором бесновался буран, все мы теснились в бадстове. В дневное время жгли лампы, а когда кончался запас масла, темноту разгоняло пламя свечей. Потом пришла весна, и меня переселили в кладовую. Оставили одну, без света, и нечем было измерять прошедшие часы, и не было способа отличить день от ночи. На руках моих кандалы, вокруг грязный земляной пол, в углу разобранный ткацкий станок да старое сломанное веретено.

Быть может, там, снаружи, уже лето. Я слышу шаги слуг, снующих по коридору, слышу скрип двери, которая открывается, пропуская их то наружу, то внутрь. Иногда сюда доносится визгливый хохот служанок, собравшихся посплетничать в коридоре, и тогда я понимаю, что непогода отступила и ветер утратил свой неистовый пыл. И я закрываю глаза, представляя себе долину в долгие летние дни, солнце, которое прогревает землю до тех пор, покуда на озеро не слетятся лебеди и облака не отхлынут, обнажив небесную высь – такую ясную, ослепительную синеву, что слезы сами наворачиваются на глаза.

Через три дня после того, как Бьёрн Блёндаль нанес визит сестрам в Корнсау, их отец, староста Ватнсдалюра Йоун Йоунссон, и его жена Маргрьет двинулись в обратный путь домой.

Йоун, жилистый и чуть сутулый мужчина пятидесяти с лишним лет, со светлыми, почти белыми волосами и большими ушами, которые придавали ему простоватый вид, вел лошадь в поводу, с привычной легкостью перешагивая через бугры и кочки. Его жена, сидевшая верхом на вороной кобылке, была донельзя изнурена долгой дорогой, хотя ни за что на свете не призналась бы в этом. Она ехала, вздернув подбородок, высоко держа голову на тощей шее. Глаза Маргрьет, полуприкрытые тяжелыми веками, зорко вглядывались в проплывавшие мимо крохотные усадьбы, которых в долине Ватнсдалюр было несчетно, и закрывались, лишь когда на нее нападал кашель. После приступа Маргрьет всякий раз наклонялась вбок, чтобы сплюнуть мокроту, а затем вытирала рот уголком платка, бормоча краткую молитву. Муж, когда она это проделывала, иногда поворачивал голову к жене, как будто опасался, что Маргрьет может свалиться с лошади. Более ничто не нарушало монотонности их путешествия.

Сейчас как раз миновал очередной приступ изнурительного кашля. Маргрьет сплюнула в траву и прижала ладонь к груди, силясь перевести дух. Голос ее, когда она заговорила, казался севшим и хриплым:

– Гляди-ка, Йоун, в Асе завели вторую корову.

– А? – рассеянно отозвался муж, целиком погруженный в свои мысли.

– Я сказала, – Маргрьет снова кашлянула, прочищая горло, – что в Асе завели вторую корову.

– Правда?

– Странно, что ты сам этого не заметил.

– Ага.

Маргрьет сощурилась, вглядываясь в пыльный свет, и различила далеко впереди подворье Корнсау.

– Скоро дома будем.

Муж что-то буркнул, соглашаясь.

– Стоит задуматься, а, Йоун? Еще одна корова и нам бы не помешала.

– Нам бы много чего не помешало.

– Но вторая корова пришлась бы очень кстати. Больше масла. Мы смогли бы позволить себе нанять на сбор урожая лишнюю пару рук.

– Все будет, Маргрьет, любовь моя. Со временем.

– Только я до этого времени не доживу.

Эти слова прозвучали резче, чем ей хотелось. Йоун ничего не ответил, только принялся вполголоса подгонять лошадь, и Маргрьет сердито воззрилась на его затылок, прикрытый дорожной шляпой, всей душой желая, чтобы он обернулся. Видя, что муж шагает дальше как ни в чем не бывало, она сделала глубокий вдох и снова стала жадно всматриваться в далекие очертания Корнсау.

Близился вечер, и дневной свет над сенокосами угасал, меркнул под натиском собиравшихся на востоке низких туч. Проплешины застарелого снега на склонах гор то казались тусклыми и серыми, то, стоило тучам чуть разомкнуться, вспыхивали ослепительной белизной. Перелетные птицы носились над лугами, охотясь на жужжащих над травой насекомых, и жалобно блеяли овцы, которых мальчишки гнали с пастбищ к хуторам.

Лауга и Стейна отправились набрать воды в горном ручье. Лауга жмурилась на солнце, протирая глаза, Стейна шагала отрешенно. Сестры не разговаривали.

В последние дни они трудились в полном молчании, обращаясь друг к другу только для того, чтобы попросить лопату или уточнить, какой бочонок с селедкой следует открывать в первую очередь. Молчание, разделившее их после ссоры, которая случилась вслед за отъездом сислуманна, было пронизано гневом и тревогой. Сестры старались как можно меньше говорить друг с другом, и эти старания совершенно измучили их обеих. Лауга, раздраженная упрямством и неотесанностью старшей сестры, все время думала о том, что же скажут родители, узнав о визите Блёндаля. Поняв, чего ради он приехал, Стейна повела себя на редкость грубо, а такое поведение могло навлечь неприятности на всю их семью. Блёндаль – человек влиятельный, и вряд ли ему пришлась по вкусу беспардонная выходка хуторской девицы. Разве Стейна забыла, насколько их семья зависит от благосклонности этого человека?

А Стейна изо всех сил старалась не думать о навязанной им убийце. От одной только мысли о том убийстве ее бросало в дрожь, а стоило вспомнить, с какой бесцеремонностью сислуманн навязал им преступницу, как в глазах темнело от бешенства. И не младшей сестре учить Стейну, как себя вести. Откуда Лауге знать все тонкости светского обращения с толстыми господами в красных мундирах? Нет уж, лучше гнать все эти мысли из головы.

Стейна поставила наземь оттянувшее руку ведро и зевнула во весь рот. Лауга, шедшая рядом, тоже не удержалась от зевка. Взгляды сестер встретились, и на долю секунды их объединило общее чувство усталости. Затем Лауга буркнула, что не худо бы прикрывать рот, когда зеваешь, и Стейна, насупившись, со злостью уставилась себе под ноги.

Они шли к ручью, и послеполуденное солнце омывало их лица невесомым ласковым теплом. Ветра не было вовсе, и в долине царила такая тишь, что сестры замедлили шаг, неосознанно подстраиваясь под эту сонную неподвижность. Они приближались уже к скальной гряде, тянущейся вдоль ручья, когда Лауга, повернувшись, чтобы высвободить подол, зацепившийся за колючий куст, заметила вдали конский силуэт.

– Ой! – вскрикнула она.

Стейна обернулась:

– Что такое?

Лауга указала на лошадь.

– Это мама и пабби! – задыхаясь, вымолвила она. – Вернулись!

Лауга прищурилась, силясь различить подробности в знойном мареве над лугами.

– Да, это они, – пробормотала она, словно обращаясь к себе самой. И, охваченная внезапным возбуждением, сунула свое ведро Стейне и махнула рукой в сторону ручья: иди, мол. – Набери воды. Ты ведь унесешь оба ведра, правда? Будет лучше, если я… я… вернусь. Чтобы развести огонь.

С этими словами Лауга подтолкнула Стейну – резче, чем намеревалась, – и, круто развернувшись, побежала прочь.

Шипы побегов ежевики цеплялись за чулки Лауги, но она опрометью неслась к подворью, вне себя от безмерного облегчения. Теперь пабби сам разберется и с сислуманном, и с Агнес Магнусдоттир!

Распахнув настежь входную дверь, Лауга пробежала по коридору и свернула налево, в кухню. В отсутствие хозяйки Кристин отпросилась после обеда, чтобы навестить своих родных, но в очаге, по счастью, до сих пор дымились утренние уголья. Лауга проворно навалила поверх них сушеного навоза, едва не загасив с трудом раздутые язычки пламени. Как отнесется отец к известию о визите сислуманна? Долго ли узнице предстоит пробыть в Корнсау? У Лауги даже не осталось письма, которое показал ей сислуманн: Стейна во время ссоры швырнула его в огонь.

И все же, думала Лауга, подвешивая котелок на крюк над пламенем, все же, едва только пабби обо всем узнает, он возьмет дело в свои руки.

Она раздула огонь в очаге, качнув мехи, и, проворно пробежав по коридору назад, к входной двери, высунула голову наружу. И снова ощутила паническую дрожь. Взять-то он возьмет, но вот как поступит? Лауга отшатнулась от двери и поспешила в кладовую – собрать, что найдется, для похлебки. Ячменя у них осталось совсем немного. Работники, которые отправились за покупками на юг, до сих пор еще не вернулись.

Лауга ступила в дверной проем, едва не запнувшись о высокий порог, и направилась в чулан, чтобы взять мяса для похлебки. Копченую ягнятину в это время года лучше не трогать, однако у них еще осталась с зимы пара ломтей кровяной колбасы – подкисшей, но вполне съедобной.

«Будем ужинать все вместе, – подумала Лауга, – в бадстове. Вот тогда-то я им все и скажу». И тут со двора донесся глухой перестук лошадиных копыт.

– Comi i sl! Будьте счастливы! – Лауга вынырнула из дома, отряхнула с рук крошки сухого кизяка и торопливо заправила выбившиеся пряди под чепчик. – С благополучным возвращением!

Йоун, ее отец, придержал лошадь и улыбнулся дочери из-под полей дорожной шляпы. Приветственно помахав свободной рукой, он шагнул вперед и добавил к приветствию отеческий поцелуй.

– Малышка Лауга! Как вы тут справлялись?

С этими словами Йоун повернулся к лошади и стал отвязывать от седла свертки.

– Здравствуй, мама.

Маргрьет с высоты седла одарила дочь ласковым взглядом, хотя губы ее едва шевельнулись:

– Здравствуй, Сигурлауг.

– Ты хорошо выглядишь.

– Жива покуда, – отозвалась Маргрьет.

– Устала?

Не ответив на вопрос, Маргрьет неуклюже спустилась с лошади. Лауга застенчиво обняла мать, затем провела ладонью по носу кобылы, ощутила трепет ноздрей и жаркое тепло лошадиного дыхания.

– Где твоя сестра?

Лауга оглянулась на скалы, за которыми скрывался ручей, но не заметила там никакого движения.

– Пошла за водой для ужина.

Маргрьет вскинула брови:

– Я-то думала, она тоже выйдет нас встречать.

Лауга вновь повернулась к отцу, который теперь складывал свертки на земле. И сделала глубокий вдох.

– Пабби, мне нужно будет попозже кое-что тебе рассказать.

Йоун начал распутывать жесткую веревку, которой свертки были приторочены к седлу.

– Кто-то пал?

– Что?

– Я имею в виду нашу скотину.

– Ох, нет, нет, ничего подобного! – воскликнула Лауга и, спохватившись, добавила: – Слава богу!

Она шагнула вплотную к отцу и, понизив голос, проговорила:

– Наверное, мне следует рассказать тебе об этом с глазу на глаз.

Эта фраза не ускользнула от слуха матери.

– Лауга, все, что ты собираешься рассказать, можем выслушать мы оба.

– Но, мама, я не хочу тебя волновать.

– Ничего, мне не привыкать волноваться, – заметила Маргрьет и вдруг улыбнулась. – Что ж поделать, коли вечно приходится приглядывать за детьми и слугами.

С этими словами она велела мужу позаботиться, чтобы оставшийся груз случайно не угодил в лужу, прихватила пару свертков с собой и направилась в дом. Лауга последовала за ней.

К тому времени, когда Лауга принесла миски с похлебкой, Йоун уже вошел в бадстову и устроился рядом с женой.

– Я подумала, что вам приятно будет поесть горячего, – сказала Лауга.

Йоун взглянул на дочь, которая стояла перед ним с подносом в руках.

– Можно мне вначале переодеться?

Лауга поколебалась, поставила поднос на кровати возле матери и, опустившись на колени, принялась распутывать завязки на башмаках Йоуна.

– Мне нужно вам кое о чем рассказать.

– Где Кристин? – резко спросила Маргрьет.

Ее муж откинулся назад, опершись на локти и предоставив дочери стягивать с его ноги отсыревший чулок.

– Стейна отпустила ее после обеда, – ответила Лауга.

– А где сама Стейна?

– Ох, да не знаю я. Где-то бродит. – Лауга похолодела, чувствуя на себе пристальные взгляды родителей. – Пабби, – прошептала она, – когда тебя не было, к нам заезжал сислуманн Блёндаль.

Йоун сел прямее и поглядел на дочь.

– Сислуманн? – эхом повторил он.

Маргрьет стиснула кулаки.

– Что ему было нужно? – осведомилась она.

– Пабби, он привез для тебя письмо.

Маргрьет остановила на Лауге пронзительный взгляд.

– Почему он не послал слугу? Ты уверена, что это был именно Блёндаль?

– Мама!

Йоун хранил молчание.

– Где это письмо? – наконец спросил он.

Лауга стянула башмак с другой его ноги и уронила на пол. От башмака с отчетливым стуком отскочил ком засохшей грязи.

– Стейна сожгла его.

– С какой стати? Боже милостивый!

– Мама! Ничего страшного. Я знаю, что было в том письме. Пабби, нам придется…

– Пабби! – прозвучал из коридора громкий голос Стейны. – Ты представить не можешь, кого нам велено держать у себя под замком!

– Под замком? – Маргрьет стремительно развернулась к старшей дочери, которая вихрем ворвалась в бадстову. – Стейна, да ты вымокла до нитки!

Стейна мельком глянула на свой фартук, промокший насквозь, и пожала плечами.

– Я уронила ведра. Пришлось вернуться и снова набрать воды. Пабби, Блёндаль принуждает нас содержать здесь, в нашем доме, Агнес Магнусдоттир!

– Агнес Магнусдоттир?! – Маргрьет в ужасе перевела взгляд на Лаугу.

– Да, мама, ту самую убийцу! – воскликнула Стейна и, сняв мокрый фартук, легкомысленно бросила его на кровать. – Ту, что убила Натана Кетильссона!

– Стейна! Я как раз собиралась объяснить пабби…

– И Пьетура Йоунссона, мама!

– Стейна!

– Ой, Лауга, да ты просто хотела сама обо всем рассказать!

– А ты не смеешь перебивать и…

– Довольно! – Йоун резко встал, вскинул руки, жестом призывая их успокоиться. – Начни с самого начала, Лауга. Что произошло?

Лауга замялась, но потом изложила все, что могла вспомнить о визите сислуманна. Когда она пересказывала содержание письма, лицо ее залилось румянцем.

Еще не дослушав рассказа дочери, Йоунначал вновь одеваться.

– Да ведь мы вовсе не обязаны это делать! – Маргрьет дернула мужа за рукав, но Йоун в ответ лишь пожал плечами, стараясь не смотреть на ее растерянное лицо. – Йоун, – прошептала Маргрьет. И окинула взглядом дочерей – те сидели, сложив руки на коленях, и молчали, не сводя глаз с отца и матери.

Йоун надел башмаки, с силой захлестнув завязки вокруг лодыжек, и затянул так туго, что тюленья кожа протестующе скрипнула.

– Йоун, уже вечер, – проговорила Маргрьет. – Ты что, собрался в Хваммур? Да там к твоему приезду уже все лягут спать.

– Значит, я их разбужу.

С этими словами Йоун сдернул с гвоздя дорожную шляпу, взял жену за плечи и ласково, но решительно отодвинул с дороги. Прощально кивнув дочерям, он широким шагом вышел из комнаты, протопал по коридору и с грохотом захлопнул за собой входную дверь.

– Мама, что нам теперь делать? – донесся из темного угла тихой голосок Лауги.

Маргрьет закрыла глаза и глубоко вздохнула.

Йоун воротился в Корнсау несколько часов спустя. Вернувшаяся из отлучки Кристин получила изрядную взбучку от Маргрьет и теперь с упреком косилась на Стейну. Маргрьет замерла над вязаньем, раздумывая, не попытаться ли помирить дочерей, когда со скрипом распахнулась входная дверь и миг спустя по коридору загремели мужнины шаги.

Едва войдя, Йоун взглянул на жену. Маргрьет стиснула зубы.

– Ну что? – спросила она, подталкивая мужа к его кровати.

Йоун возился с завязками на башмаках.

– Ну же, пабби! – выпалила Лауга, проворно опустившись на колени. – Что сказал Блёндаль? – Она резко откинулась назад, стягивая башмаки с отца. – Эту женщину все-таки привезут сюда?

Йоун кивнул.

– Все, как ты и говорила, Лауга. Агнес Магнусдоттир заберут из Стоура-Борга, где она содержится сейчас, и перевезут к нам.

– Но почему, пабби? – тихо спросила Лауга. – Чем мы провинились?

– Ничем. Я – окружной староста. Эту женщину нельзя разместить в первой попавшейся семье. За нее несут ответственность власти, а я – их представитель.

– В Стоура-Борге как раз полным-полно представителей властей, – едко заметила Маргрьет.

– И все же ее необходимо переселить. Там было одно… происшествие.

– Что случилось? – спросила Лауга.

Йоун поглядел сверху вниз в ясное личико своей младшей дочери.

– Уверен, что ничего страшного, – наконец сказал он.

У Маргрьет вырвался горький смешок.

– Стало быть, мы смиренно примем эту обузу? Как побитые шавки? – Голос ее упал до свистящего шепота. – Йоун, эта Агнес – убийца! У нас дочери, работники… даже Кристин! Мы в ответе за них!

Йоун одарил жену многозначительным взглядом.

– Маргрьет, Блёндаль намерен возместить нам хлопоты. За ее содержание полагается оплата.

Маргрьет молчала. Когда она наконец заговорила, в ее голосе уже не было прежней воинственности:

– Быть может, нам следует на время отправить девочек из Корнсау.

– Мама, нет! Я не хочу никуда уезжать! – крикнула Стейна.

– Только ради вашей безопасности.

Йоун откашлялся.

– С тобой, Маргрьет, девочкам ничего не грозит. – Он вздохнул. – Есть еще кое-что. В тот вечер, когда эту женщину привезут сюда, я по приказу Блёндаля должен быть в Хваммуре.

У Маргрьет отвисла челюсть.

– Ты хочешь сказать, что ее должна буду принимать я?

– Пабби, ты не можешь бросить маму одну с этой женщиной! – воскликнула Лауга.

– Почему же одну? Здесь будете все вы. Будут офицеры из Стоура-Борга и преподобный. Блёндаль уже все устроил.

– И что же такое важное будет в Хваммуре, если ты понадобился там Блёндалю в тот самый вечер, когда он пришлет в наш дом преступницу?

– Маргрьет…

– Нет, я хочу знать! Это просто несправедливо.

– Мы должны будем обсудить, кто станет палачом.

– Палачом!

– Соберутся все старосты округа, в том числе и из Ватнснеса – те, что будут сопровождать людей из Стоура-Борга. Мы все переночуем в Хваммуре и на следующий день отправимся по домам.

– А я между тем останусь с глазу на глаз с женщиной, которая убила Натана Кетильссона.

Йоун хладнокровно взглянул на жену:

– С тобой будут наши дочери.

Маргрьет хотела еще что-то сказать, но передумала. Бросив на мужа уничтожающий взгляд, она схватилась за вязанье и ожесточенно заклацала спицами.

Стейна, из-под полуопущенных век наблюдавшая за отцом и матерью, взяла свою порцию похлебки и почувствовала, как подступает дурнота. Сжимая двумя руками деревянную миску, она разглядывала кусочки баранины, которые плавали в жирном бульоне. Медленно взяв ложку, Стейна выловила один кусочек, отправила в рот и принялась жевать. И тут же нащупала в нем внушительный хрящ, но, поборов искушение выплюнуть его, тщательно разжевала и проглотила, не сказав ни слова.

После того как было принято решение перевезти меня в Корнсау, люди из Стоура-Борга по вечерам связывают мне веревкой ноги, как спутывают коней, – желая увериться, что я точно не сбегу. Сдается, с каждым новым днем они все больше видят во мне животное, неразумную скотину, которую следует покормить, чем Бог послал, и укрыть от непогоды. Они держат меня одну в темноте, лишают света и свежего воздуха, а когда нужно куда-то отвести, связывают меня и волокут, куда им угодно.

Здесь, в Стоура-Борге, со мной совсем не разговаривают. Зимой в бадстове я всегда отчетливо слышала шорох собственного дыхания и в конце концов стала бояться даже сглотнуть, чтобы этим громким звуком не привлечь всеобщего внимания. Единственное, что было слышно тогда в бадстове, – шуршание страниц Библии и перешептывания. Я угадывала по губам, что люди то и дело произносят мое имя, причем отнюдь не доброжелательно. Теперь, когда закон велит им зачитать мне вслух какое-нибудь письмо или объявление, они говорят так, словно обращаются к кому-то, стоящему у меня за спиной. И упорно не желают смотреть мне в глаза.

Ты, Агнес Магнусдоттир, признана виновной в соучастии в убийстве. Ты, Агнес Магнусдоттир, признана виновной в поджоге и преступном сговоре совершить убийство. Ты, Агнес Магнусдоттир, приговорена к смертной казни. Ты, Агнес. Агнес.

Они не знают меня.

Я молчу. Я исполнена решимости отрешиться от мира, закрыть сердце и держаться за то, что у меня пока еще не отняли. Я не могу допустить, чтобы эта частица меня исчезла бесследно. Я сохраню то, что я есть, глубоко внутри, укрою в сомкнутых ладонях все, что видела, слышала и чувствовала. Стихи, которые слагались, покуда я стирала, косила и стряпала до кровавых мозолей. Саги, которые я знаю наизусть. Я тону, и все, что у меня осталось, погружается под воду вместе со мной. Если я заговорю, мои речи будут словно пузырьки воздуха. Люди не сумеют запомнить и сохранить мои слова. Они будут видеть шлюху, сумасшедшую, убийцу, женщину, которая орошает кровью траву и хохочет набитым землей ртом. Они скажут «Агнес» – и увидят паучиху, ведьму, пойманную паутиной собственных роковых козней. Быть может, они увидят ягненка, окруженного хищными воронами, ягненка, который жалобным блеяньем зовет пропавшую мать. Однако меня они не увидят. Меня там не будет.

Преподобный Торвардур Йоунссон вздохнул, выйдя из церкви на сырой и зябкий предвечерний воздух. Всего лишь месяц с небольшим миновал с тех пор, как он принял предложение Блёндаля посещать приговоренную к смерти женщину, и с тех самых пор он ежедневно сомневался в правоте своего решения. Каждое утро он испытывал беспокойство, словно пробуждался от кошмарного сна. Каждый день, когда он направлялся пешком в небольшую церковь Брейдабоулстадура, чтобы там помолиться и посидеть в одиночестве, в груди у него возникал тугой тревожный комок, и все тело охватывала дрожь, точно плоть обессилела от смятения духа. Нынешний день ничем не отличался от прочих. Сидя на жесткой скамье и устремив взгляд на свои сложенные руки, Тоути поймал себя на том, что искренне хочет заболеть, тяжело заболеть, дабы обрести веский повод отказаться от поездки в Корнсау. Нежелание исполнять свой долг и готовность пожертвовать здоровьем, даром Господним, нешуточно испугали его.

«Теперь уже поздно, – говорил он себе, идя через чахлый садик на церковном дворе. – Ты дал слово человеку и Господу, и обратного пути нет».

Прежде, когда еще жива была мать Тоути, садик при церкви изобиловал крохотными цветочками, которые летом окружали могилы прихожан лиловой каймой. Мать говорила, что это усопшие колеблют лепестки цветов, приветствуя переживших зиму прихожан. После ее смерти, однако, отец вырвал с корнем все цветы, и с тех пор могилы прозябали в неприглядной наготе.

Дверь дома на хуторе Брейдабоулстадур была распахнута настежь. Тоути вошел в дом – и от душного жара, которым веяло из кухни, от запаха сальной свечи, горевшей в коридоре, его тотчас замутило.

Отец, склонившись над кипящим котелком, тыкал в него ножом.

– Думаю, мне пора отправляться, – объявил Тоути.

Отец поднял взгляд от варившейся в котелке рыбы и кивнул.

– Мне положено прибыть ранним вечером, чтобы познакомиться с семейством из Корнсау и присутствовать, когда… когда привезут преступницу.

Отец нахмурился.

– Так поезжай, сын.

Тоути заколебался.

– Ты думаешь, я готов?

Преподобный Йоун вздохнул и снял котелок с крюка над огнем.

– Тебе лучше знать собственное сердце.

– Я молился в церкви. Хотелось бы мне знать, что подумала бы обо всем этом мама.

Отец Тоути медленно сморгнул и отвернулся.

– А ты что думаешь, отец?

– Мужчина должен быть верен своему слову.

– Но это правильное решение? Я… я не хотел бы вызвать твое неудовольствие.

– Лучше стремись избегнуть неудовольствия Господа, – пробормотал преподобный Йоун, пытаясь выудить ножом рыбину из котелка.

– Ты помолишься за меня, отец?

Тоути ждал ответа, но так и не дождался. Быть может, отец считает себя более достойным духовным наставником для убийц. Может быть, завидует, что она выбрала именно Тоути. Он смотрел, как отец слизывает с ножа приставший к лезвию кусочек рыбы. «Она выбрала меня», – мысленно повторил он.

– Не буди меня, когда вернешься! – крикнул преподобный Йоун сыну вслед, когда тот повернулся и вышел из комнаты.

Тоути надел и укрепил на лошади седло, затем не без труда взобрался на нее.

– Вот, стало быть, как, – прошептал он едва слышно. Легонько сжал коленями бока лошади, побуждая ее двинуться с места, и оглянулся на дом. Струйка дыма из кухонной трубы таяла в мелкой предвечерней из мороси.

Медленно продвигаясь по окружавшей церковь долине, заросшей высокими травами, младший проповедник пытался обдумать, что и как ему следует говорить. Должен ли он быть мягок и приветлив или же суров и неприступен, как Блёндаль? Покачиваясь в седле, он пробовал то одну, то другую интонацию, различные виды приветствий. Пожалуй, следует подождать, пока он не увидит эту женщину собственными глазами. Неожиданно Тоути охватил трепет. Эта женщина – самая заурядная служанка, к тому же еще и убийца. Она убила двоих мужчин. Зарезала, как скотину. Убийца, беззвучно повторил Тоути. Могingi. Слово выплеснулось изо рта, словно слишком горячее молоко.