Диктатор Харрис Роберт
– Шлюха! Шлюха! Шлюха!
Очень быстро этот речитатив подхватили повсюду вокруг нас, и в воздухе снова и снова замелькали указывающие на обвинительницу руки.
– Шлюха! Шлюха! Шлюха!
Клодия озадаченно и недоверчиво смотрела на это море ненависти. Она как будто не заметила, как ее брат пересек площадку и встал рядом с нею, но когда он схватил ее за локоть, это словно вырвало ее из оцепенения. Женщина взглянула на него и, наконец, после ласковых уговоров, позволила увести себя с возвышения, с глаз людских, во тьму безвестности, из которой, поверьте, больше не показалась всю свою жизнь.
Так Цицерон отомстил Клодии и вернул свое положение самого влиятельного голоса в Риме. Вряд ли есть необходимость добавлять, что Руфа оправдали и что ненависть Клодия к моему господину удвоилась.
– Однажды, – прошипел он, – ты услышишь звук за своей спиной и, когда обернешься, я буду там, обещаю!
Марк Туллий засмеялся над грубостью этой угрозы, зная, что он слишком популярен, чтобы Клодий осмелился на него напасть – по крайней мере сейчас.
Что же касается Теренции, хотя она порицала вульгарность шуток Цицерона и ее ужаснула грубость толпы, но, тем не менее, она была довольна тем, что враг ее полностью социально уничтожен. Когда они с мужем шли домой, она взяла его за руку – впервые за многие годы я стал свидетелем такого открытого проявления привязанности с ее стороны.
На следующий день, когда Цицерон спустился с холма, чтобы присутствовать на заседании Сената, его окружили и простые люди, и множество сенаторов, ожидавших на улице начала их работы. Принимая поздравления своих собратьев, мой хозяин выглядел точно таким же, каким был в дни своего могущества, и я видел, что он точно так же, как раньше, опьянен подобным приемом.
Случилось так, что это было последнее заседание Сената перед ежегодными каникулами, и в воздухе висело лихорадочное настроение. После того как гаруспики[35] постановили, что небеса сейчас благосклонны, и сенаторы начали один за другим входить, чтобы начать дебаты, Цицерон поманил меня к себе и показал главную тему в повестке дня, которую предстояло сегодня обсудить: выдачу из казны сорока миллионов сестерциев Помпею на финансирование его закупок зерна.
– Это может быть интересным, – кивнул Марк Туллий на Красса, двинувшегося в зал с мрачным выражением лица. – Я вчера перемолвился с ним парой слов насчет этого. Сперва Египет, теперь это – он в ярости из-за мании величия Помпея. Воры готовы вцепиться друг другу в глотки, Тирон, и это может дать мне возможность пошалить.
– Будь осторожней, – предупредил я его.
– О, боги, да: «Будь осторожней!» – передразнил он меня и хлопнул по моей макушке свернутой повесткой дня. – Ну, после вчерашнего у меня есть немного власти, а тебе известно, что я всегда говорю: власть существует для того, чтобы ею пользоваться.
С этими словами Цицерон бодро вошел в здание Сената.
Я не собирался оставаться на заседание, потому что у меня было много работы: я готовил к публикации вчерашнюю речь Цицерона. Однако теперь я передумал и встал в дверях.
Председательствующим консулом был Корнелий Лентул Марцеллин – аристократ-патриот старого толка, враждебно настроенный к Клодию, поддерживающий Цицерона и подозрительно относящийся к Помпею. Он позаботился о том, чтобы вызвать ряд ораторов, дружно осудивших выдачу Помпею Великому такой огромной суммы. Как указал один из выступавших, таких денег в любом случае не было в наличии, так как каждый сэкономленный медяк был потрачен на выполнение закона Цезаря, согласно которому ветераны Помпея и городская беднота наделялись землями в Кампании.
Публика начала скандалить. Сторонники Гнея Помпея прерывали криками его противников, а противники отвечали им тем же. Самому Помпею не разрешалось присутствовать, так как полномочия по сбору зерна влекли за собой империй[36] – власть, запрещавшую тому, кто ею обладал, входить в Сенат. Судя по виду Красса, он был доволен тем, как идут дела. В конце концов, Цицерон дал понять, что желает говорить, и публика стихла, а сенаторы подались вперед, чтобы услышать, что он скажет.
– Благородные члены Сената, – сказал Цицерон, – вспомните, что именно по моему предложению Помпею с самого начала даровали эти полномочия по зерну. Поэтому я вряд ли буду противиться им сейчас. Мы не можем сегодня приказать человеку выполнить некую работу, а завтра отказывать в средствах для ее выполнения.
Сторонники Помпея громко загомонили, соглашаясь.
Но Цицерон поднял руку.
– Однако, как тут красноречиво указали, наши ресурсы ограничены. Казна не может оплатить все. Нельзя ожидать дармовых приобретений зерна по всему миру, чтобы накормить наших граждан, и в то же время раздавать дармовые фермы солдатам и плебеям. Когда Цезарь провел этот закон, даже он, несмотря на всю свою великую силу предвидения, едва ли представлял, что настанет день – и очень скоро настанет, – когда ветеранам и городской бедноте не нужны будут фермы, чтобы выращивать зерно, потому что зерно им дадут просто бесплатно.
– О! – восхищенно закричали с тех скамей, где сидели аристократы. – О! О!
И они показали на Марка Красса, который вместе с Помпеем и Цезарем был одним из создателей закона о землях. Красс же неотрывно смотрел на Цицерона, хотя лицо его оставалось бесстрастным и невозможно было понять, о чем он думает.
– Разве не было бы разумным в свете изменившихся обстоятельств, – продолжал Марк Туллий, – этому благородному собранию опять взглянуть на закон, принятый во время консульства Цезаря? Теперь явно не время всесторонне обсуждать его, поскольку это сложный вопрос, и я сознаю, что собравшимся не терпится сделать перерыв в заседаниях. Потому я предложил бы, чтобы данную тему внесли в повестку дня при первой же возможности, когда мы соберемся вновь.
– Поддерживаю! – закричал Луций Домиций Агенобарб – патриций, женатый на сестре Катона. Он так сильно ненавидел Цезаря, что недавно потребовал, чтобы того лишили командования над легионами в Галлии.
Несколько десятков других аристократов также вскочили, громко поддерживая предложение оратора, а люди Помпея, похоже, были слишком сбиты с толку, чтобы как-то отреагировать: в конце концов, в основном речь Цицерона вроде бы поддерживала их начальника. Это и вправду была неплохая маленькая шалость, и, когда мой хозяин сел и посмотрел туда, где в конце прохода стоял я, я мысленно вообразил, как он подмигнул мне.
Консул шепотом посовещался со своими писцами и объявил, что ввиду очевидной поддержки выдвинутого Цицероном ходатайства вопрос будет обсуждаться в майские иды[37].
На этом заседание было закрыто, и сенаторы начали двигаться к выходу. Быстрее всех шел туда Красс, который чуть не сбил меня с ног, вылетев из здания в нетерпеливом желании убраться из здания Сената.
Цицерон тоже был полон решимости устроить праздник, чувствуя, что заслуживает его после семи месяцев неустанного напряжения и трудов, и наметил для этого идеальное место. Богатый сборщик налогов, которому он оказал много юридических услуг, недавно умер, оставив ему по завещанию кое-какую собственность – небольшую виллу на Неаполитанском заливе, в Кумах, между морем и озером Локрин. В те дни, следует добавить, было незаконно брать прямую оплату за свои услуги в качестве адвоката, но разрешалось принимать наследство, а кроме того, за этим правилом не всегда строго следили. Марк Туллий никогда не видел этого места, но слышал, что оно пользуется репутацией одного из самых красивых в тех краях. Он предложил Теренции отправиться туда, чтобы вместе осмотреть имение, и она согласилась, хотя затем, обнаружив, что я включен в число приглашенных, впала в один из своих приступов хандры.
Я подслушал, как она жалуется своему супругу:
– Знаю я, как все будет. Мне придется оставаться в одиночестве весь день, пока ты будешь запираться с этой своей «официальной женой»!
Цицерон ответил что-то успокаивающее, дескать, такого никогда не случится, а я постарался не путаться у Теренции под ногами.
Накануне нашего отъезда Марк Туллий дал обед для своего будущего зятя, Крассипа, и тот ненароком упомянул, что Красс, с которым он был очень близок, вчера спешно покинул Рим, никому не сказав, куда отправляется.
– Без сомнения, он услышал, что какая-нибудь пожилая вдова в захолустном уголке стоит на пороге смерти и ее можно уговорить задешево расстаться с собственностью, – сказал Цицерон.
Все рассмеялись – кроме Крассипа, который принял очень чопорный вид.
– Уверен, он просто отправился отдыхать, как и все остальные.
– Красс не отправляется отдыхать – от отдыха нет выгоды, – возразил Цицерон, поднял свою чашу и предложил тост за Крассипа и Туллию: – Да будет их союз долгим и счастливым, и да будет он благословлен множеством детей – я бы лично предпочел минимум троих!
– Отец! – воскликнула Туллия, затем засмеялась, покраснела и отвела взгляд.
– Что? – с невинным видом спросил Цицерон. – У меня седые волосы, и теперь мне нужны внуки, с которыми можно будет возиться.
В тот вечер он рано встал из-за стола.
Прежде чем отправиться на юг, Марк Туллий захотел повидаться с Помпеем Великим. В частности, он хотел ходатайствовать, чтобы Квинту разрешили отказаться от поста легата и вернуться домой с Сардинии. Цицерон отправился к Помпею в носилках, но приказал носильщикам идти медленно, чтобы я мог держаться рядом и мы могли беседовать. Темнело. Нам пришлось пропутешествовать примерно милю, за городские стены, в сторону холма Пинчо, где находилась новая загородная вилла Гнея Помпея, которую правильнее было бы назвать дворцом. Она выходила на стоящий внизу обширный комплекс храмов и театров близившегося тогда к завершению Марсова поля.
Триумвир обедал наедине с женой, и нам пришлось подождать, пока они закончат. Во внешнем дворе его виллы команда рабов переносила груды багажа в шесть затащенных во двор повозок. Сундуков с одеждой, коробок с посудой, ковров, мебели и даже статуй было столько, словно Помпей собирался обосноваться где-то в другом доме.
В конце концов, появилась супружеская чета, и Помпей представил Цицерону Юлию, а тот, в свою очередь, представил ей меня.
– Я тебя помню, – сказала мне молодая женщина, хотя я был уверен, что она лукавит.
Ей исполнилось лишь семнадцать, но она была очень грациозна. Супруга Помпея обладала изысканными манерами своего отца, и отчасти – его способностью смотреть пронизывающим взором. Я внезапно со смущением вспомнил о голом безволосом торсе Цезаря, распростертого на массажном столе в его штаб-квартире в Мутине, и мне пришлось прикрыть глаза, чтобы изгнать из головы этот образ.
Юлия почти сразу ушла, сославшись на необходимость хорошо выспаться перед завтрашним путешествием. Помпей поцеловал ей руку – он был очень ей предан – и провел нас в свой кабинет. Это была просторная комната размером с целый дом, забитая трофеями, привезенными из многих кампаний. Среди трофеев был плащ Александра Великого – во всяком случае, хозяин дома утверждал, что это именно он.
Гней Помпей уселся на кушетку, сделанную из чучела крокодила – по его словам, ее подарил ему Птолемей, – и пригласил Цицерона сесть напротив.
– У тебя такой вид, будто ты начинаешь военную экспедицию, – сказал Марк Туллий.
– Так уж получается, когда путешествуешь с женой, – развел руками триумвир.
– Могу я спросить, куда ты направляешься?
– В Сардинию.
– А, – сказал Цицерон, – какое совпадение! Я как раз хотел спросить тебя насчет Сардинии.
И он принялся приводить красноречивые доводы в пользу того, чтобы его брату разрешили вернуться домой, в особенности ссылаясь на три причины: то, как долго Квинт пробыл вдали от дома, необходимость для него провести время с сыном, который становился очень трудным мальчиком, и то, что ему больше подходит быть военным, а не гражданским начальником.
Помпей выслушал это, откинувшись на своем египетском крокодиле и поглаживая подбородок.
– Если ты того желаешь, – сказал он, – то да, он может вернуться. Так или иначе, ты прав – он не очень-то хорош в управлении делами.
– Спасибо. Я, как всегда, у тебя в долгу, – ответил Цицерон.
Триумвир пристально и хитро посмотрел на него.
– Я слышал, на днях ты устроил переполох в Сенате.
– Только ради тебя – я просто пытаюсь обеспечить финансирование доверенной тебе миссии.
– Да, но ты делаешь это, бросая вызов законам Цезаря. – Помпей укоризненно погрозил пальцем. – Как скверно с твоей стороны!
– Цезарь – не непогрешимый бог, его законы не сходят к нам с горы Олимп. Кроме того, если б ты был в Сенате и видел, какое удовольствие получал Красс от всех этих нападок на тебя… Уверен – тебе захотелось бы, чтобы я нашел способ стереть улыбку с его лица. А критикуя Цезаря, я, несомненно, этого добился.
Лицо Помпея сразу прояснилось.
– А, тут я на твоей стороне!
– Поверь, амбиции Красса и его вероломство по отношению к тебе куда больше нарушают стабильность государства, чем все, когда-либо сделанное мной.
– Полностью согласен.
– Вообще-то, я полагаю, что если вашему союзу с Цезарем кто-то и угрожает, так это он.
– То есть?
– Ну, я не понимаю, как Цезарь может устраниться и позволить Крассу вот так интриговать против тебя, а тем более позволить ему нанять Клодия. Наверняка у Цезаря в первую очередь должны быть обязательства перед тобой, раз он твой тесть? Если Красс будет продолжать в том же духе, скоро он посеет большие раздоры, я предсказываю это.
– Так и случится, – кивнул Гней Помпей и снова принял хитрый вид. – Ты прав, несомненно.
Он встал, и Цицерон последовал его примеру. Помпей взял его руку в свои громадные лапы.
– Спасибо, что пришел повидаться со мною, старый друг. Ты дал мне столько поводов поразмыслить по дороге в Сардинию… Мы должны часто писать друг другу. Где именно ты будешь?
– В Кумах.
– А! Завидую тебе. Кумы – самое красивое место в Италии.
Цицерон был очень доволен проделанной тем вечером работой. По пути домой он сказал мне:
– Этот их тройной союз не может длиться долго. Он противоречит природе. Все, что от меня требуется, – продолжать подтачивать его, и рано или поздно это гнилое здание рухнет.
Мы покинули Рим при первом проблеске дня – Теренция, Туллия и Марк ехали в одном экипаже с Цицероном, который пребывал в преотличном настроении. Мы двигались быстро, остановившись на ночлег сперва в Тускуле, который, к радости Марка Туллия, снова стал обитаемым, а потом – в родовом поместье в Арпине, где пробыли неделю. В конце концов, мы спустились с холодных высоких пиков Апеннин на юг, в Кампанию.
С каждой проделанной милей зимние тучи рассеивались, а небо становилось голубее. Вокруг теплело, воздух делался более ароматным из-за запахов сосен и трав, а когда мы оказались на прибрежной дороге, ветер с моря показался нам настоящим бальзамом.
В ту пору город Кумы был куда меньше и спокойнее, чем сейчас. В акрополе я рассказал, куда мы направляемся, и жрец направил меня на восточный берег озера Локрин, в местечко в низовьях холмов, откуда открывался вид на лагуну и на узкую длинную отмель, разнообразившую голубизну Средиземного моря.
Сама вилла была маленькой и пришедшей в упадок. За ней присматривали с полдюжины пожилых рабов. Ветер задувал сквозь пробитые стены, часть крыши отсутствовала, но один вид, открывавшийся из ее окон, компенсировал все неудобства. Внизу, на озере, маленькие гребные лодки двигались среди устричных садков, в то время как из сада позади дома открывался величественный вид на буйно-зеленую пирамиду Везувия.
Цицерон был очарован и немедленно принялся работать с местными строителями, составив грандиозную программу восстановления и ремонта дома. Маленький Марк играл на берегу со своим домашним учителем, Теренция сидела на террасе и шила, а Туллия читала какого-то греческого автора. Это был такой идиллический семейный отпуск, какого они не видели уже много лет.
Однако имелась одна загадка. Весь берег от Кум до Путеол тогда, как и сейчас, был усеян виллами, принадлежащими членам Сената. Естественно, Цицерон решил, что, как только разнесется весть, что он здесь живет, он начнет принимать гостей. Однако к нему никто не приходил. Ночью мой господин стоял на террасе и оглядывал морской берег, всматривался в холмы и жаловался, что там почти не видно огней. Где же пирушки, где званые обеды? Марк Туллий прошелся по берегу на милю в каждом направлении и ни разу не заметил сенаторской тоги.
– Должно быть, что-то происходит, – сказал он Теренции. – Где они все?
– Не знаю, – ответила та. – И что касается меня – я счастлива, что здесь нет никого, с кем ты мог бы обсуждать политику.
Разгадка пришла к нам на пятое утро.
Я был на террасе, отвечая на корреспонденцию Цицерона, когда заметил, как маленькая группа всадников свернула с прибрежной дороги и поскакала вверх по тропе к дому. У меня мгновенно мелькнула мысль: «Клодий!»
Я встал, чтобы лучше их разглядеть, и, к своему ужасу, увидел отблески солнца на шлемах и нагрудниках. Это были пятеро всадников-воинов.
Теренция и дети уехали на день, чтобы посетить сивиллу, которая, как говорили, жила в сосуде в пещере в Кумах[38].
Я вбежал в дом, чтобы предупредить Цицерона, и к тому времени, как мне удалось его найти – он выбирал, в какие цвета раскрасить столовую, – всадники уже ворвались во двор, и там грохотали копыта их коней. Затем их командир спешился и снял шлем. Он казался грозным видением: покрытый пылью и напоминающий вестника смерти. Белизна его носа и лба контрастировала с грязью, пятнавшей остальное лицо, будто он носил маску. Но я узнал его. Этот человек был сенатором, хотя и не очень известным, – членом того пассивного, надежного класса педериев, которые никогда не выступали, а просто «голосовали ногами»[39]. Его звали Луций Вибуллий Руф. Он был одним из офицеров Помпея Великого и, как и следовало ожидать, родом оттуда же, откуда и Помпей, – из Пицена.
– Можно тебя на пару слов? – хрипло спросил он моего хозяина.
– Конечно, – ответил тот. – Входите внутрь, все. Входите, поешьте и утолите жажду, я настаиваю.
– Я войду, – сказал Вибуллий. – А они будут ждать здесь и позаботятся о том, чтобы нас не побеспокоили.
Он двигался очень неловко – словно ожившая глиняная фигура.
– У тебя очень усталый вид, – сказал Цицерон. – Откуда ты прискакал?
– Из Лукки, – коротко ответил гость.
– Лукка? – повторил Марк Туллий. – До нее, должно быть, триста миль!
– Скорее, триста пятьдесят. Мы в дороге неделю.
Когда он опустился на сиденье, взметнулось облачко пыли.
– Там состоялась встреча, касающаяся тебя, и меня послали, чтобы я известил тебя о ее результатах. – Вибуллий взглянул на меня. – Мне нужно поговорить с тобой конфиденциально.
Цицерон, озадаченный и явно гадающий, не имеет ли он дело с безумцем, сказал:
– Это мой секретарь. Ты можешь сказать в его присутствии все, что должен сказать. Что за встреча?
– Как пожелаешь.
Луций Вибуллий стащил перчатки, расстегнул сбоку металлический нагрудник, сунул руку под него и вытащил документ, который затем осторожно развернул.
– Я явился из Лукки потому, что там встретились Помпей, Цезарь и Красс, – рассказал он.
Цицерон нахмурился:
– Нет, это невозможно. Помпей отправляется в Сардинию – он сам мне это сказал.
– Человек может поехать и туда, и сюда, разве не так? – вежливо спросил Вибуллий. – Он может отправиться в Лукку, а потом – в Сардинию. Я могу рассказать, как все в действительности произошло. После твоей маленькой речи в Сенате Красс отправился повидаться с Цезарем в Равенне, чтобы передать ему, что ты сказал. А потом оба они пересекли Италию, чтобы перехватить Помпея прежде, чем тот сядет на корабль в Пизе. Они провели вместе несколько дней, обсуждая множество вопросов и среди них следующий: что следует сделать с тобой.
Меня внезапно затошнило от страха. Цицерон же оказался крепче меня.
– Не нужно дерзить, – сказал он Вибуллию Руфу.
– А суть вот в чем: заткнись, Марк Туллий! – огрызнулся тот. – Заткнись и молчи в Сенате о законах Цезаря. Прекрати попытки посеять рознь между Тремя. Заткнись насчет Красса. Фактически – вообще заткнись.
– Ты закончил? – спокойно спросил оратор. – Мне нужно напомнить, что ты гость в моем доме?
– Нет, еще не совсем закончил. – Вибуллий немного помолчал, сверяясь со своими записями, а потом продолжил: – На совещании также присутствовал губернатор Сардинии, Аппий Клавдий. Он был там, чтобы дать определенные обязательства от имени своего брата. Итогом встречи стало вот что: Помпей и Клодий должны публично помириться.
– Помириться? – повторил Цицерон; теперь его голос звучал нерешительно.
– В будущем они станут держаться вместе в интересах общего блага, – пояснил Луций Вибуллий. – Помпей желает, чтобы я передал тебе, что ты очень расстроил его, Марк Туллий, очень расстроил. Сейчас я цитирую точные его слова. Он полагает, что продемонстрировал огромную верность тебе, участвуя в кампании по возвращению тебя из ссылки. Во время этой кампании он взял на себя определенные личные обязательства насчет твоего будущего поведения в отношении Цезаря – обязательства, которые, как он напоминает, ты повторил самому Цезарю в письменном виде, а теперь нарушил. Помпей чувствует, что ты его подвел. Он в замешательстве. И настаивает, в порядке испытания дружбы, чтобы ты отозвал из Сената свое ходатайство насчет земельных законов Цезаря и не поднимал этого вопроса вновь до тех пор, пока не проконсультируешься с ним лично.
– То, что я сказал, говорилось лишь в интересах Помпея… – запротестовал Марк Туллий.
– Ему бы хотелось, чтобы ты написал письмо, подтверждающее, что ты выполнишь его просьбу.
Вибуллий свернул документ и сунул его обратно под кирасу.
– Это – официальная часть. То, что я собираюсь сказать тебе дальше – строго конфиденциально. Ты понимаешь, о чем я?
Цицерон устало махнул рукой. Он все понимал.
– Помпей желает, чтобы ты оценил уровень сил, которые тут задействованы: вот почему остальные позволили ему проинформировать тебя. В этом же году, чуть позже, они с Крассом выдвинут свои кандидатуры на выборах в консулы.
– Они проиграют.
– Возможно, ты прав – если выборы будут проходить, как обычно, летом. Но выборы будут отсрочены.
– Почему?
– Из-за насилия в Риме.
– Какого насилия?
– Которое обеспечит Клодий. В результате выборы не состоятся до зимы, а к тому времени военный сезон в Галлии закончится, и Цезарь сможет послать тысячи ветеранов в Рим, чтобы те проголосовали за своих товарищей. И вот тогда они будут избраны. К концу срока своих полномочий на посту консулов Помпей и Красс получат власть проконсулов: Помпей – в Испании, а Красс – в Сирии. Вместо обычного года эта власть продлится пять лет. Естественно, в интересах справедливости власть Цезаря в качестве проконсула в Галлии также будет продлена на пять лет.
– Это просто невероятно…
– И в конце продленного срока полномочий Цезарь вернется в Рим и будет, в свою очередь, избран консулом – Помпей и Красс позаботятся о том, чтобы их ветераны были под рукой и проголосовали за него. Таковы условия «Договора в Лукке». Он будет действовать в течение семи лет. Помпей обещал Цезарю, что ты станешь соблюдать этот договор.
– А если не стану?
– Тогда он больше не будет гарантировать твою безопасность.
VI
– Семь лет, – с величайшим отвращением сказал Цицерон после того, как Вибуллий и его люди уехали. – В политике ничто не может быть запланировано на семь лет вперед. Помпей что, полностью лишился рассудка? Он что, не видит – этот дьявольский пакт действует всецело на благо Цезаря? В сущности, он пообещал прикрывать спину Цезаря до тех пор, пока тот не закончит мародерствовать в Галлии, после чего завоеватель вернется в Рим и возьмет под контроль всю республику – в том числе и самого Помпея.
Он в отчаянии сидел, ссутулившись, на террасе. Снизу, с берега, изредка доносились крики морских птиц, когда ловцы устриц выуживали свою добычу. Теперь мы знали, почему округа была такой пустынной. Если верить Вибуллию, половина Сената прознала про то, что случилось в Лукке, и больше сотни сенаторов отправились на север, чтобы попытаться урвать свою часть добычи. Они отринули солнце Кампании ради того, чтобы понежиться в лучах самого теплого солнца на свете – власти.
– Я дурак, – сказал Марк Туллий, – раз считаю волны здесь, пока будущее мира решается на другом конце страны. Давай посмотрим на дело трезво, Тирон. Я растратил свои силы. У каждого человека есть время расцвета, и мое время прошло.
В тот же день Теренция вернулась после визита в пещеру сивиллы в Кумах. Она заметила пыль на коврах и мебели и спросила, кто был в доме. Цицерон нехотя описал ей случившееся.
Глаза его жены засияли, и она взволнованно воскликнула:
– Как странно, что ты мне об этом рассказываешь! Сивилла предсказала именно такой исход. Она сказала, что сперва Римом будут править трое, потом – двое, потом – один, а после – никто.
Услышав эти слова, даже Цицерон, считавший идею о живущей в сосуде и предсказывающей будущее сивилле абсолютно дурацкой, был впечатлен.
– Трое, двое, один, никто… – пробормотал он. – Что ж, мы знаем, кто такие трое, – это очевидно. И я могу догадаться, кто будет «один». Но кем будут двое? И что она имела в виду под «никто»? Или это ее способ предсказать хаос? Если так, я согласен – вот что последует, если мы позволим Цезарю разорвать конституцию! Но, хоть убей, не вижу, как мне его остановить.
– Но почему именно ты должен быть тем, кто его остановит? – вопросила Теренция.
– Не знаю. А кто же еще?
– Почему всегда именно на твою долю выпадает преграждать путь амбициям Цезаря, когда Помпей, самый могущественный человек в государстве, не делает ничего, чтобы тебе помочь? Почему это твоя обязанность?
Цицерон довольно долго молчал, но в конце концов ответил:
– Хороший вопрос. Возможно, с моей стороны это обычная самонадеянность. Но могу ли я и впрямь с честью отступить и ничего не делать, когда все инстинкты говорят мне, что государство движется к катастрофе?
– Да! – страстно выкрикнула Теренция. – Да! Конечно! Разве ты недостаточно страдал за то, что противостоял Цезарю? Есть ли в мире человек, который выстрадал больше? Почему бы не позволить другим продолжить бой? Уж наверняка ты заслужил наконец право на мир?
А потом она тихо добавила:
– Уж я-то его наверняка заслужила.
Ее муж вновь надолго замолчал. По правде говоря, я подозревал, что с того мгновения, как ему стало известно о соглашении в Лукке, он в глубине души понимал, что не может и дальше противостоять Цезарю – если хочет остаться в живых. Ему требовалось только, чтобы кто-нибудь высказал это напрямик, и Теренция только что это сделала.
В конце концов он устало вздохнул – я никогда еще не слышал от него такого усталого вздоха.
– Ты права, жена моя. По крайней мере, никто никогда не сможет упрекнуть меня в том, что я не видел, кем является Цезарь, и не пытался его остановить. Но ты права – я слишком стар и слишком устал, чтобы и дальше с ним сражаться. Мои друзья поймут, а враги все равно будут поносить меня, что бы я ни сделал; так почему меня должно заботить, что они думают? Почему я не могу наконец-то насладиться здесь хоть каким-то досугом, на солнце, с моей семьей?
С этими словами он потянулся и взял супругу за руку.
Но все-таки Цицерон стыдился своей капитуляции. Я знаю это, потому что хотя он и написал письмо Помпею в Сардинию, говоря об изменении своей точки зрения – свое «отречение», как он это назвал, – Цицерон так и не дал мне на него взглянуть и не позволил скопировать. Не показал он письмо и Аттику. В то же время мой хозяин написал консулу Марцеллину, объявляя, что желает отозвать свое ходатайство Сенату о пересмотре земельных законов Цезаря. Он никак не объяснил это – впрочем, в объяснениях и не было нужды: все поняли, что политический небосвод сдвинулся и новое расположение звезд сложилось против Цицерона.
Мы вернулись в Рим, полный слухов. Немногие знали, что планируют Помпей и Красс, но постепенно распространилась весть, что они намереваются выдвинуться на выборах в консулы единым блоком, именно так, как уже делали прежде, хотя все знали, что они всегда ненавидели друг друга. Однако некоторые сенаторы были полны решимости дать отпор цинизму и высокомерию Троих. Были назначены дебаты о распределении консульских провинций, а заодно – о предложении лишить Цезаря и Ближней, и Дальней Галлий.
Цицерон знал: если он посетит курию, его спросят, какова его точка зрения. Поначалу он подумывал держаться подальше оттуда, но потом рассудил, что рано или поздно ему придется совершить публичное отречение – так почему бы не покончить с этим сразу?
Он начал работать над речью.
А потом, накануне дебатов, после двух с лишним лет пребывания на Кипре, в Рим вернулся Марк Порций Катон. Его появление было очень эффектным: он проплыл вверх по Тибру из Остии с флотилией груженных сокровищами кораблей в сопровождении своего племянника Брута – молодого человека, от которого ожидали великих дел. Весь Сенат, все магистраты и жрецы, как и основная часть жителей, взялись за приготовления, чтобы приветствовать возвращение Катона домой. Там, где ему полагалось причалить и встретиться с консулами, была пристань с раскрашенными шестами и лентами, но он, облаченный в потрепанную черную тунику, проплыл мимо, стоя на носу величественной галеры с шестью рядами весел – костистое лицо повернуто в профиль, глаза неотрывно смотрят вперед.
Толпа сперва задохнулась и разочарованно застонала от такого самоуправства. Но потом на берег начали выгружать его сокровища: одна запряженная быками повозка за другой растянулись процессией от Навалии до самой государственной сокровищницы в Храме Сатурна. Эти повозки везли семь тысяч серебряных талантов, и один только этот вклад Катона преобразил финансы всего государства – этого было достаточно, чтобы обеспечить бесплатным зерном граждан на пять лет. И Сенат собрался на срочное заседание, чтобы проголосовать и назначить Катона почетным претором, а заодно дать ему право носить особую тогу с пурпурной каймой.
Когда Марцеллин предложил ему высказаться в ответ, Марк Порций пренебрежительно отозвался о том, что он назвал «продажными побрякушками»:
– Я выполнил долг, возложенный на меня народом Рима – поручение, о котором я никогда не просил и за которое предпочел бы не браться. Теперь, когда с ним покончено, мне ни к чему восточная лесть, ни к чему рядиться в крикливые одежды. Осознание того, что я выполнил свой долг, для меня достаточная награда, как и должно быть для любого мужчины.
Когда на следующий день шли дебаты насчет провинций, Катон снова был в курии, как будто никогда и не уезжал. Сидя в своей обычной позе, он, как всегда, внимательно изучал отчеты казны, чтобы убедиться, что государственные деньги не тратятся впустую. Только когда Цицерон встал, чтобы заговорить, Марк Порций отложил отчеты в сторону.
Заседание шло уже долго, и большинство экс-консулов успели высказать свое мнение. И все равно Цицерон ухитрился еще немного растянуть тревожное ожидание, посвятив первую часть речи нападкам на своих старых врагов, Пизона и Габиния: первый был губернатором Македонии, второй – Сирии. Потом консул Марк Филиппий, женатый на племяннице Цезаря и начавший, как и многие другие, проявлять беспокойство, перебил Марка Туллия и спросил, почему тот все время нападает на двух марионеток, тогда как человек, раздувший кампанию, которая привела к изгнанию Цицерона, – это сам Юлий Цезарь. Именно такой удобный случай и требовался знаменитому оратору.
– Потому что, – ответил он, – я веду счет скорее общему благу, чем своим личным обидам. Именно моя старая и неизменная верность республике восстанавливает мою дружбу с Гаем Цезарем и примиряет меня с ним. Для меня, – продолжал он, и теперь ему приходилось кричать, чтобы его услышали за презрительными насмешками, – невозможно не быть другом того, кто служит государству добрую службу. Под командованием Цезаря мы вели в Галлии войну, тогда как раньше только отражали атаки. В отличие от своих предшественников, Цезарь считает, что вся Галлия должна быть приведена под наше правление. Поэтому он с блестящим успехом разбил в битвах самые свирепые и самые великие племена Германии и Гельвеции, а остальных устрашил, подавил и научил покоряться правлению римского народа. Но война еще не выиграна. Если Цезаря сместить, угли могут снова полыхнуть пламенем. Поэтому я как сенатор – хотя и его личный враг, если хотите, – должен отринуть личные обиды ради блага государства. Ибо как я могу быть врагом человека, чьи депеши, чья слава, чьи посланцы каждый день наполняют наш слух новыми названиями племен, народов и мест?
Это было не самое убедительное выступление, и в конце мой хозяин сам уличил себя во лжи, попытавшись притвориться, будто они с Цезарем на самом деле вообще никогда не были врагами, – образчик софистики, встреченный насмешками. И все-таки он справился. Предложение о замене Юлия Цезаря не приняли, и в конце заседания Цицерон пошел к выходу, не склонив головы, хотя большинство страстных противников Цезаря, вроде Агенобарба и Бибула, в знак отвращения демонстративно повернулись к нему спиной.
Вот тут его и перехватил Порций Катон. Я ждал у дверей и смог услышать весь их разговор.
Катон:
– Я несказанно разочарован тобою, Марк Туллий. Твое дезертирство только что лишило нас, возможно, последнего шанса остановить диктатора.
Цицерон:
– Почему я должен останавливать человека, который одерживает победу за победой?
Катон:
– Но для кого он одерживает эти победы? Ради республики или ради себя самого? И в любом случае, когда это стало государственной политикой – завоевывать Галлию? Разве Сенат или народ когда-либо поручали ему вести эту войну?
Цицерон:
– Тогда почему бы тебе не внести предложение ее закончить?
Катон:
– Возможно, я так и сделаю.
Цицерон:
– Да… И посмотрим, как далеко это тебя заведет! Добро пожаловать домой, между прочим.
Но Марк Порций был не в настроении для таких шутливых замечаний и тяжело зашагал прочь, чтобы поговорить с Бибулом и Агенобарбом.
С этого времени он возглавил оппозицию Цезарю, в то время как Цицерон удалился в свой дом на Палатине, к более спокойной жизни.
В том, что сделал Марк Туллий, не было ничего героического. Он понимал, что потерял лицо. «Спокойной ночи, принципы, искренность и честь!» – так он подытожил все это в письме к Аттику.
Однако после долгих лет, даже обладая мудростью взгляда в прошлое, я не вижу, что еще он мог бы сделать. Катону было бы легче бросить вызов Цезарю. Он был из богатой и могущественной семьи, и над ним не висела постоянная угроза Клодия.
Дальше все развивалось именно так, как и планировали триумвиры, и Цицерон не смог бы это остановить, даже если б пожертвовал жизнью.
Сперва Клодий и его головорезы мешали агитации перед выборами консулов, так что кампанию пришлось прекратить, потом они угрожали и запугивали других кандидатов, пока те не отзывали свои кандидатуры, и, в конце концов, выборы были отложены. Только Агенобарб, при поддержке Катона, нашел мужество бороться за консульство против Помпея и Красса. Большинство же сенаторов надели траур в знак протеста.
Зимой город впервые наводнили ветераны Цезаря. Они пьянствовали, развратничали и угрожали любому, кто отказывался салютовать изображениям их вождя, которые они воздвигли на перекрестках. Накануне перенесенных выборов Катон и Агенобарб отправились при свете факелов к загонам для голосования, чтобы заявить свои права на сбор голосов. Но по дороге на них напали – то ли люди Клодия, то ли люди Цезаря, – и их факельщик был убит. Катона пырнули кинжалом в правую руку, и, хотя он умолял Агенобарба держаться стойко, тот бежал в свой дом, забаррикадировал дверь и отказался выходить.
На следующий день Помпея и Красса выбрали консулами, и вскоре после этого, как и было решено в Лукке, они позаботились о том, чтобы им достались провинции, которыми они желали править в конце их объединенного срока полномочий: Испания – Помпею, Сирия – Крассу, и то, и другое на пять лет вместо обычного года, с продлением для Цезаря на пять лет его проконсульства в Галлии. Помпей даже решил не покидать Рим после окончания своего консульского срока, правя Испанией через своих подчиненных.
Пока все это происходило, Цицерон продолжал держаться в стороне от политики. В те дни, когда у него не было дел в суде, он оставался дома и присматривал за тем, как его сына и племянника обучают грамматике, греческому языку и риторике. Почти каждый вечер он тихо обедал с Теренцией. А еще сочинял стихи, начал писать книгу по истории и упражнялся в ораторском искусстве.
– Я все еще в изгнании, – заметил он мне, – только теперь мое изгнание в Риме.
Гай Юлий Цезарь вскоре получил донесения о резком изменении точки зрения Цицерона в Сенате и немедленно послал ему благодарственное письмо. Я помню, как удивился Марк Туллий, когда один из быстрых и надежных курьеров Цезаря доставил ему это послание. Как я уже объяснил, почти вся переписка Цезаря и Цицерона впоследствии была конфискована. Но я помню начало писем триумвира, потому что оно всегда было одинаковым: «От Гая Цезаря, императора, Марку Цицерону – привет. Со мной и моей армией всё в порядке…»
А в том письме был и еще один момент, которого я никогда не забуду: «Я рад узнать, что для меня есть место в твоем сердце. Нет другого человека в Риме, чье мнение я ценил бы выше твоего. Ты можешь во всем на меня положиться».
Цицерон разрывался между чувствами благодарности и стыда, облегчения и отчаяния. Он показал это письмо своему брату Квинту, который только что вернулся с Сардинии. Тот сказал:
– Ты поступил правильно. Помпей оказался неверным другом. Может, Цезарь будет вернее.
А потом добавил:
– Честно говоря, пока я был на чужбине, Помпей обращался со мною так презрительно, что я подумывал, не лучше ли мне будет присоединиться к Цезарю.
– И как бы ты это сделал?
– Ну, я же солдат, не так ли? Возможно, я смог бы попросить должность в его штабе. Или ты мог бы попросить для меня должность офицера…
Сперва Цицерон колебался: он не хотел просить Цезаря об одолжении. Но потом увидел, каким несчастным чувствует себя Квинт после возвращения в Рим. Конечно, тут сыграл роль и злосчастный брак с Помпонией, но дело было не только в этом. В отличие от старшего брата, Квинт не был адвокатом или оратором, и его не слишком привлекали суды или Сенат. Он уже занимал должности претора и губернатора Азии, и единственной оставшейся для него ступенькой на политическом поприще было консульство, которое он никогда не получил бы, не подвернись ему некий нежданный счастливый случай или чье-нибудь покровительство. И опять-таки, такое изменение его судьбы могло произойти лишь на поле брани…
И, хотя вероятность этого казалась небольшой, братья все же убедили себя такими доводами, что должны в дальнейшем связать свои судьбы с судьбой Гая Юлия Цезаря.
Цицерон написал Цезарю, прося офицерского звания для Квинта, и триумвир немедленно ответил, что будет счастлив услужить ему. Более того – в ответ он спросил у Марка Туллия, не поможет ли тот присмотреть за великой программой переустройства, которую Цезарь планировал в Риме, чтобы она соперничала с такой же программой Помпея. Несколько сотен миллионов сестерциев следовало потратить на устройство нового форума в центре города и на создание крытого прохода в милю длиной на Марсовом поле. Чтобы вознаградить Цицерона за труды, Юлий Цезарь дал ему кредит в восемьсот тысяч сестерциев под два с четвертью процента – половину рыночного курса.
Вот каким был этот человек, Гай Юлий Цезарь. Он был как водоворот – засасывал людей чистой силой своей энергии и власти до тех пор, пока не заворожил почти весь Рим. Всякий раз, когда его «Записки» вывешивали у Регии, перед ними собирались толпы, которые стояли там весь день, читая о его свершениях.
В тот год его юный протеже Децим победил кельтов в великой морской битве в Атлантике, после чего Цезарь велел продать в рабство весь кельтский народ, а их вождей – казнить. Британия была завоевана, Пиренеи – умиротворены, а Фландрия – подавлена. Каждую общину в Галлии обязали платить налог – даже после того, как Цезарь разграбил их города и вывез все их древние сокровища. Огромная, но мирная миграция германских племен в количестве 430 000 человек из племен узипетов и тенктеров пересекла Рейн и была одурачена Цезарем: он внушил им ложное чувство безопасности, притворившись, будто согласен на перемирие, – а после уничтожил их. Его инженеры воздвигли мост через Рейн, и он со своими легионами восемнадцать дней лютовал в Германии, прежде чем отступил обратно в Галлию и разобрал за собой мост. В конце концов, как будто этого было недостаточно, он пустился в море с двумя легионами и высадился на варварских берегах Британии – в месте, в существование которого многие в Риме вообще отказывались верить, лежавшем за пределами изведанного мира, – сжег несколько деревень, захватил рабов и отплыл домой прежде, чем его поймали в ловушку зимние шторма.
Помпей собрал совещание Сената, чтобы отпраздновать победы Цезаря и проголосовать за добавочные двадцать дней публичных торжеств в честь своего тестя, – за чем последовала сцена, которую мне никогда не забыть. Сенаторы один за другим вставали, чтобы восславить Цезаря, среди них послушно встал и Цицерон, и, в конце концов, Помпею больше никого не осталось вызывать, кроме Катона.
– Сограждане, – сказал тот, – вы все опять лишились здравого рассудка. По подсчету самого Цезаря, он перебил четыреста тысяч человек, женщин и детей – людей, с которыми мы не были в ссоре, с которыми мы не воевали – во время кампании, не санкционированной голосованием ни Сената, ни римского народа. Я хочу внести на ваше рассмотрение два контрпредложения: во-первых, мы должны не устраивать празднества, а принести жертвы богам, чтобы те не обрушили свой гнев на Рим и армию из-за глупости и безумия Цезаря; а во-вторых, Цезарь, показавший себя преступником, должен быть передан племенам Германии, дабы те решили его судьбу.
Читать бесплатно другие книги:
