Как нам жить? Мои стратегии Занусси Кшиштоф
Отец. …в Швецию. (Аккорд.) Жароустойчивые сплавы – сегодня основа всего… (Аккорд.) Даже в спутниках… (Снова аккорд. Громко кричит.) Белла, перестань! Пианино расстроено.
Белла выполняет одной рукой пассаж по всей клавиатуре. Она довольна, что обратила на себя внимание. Иронически смотрит на отца.
Белла (Мареку, фамильярно). Папа предвосхитил последние достижения техники.
Белла снова разражается глупым оскорбительным смехом и делает пассаж. Отец резким движением захлопывает клавиатуру так, что Белла едва успевает убрать руки. На секунду наступает тишина. Отец продолжает спокойно говорить с Мареком.
Отец. Мои дети тратят жизнь впустую. Вит тоже…
Марек чувствует себя обязанным запротестовать.
Марек. Вит – великолепный специалист, его высоко ценят… Возможно, вы не знаете, но…
Вит (перебивает Марека с отвращением). Не старайся…
Отец печально качает головой и впадает в апатию. Сидит в задумчивости с отсутствующим видом. Белла замечает это и, пользуясь временной безнаказанностью, как непослушная маленькая девочка, тихонько открывает клавиатуру и вполголоса начинает декламировать, аккомпанируя себе одной рукой.
Белла. Я хочу идти сквозь огонь, в царство теней, / погруженных в чистейшую бездну небытия / и окруженных счастьем, неведомым жизни. / Огонь, ты вечная стихия, в тебе освобождение. (Сосредоточенно смотрит на отца, но он не реагирует – молчит, разглядывая трубку. Белла разочарована, обращается к Мареку.) Ну как тебе, понравилось?
Марек. Я в этом не разбираюсь.
Белла (не уступает). Ты же учился в школе, вот и скажи, что имел в виду поэт. Например, “огонь, ты вечная стихия”. Нелогично, правда? Но у поэтов бывает по-всякому. Как думаешь, кто это написал? Байрон? Словацкий? Шопенгауэр? (Марека смешит это перечисление.) Восточные мотивы – смерть и очищение, кто же это может быть? (Отец поднимает усталые веки, Белла немного смущается.) Видишь, папа, он не знает, кто это написал.
Увидев серьезное лицо отца, Белла тоже становится серьезной. Отец смотрит на нее так, словно очнулся от летаргического сна.
Отец. Это я написал.
Белла понимает, что огорчила отца, но пытается обратить все в шутку.
Белла. Вообще-то тут нечего стыдиться…
Я процитировал большой фрагмент сценария в надежде, что он точно иллюстрирует мои детские воспоминания о каком-то далеком мире, где все было устроено иначе. Отец был предпринимателем и до войны придерживался левых взглядов – он ощущал ответственность за своих рабочих (одному из них даже оплатил инженерное образование, и уже после войны они стали друзьями). К коммунизму он относился враждебно, поскольку считал, что это система, обслуживающая чиновников, а не рабочих и крестьян. К тому же со своим взрывным темпераментом он вслух говорил то, что думал, и в первой половине 1950-х его часто арестовывали. Как правило, это были задержания на несколько дней. В связи с какими-то злоупотреблениями на стройке ему дали несколько месяцев, хотя даже не вынесли обвинения. Тогда я уже был студентом и помню свидание в тюрьме в варшавском районе Мокотув. Мне запомнилась беспомощность отца. Находясь за решеткой, он утратил весь свой авторитет, был беззащитен и как-то приутих. Я сочувствовал ему, а в глубине души был разочарован. Дома отца называли львом – якобы из-за пышной шевелюры, а на самом деле потому, что он был властный, словно царь зверей. В тюрьме он выглядел жалким, как лев в клетке.
Современному читателю непонятно, как в 1950-е годы люди попадали в тюрьму, – почему задерживали инженера среднего возраста, работавшего на государственных стройках. Мне в память запала история о визите делегации советских строителей. Это было зимой. В ходе бетонирования перекрытий свежий бетон накрывали циновками, потому что температура приближалась к нулю. Советские специалисты похвалились, что у них есть цемент, который схватывается даже на морозе, из чего польские трудяги сделали вывод: нужно снять с бетона соломенные циновки, поскольку это признак отсталости. Узнав об этом, отец послал рабочих к черту, выгнал гостей со стройки, а вечером был арестован. Этот эпизод научил меня не допускать спонтанных реакций, и я до сих пор стараюсь сдерживать в себе любые резкие порывы. Во мне не найти и следа генов итальянских предков. А по поводу спонтанности я часто схлестываюсь со студентами, для которых это противоположность фальши, искусственности, лицемерию – одним словом, абсолютная добродетель. Я же из духа противоречия твержу, что спонтанность, или стихийность, высвобождает в человеке инстинктивное, то есть животное.
Ян Новицкий, Кшиштоф Занусси и Ян Кречмар на съемочной площадке “Семейной жизни”, 1970 г.
Что проявляется в наших инстинктах: душевные порывы или просто желание выжить? Я наблюдаю за малышами и вижу, как спонтанно они защищают свои интересы, не обращая внимания ни на кого, как отбирают чужие игрушки и орут, когда мы хотим забрать что-то у них. В романе “В пустыне и пуще” (“В дебрях Африки”) Генрик Сенкевич описывал мораль Кали: “Если Кали забрать у кого-то корову, это хорошо, а если у Кали кто-то забрать корову – плохо”. Не знаю, поддался ли Сенкевич влиянию колониальной антропологии или действительно столкнулся с проявлениями духовного примитивизма, с которым все мы рождаемся и от которого освобождаемся благодаря культуре, то есть духовным ценностям, познаваемым в процессе воспитания. Вопрос, хороший человек по своей природе или плохой, оставлю философам XVIII века. Жан-Жак Руссо не убедил меня своим оптимизмом. А если вернуться к спонтанности, то чаще всего, по-моему, она является синонимом невоспитанности. Перед глазами стоит сцена в трамвае: молодые люди, непринужденно веселясь, возвращаются с вечеринки и не замечают, что рядом люди, утирая слезы, едут с похорон, – здесь спонтанность равнозначна хамству.
Бывают ли маленькие дети грубыми? Не возьму на себя смелость ответить утвердительно, но склоняюсь к мысли, что это так. Все мы рождаемся животными, проходим этап пещерного человека и достигаем (или не достигаем) вершин человечности, выражением которой является культура. Культура чувств, определяющая поведение. Здесь я приведу финал литературного сценария фильма “Защитные цвета”. В этой ленте я размышлял о том, что в каждом человеке сидит животное.
В ролях: Збигнев Запасевич и Петр Гарлицкий.
[ “Защитные цвета”]
Ярек теряет контроль над собой, замахивается и ударом в область желудка валит Якуба на землю. Безвольное тело скатывается по склону, ударяясь о большие бетонные блоки и цепляясь за стальные прутья, вылезающие из кусков бетона. Ярек смотрит ему вслед, будто сам удивлен последствием своих действий, и с недоверием прислушивается. Якуб лежит у подножия откоса, не подавая никаких признаков жизни. Ярек осторожно спускается, задевая камешки, лавиной осыпающиеся на Якуба. Однако тот неподвижен. Наклоняясь, Ярек видит на его лице маленькую струйку крови.
Ярек (недоверчиво). Якуб! (Прикасается к лежащему, Ярек напуган, словно осознание случившегося приходит к нему с задержкой.) Якуб! Господи боже! Это невозможно! (Хочет поднять Якуба, но боится усугубить ситуацию. Говорит умоляющим тоном.) Якуб!
Ярек растерянно оглядывается по сторонам в поисках помощи. Замечает смоляную бочку, наполненную дождевой водой. Подбегает к ней и набирает воду в ладони. Возвращается намочить лицо Якуба, наклоняется к нему и прикладывает ухо к груди. Якуб подает слабые признаки жизни: дышит неровно, присвистывая сквозь приоткрытые губы, высовывает язык. Вытекающая слюна блокирует ему дыхание, он хрипит.
Склонившись над ним, Ярек дрожит от ужаса, не в состоянии понять, что произошло.Опираясь о бетонный блок, машинально бьется головой о каменную поверхность. Спустя некоторое время собирается с силами, встает, беззвучно плача, осматривается, чтобы позвать на помощь, но понимает, что рассчитывать не на кого. Смотрит на лежащего Якуба, поправляет его положение, решает повторить операцию с водой. Бежит к бочке, достает платок, погружает в воду, выжимает. Возвращаясь с платком к Якубу, видит, что тело странным образом переместилось. Ничего не понимая, наклоняется и начинает вытирать его лицо мокрым платком, после чего расстегивает воротник и кладет на шею холодный компресс. Находит фонарь, выпавший из рук Якуба при падении. Включает его, вытирает руки и осторожно приподнимает веки Якуба, светя ему в глаза. Видит реакцию, радуется. Хочет вскочить и бежать за подмогой, как вдруг Якуб хватает его за ногу. Якуб приподнимается на локтях и с улыбкой наблюдает шок, который испытывает Ярек. Вскоре становится серьезным, видя неистовое бешенство друга. Оба медленно встают.
Еще улыбаясь, но сохраняя бдительность, Якуб осторожно делает несколько шагов назад. Ярек следует за ним. Начинается погоня. Якуб бежит зигзагами, запутывая противника. Пыхтя, выкрикивает слова примирения.
Якуб. Перестань, ты сошел с ума…
В интонации Якуба чувствуется настоящий страх. Ярек, ослепленный злостью, ничего не слышит. Настигает Якуба у бочки.
Якуб. Прекрати, я больше не буду…
Ярек изо всех сил ударяет Якуба, затем хватает за шею и погружает его голову в бочку с водой. Якуб начинает задыхаться. Борьба приобретает совершенно серьезный оборот. Обессиленный Якуб глотает воду, а когда Ярек на секунду вытаскивает его на поверхность, выплевывает все ему в лицо. Снова оказавшись под водой, перестает сопротивляться. Когда Ярек отпускает его, давится, выплевывает песок и гнилые листья. Бессильно опускается на землю. Ярек, столь же измученный, садится рядом с ним. Долго молчат, тяжело дыша.
Якуб (с усилием). Вот видишь… Наконец-то из тебя вышел зверь. (Удовлетворенно смеется.)
Ярек (не сразу понял, что Якуб имеет в виду. Говорит срывающимся голосом). Если бы он вышел, ты бы уже был мертв.
Якуб задумывается.
Якуб (тихо, как бы самому себе). Кто знает, может, для меня так было бы лучше…
Якуб сидит без сил, пронзительно печальный, с него стекает вода. Рядом Ярек дрожит от холода. Моросит дождь. Оба тупо уставились на заросли камыша, где укрылись прибрежные птицы. Птицы смотрят на них, крутя головами. Постепенно светает.
Железный стереотип заставляет нас вспоминать детство как беззаботное и радостное время, но это не мой случай. Ни война, ни школьные годы таковыми не были. Я думаю о них как о худшем периоде своей жизни. Именно отсюда идут мои шутки, что юность ужасна, но, к счастью, быстро заканчивается.
Помню конец войны – мы были в Кракове, куда судьба забросила нас, когда после Варшавского восстания шла эвакуация из столицы. От того времени у меня осталось одно очень кинематографичное воспоминание. Мы ехали в неизвестность из пересыльного лагеря, располагавшегося под Варшавой, в Урсусе. Везли в сносных условиях, в набитом битком пассажирском поезде. Много позже, уже после войны, я узнал от одного из уцелевших попутчиков, что поезд направлялся в Освенцим. У моей матери была хорошая интуиция, и она решила, что нам нужно спрыгнуть, чтобы спастись. Лишь сейчас, когда пишу об этом спустя годы, я понимаю, как быстро она приняла решение: Урсус и Прушкув отделяют каких-то десять-пятнадцать минут езды. Поезд шел довольно медленно, но на его крыше сидела железнодорожная охрана – старые вермахтовцы последнего призыва, и мать решила, что, когда состав замедлит ход, она сначала столкнет меня, а потом прыгнет сама. Она сообщила мне об этом довольно невыразительно и велела завернуться в одеяло, которое было очень важным элементом нашего багажа. Помню, как упал на перрон, чуть дальше – мама, и мы понеслись сломя голову, поскольку нацистские офицеры стреляли вслепую с крыши удалявшегося поезда. Вскоре мы оказались на территории знаменитой Творковской психиатрической лечебницы в Восточном Прушкуве.
Перипетии в этой больнице имели продолжение. Сценарий фильма “Если ты где-нибудь есть…” я написал на основе рассказов ее директора, профессора Качановского, об одной пациентке, которую болезнь довела до животного уровня. Я общался с профессором дважды: первый раз, когда меня прятали в больнице от немцев, и примерно через тридцать лет на съемках “Иллюминации”, где он выступил консультантом.
Во время съемок дипломного фильма “Смерть провинциала”, 1966 г.
Конец войны ассоциируется у меня с такой картиной: трупы немецких солдат в парке на краковских Плантах. Когда я увидел их впервые, на них были мундиры и сапоги. На следующий день их уже обворовали. Будучи ребенком, я больше переживал из-за кражи, нежели смерти. Вступление Украинского фронта в Краков, первые дни эйфории и чуть позже – первые тревожные вести, обсуждаемые дома за столом: об арестах, о том, что кто-то пропал. Помню на Кармелитской улице погоню, как в боевике (хотя тогда еще не знал, что такое боевик): советский газик гнался за какой-то гражданской машиной, и она разбилась на повороте. Не знаю, выжил ли водитель, – мать прикрыла мне глаза рукой.
Сегодня мне часто приходится слышать от россиян упреки полякам в неблагодарности, ведь русские солдаты отдавали жизни за нашу свободу, а теперь поляки оскверняют их могилы и памятники. На это я отвечаю, что чаще всего “неизвестные злоумышленники” в таких инцидентах не являются местными жителями, а у народа, который более тысячи лет исповедует христианство, сохраняется уважение к смерти (впрочем, состояние немецких кладбищ на так называемых Возвращенных землях[10] этому противоречит). Проблема же заключается в самом термине “освобождение”. Необходимо справедливо разделять немецкую, гитлеровскую оккупацию и ситуацию в эпоху Польской Народной Республики. Немцам нужно было наше Lebensraum[11], в их планы входило полное уничтожение польского народа. Советы хотели нас сохранить, но при этом покорить. Когда теперь россияне с такой обидой упрекают нас в неблагодарности, я спрашиваю, согласны ли они, что страны так называемой народной демократии (или “советские сателлиты”) не были независимы, хотя, в отличие от Прибалтийских республик или Украины, обладали частичной суверенностью, – и разумные современные россияне соглашаются без сопротивления. Но ведь “полусуверенитет” означает также “полуоккупацию”, – с этим они уже согласиться не могут.
Сцену вступления Красной армии в Краков я включил в фильм “Из далекой страны”. О приключениях во время съемок группировки советских войск на Рыночной площади зимой 1981 года, когда на границе с Украиной стояли советские дивизии, готовые прийти на помощь нашим коммунистическим властям, я несколько лет назад рассказал в эпизоде альманаха “Солидарность, Солидарность…”.
Перейду к школьным годам. Варшава в руинах. Наша квартира-контора на Иерусалимских Аллеях каким-то чудом уцелела, хотя вокзал напротив нее взлетел на воздух. Неподалеку, на углу Новогродской и Эмилии Плятер, открылась частная школа Войцеха Гурского, куда я и пошел учиться. Меня быстро перевели во второй класс, поскольку в первом я изнывал от скуки. Это была начальная и средняя школа – учеба длилась одиннадцать лет. Экзамены на аттестат зрелости я сдал в 1955 году. Мне было тогда пятнадцать полных лет, так что я отношусь к категории детей с ранним развитием. Звучит как повод для гордости, а на деле означает, что у меня украли детство. Как и многие ровесники, я был этаким “стареньким юнцом”.
О том, как сталинские годы усугубили потери, понесенные во время войны, я пытался поведать в фильме “Галоп”, снятом уже в независимой Польше. Сценарий начал писать сразу после выхода “Структуры кристалла”, но в середине работы понял, что при Гомулке[12] никто не даст мне этого снять. Всвободной Польше я решил переждать первую волну расчетов с прошлым, потому что история была несерьезна. На фоне рассказов о политических гонениях рубежа 1940–1950-х годов эпизод из моих школьных лет казался пустяком, и именно так к нему отнеслись коллеги, заседавшие в жюри Национального кинофестиваля в Гдыне, не присудив Гран-при в связи с отсутствием в конкурсе “серьезного кандидата”. Я удовлетворился вторым призом, хотя с высоты прошедших лет мне представляется, что их упрек был проявлением обыкновенного малодушия. Художники с трудом прощают обиды, если задеты их амбиции и гордость, однако элементарные требования психической гигиены велят избавляться от негативных мыслей. Я до сих пор сожалею о том, как был недооценен “Галоп” (а позднее “Персона нон грата” и совсем недавно “Инородное тело”), но, с другой стороны, призы и награды занимают у меня дома огромную полку, и не стоит сетовать, что их могло быть больше.
На съемках фильма “Структура кристалла”, 1968 г.
В легком жанре комедии “Галоп” повествует о вещах, которые для ребенка были отнюдь не простыми. Сталинская школа (в таковую переделали бывшую школу Гурского) не раз ставила меня перед необходимостью рискованного выбора. Чтобы фильм или роман получился более увлекательным, реальные события часто драматизируют. Я же, наоборот, многое смягчал, опасаясь, что зрители молодого поколения мне просто не поверят. Приведу пример. Когда умер Сталин, по дороге в школу я зашел в костел и спросил священника: что церковь говорит о людях, безоговорочно достойных осуждения; находится ли Сталин в аду с момента смерти или попадет туда только после похорон? Мне не давали покоя впечатления от книг Сведенборга[13], “оккультные сенсации”, утверждавшие, что душа после смерти некоторое время блуждает по земле, как по чистилищу, и переносится в бесконечность, то есть оказывается во вневременной действительности, лишь через несколько дней (в православии традиция сороковин отражает похожие верования). Меня до сих пор завораживает мысль об этом стыке между конечным и бесконечным, между временем и тем, что находится за его горизонтом. Но представьте себе ужас ксендза, когда маленький ребенок задал ему вопрос, за который можно было на долгие годы сесть в тюрьму. Разумеется, я услышал в ответ, что в учении Церкви и речи нет о том, что кто-либо будет осужден, что пути Господни неисповедимы, и был крайне разочарован. А священник, подозреваю, надолго запомнил жуткого мальчика с провокационным вопросом в день смерти “вождя народов”.
Прежде чем представить сцену из фильма, хочу поделиться достаточно щекотливым замечанием, которое, в общем, касается кинематографического ремесла, но связано с такой тонкой сферой, как человеческое тщеславие. Главный герой фильма должен вызывать симпатию. Он не обязан быть красивым, не обязан всегда верно поступать, но должен рождать у зрителя положительные эмоции, чтобы ему хотелось идентифицировать себя с персонажем. Снимая “Галоп”, я оказался перед подобной проблемой: если взять на главную роль мальчика, похожего на меня в детстве, зритель сразу дистанцируется от героя, потому что, по моим воспоминаниям, я не был особенно обаятельным ребенком. Я был достаточно замкнут, несколько асоциален, что свойственно детям, у которых нет братьев и сестер, умничал, а ко всему прочему, носил очки и имел склонность к полноте. В итоге я выбрал мальчика (сегодня это уже успешный актер Бартош Обухович), обладавшего располагающей наружностью и без труда завоевывавшего симпатию. Если бы я так выглядел в детстве, мне бы не пришлось становиться художником: вероятно, я бы проще налаживал контакты с людьми. Но мне приходится делать это, рассказывая истории, благодаря которым иногда я обретаю друзей или сторонников, но иногда и заклятых врагов. С целью подчеркнуть, что герой фильма – это я сам лишь отчасти, я поменял его имя на Хуберт.
Дилеммы сталинских лет были связаны с тем, что не существовало ни одного простого решения, кроме отчаянной борьбы с превосходящим по силам противником. Чтобы выжить, нужно было изворачиваться, избегая лобовых столкновений, ибо то был прямой путь за решетку или на виселицу. Будучи школьником, я осознавал, что не имею права деклассироваться и должен продержаться. А продержаться – значит не деклассироваться.
Деклассирование – забытое сегодня слово. Оно означает утрату определенного уровня, что следует понимать широко: речь идет не о потере социального статуса, а об опасности оподлиться. Старинный рыцарский девиз – noblesse oblige – подразумевает, что человек чести не опускается до уровня противника, не позволяет себе недостойных или низких поступков, даже если что-то от этого теряет. “Благородное происхождение обязывает”. А теперь иллюстрация из фильма “Галоп”.
В ролях: Майя Коморовская, Бартош Обухович.
[ “Галоп”]
Умер Сталин. Хуберт и Казик принудительно несут караул в коридоре школы у бюста из гипса. На дворе ночь. Мальчики начинают нервно хихикать. Это видит их одноклассник Владек, с которым Хуберт соперничает за лидерство. Утром Владек доносит на ребят директрисе. Вскоре в ее кабинете начинается разбирательство. Владек произносит обвинительную речь.
Владек. Они смеялись в 0:28 ночи. Покатывались со смеху и показывали оскорбительные жесты. Особенно Хуберт.
Директриса (Владеку). А ты не отреагировал?
Владек (с гордостью). Я все записал.
Хуберт. Это вранье! Никто не показывал никаких жестов.
Владек. Он еще в прошлом году на параде продемонстрировал, что он – темная реакция.
Хуберт. Он борется со мной за первое место в классе.
Директриса. Довольно. Дело серьезное и будет рассмотрено на ближайшем педсовете. А пока вы оба, Хуберт и Казик, временно отстраняетесь от занятий.
Мальчики выходят в коридор. Владек шепотом угрожает Хуберту.
Владек. Ну теперь ты вылетишь из школы, вот увидишь.
Вечер. Тетя в атмосфере всеобщей неразберихи завершает урок французского с Ксаверием, старшим двоюродным братом Хуберта. Ксаверий, засыпая от усталости, механически повторяет спряжение какого-то глагола.
Ксаверий. Я не могу. Уже ни на что не способен. После этой работы ничего не соображаю, она выжала из меня все соки.
Тетя (резко). Соберись. Ты же знаешь, что тебе грозит: деклассирование. Понимаешь, что это значит?!
Ксаверий благодарит за урок, собирает тетради и уходит.
Хуберт. Я хотел посоветоваться.
Тетя. По какому вопросу?
Хуберт. Нравственному. Я сомневаюсь, что можно делать, а что нельзя.
Тетя (раздраженно). О, ты обратился не по адресу. У меня остались одни сомнения и наверняка посерьезнее, чем у тебя. Посоветуйся с кем-нибудь поумнее. Я не знаю, хорошо ли то, что я делаю. Вопросы совести – это не ко мне, правда.
Наутро, перед уроками, Хуберт приходит в костел. С портфелем за спиной без очереди проталкивается к исповедальне. Ксендз смотрит на него удивленно.
Хуберт (шепотом). Святой отец, я не согрешил, но хотел узнать, греховно ли то, что собираюсь сделать. У меня уже была похожая проблема. Я подглядывал, хотя не за чем было, и не признался на исповеди, а теперь намереваюсь… Простите, но я тороплюсь в школу.
Исповедующиеся нетерпеливо шикают.
Ксендз. Приходи ко мне в ризницу после школы.
Хуберт. Будет уже слишком поздно.
В отчаянии Хуберт уходит.
Суд над Хубертом перед всем классом. Кроме директора школы присутствуют классная руководительница и трое учителей. Выслушивают обвинения Владека.
Владек. Он повторял сообщения, услышанные по вражескому радио.
Хуберт краснеет как рак.
Директриса (Хуберту). Это правда?
Хуберт. Я просто учу язык.
Воцаряется тишина. Хуберт под партой подкладывает что-то в портфель Владека. Последний продолжает говорить.
Владек. Он сеет неверие в социализм и повторяет то, что там услышал.
Директриса. Это еще более серьезно обвинение.
Хуберт. Он врет! А сам читает книги, изъятые из библиотек.
Владек. Вранье! Докажи.
Хуберт. Тогда покажи, что у тебя в портфеле.
Владек уверенно достает портфель и передает директрисе, она высыпает все содержимое на стол. Среди учебников и тетрадей оказывается книжка, та самая, которую раньше Хуберт просматривал у матери в библиотеке, – “Ленин” Оссендовского[14]. Владек неистово кричит.
Владек. Это его, он хотел дать мне почитать!
Директриса (Владеку). А ты хотел прочесть? (Обоим.) Откуда взялась эта книга?
Хуберт (в отчаянии). Я нашел ее.
Директриса внимательно рассматривает книгу. Поднимает ее над головой, открывает и всем демонстрирует.
Директриса. Надо же, кто-то вырвал титульный лист. Но посмотрим дальше.
Листает и находит штамп библиотеки родного города Хуберта. Захлопывает книгу, тем самым закрывая дело. Строго обращается к Хуберту.
Директриса. Собирай вещи!
Чуть позже в кабинете директора. Присутствуют: Хуберт, тетя, старший товарищ из госбезопасности и директриса. Запрещенная книга лежит на столе. Под присмотром человека из органов директриса отдает тете документы Хуберта.
Директриса (тете). Не вижу смысла продолжать этот разговор. Не знаю, как вам подскажет поступить партийная совесть, однако я не могу представить себе, чтобы Хуберт продолжил обучение в школе. Думаю, ему лучше всего пойти работать, начального образования вполне достаточно. Седьмой класс окончит заочно. Возможно, рабочий класс научит его тому, чему не смогла научить школа.
И все же в школу я вернулся. В фильме – поскольку удалось добиться протекции всемогущего министра госбезопасности. А в жизни помогло покровительство, обретенное благодаря тому, что во время войны моя мать спасла несколько человек из гетто. Кто-то из них, поселившись потом в Израиле, подключил свои связи в Польше, и мне позволили восстановиться. Так я избежал ремесленного училища, куда меня ненадолго отправили, и запомнил: надо сделать все, что в моих силах, чтобы продержаться до выпускных экзаменов и поступить в институт.
В “Галопе” выведен образ кузена Ксаверия, устраивающегося на работу водителем бульдозера, чтобы таким образом ввести в заблуждение приемную комиссию в институте. Все ли сегодня помнят, что в те годы действовало так называемое правило numerus clausus[15]? В высших учебных заведениях на каждый факультет брали определенное число студентов, и случалось, что кто-то проходил вступительные испытания, но не поступал “по причине отсутствия мест”. Таково было официальное объяснение, однако на деле достаточно частым препятствием становилось “неправильное” социальное происхождение. Старшего брата моей жены шесть раз не принимали в институт, несмотря на успешно сданные экзамены, а все из-за аристократической фамилии. У “процентной нормы” была своя политическая цель: слишком образованное общество могло проявить недовольство, хромавшая экономика не нуждалась в таком количестве людей с высшим образованием.
Отсюда вопросы: зачем учиться и кто должен чувствовать себя деклассированным? Таксист, обучающийся на философском факультете, поднимается по социальной лестнице, а философ, зарабатывающий извозом, ощущает себя униженным, – правильно ли это? В сталинскую эпоху многие интеллектуалы и бывшие собственники брались за самую унизительную работу. Я знал одного человека в возрасте, окончившего несколько факультетов, которому в 1950-е годы было разрешено работать только сторожем. Ночами он бродил по фабрике с палкой в руках и отпугивал воров, а в свободное время, сидя в сторожке, читал в оригинале Платона. Кем он был – интеллектуалом, чья жизнь обогащалась благодаря философии? А выполняя обязанности сторожа, был собой, как и во время чтения Платона? Каждому ли под силу выдержать такое расслоение личности? Страх деклассирования, т.е. потери общественного положения, для многих представителей моего поколения означал страх потери идентичности: если я много лет проработаю водителем бульдозера, то начну думать, как рядовой рабочий на стройке, обреченный на известную тривиальность мышления и скуку. Буду говорить ни о чем и думать о пустом. Если же ежедневно соприкасаться с высокими материями, то даже при всей своей ничтожности можно подняться выше, расширить горизонт. Есть выражение “хотеть – значит мочь”. Но как хотеть, когда окружающая реальность тянет нас вниз? На протяжении многих лет я наблюдаю за человеческими судьбами и знаю, что иногда дух в состоянии свернуть горы, однако чаще человек все же ломается под тяжестью обстоятельств. Вот откуда берется страх оказаться в такой жизненной ситуации, когда обстоятельства раздавят тебя.
Детство и юность, проходившие в годы давления, поселили во мне чувство, что жизнь – опасное приключение, в котором очень легко проиграть. Работая над “Галопом”, я в драматургических целях “перенес” отца за границу (на самом деле он был в Польше, но мне часто его не хватало, поскольку он либо пропадал на работе, либо находился под арестом). Приведу еще один фрагмент сценария этой картины, где отражается вся запутанность той системы: с одной стороны, нам можно было поддерживать связь с заграницей, с другой – эти контакты могли дорого обойтись. Поэтому, например, звонить в страны вражеского империалистического Запада было возможно, но рискованно, приходилось обманывать, прося соединить с социалистической Прагой. (Моя тетя, знавшая несколько языков, работала на почте телефонисткой.) В моей истории появляется мотив отречения: не желая признаваться, что я был министрантом в церкви, я спрятал доказательство – фотографии. Я отрекся от веры, но священник отчасти меня похвалил, ибо можно простить небольшую ложь или замалчивание перед лицом насилия. Такое поведение недостойно похвалы, но оправдано целью – выстоять, не дать себя погубить, выбросить на обочину жизни, деклассировать.
В ролях: Майя Коморовская, Бартош Обухович.
[ “Галоп”]
Тетя. Я вижу, из тебя вырастет настоящий мужчина, и придумала тебе награду. Мы попытаемся позвонить отцу. Разумеется, тайно.
Проходит некоторое время, Хуберт стоит около служебного входа на почту. Тетя выходит, приветствуя вахтера, который, судя по всему, ее знает: не проверяя пропуск, он с улыбкой кланяется ей.
Вахтер. До свидания, пани Ида.
Тетя и Хуберт прячутся за углом. Тетя протягивает Хуберту записку.
Тетя. Зайдешь и закажешь этот разговор. Заплатишь за три минуты. Тебя вызовут в кабину: если услышишь чужой голос, скажешь, что ошибка, а если мой – спокойно жди. Если получится, соединю тебя с Лондоном. Надеюсь, отец будет дома. Когда он подойдет, ты скажешь только одну фразу и положишь трубку. Больше нельзя, ты же понимаешь.
Пока тетя дает инструкции, с ней происходят метаморфозы. Она меняет прическу, прикалывает себе косу, достает из сумки другую кофту и надевает ее, а саму сумку выворачивает наизнанку – теперь она другого цвета. Когда тетя вновь заходит на почту, тот же вахтер здоровается с ней, как со старой знакомой, не требуя показывать пропуск.
Вахтер. Добрый день, пани Эмилия.
В переговорном пункте Хуберт заказывает разговор с Прагой, платит в окошке и заходит в указанную кабинку. Поднимает трубку, слышит голос тети, а потом мужской голос.
Голос. Кто это?
Поначалу Хуберт не может выдавить из себя ни слова.
Хуберт (сделав усилие). Это я, папа.
У ручного коммутатора в наушниках сидит тетя, слушает их разговор.
Хуберт. Это я, папа. Я хорошо учусь и когда-нибудь приеду к тебе.
Тетя (вмешивается в разговор, изображая гнев). Что это еще за шутки, кто там развлекается?
Обрывает соединение, глядя на контролера, успевшего заинтересоваться происходящим. Хуберт выходит из кабинки.
Служащая. Разговор окончен?
Хуберт (полусознательно). Да, да.
Хуберт выбегает на улицу в волнении, смешанном с неудовлетворенностью.
Контролер в негодовании склонился над тетей.
Контролер. Вы что, глухая? С кем вы соединяете?
Тетя. Какая угодно, только не глухая! Я, между прочим, пела в опере. Здесь просто что-то перепуталось.
Мое детство пришлось на 40–50-е годы прошлого века. Вспоминая людей, которых мне довелось тогда видеть, я чувствую себя динозавром, существом из древней эпохи. А если я сам поражаюсь тому, что события, кажущиеся вчерашним днем, происходили полвека назад, могу представить себе, насколько далекими они должны быть для тех из вас, кто не прожил на земле и четверти века.
Не буду вдаваться в рассуждения о том, как быстро летит время. Веками разные люди примерно так же удивлялись этому, и в молодости их откровения казались мне банальными. Если я теперь последую их примеру, то повторю ту же ошибку.
Прежде чем перейти к следующей теме, сделаю отступление о динозаврах. В годы моей юности они не были так популярны, как сейчас: Стивен Спилберг еще не успел прославить их своим фильмом с многочисленными спецэффектами. В “Парке юрского периода” главную роль исполнил новозеландский и австралийский актер Сэм Нил, ранее сыгравший в моей картине о папе римском, так что мне просто пришлось заинтересоваться динозаврами. Думаю, что не стал бы смотреть этот фильм по своей воле, поскольку где-то в глубине подсознания испытываю искреннее отвращение и страх по отношению к рептилиям. Как раз на этих чувствах играет Стивен Спилберг и, должен признать, у него превосходно получается. В моем детстве динозавры присутствовали на страницах учебников и в музеях естественной истории, где выставляли их скелеты, скрепляя проволокой найденные где-то кости. Эти кости по сей день вызывают во мне ужас, ибо они не гипотеза, а исторический факт. При входе в костел в варшавском районе Вилянув висела и, наверное, до сих пор висит кость мамонта. Ребенком я, трепеща, вставал под ней, высоко задрав голову, и представлял, что когда-то по нашей земле ходили животные размером с одноквартирный дом. Если не мамонт, то динозавр уж точно был животным таких масштабов, и я вычитал где-то, что иррациональная боязнь пресмыкающихся и земноводных, которую я разделяю с великим множеством людей, может объясняться записанной в нас генетической памятью: страх маленького млекопитающего перед гигантской рептилией. Не знаю, есть ли в этой теории доля истины, но сама идея вдохновляет. В таких случаях итальянцы говорят: se non vero, ben trovato – “даже если это неправда, то хорошо придумано”. На публичных выступлениях я люблю прибегать ко всяким поговоркам, дабы приукрасить рассказ. Я посмеялся над этой склонностью в фильме “Персона нон грата”, где два дипломата упрекают друг друга в сомнительном происхождении bon mot[16] – эффектных изречений, которыми снабжают их спичрайтеры. Работая над этой книгой, я с грустью думаю, что мне бы пригодился такой подсказчик. Правда, тогда бы он стал соавтором…
Но разве плохо, если книга получилась лучше или по крайней мере занимательнее? Так ли уж важно читателю общаться только со мной, единственным автором, несущим личную ответственность за каждое написанное слово? Еще недавно подобный вопрос и в голову бы не пришел, но сегодня даже книги создаются усилиями авторских коллективов. Пытаясь разобраться, хорошо это или плохо, мы оказываемся перед сложной проблемой того вида общения, которым является чтение книги. Насколько важно для человека говорить с другим доверительно, один на один, или же его вполне может устроить коллективная беседа? В эпоху Интернета все больше ценится анонимность общения. Как с разговорами в поезде, где проще всего излить душу случайному попутчику, который наверняка выйдет на другой станции.
Исходной точкой моих лирических отступлений стало сравнение с динозавром. Эта роль может носить метафорический характер – я помню минувшие времена. А длинная преамбула предназначалась для того, чтобы похвастаться тем, что в детстве мне посчастливилось вживую увидеть великого поэта. Его стихи уже тогда вошли в школьную программу, и он доживал свой долгий славный век тоже наподобие динозавра, а его седая бородка напоминала об отдаленной эпохе авангарда ранних двадцатых. Тем, кто еще не догадался, подскажу: это Леопольд Стафф[17]. Мне до сих пор слышится звукоподражательное стихотворение “Звенит дождь осенний, звенит монотонно…”[18], но поистине глубокий след в моем восприятии оставил юношеский томик поэта “Сны о могуществе”. Я долго изучал заглавное стихотворение, где молодой красивый поэт мечтает стать титаном духа, титаном характера. Кто из нас не хотел бы иметь твердый характер и силу, которой не угрожали бы никакие обстоятельства, быть непоколебимым как скала? Титан характера преодолеет любые препятствия, справится с неудачами и собственной слабостью, а заодно поможет в этом и другим. Читая “Сны о могуществе”, я еще не мог знать голливудского героя Рокки – одно из воплощений человека этого типа. Мне бы хотелось обладать таким характером, хотя я бы предпочел не иметь ничего общего с боксом.
Во времена моей молодости много говорилось о работе над собой, о закаливании характера. Сегодня эти понятия не в моде, поскольку, живя в растущем комфорте, люди уделяют больше внимания зависимости человека от обстоятельств и меньше размышляют о свободе. Социология и психология активно исследуют, от каких вещей зависит человек. Мы знаем, что его формируют окружение, семья, общество, но в то же время он ограничен своими генами, тем наследством, от которого нельзя полностью освободиться. Популярная поговорка гласит: “Выше головы не прыгнешь”, и в этом есть известный пессимизм. Конечно, если у человека кривые ноги, он не станет солистом балета; если он унаследовал мышление, не способное к абстрагированию, то в математике себя не проявит, но, с другой стороны, зная свои ограничения, мы можем управлять нашей жизнью и развиваться в выбранном направлении. Характер мы наследуем через гены, однако известно, что человек в состоянии измениться, закалиться, что негативные черты можно сознательно трансформировать так, чтобы, находясь под контролем, они работали на нас.
Человек, знающий себя, всегда будет иметь превосходство над тем, кто себя не изучил. Впрочем, тот, кто пассивно констатирует свои качества и воспринимает их как приговор, поступает неумно. Любой характер можно изменить: или исправить, или испортить. Человеческая жизнь – это постоянное движение, ведь мы живем во времени и пространстве. И поэтому можно сказать, что мы непрерывно растем либо мельчаем. Никто не стоит на месте, и никому не известно простое объективное мерило для сравнения людей. Согласно христианскому учению, человек должен воздерживаться от суждений и не вправе помогать Господу Богу, который будет вершить (или все время вершит) над нами Страшный суд. Но даже если все мы разные и несравнимые, то для себя можем сопоставлять: я сегодня, я вчера и я завтра.
На съемочной площадке “Структуры кристалла”, 1968 г.
Основная движущая сила человека – желание становиться лучше. К сожалению, мы склонны понимать это поверхностно и стремимся продемонстрировать другим, что добились чего-либо в большем объеме, чем окружающие. Процесс борьбы за то, чтобы быть лучшим, – извечный двигатель мирового развития. Чаще всего люди хотят обогащаться не ради самих богатств, а чтобы другие знали, что у них денег больше и, следовательно, они лучше. Мы хотим быть красивее остальных, хвастаемся даже здоровьем, что, как правило, не наша заслуга, и при этом забываем: нужно стараться быть лучше, прежде всего, самих себя. Ковать характер. Преодолевать препятствия, которые еще вчера были непреодолимы. Делать усилия, еще вчера казавшиеся невозможными. Сдерживать свои негативные наклонности и т.д.
Я начал с динозавров, подавляющих нас своими размерами. Этим огромным рептилиям наша планета казалась меньше, чем нам. А для муравьев она бльше. С их точки зрения, Земля так огромна, как для нас был бы, скажем, Юпитер. Духовная мера тоже относительна. То, что одному дается легко, другой приобретает упорным трудом. Вспыльчивый человек гордится собой, если не убил, хотя очень хотел, а робкий переживает триумф, впервые отважившись поздороваться с другим человеком. Полагаю, что всем должны сниться сны о могуществе в соответствии с индивидуальными возможностями. Грезить надо не о том, чтобы стать вторым Рембо, а о том, чтобы побороть свою вчерашнюю слабость.
Динозавры вымерли, когда изменился климат, и вся их адаптация оказалась ни к чему, поскольку на планете то ли поднялась температура, то ли облака закрыли солнце и не смогла вырасти трава, которой питались эти существа. Человек когда-нибудь тоже, несомненно, исчезнет с лица Земли, и, честно говоря, я подозреваю, что остальные представители живой природы вздохнут с облегчением. Это полезно повторять себе, когда мы поддаемся коллективной иллюзии, что наша жизнь кем-то гарантирована. Верующие в Создателя знают: Он предрек наш конец. Может ли человечество само приблизить этот конец по вине одного или многих? Страшно даже задумываться. А если мы не зададим этот вопрос, сможем ли жить беззаботно?
В завершение главы вернусь к “Снам о могуществе”. Человек мужественный смело смотрит вперед, даже если видит опасность, угрозу. Невротик опускает глаза, трусит и погибает. У динозавров не было вариантов – они должны были вымереть. Человечеству пока еще предоставлен некий выбор. Сможем ли мы что-нибудь сделать, если наша планета столкнется с астероидом? Не знаю. Сами по себе, индивидуально, перед лицом разного рода опасностей и вызовов мы в состоянии проявить большую отвагу, мужество, стойкость. Кто-то утверждает, что все эти достоинства – обман, а мы – заложники обстоятельств, то есть над каждым висит приговор “ты должен быть таким”, но тогда жизнь действительно не имеет смысла. Я убежден, эта точка зрения ошибочна. Кстати, почему мы в XXI веке с такой легкостью верим в то, что у человека нет шансов стать лучше? Почему нам кажется, что сексуальный инстинкт, например, обуздать невозможно, но при этом агрессию, также врожденную, удастся преодолеть путем правильного воспитания? Ведь это нелогично, как и многие другие суждения, которые мы постоянно повторяем. Есть ли в моих рассуждениях противоречия? Безусловно, и так будет всегда, но если я замечаю, что сам себе противоречу, стараюсь корректировать и совершенствовать свои взгляды.
Глава 2
Любовь и семья
Как вы заметили, я пишу, следуя свободным ассоциациям, но придерживаясь деления на главы в соответствии с последовательными этапами жизни. Итак, после детства наступает взросление.
Прожив три четверти века, я вижу изменения, которые важно зафиксировать. Детство – период беззащитности. Маленький человек обречен находиться под опекой родителей и взамен того, что они заботятся о нем, должен им подчиняться. Поэтому естественно, что дети хотят повзрослеть, иначе говоря – освободиться от зависимости и получить полноправный статус так называемого взрослого человека. В моем случае взрослость была желанна в первую очередь, чтобы самостоятельно ходить на фильмы, разрешенные с восемнадцати лет. Во времена, когда не было телевидения и Интернета, кино было единственным источником информации о том, как выглядит мир и жизнь других людей. Та же жизнь, описанная в книгах, требовала усилий воображения. Тому, кто не видел такой красивой женщины, как голливудская звезда Грета Гарбо, никакое литературное описание не в состоянии передать впечатления, производимого ею на экране. А как раз фильмы о любви обычно имели ограничение по возрасту “от 18 лет” – это объяснялось тем, что в них часто показывали поцелуи, которых не должны были видеть несовершеннолетние (речь о второй половине 1940-х годов).
Думаю, одного желания ходить на такие фильмы было достаточно, чтобы мне захотелось взрослеть. Этому способствовало то, что я был рослый не по годам и носил очки. Надев отцовскую шляпу, я проходил в кинозал, а билетерша даже не просила меня предъявить удостоверение школьника.
Сегодня моя ситуация прямо противоположна. Как и все люди старше семидесяти лет, я имею право бесплатно пользоваться варшавским общественным транспортом и часто езжу на метро. Там я постоянно вижу контролеров, и мне жаль, что они никогда не спрашивают у меня паспорт: мой возраст виден невооруженным глазом.
Позволю себе отступление на тему роста, опираясь на рассказ своего студента-режиссера в Москве. Мы познакомились много лет назад, когда я вел у него занятия. Как-то раз ребята выполняли практическое задание, для которого понадобились две новые дорогие машины. Студент сказал, что может это организовать, поскольку у него два одинаковых “бумера” (то есть BMW): один для собственного пользования, второй он отдал отцу. Парню было лет двадцать с хвостиком. Я поинтересовался, что нужно делать, чтобы разбогатеть в столь юном возрасте, и получил ответ: вовремя начать. Он занялся бизнесом, еще учась в советской школе. Отец служил пограничником в Бресте. Мой будущий студент ежедневно после уроков переплывал на плоту Буг, вместе с другими контрабандистами переправляя в Польшу спирт. Отец, даже не подозревая, что его сын занимается этим гнусным делом, как-то сказал в его присутствии, что пограничники не стреляют в детей, но если бы контрабандисты были выше ростом, по ним палили бы без раздумий. С тех пор юный нарушитель каждый день брал линейку и измерял свой рост, боясь оказаться в категории тех, в кого солдаты могли стрелять.
Эта история парадоксальна по той причине, что ставит под сомнение всеобщее желание быть взрослыми. Нобелевский лауреат Гюнтер Грасс в знаменитом романе “Жестяной барабан” превратил главного героя – мальчика, который не повзрослел и навсегда остался ребенком, бьющим в жестяной барабан, – в метафору всего немецкого общества.
Нежелание становиться взрослым – относительно новое явление. Веками дети мечтали как можно раньше повзрослеть, сегодня же многие молодые люди мыслят избирательно: они хотят обладать отдельными атрибутами взрослой жизни, отвергая все остальные. Зрелость предполагает ответственность, которая им не нужна. Впрочем, борьба за взрослость во многих семьях начинается уже в средней школе, когда юная девушка требует у родителей разрешить ей возвращаться домой поздно вечером.
Конфликт между своими ровесниками и родителями я вспоминаю со смущением: как единственный сын, испытавший на себе военные невзгоды, я очень доверял родителям, что, несомненно, вредило моим отношениям с друзьями. По многим вопросам я имел свое мнение, и меня за это не любили. С другой стороны, несколько раз я выиграл, оттого что поверил родителям. Коронный пример – уроки русского языка, которые были у нас с начальной школы. Ровесники твердили: “Это язык врага. Раз мы вынуждены его учить, то будем делать это как можно хуже”. У истинного поляка-патриота по русскому должна была быть тройка. А мой отец сказал: “У тебя должна быть пятерка”. Друзья подсмеивались: “Ты не настоящий поляк, а итальянец”. Но я продолжал учиться на отлично. И сегодня могу читать в России лекции, встречаться с людьми и давать интервью без переводчика, а значит, я только выиграл благодаря тому, что послушал отца.
Отказ взрослеть и мечты о вечном детстве – последствия всеобщей зажиточности. Сытое общество может позволить себе содержать карапузов-переростков и взрослых барышень, убежденных, что они еще девчонки. Распространенное в Европе длительное проживание с родителями – свидетельство инфантилизма, ставшего выбором. Многим настолько приятно быть детьми, что они и вовсе отказываются взрослеть. Социологи обычно указывают на различные социальные факторы: проблемы на рынке труда, сложная жилищная ситуация, высокая квартплата. Но даже учитывая все эти обстоятельства, с психологической точки зрения трудно оправдать готовность в зрелом возрасте чувствовать себя ребенком. Мне кажется, во многих случаях это проявление фроммовского “бегства от свободы”, не дающего нам покоя уже более века. А вот за океаном (где и безработица ниже) желание быть независимым чаще, чем в современной Европе, перевешивает стремление к комфорту. Молодые американцы покидают родной дом намного охотнее и, пожалуй, менее конфликтно, чем европейцы.
Взрослость сопряжена с конфликтом. Ребенок доверят родителям и слушает их. Затем в его жизни появляются сверстники, в компании которых он хочет быть таким, как все. Взрослая жизнь начинается в тот момент, когда человек осознает свою индивидуальность. Дети хотят одеваться, как другие дети. Лишь после периода созревания у молодежи появляются признаки многообразия: в одежде, прическе, манере поведения, культурных предпочтениях, например в музыке.
Поскольку я коснулся проблемы моды, сделаю небольшое отступление. Недавно я встретил на телевидении Барбару Хофф, с которой мы знакомы со студенческих времен. На закате ПНР она в течение многих лет была настоящим авторитетом (но не диктатором) в мире моды. Благодаря ее статьям в популярном журнале “Пшекруй”, мы узнавали, что носят в далеком богатом мире. Как выясняется, на этом фронте тоже действовала цензура. В годы правления Гомулки атакам подвергались мини-юбки как одежда вызывающая, безнравственная и декадентская. Несмотря на это, девушки повсеместно сами шили себе мини, в итоге партия постановила отказаться от борьбы с короткими юбками, и крупнейшим текстильным фабрикам был поручен их пошив. Подобные решения проводились в жизнь медленно, и когда наконец мини стали выпускать на промышленной основе, на Западе они уже вышли из моды. Цензуре было дано указание не допустить, чтобы эта весть дошла до покупательниц, а то товар не разойдется, однако госпожа Хофф, заботившаяся о своей репутации специалиста, разместила в “Пшекруе” фотографии моделей в платьях макси в стиле хиппи, ставших модными на Западе. Цензура не смогла снять эти фотографии, поскольку они были взяты из советской прессы, а все советское было неприкосновенно. (Еще одно доказательство нашего полусуверенитета.)
На заре Польской Народной Республики все мы подвергались социальному давлению, целью которого была ликвидация всех классовых различий, прежде всего материальная уравниловка, то есть равномерное распределение бедности. Мой отец, до войны инженер-предприниматель, теперь зарабатывал меньше, чем его рабочие на государственных стройках, которыми он руководил. Все были одеты бедно, а тех, кто сознательно выделялся, называли стилягами. Одежда лучшего качества, “заграничные тряпки”, не всегда отличалась вкусом, особенно если ее присылали недавно разбогатевшие родственники из-за океана. Экстравагантный внешний вид был предметом официальных нападок со стороны организованных дружин Союза польской молодежи. Стилягам силой обрезали волосы, уложенные в запрещенные тогда коки, срывали недозволенные галстуки в полоску и разноцветные носки, если они резали глаз “прогрессивным” ровесникам.
У интеллигенции это социальное давление вызывало протест, сопутствовавший моему взрослению и поэтому хорошо запомнившийся. Отличаться явно было нельзя, поэтому мы делали то, что никто не мог проконтролировать. В основном с помощью языка. Согласно общепринятому принципу воспитания детям не разрешено ругаться. Использование вульгаризмов – “привилегия” взрослых. В устах детей они шокируют, а чаще смешат, поскольку, произнося ругательные слова, дети, как правило, не понимают их значения, что создает комический эффект. В период созревания знание смысла “неприличных слов” подталкивает щеголять ими сначала среди ровесников – для демонстрации посвященности, а потом среди старших – в доказательство освобождения от авторитетов, которые обычно запрещают такие слова. Я стал свидетелем изменения отношения к вульгаризмам, произошедшего в моей интеллигентской среде. Интеллигент говорил “по-интеллигентски”, чтобы не быть “грубияном”. Если в старших классах у кого-нибудь вырывалось непарламентское выражение, друзья реагировали презрительно: “Вот ты и попался, сделали из тебя то, что хотели. Говоришь, как люмпен у пивного ларька”. Понятие “пивной ларек” представляло собой метафору социального падения, а в действительности это было место, где задавали тон пьяницы и где из-за отсутствия туалета пахло мочой.
Понимаю, что сейчас все это звучит неправдоподобно, поскольку за два прошедших десятилетия вульгаризмы распространились так, что по стилю речи порой уже не отличить пьянчужку от интеллигента. Публикация тайно записанных разговоров влиятельных лиц доказывает: произошли качественные изменения, и я могу сколько угодно выражать свое недовольство, но у меня нет шансов сделать так, чтобы наш язык вернулся к прежним классовым различиям.
Если то, что я пишу, когда-либо послужит историческим свидетельством, то для порядка нужно сделать оговорку, касающуюся артистических кругов. Тут вульгаризмы занимали особое положение с давних времен, им даже приписывалась некая разнузданная прелесть. Актер Густав Холубек был рафинированным интеллигентом, но, находясь в компании, смаковал слова, от которых у многих (в том числе у меня) вяли уши. И тем не менее, должен признать, что Холубек делал это очаровательно, прекрасно поставленным голосом, как бы жонглируя цитатами. Он сохранял достоинство.
“Жизнь с достоинством” – это ось всего, о чем я здесь пишу. И прежде чем продолжить рассуждения, приведу иллюстрацию из фильма “Скрытые сокровища”.
В ролях: Майя Коморовская и Агата Бузек.
[ “Скрытые сокровища”]
Париж. Площадь Согласия. В глубине кадра виден автобус, только что приехавший из Польши. Роза ждет Иолу: она вышла из автобуса с небольшой дорожной сумкой и оглядывается по сторонам. С облегчением замечает Розу. Вместе направляются в сторону ее дома.
Скромная квартира в парижской мансарде.
Иола смотрит в окно на крыши Парижа. С трудом скрывает волнение. Роза собирает на стол.
Роза. Не хочешь поспать после обеда?
Иола. Нет, жаль тратить жизнь на сон.
Розе нравится этот ответ. Она ставит на стол тарелки.
Иола. Скажите, почему вы пригласили меня?
Роза. Чтобы ты увидела Париж.
Иола без слов дает понять, что спрашивала не об этом.
Роза (догадливо). А, ты имеешь в виду не “зачем”, а “почему”? Нипочему. Молодым людям необходимо путешествовать, вот я и приглашаю. Раньше я работала на полной ставке, было трудно. Теперь легче. Впрочем, я и в Польшу ездила тогда редко и ненадолго. Здесь с работой все серьезно: нельзя, как у нас, просто брать отгулы.
Иола. Но что вам с того, что я приеду? Одни хлопоты.
Роза. Ну конечно, некоторые хлопоты, но, возможно, и радость, если поездка принесет тебе какую-то пользу. Хотя это неважно, ты можешь лишь спустя годы понять, зачем это было нужно. Вот тебе карта Парижа, там написаны часы работы музеев и отмечено, по каким дням вход бесплатный. У тебя есть какие-то деньги?
Иола. Есть, есть (выдержав паузу). Вы делаете это из чувства вины за то, что когда-то жили во дворце?
Роза. Жила, но в этом нет никакой вины. Ты права в том, что теперь у меня больше обязательств, поскольку раньше я была привилегированной. Однако любой человек, если захочет, придет к тому, что думать надо не только о себе. А если не захочет, не придет.
Иола. Можно прийти или не прийти по собственному желанию?
Роза. По собственному желанию. А тот, кто не хочет, просто подлец. Можно быть подлецом. Но стоит ли?
Звонит телефон. Роза берет трубку, говорит по-французски.
Роза. Хорошо. Завтра все, как договаривались, я предупреждала твоего отца, что у меня весь день свободен. Кстати, а какие у тебя планы? Ко мне приехала девушка из Польши, не хочешь поводить ее по Лувру? Сейчас дам ей трубку, договоритесь встретиться у входа, где пирамида.
Роза (Иоле). Держи. Договорись о встрече у входа, он узнает тебя по зеленому платку.
Иола. Но у меня нет зеленого платка.
Роза. Я дам тебе, ну же.
Иола делает усилие, чтобы заговорить по-французски.
Иола (в трубку). Тогда, может быть, завтра в десять у пирамиды. Я буду в зеленом платке.
Иола кладет трубку.
p>Роза. Он даже не француз, а араб, но главное, что говорит без акцента.Монтажная нарезка: Лувр, Тюильри, молодой араб и Иола вместе ходят по музеям, едят французские блинчики. Прощание. Парень записывает номер телефона на листке бумаги, но ветер вырывает его из рук, поэтому он пишет ручкой на руке Иолы. Заметно, что они понравились друг другу.
Вечером в квартире Розы.
Роза. Что завтра?
Иола. Пойду в музей Орсе, а потом, если успею, в парк Ла-Виллет. Я уже все знаю, он мне показал.
Роза. Ты договорилась с ним на завтра и знаешь, как ехать?
Иола. Должна буду позвонить. У него какие-то дела, но он сказал, что постарается освободиться.
Роза. Я завтра тоже работаю и не знаю, когда вернусь, а поскольку у меня нет запасных ключей, оставлю на всякий случай свои внизу у маникюрши, если вдруг захочешь поесть или отдохнуть.
Иола. Я не буду отдыхать.
Роза. На всякий случай, мало ли что. И дам тебе номер телефона, куда можно позвонить, если ты вдруг потеряешься или что-то еще.
Иола. Но у вас ведь уже нет постоянной работы.
Роза. Нет, я вышла на пенсию, и мне в общем хватает, но иногда беру какую-нибудь подработку, чтобы были деньги на разные особые цели, например на водосточные трубы во дворце.
Иола. Но за это, наверное, должно платить государство?
Роза. Должно, если у него есть средства, но, видимо, их нет. Впрочем, трубы – это не все, нужно залатать столько дыр, что деньги требуются постоянно.
Иола. Но вы уже не должны работать.
Роза. Почему? Пока я могу, буду что-то делать, хотя ты права: заработки – это трата времени, и я надеюсь в скором времени перестать. Держи мой телефон.
Иола берет листок и кладет его в карман.
Иола. Вы рассчитываете, что вам удастся возвратить что-то в Польше?
Роза. Я рассчитываю уже десять лет, но кажется, государство ничего мне не предоставит. Теперь я надеюсь только на кое-что, что могу вернуть сама, без специальных законов…
Читать бесплатно другие книги:
