Судьбы и фурии Грофф Лорен

Бестселлер THE NEW YORK TIMES

Лучшая книга года по версии AMAZON

Любимая книга президента США Барака Обамы в 2015 году

Выбор года THE WASHINGTON POST, National Public Radio, TIME, THE SEATTLE TIMES, MINNEAPOLIS STAR-TRIBUNE, SLATE, LIBRARY JOURNAL, KIRKUS

Номер 1 в рейтинге Indie Next List

Вошла в шорт-лист National Book Award

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

Переведено по изданию: Groff L. Fates and Furies: A Novel / Lauren Groff. – New York: Riverhead Books, 2015. – 400 p.

© Lauren Groff, 2015

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2016

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2016

© ООО «Книжный клуб “Клуб семейного досуга”», г. Белгород, 2016

Посвящается Клэю

[Разумеется]

Судьбы

ПЛОТНЫЙ ЗАНАВЕС ДОЖДЯ УПАЛ И ЗАКРЫЛ НЕБО.

Чайки исчезли, океан затих, а уютные огни домашних очагов над водой угасли.

По пляжу шли двое: девушка, стройная и высокая, одетая в зеленое бикини, хотя конец весны в Мейне выдался довольно холодным, и парень, плечистый, привлекательный, полный энергии столь притягательной, что, почувствовав ее однажды, уже невозможно было оторвать от него взгляд.

Это были они.

Лотто и Матильда.

На минуту они остановились, разглядывая причудливые рисунки, оставленные приливом на песке, а затем Лотто обхватил ладонями лицо Матильды и поцеловал ее бледные губы. Он готов был умереть от счастья. Лотто представлял себе, как море внезапно вспенивается, слизывает их плоть с берега и на большой глубине пережевывает их кости коралловыми зубами. Возможно, это странно, но, если бы в тот жуткий миг Матильда была рядом с ним, он был бы не против даже утонуть. Такая эмоциональность простительна: ему всего двадцать два, и этим утром они с Матильдой тайно поженились.

Ее ладони скользнули вниз по его спине и забрались под плавки, обжигая кожу, затем Матильда резко отстранилась. Они поднялись вверх по дюне, поросшей морским горошком, к песчаной насыпи, туда, где ветер не смог бы достать их и где они могли бы согреться.

Лотто снял с нее лифчик. Посиневшая от холода кожа девушки тут же покрылась мурашками, а соски заострились. Песок больно царапал его колени, но сейчас это не имело значения. Весь мир сузился до ее губ и рук. Он обхватил ее бедра, прижимая их как можно сильнее, и подмял ее под себя, согревая и окутывая теплом до тех пор, пока она не перестала дрожать. Его спина выгнулась, а ее содранные колени поднялись вверх. В этот миг все чувства Лотто сплелись в необъяснимом, безмолвном и огромном порыве… Чего?

Он хотел ее.

В нее.

Хотел бы вечно нежиться в ее тепле. Люди исчезали из его жизни один за другим, словно падающие друг за дружкой костяшки домино.

С каждым новым движением Лотто обнимал ее все крепче, чтобы и она вдруг не исчезла и не бросила его, как все они. Как бы он хотел провести с ней на этом пляже всю жизнь, до тех пор пока они не превратятся в пару сморщенных, как грецкий орех, старичков, вроде тех, что занимаются по утрам спортивной ходьбой. В будущем, в глубокой-глубокой старости, он точно так же будет увлекать ее в дюны и развлекаться с ее пластиковыми бедрами. А может, к тому времени и всякими бионическими конечностями, которые придут на смену ее хрупким птичьим косточкам. Роботы-дроны будут парить над ними в небе, ослепляя своим светом и выкрикивая: «Развратники! Развратники!» И в конце концов они пристыжено сбегут.

Как бы Лотто хотел, чтобы эти минуты длились вечно.

Он зажмурился.

Ее ресницы, касающиеся его щеки, ноги, обхватывающие за пояс, – считай, официальная подпись под тем ужасным поступком, который они совершили сегодня.

Все знают, что брак – это навсегда.

[Лотто планировал, что их первый раз будет другим, что он случится в большой кровати, как и длжно. Он мог бы снять для этого пляжный домик Сэмюеля, где проводил почти каждое лето с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать. Лотто до сих пор помнил, что ключ от него спрятан под черепашьим панцирем в саду. В этом домике все повсюду была «шотландка» и запылившаяся керамическая посуда. Они могли бы сделать это в гостевой комнате, в окна которой постоянно льется свет маяка. Из этих окон хорошо виден скалистый пляж внизу. Именно там, в представлении Лотто, и должен был случиться его первый секс с той самой девушкой, которую ему удастся окольцевать. Но Матильда настояла на «пленэре» – и оказалась права. Она всегда была права. Ему еще только предстояло в этом убедиться.]

Все закончилось даже слишком быстро. Матильда вскрикнула, и чайки взмыли в небо, скрываясь в низко нависших облаках. Позже она покажет ему след, который оставила на ее восьмом позвонке раковина мидии, лежащая в песке, в который Лотто вбивал Матильду снова, снова и снова. Но в тот момент они смеялись и прижимались друг к другу так крепко, что им казалось, будто его смех вырывается из ее груди, а ее – срывается с его губ.

Лотто целовал ее скулы, ключицу и нежную белизну запястья, испещренного голубыми прожилками вен.

Он думал, что одного раза будет вполне достаточно, чтобы унять их голод, но оказалось – нет. Где конец – там и начало.

– Моя жена, – произнес он. – Моя.

Теперь ему уже хотелось не просто взять ее. Ему хотелось проглотить ее. Поглотить целиком.

– О! – отозвалась Матильда. – Ну конечно. Ведь я вещь. Имущество. Моя королевская семья продала меня за несколько мулов и корзинку масла.

– Мне нравится твоя корзинка, – сказал Лотто. – И теперь она моя. Такая соленая. И сладкая.

– Стой, – сказала она. Ее смущенная улыбка, уже ставшая привычной для него, вдруг исчезла, и Лотто слегка растерялся. – Давай договоримся: никто никому не принадлежит. Теперь мы нечто большее. Новое.

Лотто задумчиво посмотрел на нее, а потом ласково укусил за кончик носа. Он так сильно и страстно полюбил ее за эти короткие две недели, что она стала казаться ему хрупкой и прозрачной, как стекло. Он видел ее насквозь, все ее чувства были как на ладони. Именно поэтому ему следовало быть очень и очень осторожным, ведь стекло такое хрупкое…

– Ты права, – сказал он, размышляя о том, насколько глубока, крепка и надежна их связь.

Даже сейчас они прижимались друг к дружке так сильно, что и воздух не мог проникнуть между их разгоряченными, но уже остывающими телами. И все же кое-кто третий просочился между ними. И это был их брак.

ОНИ ПОДНЯЛИСЬ ПО КАМНЯМ К ДОМИКУ, светящиеся окна которого прокладывали им путь в сумерках.

Лотто лучился от счастья, его переполняли чувства, но Матильда была тиха и насторожена. Теперь они были союзом, двумя половинами единого целого. Не трудно догадаться, что из них двоих именно Лотто был лучшей, ведущей стороной. Но теперь его мир вертелся вокруг Матильды, и все, чем он жил до этого, сосредоточилось на ней. К счастью, жизнь подготовила его к появлению этой девушки. Если бы ни это, сейчас не было бы никаких «их».

Морось, сыплющаяся с неба, внезапно превратилась в дождевые капли, и оставшуюся часть пляжа они пересекали уже бегом.

[Оставим их пока здесь. Запомним именно такими: стройными и юными, бегущими в тепло сквозь мрак, по холодному песку и камням. Мы еще вернемся к ним.

Ведь именно Лотто – наша сияющая звезда.]

ЛОТТО ЛЮБИЛ РАССКАЗЫВАТЬ ИСТОРИИ.

Больше всего он любил рассказывать о том, что родился в самом сердце урагана.

[Лотто с самого рождения отличался уникальной способностью выбирать самый неподходящий момент.]

В те дни его мать была хороша собой, а отец – жив. На дворе стояло лето поздних шестидесятых. Его семья жила в Хэмлине, штат Флорида. Их плантация была еще совсем новой, такой новой, что с мебели не успели снять ценники, а ставни на окнах не были привнчены как следует и ужасно грохотали при первых признаках бури.

Когда родился Лотто, в дождливом небе на мгновение показалось солнце.

Дождевые капли срывались с листвы апельсиновых деревьев. Пять акров территории, принадлежавшей его семье, занимала фабрика по производству минеральной воды. А в холле хозяйского дома две горничные, повар, управляющий и садовник прислушивались к звукам, доносившимся из-за деревянной двери. Антуанетта, мать Лотто, тонула и металась в простынях, пока огромный Гавейн, будущий отец, придерживал ее разгоряченную голову. Тетушка Лотто, Салли, принимала роды. И вот Лотто наконец появился на свет: маленький гоблиненок с длинными конечностями, большими кистями рук и ступнями.

Гавейн поднес его к свету, льющемуся из окна. Снаружи снова поднялся ветер, и дубы отмахивались от него своими гигантскими лапищами. Гавейн всхлипнул. В тот миг его жизнь достигла своего апогея.

– А вот и Гавейн-младший, – произнес он.

Однако Антуанетта, выполнившая всю тяжелую работу и уже успевшая перенести на сына часть той огромной любви, что питала к мужу, воспротивилась.

– Ну уж нет, – сказала она, вспомнив вдруг их первое свидание с Гавейном: краповый вельвет в кинотеатре и фильм «Камелот», – его будут звать Ланселот.

Антуанетта Саттервайт относилась к себе с юмором и была совсем не против, чтобы ее окружали рыцари.

Перед самым началом бури к ним приехал доктор, чтобы наложить роженице швы. Салли тем временем умащивала оливковым маслом кожу младенца и чувствовала себя так, словно держит в руках собственное бьющееся сердце.

– Ланселот, – прошептала она. – Ну и имечко! Мальчишки тебя побьют, это уж точно. Но ты не бойся. Я позабочусь, чтобы все называли тебя Лотто!

И с ее легкой руки все действительно стали звать его Лотто.

РЕБЕНОК ТРЕБОВАЛ ЖЕРТВ.

После родов тело Антуанетты расплылось, а грудь обвисла. Естественное вскармливание оказалось явно не самой удачной идеей. Но в тот момент, когда малыш Лотто впервые улыбнулся ей и она увидела на его щечках свои собственные очаровательные ямочки, тут же его простила. Какое счастье, что красотой он пошел в нее! Семья ее мужа, все эти типичные обитатели Флориды, не были сборищем писаных красавцев.

Все они были саквояжниками, потомками коренных Тимукуа, в крови которых смешались испанцы, шотландцы и беглые рабы. Большинство из них выглядели как подгоревшее печенье. Салли была скуластой и костлявой, Гавейн – лохматым, огромным и немногословным. В Хэмлине люди подшучивали над ним, говоря, что он человек лишь наполовину, а на самом деле – отпрыск медведя, подкараулившего его мать, когда она возвращалась домой. Антуанетта привыкла к милым напомаженным ухажерам и шумным богачам. Даже будучи уже целый год замужем, она все равно приходила в жуткое волнение, когда ее муж входил к ней среди ночи. После она шла за ним в душ прямо в одежде, словно в трансе. Антуанетта выросла в Нью-Гэмпшире, и детство у нее было несладким: пять младших сестер и сквозняки, такие жуткие, что по утрам ей постоянно казалось, что она умрет раньше, чем успеет одеться. Коробки с потерявшимися пуговицами и холодные батареи, жареная картошка на завтрак, обед и ужин.

Однажды Антуанетта ехала на поезде в Смит, и в тот день ей было не суждено сойти на своей остановке. На сиденье позади нее лежал журнал, раскрытый на фотографиях с видами Флориды. Она увидела деревья, гнущиеся под весом золотых плодов, солнце, другую, роскошную жизнь. Жару. А еще – женщин в костюмах русалок, плещущихся в зеленой лагуне.

Это был знак свыше.

Антуанетта доехала до конечной станции и потратила остаток денег на билет до Вики-Вачи.

Когда она вошла в офис и менеджер увидел ее золотисто-рыжие волосы до талии и волнующие изгибы тела, он тут же взял ее в шоу.

Один из парадоксов русалочьих будней: чем безмятежнее она должна выглядеть, тем тяжелее работать. Ламантины расчесывали ее волосы, в которых резвились маленькие голубые рыбешки, а сама Антуанетта томно и ослепительно улыбалась, но вода, в которой она плавала, была холодной, всего двадцать три градуса, течение – сильным, а от того, как хорошо она умела задерживать дыхание, зависело, плавает она или уже тонет.

Тоннель, по которому русалки приплывали в бассейн, был темным и длинным. Спускаясь по нему, можно было зацепиться волосами и лишиться скальпа. Антуанетта не видела зрителей сквозь толстое стекло, но всегда чувствовала их взгляды. Ей нравилось подогревать их интерес и веру в то, что она – настоящая русалка. Но иногда, когда Антуанетта коварно усмехалась им, она становилась похожа не на Русалочку, какой должна была быть, а на ведьму, отобравшую у бедняжки речь, хвост и дом, где она могла бы жить долго и счастливо.

В такие минуты она превращалась в сирену, одну из тех, что увлекают моряков своими песнями и заставляют их суда разбиваться о скалы, а после мрачно наблюдают за тем, как бедняги канут в пучине.

Время от времени ее приглашали в различные бунгало, где она встречалась с актерами телевидения, комиками, игроками в бейсбол, а один раз – с манерным певцом, который через пару лет превратился в звезду кинематографа. Они все давали ей обещания, но никогда их не выполняли. Ей не преподносили дары, и директора не приглашали ее поговорить тет-а-тет.

В конце концов настал миг, когда она поняла, что пора посмотреть правде в глаза: ей никогда не стать владелицей дома в Беверли-Хиллз. Ей перевалило за тридцать. Тридцать два. Тридцать пять? Задувая свечки, она понимала, что уже не старлетка. Все, что ждало впереди, – те же танцы в холодной воде.

А затем в театр под водой пришла Салли.

Семнадцатилетняя, обгоревшая на солнце девушка. Она пришла туда, потому что тоже очень хотела другой жизни. Чего-то большего, чем компания молчаливого брата, который проводил по восемнадцать часов в день на своей фабрике и приходил домой, только чтобы поспать.

Менеджер посмеялся над ней. Невероятно худая, она напоминала скорее угря, чем русалку! Салли устроила в его офисе сидячую забастовку, и в качестве компромисса менеджер предложил ей торговать хот-догами.

Новенькая спустилась в амфитеатр и увидела выступление, которое давала Антуанетта в красном купальнике и с рыбьим хвостом. Салли застыла, не в силах отвести взгляд. Эта маленькая русалка за стеклом просто купалась во всеобщем восхищении. Она была неподражаема! Раздувая водоросли с помощью респиратора, она принимала то одну позу, то другую, и ее расшитый блестками хвост переливался.

На следующий день Салли пришла в гримерную как раз в тот момент, когда Антуанетта снимала хвост. Девочка протянула ей флаер нового Диснейленда в Орландо и прошептала:

– Ты Золушка?

Никогда в жизни Антуанетта еще не чувствовала, что ее понимают так хорошо.

– Да… – кивнула она.

И это было правдой. Теперь она была Золушкой в тесном сатиновом платьице на обручах, с циркониевой тиарой на голове. А точнее, с квартиркой в апельсиновой роще и новой соседкой по имени Салли.

Однажды, когда Антуанетта загорала на балконе в своем черном бикини и с алой помадой на губах, по лестнице поднимался Гавейн со старым креслом-качалкой в руках. Он занимал весь проход – шести футов высотой, такой заросший, что непонятно было, где заканчивается его борода и начинаются волосы. А еще он был так одинок, что привкус этого одиночества витал в воздухе вокруг него. В городе все считали Гавейна туповатым, но, когда ему было двенадцать и его родители погибли в автокатастрофе, он оказался единственным, кто смог грамотно распорядиться семейным наделом.

И впоследствии, распродавая богатства Флориды их же владельцам, Гавейн, конечно, преступал черту, но таков американский путь к богатству.

Все семейные сбережения он потратил на строительство фабрики по производству минеральной воды. Очень скоро Гавейн заработал целое состояние, но так и не потратил ни копейки. Если бы ему припекло завести семью, он бы построил для жены большой дом в колониальном стиле, белый, с коринфскими колоннами. Он слышал, что жены любят такие колонны. Гавейн ждал, но супруга все не появлялась. Тогда сестра настояла, чтобы он перетащил весь их семейный скарб в ее новую квартиру, и теперь он стоял в ней, затаив дыхание, и смотрел на соблазнительную белокожую Антуанетту.

Ее можно простить за то, что в тот момент она не разглядела Гавейна как следует под спутавшимися волосами и грязной рабочей одеждой. Она лишь коротко улыбнулась ему и снова легла, подставив лицо солнцу. А вот Салли взглянула на них и поняла, как отлично все складывается!

– Гавейн, это Антуанетта, – представила она подругу. – Антуанетта, это мой брат. У него на счету несколько миллионов долларов.

Антуанетта тут же поднялась и проплыла к ним по комнате, на ходу поднимая свои солнцезащитные очки. Она подошла так близко к Гавейну, что он увидел свое отражение в ее расширившихся зрачках.

Свадьбу они сыграли очень скоро.

Подружки Антуанетты по шоу стояли на церковных ступенях в сверкающих платьях и бросали в молодоженов пригоршни сухого рыбьего корма. Гости-янки страдали от нестерпимой жары. Салли испекла торт, увенчанный марципановыми фигурками ее брата и Антуанетты. Сахарный Гавейн держал на весу сахарную Антуанетту, безвольную и нежную.

Великолепный закат и достойное адажио русалочьей карьеры.

В течение недели была заказана и доставлена мебель для дома, а бульдозеры выкопали яму для бассейна. Теперь, когда Антуанетта была полностью обеспечена, она уже не задумывалась о том, сколько тратит денег. Ей доставалось все самое лучшее, достойное ее. Антуанетта принимала новые условия жизни как должное и не ждала от своего брака любви, зато мягкость и честность Гавейна стали для нее сюрпризом. И тогда она очень быстро взяла его в оборот. Первым делом настояла на том, чтобы он сбрил все свои ужасные заросли, под которыми обнаружилось чувственное лицо и мягкая линия рта. В новых очках в роговой оправе, которые для него купила она, и сшитом на заказ костюме он выглядел эффектно и, можно даже сказать, соблазнительно.

И когда он в своем новом облике впервые обернулся к ней и улыбнулся, эта улыбка высекла искру, разжегшую пожар в душе Антуанетты. Последующие десять месяцев подхватили их ураганом, сердцем которого и стал ребенок.

МОЖНО БЫЛО НЕ СОМНЕВАТЬСЯ, что любящее трио сделает все, чтобы Лотто с самого раннего детства чувствовал себя особенным. Золотым мальчиком. Гавейн обрушил на него всю любовь, что так долго копилась у него в сердце. Этот малыш стал воплощением всех его надежд. Его самого всю жизнь считали тупым, но когда он держал на руках своего новорожденного сына, то чувствовал: этот малыш когда-нибудь станет гением. Салли, со своей стороны, взялась за прислугу. Она нанимала и тут же увольняла нянек только за то, что они были недостаточно хороши. Когда малыш только начал есть фрукты, Салли, словно птица, тщательно пережевывала бананы и авокадо, а затем вкладывала их своему птенчику в рот. Ну а Антуанетта, с тех самых пор как увидела ту самую улыбку, направила всю свою энергию на воспитание и развитие Лотто. Она громко включала Бетховена и выкрикивала разные музыкальные термины, вычитанные в музыкальных книгах. Выписывала журналы о колониальном стиле, греческой мифологии, лингвистике и читала сыну свои записи. Возможно, измазанный гороховой смесью малыш, сидя на высоком стульчике, и воспринял всего с дюжину ее блестящих идей, но кто знает, что из сказанного отложилось в его детской головке? Если он собирается стать великим человеком (а в этом Антуанетта не сомневалась), то именно она и должна положить начало его величию. И прямо сейчас.

Выдающаяся память Лотто проявилась, когда ему было два года. Тогда-то Антуанетта наконец успокоилась.

[На самом деле этот дар стал для него медвежьей услугой. Он, конечно, облегчил Лотто жизнь, но в то же время сделал его ужасно ленивым.]

Однажды вечером Салли прочитала ему на ночь детский стишок, а на утро он спустился в столовую, где завтракало все семейство, и выдал им этот стих наизусть.

Изумленный Гавейн принялся аплодировать, Салли промокала глаза занавеской, но Антуанетта лишь прохладно сказала «браво» и протянула чашку, чтобы ей подлили еще кофе, тщательно стараясь скрыть дрожь в руке.

Салли начала читать ему на ночь более длинные стихи, и наутро мальчик знал их назубок. С каждым новым успехом в нем росла уверенность, ощущение того, что он взбирается все выше и выше по невидимой лестнице. Когда по выходным на их плантацию съезжались местные лодочники со своими женами, Лотто частенько украдкой сбегал к ним и залезал под обеденный стол. Сидя там, в темноте, точно в пещере, он разглядывал выпуклые костяшки мужских ног, видневшиеся из-под их мокасин, и влажные пастельные раковины женских трусиков. А затем, к всеобщему восторгу, выпрыгивал и выкрикивал знаменитое киплинговское «Если». Но удовольствие от аплодисментов этих незнакомцев неизбежно лопалось как воздушный шарик, стоило Антуанетте приблизится к нему со своей отточенной улыбкой и вместо похвалы мягко приказать:

– Иди в постель, Ланселот.

Она давно заметила, что, если его хвалить, он перестает стараться. Пуритане знают цену признания.

ЛОТТО РОС в Центральной Флориде, среди диких птиц с длинными тощими ногами, в атмосфере влажной вони и бесконечного сбора фруктов. С того самого дня, как он научился ходить, каждое утро поводил с Антуанеттой, а по вечерам лазил по колючим зарослям, которые с бульканьем выбирались из земли каждую весну, или по болотам, кишащим аллигаторами, которые следили за Лотто из зарослей тростника.

Лотто был маленьким мужчиной, говорливым и солнечным. Антуанетта оставила его дома на целый год дольше положенного, и до первого класса он не знал других детей и так же, как и его мать, был слишком хорош для этого маленького городка. Дочери местных рабочих были угловатыми дикарками, и она, уж конечно, знала, куда они могут его завести.

Их домашняя прислуга была молчаливой и услужливой: если Лотто бросал на пол полотенце, кто-нибудь непременно его поднимал. Если он хотел перекусить в два часа ночи, еда появлялась перед ним, как по волшебству.

Казалось, все вокруг живут только для того, чтобы приносить ему удовольствие, и Лотто, не видя ничего другого, начал делать то же самое. Он расчесывал Антуанетте волосы, позволял Салли носить себя, даже когда они почти сравнялись в размерах, и тихонько сидел рядом с Гавейном в его офисе по вечерам, умиротворенный спокойным добродушием отца и тем, как время от времени тот позволял себе отпустить шутку. Эти короткие всплески юмора ослепляли мальчика, точно солнечные блики, ну а Гавейн был счастлив от одного только факта, что Лотто существует.

Однажды, когда Лотто было четыре года, Антуанетта забрала его ночью из кровати, принесла на кухню и поставила перед ним чашку, полную сухого какао-порошка. Он ел этот порошок ложкой, макая ее и облизываясь. Они сидели в кромешной темноте. Антуанетта уже целый год предпочитала дистанционной учебе телевизионное шоу какого-то проповедника, который выглядел как кусок пенопласта, из которого ребенок вырезал бюстик, а затем раскрасил акварелью. Жена проповедника очень жирно подводила глаза, а волосы укладывала в замысловатые прически, чему Антуанетта всячески старалась подражать. Она снова и снова посылала за их пропагандистскими кассетами, которые потом слушала в магнитофоне у бассейна, нацепив гигантские наушники. После она выписывала проповеднику огромные чеки, которые Салли потом тайком сжигала в раковине.

– Дорогой, – прошептала Антуанетта той ночью, обращаясь к четырехлетнему Лотто. – Мы должны спасти твою душу. Ты знаешь, что случится с неверующими, вроде твоего отца или тети, когда придет Судный День?

Ответа Антуанетте не требовалось. Она изо всех сил старалась пролить на Гавейна и Салли свет истины. Ей так хотелось разделить с ними райское блаженство, а они только смущенно улыбались в ответ на ее попытки и всячески уклонялись от разговора. С какой скорбью они с сыном будут смотреть на их вечные муки в аду, сидя на своих облачках!

Лотто она обязана была спасти.

Антуанетта зажгла спичку и принялась читать Откровение приглушенным, дрожащим голосом. Когда спичка догорела, она зажгла новую и продолжила чтение, а Лотто наблюдал за тем, как огонь пожирает тоненькие деревянные палочки. Когда он подбирался к материнским пальцам, мальчик чувствовал жар в своих собственных, как если бы это они могли сгореть.

[Мрак, звуки труб, морские чудовища, драконы, ангелы, всадники, многоглазые монстры – все это заполнило его фантазию на много лет вперед.]

Он смотрел, как двигаются красивые материнские губы, как ее взгляд то и дело куда-то проваливался.

Наутро он проснулся со странным чувством, что за ним следят и осуждают. Лотто проводил в церкви дни напролет, и каждый раз, когда в голову лезли дурные мысли, он старался спрятать их под невинной маской. Он научился притворяться даже наедине с самим собой.

ЕСЛИ БЫ ВСЕ ПРОДОЛЖАЛОСЬ В ТОМ ЖЕ ДУХЕ, Лотто стал бы обычным золотым ребенком с обычными детскими проблемами. Но пришел тот день, когда Гавейн взял на работе трехдневный отгул и неспешно прохаживался по газону перед домом. Его жена крепко спала у бассейна, ее рот был приоткрыт, а ладони развернуты к солнцу. Гавейн бережно прикрыл ее простыней, чтобы она не сгорела, и поцеловал пульсирующую венку у нее на запястье. На кухне Салли доставала из духовки печенье. Гавейн прошелся по дому, сорвал локву, посмаковал кислый фрукт, присел на водяной насос рядом с дикими маками и принялся глядеть вниз на глиняную дорогу, пока на ней наконец не показался его мальчик, его комарик на велосипеде. Это был последний день Лотто в седьмом классе. Лето расстилалось перед ним как широкая, неторопливая река, он мог бы сходить посмотреть перезапуск «Придурков из Хаззарда» и «Счастливых дней», которые пропустил из-за школы. Ну и конечно лягушачьи концерты на ночных озерах! Счастье освещало дорогу перед ребенком, точно яркий свет. Тот факт, что у него есть сын, всегда мотивировал и вдохновлял Гавейна, но сам Лотто, реальный, живой человечек, был чудом, настоящим и куда более чудесным, чем люди, родившие его. Мир вращался вокруг его сына, и это было прекрасно! И в ту минуту этот мир вдруг показался Гавейну пронизанным такой чистотой и ясностью, что теперь он мог, казалось бы, рассмотреть его до самых атомов…

Лотто увидел своего отца, дремлющего на старом насосе, остановился и слез с велосипеда. Как странно. Обычно Гавейн никогда не спал среди дня. Мальчик замер как вкопанный. Со стороны магнолии до него донесся стук дятла. По ноге мужчины взметнулась маленькая ящерица. Лотто бросил велосипед, подбежал к отцу, обхватил его лицо ладонями и громко выкрикнул его имя.

Когда он поднял голову, увидел свою мать. Эта женщина, которая в жизни никуда и ни за кем не бегала, бежала к ним, летела с криком, в белой раздувающейся простыне, точно птица, падающая с небес.

СЛОВНО ТЕМНАЯ ПРОПАСТЬ, мир раскрылся перед ним во всей своей пугающей правдоподобности. Лотто уже приходилось видеть однажды, как внезапно открывшийся в земле провал проглотил старый флигель их особняка. Теперь же провалы чудились ему повсюду. Он сбегал по песчаным тропкам между деревьями ореха-пекана и испытывал ужас, что вот сейчас земля под ним разверзнется и он кубарем полетит в темноту. Или что, наоборот, не разверзнется. Старые удовольствия потеряли для него смысл. Болотный аллигатор шестнадцати футов длиной, которого он раньше подкармливал замороженными курами из холодильника, теперь казался ему обыкновенной ящерицей, а фабрика – просто большой машиной. Во время похорон весь городок видел, как вдову тошнит в кусты азалии, а ее красивый сын похлопывает ее по спине. У него были те же высокие скулы и золотисто-рыжие волосы, что и у нее. Красота в сочетании с горем способна ранить любого прямо в сердце. И весь Хэмлин плакал. Но не из-за смерти Гавейна, а потому что сочувствовал вдове и ее мальчику.

Не только горе было причиной тошноты Антуанетты. Она снова была беременна. Врачи прописали ей полный покой. Месяцами городок следил за тем, как неизвестные посетители в черных костюмах и с портфелями в руках выходят из дорогих автомобилей возле их дома, и гадал, кого же она выберет?

Кто бы не захотел жениться на такой богатой и прелестной вдове?

Лотто чувствовал, что тонет. Он пытался саботировать учебу, но учителя привыкли к его успехам и тоже не сдавались. Пытался сидеть с матерью и слушать с ней религиозные передачи, сжимая ее потную ладонь, но Бог покинул его. Он помнил только основы христианства: мифы, жесткие моральные устои и маниакальное пуританство.

После таких посиделок Антуанетта всегда целовала его ладонь и отпускала, лежа в своей постели, спокойная, точно морская корова. Все ее эмоции теперь покоились под землей, и она смотрела на мир отрешенно. Она становилась все толще и толще, пока в конце концов не лопнула, как перезрелый грейпфрут, и не выронила зерно – малышку Рейчел.

Когда Рейчел просыпалась посреди ночи, Лотто всегда приходил к ней первым. Усаживался в кресло, укачивал и кормил смесью. В течение первого года его маленькая, вечно голодная сестренка, которую именно он обязан был кормить, стала центром его вселенной. Лицо Лотто к тому моменту затянуло коркой горячих, пульсирующих угрей, и теперь он уже не был прежним красавцем. Но это не имело значения. Девушки преодолевали отвращение и все равно целовали его, ведь он был богат. В мягких девичьих ртах, их виноградных жвачках и горячих языках, среди вечеринок поцелуев в парках и уборных терялся и таял весь тот ужас, что обрушился на него со смертью отца.

Лотто мчался домой по ночной Флориде и так быстро крутил педали велосипеда, словно пытался удрать от своей печали. Но она все равно всегда настигала его. Спустя один год и один день после смерти Гавейна четырнадцатилетний Лотто на рассвете спустился в столовую их дома. Он собирался набрать сваренных вкрутую яиц, чтобы съесть по пути в город, где его уже поджидала Трикси Дин. Ее родители уехали на уик-энд. В кармане у него лежала баночка WD-40, лубриканта, который, если верить парням из школы, был просто необходим в этом деле. Но тут из темноты до него внезапно донесся голос матери:

– Милый. У меня есть новости.

Лотто испугался, зажег свет и увидел ее, сидящую в дальнем конце стола, в черном костюме, с волосами, уложенными на манер огненной короны.

«Бедная ма, – подумал он тогда. – Такая распустившаяся. Такая толстая. Она до сих пор думала, что никто не знает о том, что она все еще принимает обезболивающие после рождения Рейчел».

Через несколько часов после этого разговора Лотто в одиночестве стоял на пляже и отчаянно смаргивал слезы. Оказывается, посетители с портфелями вовсе не были ее ухажерами, они были адвокатами! Всему конец. Прислуга уже разбежалась. Кто же теперь будет выполнять их работу? Плантация, его детство, фабрика, бассейн, Хэмлин, где его предки жили всегда, – все пропало. Даже призрак его отца.

Все, все продано…

Пляж Полумесяца был красивым местом, но их новый дом на сваях оказался маленьким и розовым, и на фоне дюны выглядел, как коробочка из бетонных блоков «Лего». Пеликаны парили на жарком соленом ветру над зарослями карликовых пальм. На этот пляж постоянно приезжали какие-то люди, и, хотя дюна и скрывала от глаз их грохочущие разбитые пикапы, в доме их все равно было слышно.

– Этот дом? – спрашивал ее Лотто. – Ты могла бы купить целую милю пляжа, ма! Почему мы должны жить в этой коробке?! Почему?

– Это экономно, – с мученической улыбкой отвечала ему мать. – К тому же не забывай про лишение права выкупа закладной. Эти деньги не мои, сынок, они все принадлежат тебе и твоей сестре. Я все передам тебе.

Но разве Лотто теперь было дело до денег? Он ненавидел их!

[Он всю жизнь старался не думать о них, предоставляя все тревоги другим и думая, что у него всего хватает.]

Деньги не заменят ему отца или его землю.

– Это предательство, – прошептал Лотто, всхлипывая от злости. Мать обхватила его лицо ладонями, стараясь не прикасаться к прыщам.

– Нет, милый, – сказала она с сияющей улыбкой. – Это свобода!

ЛОТТО НАДУЛСЯ.

Долгое время он в одиночестве сидел на пляже. Тыкал палкой мертвую медузу и пил сладкую воду из магазинчика на A1A. Затем ему захотелось тако[1], и он пошел туда, куда ходили на ланч все крутые парни из города, все эти хлыщи в рубашках для поло, хлопковых клетчатых шортах и мокасинах. Девчонки приходили в это кафе в одних лифчиках от купальников, а парни так и вовсе без рубашек, чтобы пощеголять мускулами, бронзовыми от солнца. Сам Лотто был уже шести футов росту, а в конце июля его четырнадцать превратились бы в пятнадцать.

[Он же был львом, это все объясняло.]

Однако он был все таким же угловатым, одни локти да колени, плюс этот вечный хохолок на затылке, да к тому же чертовы прыщи.

Растерянный, хлопающий ресницами и наполовину осиротевший Лотто Саттервайт. Когда он пришел туда, его долго передавали от компании к компании и утешали. Затем несколько девушек подошли к нему и попытались познакомиться, но он все еще был слишком подавлен, чтобы как следует ими заинтересоваться, и поэтому они ушли.

Лотто ел в полном одиночестве, сидя за столом для пикника. В какой-то момент он так перемазался кинзой, что сидящий напротив него азиат, гладковыбритый и причесанный, усмехнулся. Рядом с ним сидела девушка с пышной копной волос, подведенными глазами, красными губами, пирсингом в брови и фальшивым изумрудиком, сверкавшим в сережке в носу. Она уставилась на Лотто так пристально, что он почувствовал странное покалывание в ногах, а потом и сам не понял, как пришел к выводу, что она, должно быть, хороша в постели. Рядом с девушкой сидел невыразительный толстяк в очках, судя по всему ее близнец.

Азиата звали Майкл. Девушку с пристальным взглядом – Гвенни. Но самым важным оказался толстяк. Его звали Чолли.

В этот день в Тако-хижине оказался еще один Ланселот. Его все звали Лэнс. Тощий, бледный тип, которому явно не помешало бы есть больше овощей. Кем был этот чудик? Он нарочито неторопливо расхаживал по хижине в своей шапке набекрень и футболке, такой длинной, что она доставала до колен. Издавая губами звуки в стиле бит, он пошел в туалет, а когда вернулся, принес с собой жуткую вонь. Парень со спины дернул его за футболку, и на пол упал маленький кусок дерьма. Кто-то тут же закричал:

– Лэнс футболку обгадил!

Они прохаживались на его счет еще довольно долго, пока кто-то не вспомнил, что здесь есть еще один Ланселот, странный и, судя по всему, уязвимый новичок. Кто-то спросил Лотто:

– Эй, салага, мы, похоже, до смерти тебя напугали, а?

– Как твое полное имя, сир Лансепот?

Лотто сжался и почувствовал себя очень жалким. Отставив еду, он поплелся восвояси, но близнецы и Майкл поймали его у пальмы для парочек.

– Это настоящая поло? – спросил Чолли, пощупав рукав его рубашки. – Они стоят по восемьдесят баксов за штуку!

– Чолл, – одернула его Гвенни. – Опять эти твои потребительские штучки.

– Взял со скидкой, – сказал Лотто, пожав плечами, хотя на деле это было не так.

Целое мгновение они смотрели на него не отрываясь.

– А вот это уже интересно, – сказал Чолли.

– Да, он ничего, – сказал Майкл.

Они посмотрели на Гвенни. Она смотрела на Лотто, сузив глаза так, что они превратились в две накрашенные тушью щелки.

– Ладно, – вздохнула она наконец, – давайте его оставим.

Когда она улыбнулась, у нее на щеке появились ямочки. Все эти ребята были немного старше него и переводились уже в одиннадцатый.

И знали вещи, о которых он и понятия не имел.

Жизнь Лотто наполнилась песком, пивом и наркотиками. Однажды он даже стащил у матери обезболивающие таблетки, чтобы поделиться ими с новыми друзьями. Днем его тоска по отцу приглушалась, но по ночам он все еще просыпался в слезах. На день рождения Лотто получил открытку с карманными деньгами на неделю, что было довольно глупо для пятнадцатилетнего.

Лето закончилось, и начался учебный год. Девятый класс оказался сущей легкотней для человека с его памятью. А после школы Лотто всегда приходил на пляж и торчал там до глубокой ночи.

«Дунь», – говорили ему друзья, и он дул. «Курни», – добавляли они, и он курил. Так он мог на время забыться. Из троих новых друзей Гвенни оказалась самой интересной. В ней тоже чувствовался какой-то надлом, хотя никто и не говорил ему, какой. Гвенни переходила шумную трассу, а в супермаркете засовывала в рюкзак банки со взбитыми сливками. Она казалась дикой, хотя близнецы жили на ранчо, у них было двое родителей и к тому же Гвенни посещала курсы по подготовке к поступлению в университет. Целых три курса. Ей нравился Майкл, а Майклу нравилось класть ладонь ей на колено, когда никто не видел. А Лотто по ночам мечтал сорвать с нее одежду и заставить содрогаться от удовольствия. Однажды вечером он взял ее холодную ладонь в свою. Гвенни позволила ему подержаться за нее секунду, прежде чем он сжал ее пальцы и отпустил. Иногда Лотто представлял себя, Гвенни и Майкла птицами, парящими в высоте, словно со стороны наблюдал, как они описывают круги, сменяя один другого. И только Чолли, стоящий в стороне, насмехался, глядя на эти круги и изредка пытаясь втиснуться между ними.

– Знаешь, не уверен, что до тебя у меня были настоящие друзья, – сказал Чолли однажды, обращаясь к Лотто.

Они были в пассаже, играли в видеоигры, трепались на всякие философские темы, Чолли возился с кассетами, которые достались ему в Армии Спасения, а Лотто – с учебником за девятый класс, который мог бы с легкостью пролистать и тут же процитировать, особо не вникая в текст. Он поднял голову и увидел отражение Пак-Мэна на блестящем от жира лбу и подбородке Чолли. Мальчик поправил очки указательным пальцем и отвернулся. Лотто почувствовал прилив нежности.

– Ты мне тоже нравишься, – сказал он и внезапно понял, что это чистая правда.

Чолли, толстый, одинокий, с этим своим невинным стремлением разбогатеть, вдруг напомнил ему отца.

Такая разгульная жизнь была возможна для Лотто только в октябре. Через несколько месяцев все изменилось. Теперь у них был лишь вечер субботы. Они торчали на пляже с самого утра. Чолли, Гвенни и Майкл спали на красном покрывале. Сгоревшие на солнце, пропитавшиеся океанской солью, с закисшими ртами.

Морские ежи, пеликаны и морские чертики таскали по пляжу золотых рыбок в фут длиной.

Лотто наблюдал за пейзажем до тех пор, пока картинка не начинала напоминать ему ту, которую он как-то раз видел в книжке: красное море с каменной дорожкой, врывающейся в него, точно закрученный язычок колибри. Он подобрал чью-то потерянную лопатку и принялся копать песок. Кожа на руках была тугой, словно покрытой резиновым клеем, – ожоги были сильными, но мышцам все равно было приятно. Как же это прекрасно – иметь сильное тело. Море шипело и рокотало. Понемногу остальные тоже проснулись. Гвенни поднялась и поправила впившиеся плавки купальника. Господи, он бы вылизал ее всю, с ног до головы. Она взглянула на то, чем занимается Лотто, и сразу все поняла. Крутая девчонка с пирсингом, тюремными наколками, сделанными с помощью ее же ручек и иголок, и глазами, обведенными размазавшейся подводкой. Она опустилась на колени и погрузила руки в песок по самые локти. Чолли и Майкл стащили лопаты из трейлера пляжных полицейских. Майкл встряхнул бутылку энергетика, которую стащил у матери, и они слизнули таблетки, а затем продолжили копать, мерно работая челюстями. На дворе стоял ранний октябрь. Мрак все больше окутывал четырех проблемных подростков. Толстая луна выкатилась на небо и описала воду белым светом. Майкл собрал хворост, какие-то коряги и развел небольшой костер. О засыпанных песком бутербродах все забыли.

Их руки покрылись волдырями и стерлись до крови, но им было наплевать. Спираль возводимой ими фигуры закручивалась, им нужно было больше места. Они перевернули спасательский стул, закопали его и как следует засыпали песком. Потом по очереди принялись громко гадать, что же Лотто хотел выразить этой скульптурой: это наутилус, побег папоротника, галактика? Дальше их понесло: силы природы, совершенная красота, эфемерность? Они все гадали, а Лотто стеснялся сказать, что это «Время». Когда он проснулся с пересохшим горлом, в нем появился странный порыв превратить абстракцию времени во что-то ясное, воплотить в жизнь свое неожиданное озарение: время – это спираль!

Все их усилия и сама эта работа были совершенно бесполезны, н Лотто это нравилось.

Океан подбирался все ближе. Сначала он облизал их ноги, а затем подобрался к спирали и принялся вылизывать ее стену. Вода смыла песок, и белый стул спасателя проступил в скульптуре, точно скелет. В этот момент между всеми присутствующими как будто что-то сломалось, и мелкие частицы вихрем устремились в будущее.

[Впоследствии этот памятный день еще не раз отразится в их дальнейшей жизни.]

НА СЛЕДУЮЩУЮ НОЧЬ ВСЕ КОНЧИЛОСЬ.

После строительства спирали Чолли, великий и прекрасный, спрыгнул со спасательского стула. На секунду его силуэт промелькнул на фоне полной луны, затем он шмякнулся на землю, и раздался тошнотворный хруст. Майкл повез его в больницу, оставив Гвенни и Лотто на темном пляже, продуваемом холодными осенними ветрами. Гвенни взяла его за руку. Лотто весь покрылся мурашками. Это был тот самый момент. Кажется, сегодня он потеряет девственность.

Они отправились на вечеринку в заброшенном доме у болота. Гвенни сидела на руле его велосипеда. На вечеринке они пили пиво, смотрели, как более взрослая тусовка водит какие-то дикие хороводы вокруг гигантского костра, а потом Гвенни затащила Лотто в сам дом.

Маленькие свечки на подоконниках, матрасы, блестящие руки, ноги и ягодицы.

[Желание! Старая история, возрождающаяся в юных телах.]

Гвенни открыла окно, и они выбрались на крышу веранды. Лотто не мог понять, плачет Гвенни или нет. Под глазами у нее залегли пугающие темные круги. Она потянулась к нему, и он, вспомнив вдруг, что не целовался ни с кем с момента переезда на пляж, почувствовал, как знакомое, горячее и влажное удовольствие пронзило его до мозга костей.

Вечеринка внизу была очень громкой.

Гвенни толкнула его на спину, прямо на просмоленную, засыпанную песком бумагу. Он снизу вверх посмотрел на ее чуть светящееся лицо. Она задрала юбку и отодвинула трусики в районе промежности. А Лотто, который всегда был готов к этому, даже когда просто думал о девчонках, видел отпечатки лапок кулика, похожие на женские трусики, или галлоны молока, напоминающие о женской груди, в этот момент оказался не готов, так внезапно оно на него обрушилось. Но это было неважно. Гвенни приняла его, даже несмотря на то, что была совершенно сухой. Лотто зажмурился и почему-то вспомнил о манго, разламывающихся папайя и красочных тарелках фруктов, истекающих соком. Под конец он издал громкий стон, и все его тело захлестнуло сладостью.

Гвенни взглянула на него сверху вниз, и ее искусанные губы тронула улыбка. Она прикрыла глаза и отстранилась, но чем дальше она оказывалась, тем больше Лотто старался приблизиться – как будто пытался поймать нимфу в зарослях. Он вспомнил свои старые порножурналы и резко перевернул ее, поставив перед собой на колени. Она уперлась ладонями в землю и рассмеялась, обернувшись через плечо. Лотто закрыл глаза, резко вошел в нее, и она выгнула спину, как кошка. Он запутал пальцы в ее волосах, когда вдруг увидел, что окно комнаты, из которой они выбрались, облизывает огонь. Начался пожар, но Лотто все равно не смог остановиться. Просто не смог. Оставалось надеяться, что дом продержится до тех пор, пока он кончит. Боже, кажется, он был создан для этого. Все вокруг трещало и горело, Гвенни вздрагивала под ним. Через несколько секунд он излился в нее и тут же заорал, что им нужно бежать, бежать, бежать!

Не успев заправить рубашку в штаны, Лотто подбежал к краю крыши и спрыгнул в заросли саговых пальм. Гвенни последовала за ним, и в прыжке ее юбка вздулась, как тюльпан. Кое-как они выбрались из кустов. Член Лотто на ходу вывалился из штанов, и собравшиеся внизу пожарники зааплодировали, едко хихикая.

– Неплохо, Ромео, – сказал один из них.

– Ланселот, – шепотом поправил его Лотто.

– Тогда я – Дон Жуан, – с издевкой отозвался полицейский, защелкивая наручники сначала на его руках, а затем – на руках Гвенни.

Путешествие на машине оказалось коротким.

Гвенни на него не смотрела, но он и так знал, что они больше не увидятся. Его засунули в камеру с какой-то отвратительной штукой вместо туалета в углу. Лотто выковыривал из лавки щепки, чтобы использовать их в качестве оружия, если придется драться. Мигающая под потолком лампочка ближе к рассвету все-таки взорвалась, и в него брызнуло дождем осколков.

Дома его встретили мрачная Салли и Рейчел, которая тут же примостилась у Лотто на руках, прижалась к его груди и принялась посасывать палец. Всего годик, а уже зажата в тиски тревог.

В тот день стало ясно: нужно оградить Лотто от этих преступников. Приняв это решение, Антуанетта громко захлопнула дверь, хрустнула большими пальцами и схватила телефонную трубку.

Деньги – лучшая смазка для любого колеса. Днем еще решались основные вопросы, а вечером Лотто уже поднимался по трапу в самолет. Перед тем как войти в салон, он оглянулся.

Салли держала Рейчел на руках, они обе всхлипывали. Антуанетта стояла подбоченившись, выражение ее лица было трудно разгадать. Лотто решил, что она злится.

[Но это было не так.]

Люк закрылся за Лотто, Мальчиком, Изгнанным за Грехи. Оглядываясь в прошлое, он не мог вспомнить сам полет на север – только собственный шок. Этим утром он проснулся в солнечной Флориде, а спать ляжет уже в холодном и мрачном Нью-Гэмпшире, в общаге, провонявшейся мужскими ногами, с голодной болью в паху.

За ужином в столовой ему в лоб прилетел кусок тыквенного пирога. Лотто поднял голову, пытаясь понять, кто именно из мальчиков сделал это. Кто-то кричал: «Бедная тыковка!» Кто-то: «Пирожок из Флориды!» Затем кто-то выкрикнул: «Мямля-пирожуй!» – и все разразились хохотом. Вот как они называли его. Его, мальчика, который всю жизнь парил в просоленной жаре с полным ощущением того, что он – владелец мира [и так оно и было], в тот момент больно шмякнули о землю, он вжал голову в плечи и покрылся холодным потом. Вот он кто, Мямля-пирожуй, деревенщина в глазах всех этих хлыщей из Нью-Йорка и Бостона. Его детская красота давно пропала, теперь он был долговязым, тощим и прыщавым южанином. Низшим существом. Состояние, которое однажды сделало его таким значимым, здесь уже не имело значения.

Каждый день Лотто просыпался до рассвета и, подрагивая, сидел в углу кровати, глядя, как в окне занимается свет. Сердце обреченно билось у него в груди. Потом неизменно следовала столовая с холодными блинчиками и полусырыми яйцами, а затем – поход по замерзшему двору к часовне. Он звонил домой каждое воскресенье в шесть вечера, но Салли была не очень расположена к разговорам, а Антуанетта почти никуда не выходила, и ей нечем было с ним поделиться, кроме впечатлений от просмотренных ТВ-шоу. Ну а Рейчел была еще слишком мала, чтобы разговаривать связно, так что его звонки обычно длились не дольше пяти минут. Глубокое темное море пролегло между ними. В Нью-Гэмпшире было холодно. Даже небо здесь нагоняло на него смертельную тоску.

Чтобы хоть немного растопить лед, сковавший его до мозга костей, Лотто дождался, пока в половине шестого откроется спортзал, и залез в горячее джакузи у бассейна. Он сидел в нем, представляя, что рядом с ним – его друзья и что они все славно покуривают на солнышке. Если бы здесь была Гвенни, они бы уже досконально проверили все знания, которыми он здесь овладел, даже апокриф!

Ему писал только Чолли, хотя по большей части от него приходила порнушка с забавными подписями.

Лотто сидел в ванной и думал о потолочных балках у себя над головой. Они висели на высоте не меньше пятидесяти футов. Думал о том, что один достаточно мощный нырок в мелком месте бассейна положил бы конец всему этому. Хотя лучше всего, конечно, залезть на верхушку обсерватории, соорудить петлю из школьного галстука и прыгнуть. А еще лучше угнать тележку уборщика и наесться порошка для чистки ванных комнат. Есть его и есть, до тех пор пока не запузырятся все внутренности.