Екатерина Великая. 3-е издание Павленко Николай

Самый консервативный элемент внутренней политики Екатерины составляло строгое соблюдение интересов дворянства — императрица свято блюла обещание, данное сразу же после вступления на престол, что крестьяне останутся в прежнем повиновении помещикам. Убедительнее всего верность этим обещаниям императрица проявила в структуре бюджета государства и в ее финансовой политике: основную часть из десятилетия в десятилетия увеличивавшихся доходов казне приносили не прямые, а косвенные налоги. На протяжении трех четвертей столетия размер прямого налога — подушной подати, — установленный в 1724 году, оставался неизменным — 70 копеек с мужской крестьянской души. За эти же десятилетия оброчные повинности в пользу помещика увеличились с 40 копеек до четырех-пяти рублей. Если учесть падение курса рубля, то можно констатировать не подлежащий сомнению факт: размер повинности в пользу казны сократился, а в пользу помещиков увеличился если не в десять — двенадцать, то по крайней мере в пять-шесть раз. Таким образом, львиная доля трудовых доходов крестьянина оседала не в государственной казне, а в карманах помещиков, у которых были все основания восхвалять императрицу.

Тем не менее доходы государства в 1796 году превышали доходы 1763 года более чем в четыре раза. Отчасти увеличение дохода происходило за счет прироста населения — с 16 миллионов в 1775 году до 36 миллионов в 1796 году. Подушная подать обеспечивала в казну чуть более половины доходов. Остальная часть бюджета пополнялась за счет косвенных налогов — эксплуатации винной и соляной регалий, а также доходов от внешней торговли.

Императрица на протяжении почти всего царствования руководствовалась идеями, изложенными ею в «Наказе» Уложенной комиссии, и депутатскими наказами. Эти документы в царствование Екатерины имели такое же значение, какое в свое время выпало на долю проектов, поданных дворянами в 1730 году в связи с «затейкой» верховников. Впрочем, у Екатерины можно обнаружить две внешне противоречащих друг другу оценки своего детища — «Наказа» Уложенной комиссии. В апреле 1775 года, извещая Гримма о завершении работы над законом о реформе местной администрации, она писала: «„Наказ“ мне в эту минуту представляется пустой болтовней». Десять лет спустя, в 1785 году, когда в руках императрицы оказались резкие отзывы Дидро о ее «Наказе», она решительно встала на защиту своего творения. Тому же барону Гримму она писала: «Я же утверждаю, что мой „Наказ“ был не только хорош, но превосходен, и хорошо соображен с обстоятельствами, ибо осмнадцать лет как он существует, он не только ни в каком отношении не сдался, но еще все хорошее, что произошло за это время и что признается всеми, проистекало из основных начал, установленных этим „Наказом“»[174].

Если отбросить присущую императрице эмоциональность в оценках, то надобно в обоих случаях признать ее правоту: «Наказ» в сопоставлении с «Учреждениями о губернии» действительно выглядит «пустой болтовней», ибо изобиловал общими фразами программного содержания, в то время как «Учреждения» устанавливали структуру областной администрации и предлагали конкретные пути реализации вынашиваемых Екатериной идей. Но вместе с тем императрица была права, отмечая значение «Наказа», наметившего программу действий на будущее.

После изложенных выше предварительных замечаний переходим к анализу законодательных актов, направленных на реализацию идей Просвещения. Первым из них был «Устав благочиния или Полицейский», обнародованный 8 апреля 1782 года. В самом названии документа кроется противоречие. «Устав благочиния» предполагает комплекс мер по внедрению самых разнообразных добродетелей: милосердия, уважения к старшим, добросердечия, готовности оказать помощь ближнему, проявлять твердость в православной вере, соблюдать правила общежития и др. Слова же «или Полицейский» имеют в виду не сознательность подданного, не его добровольное восприятие добродетелей, а их насильственное внедрение, использование мер принуждения.

«Устав благочиния» предполагает обращение к разуму подданного, его пониманию необходимости или целесообразности той или иной меры. Понятие «Полицейский» имеет иной смысл: Устав не ограничивается внушением, но прибегает к насилию и перечисляет должностных лиц и учреждения, на которые возложена обязанность блюсти выполнение подданными перечисленных в Уставе рекомендаций. В этом плане «Устав благочиния или Полицейский» близок к законодательным актам петровского времени: он, подобно петровским законам, вторгается в частную жизнь подданных и регламентирует ее. Отличие состоит в том, что в «Уставе» отсутствует присущее петровским актам применение разнообразных санкций: штрафов, физических истязаний, ссылки на каторгу и т. п.

Нас в первую очередь интересует «Устав» как памятник, пронизанный идеями Просвещения. Наиболее выпукло эти идеи выражены в специальном разделе «Правила добронравия». Под ними подразумеваются поступки подданного, достигшего совершенства благодаря беспрекословному выполнению следующих заповедей: не чини «ближнему, чего сам терпеть не можешь»; на зло отвечай добром; если сотворил обиду, то, по возможности, удовлетвори обиженного; помогай в беде: «веди слепого, дай кровлю неимущему, напой жаждущего», протяни руку помощи утопающему, «с пути сошедшему указывай путь».

«Устав» определяет и поведение подданного в храме. Здесь он перекликается с Уложением 1649 года, но исключает его жестокие меры наказания; он предписывает входить в храм «с благоговением, и вести себя в церкви и во время хода с крестами благочинно». Принципиальное новшество в вопросе вероисповедания по сравнению не только со временем принятия Уложения, но и с недалеким прошлым состояло в веротерпимости — это результат влияния идей Просвещения.

«Устав» не ограничивался требованием соблюдать христианские заповеди, он регламентировал семейную жизнь подданных. Глава семьи — муж, он должен жить с супругой «в согласии и любви», извинять недостатки, «облегчать ее немощи, обеспечивать ее пропитанием». Что касается супруги, то «Устав», как и Домострой XVI века, отводит ей в семье подчиненную роль: она «пребывает в любви, почтении и послушании к своему мужу» и оказывает ему всякое «угождение». Положение детей в семье также близко к домостроевскому: «родители суть властелины над своими детьми».

«Устав благочиния или Полицейский» распространял свои нормы на подданных, обитавших в городах. Определялась структура учреждений и должностных лиц, отвечавших за выполнение установленных «Уставом» норм. Главным учреждением являлась Управа благочиния, председательствовал в которой городничий, а членами являлись приставы по уголовным и гражданским делам, а также два ратмана. Управе вменялось в обязанность соблюдение порядка, навеянного идеями Просвещения: «Управа благочиния выслушивает всех без изъятия: убогих, богатых, сильных, бессильных, знатных и незнатных».

На попечении Управы благочиния находилось благоустройство города и жизнь горожан; Управа должна была следить, чтобы жизнь эта текла в русле спокойствия и законности — преследовала новизну, то есть то, что не предусмотрено указами. Длинный перечень обязанностей Управы благочиния включал множество как значительных, так и мелочных забот, начиная от наблюдения за состоянием бань (девочкам и мальчикам, например, разрешалось мыться в женских и мужских банях до семи лет), дорог, мостов, за качеством продаваемых товаров, соблюдением указов о запрещении роскоши, азартных игр и плясок до обедни, и заканчивая полицейским надзором за благонадежностью населения города: без разрешения запрещалась организация товариществ и братств, театральных представлений, незаконных сходбищ и др. Управа благочиния рассматривала мелкие уголовные преступления и иски, не превышавшие сумму в 20 рублей. Основанием для рассмотрения подобных дел являлось устное заявление истца. Если дело не решалось полюбовным согласием в течение суток, то оно передавалось в обычный суд.

Исполнительными органами Управы благочиния являлись квартальные надзиратели, а в крупных городах, поделенных на две и более части, — частные приставы.

Уставом благочиния нарисован портрет идеального должностного лица, наделенного комплексом добродетелей и лишенного пороков и недостатков: он обязан проявлять человеколюбие, добросовестное отношение к службе, стремление к достижению общего добра, бескорыстие, обязан чинить равный суд, покровительствовать невинному и скорбящему, воздерживаться от взяток, ибо они «ослепляют глаза и развращают ум и сердце, устам же налагают узду». В своих поступках они должны руководствоваться исключительно законом.

Достаточно беглого знакомства с «Уставом благочиния или Полицейским», чтобы убедиться в том, что он изобразил рафинированного подданного и столь же рафинированного чиновника, им управлявшего. Если бы все, кого имел в виду «Устав», руководствовались его наставлениями, то перед нами предстал бы идеальный подданный из горожан, образ которого могла создать только голова просвещенного монарха. В этом плане «Устав» по идейному содержанию близок к «Наказу», но столь же, как и тот, далек от реалий крепостной России. В то же время он существенно отличался от «Наказа». Управа благочиния и ее органы располагали властью, следовательно, способны были осуществлять функции, начертанные в «Уставе», в то время как «Наказ» подобных органов не учреждал. Поэтому нет оснований полностью отрицать назначение этого акта, определенное в преамбуле к нему: «Устав благочиния или Полицейский» учреждался «для споспешения доброму порядку, удобнейшего исполнения законов и для облегчения присутственных мест и по недостатку установления, до себя затрудняющих…»[175].

В один и тот же день, 21 апреля 1785 года, императрица обнародовала две жалованные грамоты, которым была уготована долгая жизнь. Одна из них была адресована дворянству и пышно называлась «Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства», другая предназначалась горожанам и называлась скромнее: «Грамота на права и выгоды городам Российской империи». Обе грамоты, как и многие нормативные законы екатерининского царствования, отражали противоположные тенденции внутренней политики Екатерины II. С одной стороны, они укрепляли сословный строй, консолидировали дворянство и горожан, то есть укрепляли феодальную структуру общества. С другой стороны, обе грамоты отдавали дань идеям Просвещения, по сути носившим буржуазный характер.

Отчасти грамота дворянству являлась сводом ранее опубликованных указов с перечнем дворянских привилегий: она включала в себя основные положения Манифеста о вольности дворянства 1762 года, Учреждений о губернии 1775 года, Манифеста 1782 года, предоставлявшего дворянам право собственности не только на поверхность земли, но и на ее недра, а также воды и леса. Грамота подтверждала освобождение дворян от службы, право свободного выезда за границу, право неограниченного распоряжения собственностью, право занимать различные должности в уездной администрации, подтверждала право иметь Дворянскую опеку, право владеть домами в городах и др.

К новшествам Жалованной грамоты дворянству относилось само наименование привилегированного сословия. Отныне оно стало называться не «дворянством», а «благородным дворянством». В преамбуле к грамоте, перечислявшей заслуги дворянства, на первый план вынесено его «послушание», хотя не забыты и такие его важные свойства, как храбрость, верность, доблесть, давшие основание предоставить ему «твердые и прочные установления ко умножению благополучия и порядка на будущие времена».

Едва ли не самым важным новшеством Грамоты, составившим веху в консолидации дворянства, являлось предоставление ему права один раз в три года собираться на губернские съезды. Дворяне избирали из своей среды губернского предводителя дворянства и прочих должностных лиц. Губернским собраниям разрешалось подавать прошения на имя наместника, Сената и императрицы. Дворянскому обществу предоставлялась дисциплинарная власть над своими членами: оно могло исключить из своей среды лиц, опороченных судом или дискредитировавших себя в личной жизни. Только суд мог лишить дворянина дворянского достоинства, чести, жизни, имения. Решения суда о лишении жизни должно быть подтверждено Сенатом и конфирмовано императрицей.

Новшеством являлось и освобождение дворян от истязаний — «телесное наказание да не коснется благородного». От телесных наказаний освобождались и дворяне, служившие рядовыми в армии: нарушители устава из рядовых приравнивались к офицерским чинам. Стоит ли доказывать, сколь велико было значение этого пункта Грамоты в преодолении дворянином холопьей психологии и воспитании личного достоинства.

К новшествам относится и составление в каждом наместничестве Дворянской родословной книги, предусматривавшей все основания для получения дворянского звания, начиная от дворян, получивших его шпагой и пером, и кончая «отличенными родами», носившими княжеские и графские титулы, а также дворянами, чьи роды имели более чем столетнюю давность.

Введение дворянских родословных книг являлось завуалированной формой чистки дворянских фамилий — каждого дворянина Грамота обязывала представить доказательство принадлежности к дворянскому роду. Доказательств было великое множество, и это обстоятельство предоставляло простор для фальсификаций и получения дополнительных доходов канцелярской мелкотой, которой ничего не стоило сочинить за мзду пышное родословное древо.

Доказательством дворянского происхождения были не только соответствующие дипломы и грамоты, указы на пожалования вотчинами и поместьями, документы, свидетельствующие о том, что отцы и деды несли дворянские службы, но и такие сомнительные источники, как указы с упоминанием фамилий в списках дворян или представление документов о владении деревнями дедом или отцом. Таким образом, Екатерина не встала на путь удовлетворения требований аристократической части дворянства, устами князя М. М. Щербатова домогавшейся отмены Табели о рангах и исключения из числа дворян лиц, получивших это звание на ее основании[176].

Грамота на права и выгоды городам Российской империи, хотя по объему почти в два раза превышала размеры Грамоты дворянству, но не предоставляла городскому населению «вольности и преимущества», которыми будут пользоваться дворяне.

Обращают внимание принципиальные различия в самом названии актов. Грамота дворянам предоставляла права и привилегии лицам, в то время как рассматриваемая Грамота имела в виду не горожан, а города, то есть населенные пункты. Объяснялось это прежде всего разнородным в социальном отношении составом городского населения. Именно поэтому Грамота городам в отличие от грамоты дворянам мотивирует ее обнародование не личными качествами горожан, а выгодами, «от устроения городов происходящими». Правители прославили свои имена «созиданием городов, умножением их числа, дая в них безопасное пристанище торгу и рукоделиям».

Городу, а не его населению, разрешалось иметь мучные и пильные мельницы, содержать харчевни и трактиры, иметь клейменые весы, проводить в году одну или две ярмарки и т. д.

Лишь последующие разделы Грамоты городам имеют в виду интересы городских обывателей. В некоторых случаях они определены предшествующим законодательством. К ним относятся освобождение верхушки купечества от подушной подати и замена ее подоходным налогом, замена рекрутской повинности денежным взносом, наконец, участие в городском самоуправлении, предусмотренном указом 1775 года. Иногда, правда нечасто, права городских обывателей совпадали с правами дворян. Как и дворянам, «градскому обществу» разрешалось представлять губернатору прошения о своих общественных нуждах, иметь дом для собрания общества; мещанин, как и дворянин, передает свое звание по наследству, он волен распоряжаться своим имуществом. «Мещанин без суда да не лишится доброго имени, или жизни, или имения». Как и дворянин, он лишался доброго имени за совершение тех же самых семи преступлений (измена, разбой, воровство, нарушение клятвы и др.).

В каждом городе должна вестись городовая обывательская книга — новшество, согласно которому главным критерием принадлежности к одному из шести разрядов являлось имущественное положение горожанина. В книгу вносились «имя и прозвище всякого гражданина, в том доме или строение, или землю имеющего». Они составляли самую многочисленную часть городских обывателей и назывались мещанами.

Привилегированную группу горожан составляли так называемые именитые граждане, к которым относились купцы, располагавшие капиталом свыше 50 тысяч рублей, богатые банкиры (не менее 100 тысяч рублей), а также городская интеллигенция: архитекторы, живописцы, композиторы, ученые. Именитые граждане освобождались от телесных наказаний, представители третьего поколения именитых граждан могли возбудить ходатайство о присвоении дворянства. К другой привилегированной группе относилось гильдейское купечество. Купцы первых двух гильдий (капитал от 5 до 50 тысяч рублей) освобождались от телесных наказаний, а также казенных служб (продажа вина, соли). Посадских, то есть горожан, не владевших недвижимостью, не заносили в городовую обывательскую книгу.

В Уложенной комиссии 1767–1768 годов депутаты от городов добивались права носить шпагу, то есть дворянской привилегии. Грамота городам отказала в этом купечеству, но все же ввела градацию в средствах передвижения, дававшую возможность по этому признаку определить принадлежность купца к той или иной гильдии: купцу первой гильдии разрешалось ездить в карете, запряженной парой лошадей, купец второй гильдии тоже довольствовался парой, но запряженной в коляску; в коляске с одной лошадью восседал купец третьей гильдии.

Много внимания Грамота городам уделяла цеховому устройству и отношениям между мастерами, подмастерьями и учениками. Мастера каждой специальности избирали Управу, подмастерья — двух поверенных, представлявших их интересы в Управе.

Грамота определяла права и обязанности каждого из участников цехового строя. Из текста документа следует, что отношения внутри цеха строились на самой гуманной основе, их в полной мере можно назвать идиллическими. Хотя мастер и объявлялся хозяином в доме, но он должен был обходиться с подмастерьями и учениками «справедливо и кротко», проявлять в усвоении навыков человеколюбие, «сходственное с здравым рассудком, без вины не наказывать, не принуждать к излишней работе». В свою очередь подмастерья и ученики обязаны быть «верными, послушными и почтительны к мастеру и его семье». В результате в доме должна устанавливаться «домашняя тишина и согласие» и устранение поводов для обоюдного неудовольствия и жалоб. Грамота регламентировала поведение мастеров и подмастерьев на сходках: «за шум и неистовства» их наказывали штрафом.

Рассмотренные выше законодательные акты навеяны идеями Просвещения, выраженными в отдельных пунктах или главах документов. Последней значительной мерой в политике просвещенного абсолютизма было обнародование в 1786 году Устава о народных училищах.

Этот устав существенно отличается от прочих акций Екатерины — он от первой до последней строки подчинен основе основ просветительской идеологии, безраздельно верившей в благотворное влияние распространения просвещения, за которым последуют все прочие благотворные результаты: исчезнут как нравственные, так и социальные пороки, усовершенствуется человеческая натура, будет положен конец рабству, невежеству, суевериям и т. д.

Открытие народных училищ требовало серьезной предварительной работы. И. И. Бецкой еще в марте 1764 года подал императрице доклад, ею утвержденный, об учреждении воспитательных училищ в Петербурге и во всех губерниях; в столице предполагалось открыть воспитательное училище для двухсот дворянских девиц. Проект был осуществлен лишь частично — в Петербурге открылся Смольный институт благородных девиц. Такая же относительная неудача постигла и Учреждения о губернии, предлагавшие учредить школы не только во всех городах, но и в крупных селениях «для всех тех, кои добровольно пожелают обучаться в оных». Приказ общественного призрения, на который возлагалось попечение о школах, не располагал надлежащими ресурсами, и поэтому пожелание осталось на бумаге. Только в 80-е годы началась серьезная подготовка к организации в стране сети учебных заведений. На нее императрица возлагала большие надежды. Своему секретарю А. В. Храповицкому она в 1782 году заявила: «В 60 лет все расколы исчезнут; сколь скоро заведутся народные школы, то невежество истребится само собою, тут насилие не надобно»[177].

Импульс подготовке к реформе дала встреча Екатерины с императором Иосифом II в Могилеве, во время которой разговор зашел о постановке образования в Австрии. «Школы эти, — писала она Гримму в 1780 году, — прекрасные учреждения». В другом письме императрица высказала мысль о намерении использовать австрийский опыт в России: «Никогда не испугают меня образованностью народов; но когда будут они образованы?»[178].

От слов императрица перешла к делу: из Австрии на службу в Россию в 1782 году был по рекомендации Иосифа II приглашен крупный специалист в области организации образования и ученый методист Федор Иванович Янкович. Императрица обратилась к Иосифу II со словами благодарности: «Выбор такого, как он, человека, соединяющего в себе теорию с практикой, не только возбуждает во мне искреннюю признательность к вашему величеству, но и заставляет меня выразить вам, что вы сделали истинное благодеяние училищам моей империи»[179]. В сентябре 1782 года Екатерина учредила специальную комиссию под председательством сенатора Завадовского, в которую вошел и Янкович как главный специалист по сочинению Устава о народных училищах и составлению учебников как оригинальных, так и переведенных с иностранных языков.

Янкович начал с того, с чего должен был начать, — с открытия в 1783 году учительской семинарии и опубликования двух сочинений с изложением требований, предъявляемых к учителю. В «Руководстве учителям первого и второго классов» содержатся рекомендации, актуальные и в наши дни.

Если в упоминавшемся выше докладе Бецкого в центре внимания находилось воспитание учащихся, то в народных школах преимущество отдавалось овладению суммой знаний. Но и в народных училищах проблема нравственного совершенствования не игнорировалась, причем решающая роль принадлежала нравственному облику самого учителя. «Благородное поведение учителя, — сказано в „Руководстве“, — состоит в том, чтоб он умел сделать учеников себе послушными и знал, как с ними беспристрастно и снисходительно поступать… От учеников должен он наперед снискать себе от них уважение, почтение и любовь». На учителя возлагалась роль чадолюбивого отца, который хвалит прилежных, использует ласковое уговаривание и не отягчает их приказами из пристрастия. «Руководство» призывает учителя к дифференцированному подходу к ученикам, среди которых встречаются способные к учению, а также дети, одаренные хорошей памятью, но слабые «в рассуждении», ученики со слабой памятью и просто тупые, «которые мало понимают и помнят». К каждой катеории детей должен быть особый подход, суть которого состоит в том, чтоб «не поступать с ними сурово и не отнимать у них строгостью охоты к учению».

«Руководство» рекомендует считаться и с правами учеников. Одни из них «веселые и бодрые», другие «болтливые и застенчивые», третьи «ленивые и сопливые», четвертые «упорные, сердитые и ко злобе склонные». «Руководство» в соответствии с просветительской педагогикой запрещало учителю применять телесные наказания: использование ремней, плети, палок, нанесения пощечин и ударов кулаком, а также «драние за волосы, ставление на колени и драние за уши». Ни в коем случае нельзя наказывать за слабоумие, робость, ветреность, неприветливость, за погрешности, происходящие от телесных недостатков и болезней[180].

Просветительскими идеями было начинено другое сочинение, опубликованное, как и первое, по повелению императрицы в том же 1783 году. Его полное название звучит так: «О должностях человека и гражданина, книга для чтения, определенная в народных городских училищах». Нет смысла пересказывать содержание этого пространного переводного сочинения. О том, что оно создавалось не в России, свидетельствует отсутствие в тексте таких понятий, как подушная подать, помещик, рекрутская повинность, доказательства преимуществ для России монархического правления и др. Единственная «привязка» текста к России состоит в упоминании о прививке оспы, сделанной Екатерине в 1768 году.

Сочинение «О должности человека и гражданина» призывало учащегося руководствоваться в повседневной жизни рядом правил, охватывающих все сферы человеческой деятельности: семейную, общественную, духовную, хозяйственную и др. Отсюда многообразие рекомендаций и норм, подлежащих усвоению и обязательных для человека и гражданина. Чтобы «благополучно и безопасно жить», надлежало быть законопослушным, беспрекословно выполнять волю начальника, проявлять верность государю и отечеству, быть крепким в вере. Подданному надлежало воспитывать в себе такие человеческие качества, как дружелюбие, честность, искренность, почтительное отношение к старшим, рачительность в ведении хозяйства и др. Генеральная мысль наставления сформулирована в разделе о союзе господ и слуг: «Рабы и слуги должны господ своих и домоначальников любить, и притом не по наружному только виду, но искренне и от всего сердца»[181].

В общей сложности усилиями Комиссии о народных училищах, в которой главная роль принадлежала Янкевичу, было подготовлено к изданию свыше 70 книг учебного назначения[182]. Не вдаваясь в подробности содержания учебников, обратим внимание на одно важное обстоятельство, имеющее прямое отношение к нашей теме, — стремление авторов внедрить в сознание учащихся добродетели и искоренить пороки. Достигалась эта цель незатейливым способом — короткими повествованиями из жизни животных и птиц, заканчивавшимися нравоучениями. Приведем несколько примеров из опубликованного в 1786 году «Российского букваря для обучения юношества чтением». В эссе «Медведь и пчелы» рассказано о том, что пчела ужалила медведя. Разозлившийся и обиженный медведь в отместку решил разорить улей, но был так искусан, что почти лишился зрения. Назидание: «1) Не ходи туда, куда не должно, ибо легко может случиться тебе весьма неприятно; 2) Мы должны научиться сносить малые обиды, когда мы хотим вести спокойную жизнь, ибо обыкновенно от мщения несчастие умножается». Другая повесть «Конь и его неблагодарный хозяин» тоже назидательна: конь долгое время служил хозяину, но тот не учел, что к старости лошадь ослабла настолько, что уже не могла таскать тяжести. Хозяин тем не менее нагрузил ее так, что лошадь не могла сдвинуть с места телегу и упала. Хозяин беспрестанно ее бил, и она в конце концов сдохла. Нравоучение: «1) Нет ничего хуже, как предавать забвению старые благодеяния и услуги; 2) Справедливость наблюдающий человек сожаление имеет также и над скотом и старается всегда сделать сносной жизнь его; 3) Разумный человек никогда не бывает распален гневом, ибо во время оного часто делает то, что несправедливо»[183].

«Новый способ или новейшая азбука» в отличие от «Российского букваря» открывается разделом «Правила учтивости»: «Учтивость есть добродетель, которая состоит в знании жить честным и благопристойным образом и воздавать каждому в надлежащее время и в своем месте то, что мы должны особе по ее летам, состоянию и чести». Далее следуют правила поведения: не чесать головы, не кусать губ, «чихать с тихостью», не харкать, не чистить зубы вилкой и т. д. Помещены также нравоучительные басни. Одна из них: у волка застряла в горле кость. Он попросил журавля вытащить ее, пообещав вознаграждение. Тот так и сделал, после чего спросил обещанную мзду. Волк ответил: «Ты должен быть очень доволен и тем, что я не отъел тебе головы, когда она была в моей глотке».

Нравоучение: «Не надобно сожалеть о том, когда сильные люди за услуги поступают с нами худо; благородный человек старается всеми мерами не иметь никакого дела с злыми людьми, потому что они рано или поздно ему навредят; всякий должен быть доволен, сделавши добро и не печалиться, если будут к нему недовольны»[184]. Лейтмотив нравоучений: терпимость к злу, неблагодарности, необходимость блюсти кротость и скромность.

Итак, обнародованию 5 августа 1786 года «Устава народных училищ» предшествовала известная предварительная подготовка: с 1783 года в столице действовала учительская семинария, проявлялась забота об издании учебников. «Устав» предусматривал организацию главных народных училищ по одному в каждом губернском городе и малых — как в губернских, так и в уездных городах. Срок обучения в первых — четыре года, во вторых — два года. Учащимися могли стать представители всех сословий, в том числе и крепостные, точнее, дети дворовых.

В течение первых двух лет обучали чтению, письму, «христианскому добронравию»; изучался трактат «О должности человека и гражданина». Во втором классе обучали рисованию. В третьем и четвертом классах продолжали совершенствоваться в рисовании, изучали всеобщую историю, географию, землеописание Российского государства, постигали основы геометрии, механики, физики, естественной истории и латинского языка. В каждый класс малого народного училища определялся один учитель, в главном народном училище их должно быть шесть[185].

Открытие главных народных училищ в 25 губерниях намечалось на 22 сентября. Оно должно было сопровождаться торжественной церемонией. В Перми эта церемония выглядела так: утром 22 сентября «достопочтенная публика собралась у дома губернатора, откуда процессия, возглавляемая четырьмя прибывшими в Пермь из Петербурга учителями, за которыми следовали 25 мальчиков „в довольно длинных кафтанах и шляпах“, за ними по два депутата от дворян и от купечества, двинулась к соборной церкви, где была совершена торжественная литургия.» После этого огромная толпа людей под колокольный звон и пушечную пальбу направилась к зданию народного училища, где после молебна, прочтения «Устава народных училищ», а также речей директора и одного из учителей состоялось окропление класса священником, и учащиеся приступили к занятиям. После их окончания состоялся торжественный обед, салют из пушек и концерт. Со следующего дня началась будничная жизнь училища[186]. Она была не столь радужной, как ее изображали документы, адресованные учителям и ученикам.

Два года спустя после обнародования «Устава народных училищ» была предпринята проверка, которая обнаружила убогое положение новых учебных заведений. В 1789 году в главном народном училище Москвы числилось 346 учеников и только пять учителей. Малые народные училища отсутствовали в большинстве уездов губернии, а там, где они были открыты, не оказалось необходимого числа учителей. Занимавшие учительские должности учителя не отвечали предъявляемым «Руководством к учителю первого и второго классов» элементарным требованиям — духовные семинарии, из выпускников которых комплектовался учительский персонал, стремились освободиться от самых слабых семинаристов. Когда об этом стало известно императрице, она в рескрипте главнокомандующему Москвы Еропкину выразила недовольство по поводу «толь малого успеха в заведении народных школ в Московской столице» и «толь ограниченного числа учеников в школе». Приказ общественного призрения, в ведении которого находились училища, засуетился — в результате в конце года появляются в Москве три и в уездных городах четыре малых училища[187].

Любопытные бытовые подробности первых лет существования народных училищ сообщает автор статьи о постановке образования в Тамбовской губернии в конце XVIII века. Губернатором там был Г. Р. Державин, попечением которого 22 сентября 1786 года в Тамбове было открыто главное народное училище со 106 учениками, а в шести уездных городах — малые народные училища. Родители неохотно отдавали сыновей в школы, и по распоряжению губернатора полиция вылавливала в городах детей школьного возраста и принудительно определяла их в училища. Учителями были определены воспитанники духовных семинарий, не отличавшиеся ни знаниями, ни прилежанием, ни нравственностью, требуемыми «Руководством учителям первого и второго классов».

После отставки Державина школьное дело в губернии разладилось, что явствует из документов о состоянии малого училища в Козлове. Козловские учителя жаловались в Тамбов в 1791 году: «Уже наступил другой месяц, как мы, не имея от магистрата квартиры, живем в классах, чем, весьма много притесняя учеников, препятствуем преподаванию учения. Да и сами претерпеваем великую тесноту и, не имея средств порядочно расположить домашнее свое содержание, приходим от сего в великое разорение». Городничий Сердюков отправил встречную жалобу: «Часто в должные для учения часы я не заставал козловских учителей в классах, а шатающихся по городу лености ради. В ночное время не знаемо какие люди к ним ходят, и я уже третью квартиру им переменяю единственно по вздорному и развратному житию». Судя по жалобе учителя Якова Половневского, городничий решил усилить контроль за поведением учителей: «Он с наступлением сумерек не велит хозяину выпускать меня со двора, и каждую ночь полицейский унтер-офицер приходит осведомляться — дома ли я. А встретит меня городничий на улице, ругательски ругает».

Не менее колоритной была фигура попечителя училища, назначенного еще Державиным. После отъезда Державина распоясавшийся попечитель кричал, что все училища вредны и их надо закрыть, являлся в классы пьяным, бил палкою учеников, а учителей публично ругал. Его супруга однажды явилась в училище и грозила учителям: «Погодите, вот муж придет, не миновать вам тогда палочья»[188].

Затруднительно сказать, сколь типичной для страны была обстановка, сложившаяся в Козлове, но не подлежит сомнению, что создание сети народных училищ было сопряжено с преодолением немалых трудностей: не хватало не только учителей, но и учебников, школьных зданий и т. д. Тем не менее забота Екатерины о распространении образования заслуживает похвалы. До 1786 года в провинции отсутствовали начальные и средние учебные заведения. К концу же XVIII века в 45 губерниях России действовало 49 главных народных училищ с 7011 учащимися и 239 малых училищ с 15 209 учениками. В общей сложности в стране существовало всего 288 главных и малых народных училищ с 22 220 учениками и 760 учителями. Результат впечатляющий, если учесть, что дело начиналось с нулевой отметки[189].

К последним по времени акциям политики просвещенного абсолютизма относится Устав о повивальных бабках, обнародованный 20 сентября 1789 года. Эта частная акция, быть может, и не заслуживала бы упоминания, если бы она, как и Устав народных училищ, не носила всесословного характера. Пункт третий Устава предписывал повивальной бабке, обслуживающей роженицу убогую или «низкого состояния», не оставлять ее даже в том случае, «ежели в то время потребуется к какой богатой, почетной или знакомке своей ни под каким видом»[190].

Традиционный взгляд на политику просвещенного абсолютизма ограничивается анализом нормативных актов. Литературная и публицистическая деятельность императрицы обычно рассматривается изолированно, вне контекста проводимой ею политики. Мы же считаем необходимым расширить понятие политики просвещенного абсолютизма, включить в нее все те меры, которые предпринимались императрицей и были в конечном счете нацелены на совершенствование человеческой натуры, на борьбу с пороками, которым подвержен род человеческий. Если на Смольный институт возлагались надежды на воспитание новой породы людей путем изменения среды их обитания, где не было места порокам, то меры более позднего времени были направлены на устранение или смягчение пороков у людей уже сформировавшихся, на повышение их нравственного уровня, воспитание таких добродетелей, как патриотизм, милосердие, добросовестное отношение к выполнению служебных обязанностей, человеколюбие и т. д.

В одном из манифестов, опубликованных вскоре после восшествия на престол, Екатерина с неподражаемой эмоциональной силой изложила пороки подданных, которыми ей предстояло управлять. Она писала: «Мы уже от давнего времени слышали довольно, а ныне и делом самим увидели, до какой степени в государстве нашем лихоимство росло, так что едва есть ли малое самое место правительства, в котором божественное сие действие (суд. — Н. П.) без заражения сей язвы отправляется. Ищет ли кто место — платит; защищается ли от клеветы — обороняется деньгами; клевещет ли на кого кто — все происки свои хитрые подкрепляет дарами. Напротив того, многие судящие освященное свое место, в котором они именем нашим должны показывать правосудие, в торжище превращают, вменяя себе вверенное от нас звание судей бескорыстно и нелицеприятно за пожалованный будто им доход в поправление дома своего, а не во службу приносимую Богу, нам и отечеству и мздоимствам богомерзким претворяет клевету в праведный донос, разорение государственных в прибыль государственную, а иногда нищего делают богатым, а богатого нищим»[191].

У императрицы было два способа борьбы с перечисленными пороками: один, традиционный, которым широко пользовался Петр Великий, состоял в ужесточении наказаний за мздоимство, казнокрадство и неправосудие. Читая указы Петра, не перестаешь удивляться его изобретательности в применении мер, которые должны были держать нарушителей законов в постоянном страхе: здесь и разнообразных размеров штрафы деньгами и имуществом, множество физических истязаний, ожидавших провинившихся, ссылка на каторгу в различные районы страны в зависимости от тяжести преступлений, наконец, лишение жизни способами, зависимыми от тяжести преступления.

Идеи просвещенного абсолютизма исключали из своего арсенала подобные средства воздействия на подданных. Основными средствами исправления пороков считались не физические истязания, не нанесение материального ущерба виновному и тем более не лишение его жизни, а меры морального воздействия, призывы к совести, честолюбию и нравственному совершенствованию. Отсюда проистекали и иные средства достижения этих добродетелей: дыба, кнут, штрафы заменялись внушением, печатным словом.

Трудно сказать, какой из двух способов оказался более эффективным — скорее всего, оба они обнаружили несостоятельность в искоренении столетиями существовавших пороков, но императрица уповала на благотворное влияние печатного слова и горячо содействовала возникновению журналов. На это средство надеялись и образованные современники. Фонвизин в «Недоросле», поставленном на сцене в 1782 году, высказывал устами Стародума мысль, которой двадцатью годами ранее была обуреваема императрица: «Они (средства воздействия. — Н. П.) в руках государя. Как скоро все увидят, что без благонравия никто не может выйти в люди; что ни подлой выслугой и ни за какие деньги нельзя купить того, чем награждается заслуга; что люди выбираются для мест, а не места похищаются людьми — тогда всякий найдет свою выгоду быть благонравным и всякий хорош будет».

Изданием журнала «Всякая всячина» в начале 1769 года императрица положила основание сатирической журналистике. Формально издателем журнала считался секретарь императрицы Г. В. Козицкий, но фактическим руководителем издания и его основным автором была сама Екатерина. В первом же номере «Всякой всячины» она обратилась с призывом к литераторам следовать примеру этого журнала и учреждать новые периодические издания: «Я вижу будущее. Я вижу бесконечное племя „Всякой всячины“. Я вижу, что за ней последуют законные и незаконные дети». Призыв императрицы был подхвачен — в том же 1769 году было основано семь новых журналов: «И то и сио» М. Д. Чулкова, «Ни то, ни сио в прозе и стихах» Г. В. Рубана, ежедневный листок «Поденынина» В. В. Тузова, журнал «Трутень» Н. И. Новикова, ежемесячник «Адская почта» Ф. А. Эмина и, наконец, «Полезное с приятным», издававшийся Сухопутным кадетским корпусом.

Многие из перечисленных журналов оказались недолговечными и прекратили существование из-за отсутствия читательского спроса («И то и сио», «Ни то, ни сио в прозе и стихах», «Поденьшина»). Жизнеспособными и завоевавшими популярность были «Всякая всячина» и «Трутень».

Затевая «Всякую всячину», Екатерина полагала, что ее журнал будет задавать тон и идейное направление всей журналистике, но ошиблась. Как справедливо заметил Г. В. Плеханов, издатели журналов «считали себя вправе критиковать, между тем как Фелица (Екатерина. — Н. П.) считала их обязанными восторгаться»[192].

Запевалой критической оценки современных порядков выступил «Трутень» Новикова. Уже само название журнала (а под словом «Трутень» подразумевался помещик, живущий чужим трудом) свидетельствовало о социально-политической ориентации его издателя. Именно крепостник помещик становится главной мишенью, в которую были направлены сатирические стрелы «Трутня».

И «Всякая всячина», и «Трутень» готовы были бороться с такими человеческими пороками, как жестокое обращение с крепостными, казнокрадство, мздоимство, но руководствовались разными способами их исправления. Если издательница «Всякой всячины» считала, что положительных результатов можно достичь сатирой, выражавшей «человеколюбие и кротость», то автор «Трутня» выступал за резкое осуждение пороков. Сопоставим две позиции: «Всякая всячина» заявляла, что любовь его к ближнему более простирается на исправление, нежели на снисхождение и человеколюбие, а кто только видит пороки, не имея любви, тот не способен подавать наставление другому. Журнал выступал за добродушную веселую сатиру, за добродушное осмеяние невинных общечеловеческих слабостей, проявление при этом человеколюбия, духа кротости и снисхождения, ибо слабости присущи человеческой природе[193].

«Трутень» придерживался противоположного суждения: «По моему мнению, больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, кто оным снисходит, им (сказать по-русски) потакает». Сатира «Всякой всячины», по мнению другого журнала, поддерживавшего «Трутень», является лишь «благородным и модным упражнением, которым увеселяются и знатные люди». Так, «Трутень» обличал судей во взяточничестве, в то время как «Всякая всячина» предприняла попытку возвести порок в добродетель и брала под защиту, заявляя, что судьи не являются столь плохими, как полагает «Трутень»: если они иногда и берут взятки, то виноваты в этом взяткодатели, которых «Всякая всячина» называла «искусителями». Иными словами, Екатерина выступала за «улыбчивую сатиру», более напоминавшую юмор. Сатира императрицы отличалась безликостью, в ней отсутствовали конкретные носители человеческих слабостей, она была обращена к человечеству вообще, в то время как «Трутень» и сменивший его «Живописец» в обобщенном виде называли конкретных носителей этих слабостей, включая и вельмож.

Императрица призывала не ограничиваться обличениями пороков, а «быть любезным нашим увеселением», ставя в пример «твердого блюстителя веры и закона», преданного «сына отечества, пылающего любовью и верностью к государю и обществу, искреннего друга, верного хранителя тайны данного слова». В этом «Всякая всячина» видела главный способ исправления слабостей человеческих[194].

«Трутень», напротив, придерживался иного взгляда. Он высказал издевательское отношение к поучению некоего «господчика», заявившего в адрес «Трутня»: «Он-де начинает писать сатиры на придворных господ, знатных бояр, дам, судей именитых и на всех… Пишите сатиры на дворян, на мещан, на приказных, на судей, совесть свою продавших, и на всех порочных людей; осмеивайте худые обычаи городских и деревенских жителей; истребляйте закоренелые предрассуждения и угнетайте слабости и пороки, да только не в знатных, тогда в сатирах ваших и соли находить будут больше…»

В советской историографии было принято резко противопоставлять сатиру Новикова сатире Екатерины. Между тем в принципиальных позициях их журналов можно обнаружить и общее — прежде всего, оно состояло в том, что оба редактора не требовали отмены крепостного права и изменения политической системы.

Новиков изобличал жестоких и немилосердных помещиков, которые в лице своего представителя Безрассуда были больны «мнением, что крестьяне не суть человеки», что они, будучи рабами, «для того и сотворены, чтобы, претерпевая всякие нужды, и день и ночь работать и исполнять мою волю исправным платением оброка; они, памятуя мое и свое состояние, должны трепетать моего взора». А вот другая публикация «Трутня» — наставления помещика отправляемому в деревню доверенному лицу: в них включен пункт, повелевающий высечь «нещадно» старосту в присутствии всех крестьян за то, что «запустил оброк в недоимку». В еще большей мере произвол помещика сказался в его распоряжении сначала высечь старосту и только после экзекуции выяснять, почему он отправлял барину ложные донесения, «не истинную правду» о взимании оброка.

Впрочем, Новиков, как и Екатерина, не оспаривал права дворян владеть крепостными. Различие состояло в том, что императрица придерживалась более умеренных, чем Новиков, просветительских взглядов. «Всели человеколюбие в сердца и души помещиков и смягчи страдания крепостных» — таков девиз «Всякой всячины». Вместе с тем «Всякая всячина» ограничивала меру критики, осуждая людей, которые видят пороки всюду, в том числе и там, «где другие, не имев таких, как он побудительных причин, насилу приглядеть могли слабости, и слабости, весьма обыкновенные человечеству». Отсюда призыв к снисходительному отношению к человеческим слабостям, в то время как Новиков призывал к их беспощадному разоблачению. Примечательно в этом плане рассуждение «Трутня»: «Многие слабой совести люди никогда не упоминают имя порока, не прибавив к оному человеколюбия. Они говорят, что слабости человекам обыкновенны и что должно оные прикрывать человеколюбием; следовательно они порокам сшили из человеколюбия кафтан; но таких людей человеколюбие прилично назвать пороколюбием».

Во «Всякой всячине» императрица выступала в роли просвещенной монархини. Именно поэтому, на наш взгляд, отсутствуют основания для односторонне негативной оценки ее журналистской деятельности: без «Всякой всячины» не появились бы ни «Трутень», ни «Живописец».

Другой сферой деятельности Екатерины, также имевшей цель повысить нравственный облик подданных, была литература. Заметим, среди монархов, современников императрицы, литература была модным занятием — к писательскому ремеслу оказались причастными Фридрих II и Густав III.

Свои литературные сочинения императрица называла «безделками» и не считала их шедеврами. «Я любила делать опыты во всех родах, — признавалась Екатерина, — но мне кажется, что все написанное мною довольно посредственно, почему, кроме развлечения, я не придавала никакой важности». Думается, Екатерина лукавила, ибо в данном случае она выступала в двух ипостасях — императрицы и писательницы. Хотя Екатерина и заявляла, что не может обойтись ни одного дня без того, чтобы не написать строчки, а Гримму жаловалась: «Я не могу видеть чистого пера без того, чтобы не пришла мне охота обмакнуть оное в чернила», сочинительством она занималась не ради забавы. В 1784 году в письме к Гримму она назвала три цели своего писательского труда: «Во-первых, потому что это меня забавляет, во-вторых, потому что я желала бы поднять русский народный театр… и в-третьих, потому что не лишне было хлестнуть духовидцев, которые начинали задирать нос; теперь осмеянные, они опять притихли и попрятались в кусты.

Екатерина оставила довольно обширное литературное наследие: одиннадцать комедий, семь опер, пять былей и небылиц, итого двадцать три сочинения. Если к этому прибавить семь незаконченных произведений (три комедии, две оперы, две были и небылицы), то их общее число достигает тридцати.

Дело историков литературы оценить писательские таланты императрицы или отметить их отсутствие. Мы преследуем более скромную и ограниченную цель — показать идейную направленность ее сочинений и задачу, которую она преследовала, когда бралась за перо, чтобы сочинять не законодательные акты, а комедии и оперы.

Сочинять комедии, оперы и сказки она стала после того, как убедилась в неудаче своих занятий журналистикой, где она не достигла поставленных перед нею целей. Занимаясь сочинительством комедий и опер, императрица изначально имела преимущество, состоявшее в том, что сцена Эрмитажа, равно как и репертуар, находились в ее полном распоряжении, и она не опасалась соперничества более одаренных, чем она, авторов. Видимо, в связи с этим она навсегда утратила интерес к журналистике в пользу опер и комедий.

В литературном творчестве, как и в журналистике, императрица преследовала все ту же цель освобождения человечества от слабостей и пороков. Правда, публицистика способна наносить более разящие удары, нежели комедии и оперы; она более злободневна и способна откликаться на сиюминутные потребности общества, но зато уступает художественной литературе в долговечности[195].

Первую комедию „О, время!“ Екатерина сочинила в 1772 году, причем по свидетельству современников, она „много раз была издана и принята публикою с отменным удовольствием и почиталась за лучшую российскую пьесу“[196]. Литературоведами давно доказано, что это произведение не принадлежит к оригинальным, что его сюжет, характеры и поступки действующих лиц Екатерина заимствовала у немецкого драматурга Геллерта, написавшего комедию „Bets schwester“. Императрица изменила имена действующих лиц и приспособила незамысловатый сюжет к русским условиям. Это, однако, не помешало ей в письме к Вольтеру выступить в роли стороннего наблюдателя, высказывавшего в адрес сочинителя ряд критических замечаний и похвал. „У автора, — писала Екатерина 6 октября 1772 года, — много недостатков: он не знает театра, интриги его пьес слабы. Нельзя того же сказать о характерах: они выдержаны и взяты из природы, которая у него перед глазами. Кроме того, у него есть комические выходки, он заставляет смеяться; мораль его чиста и ему хорошо известен народ“.

Н. И. Новиков высоко оценил комедию. В „Живописце“ он, обращаясь к автору, писал: „Вы первый сочинили комедию в наших нравах, вы первый с таким искусством и остротой заставили слушать едкость сатиры с приятностью и удовольствием; вы первый с такой благородной смелостью напали на пороки, в России господствующие“. Новиков явно переоценил достоинства комедии, вероятно, льстя автору. Это не помешало Екатерине без ложной скромности написать ответ „Живописцу“: „Комедию мою сочинял я, живучи в уединении во время свирепствовавшей язвы (чумы 1771 года. — Н. П.), и при сочинении оной не брал я находящихся в ней умоначертаний ниоткуда, кроме собственной моей семьи, следовательно, не выходя из дома своего, нашел я в нем одном к составлению забавного позорища (зрелища. — Н. П.) довольно обширное поле для искусного пера, а не для такого, каковым я свой почитаю“.

Предмет осмеяния в комедии — жадность, ради которой совершаются непристойные поступки. Главное действующее лицо комедии — Ханжихина — средоточие пороков; она преисполнена ханжества, бесчестности, жадности к деньгам, любит позлословить и посплетничать. У нее внучка на выданье, которую она не учила грамоте, чтобы та не умела писать любовных писем. Внучка не испорчена современными представлениями о нравственности и в то же время глубоко забита и невежественна. За нее сватается молодой человек, против которого враждебно настроена сестра Ханжихиной. Она убеждает Ханжихину не выдавать за него внучку, и та охотно соглашается с ней, ибо это избавляет ее от необходимости тратить деньги на приданое. Жених дает сестре Ханжихиной взятку, чем вынуждает ее резко изменить к нему отношение — сестра уговаривает Ханжихину выдать за него внучку. Комедия завершается благополучной свадьбой.

Новый всплеск литературного творчества императрицы падает на 80-е годы. В это время она проявляла самостоятельность как в выборе сюжета, так и в его художественном воплощении.

В качестве примера приведем комическую оперу „Горе Богатырь Косоматович“. Если в подавляющем большинстве случаев перо императрицы изобличало пороки собственных подданных, то под псевдобогатырем подразумевался шведский король Густав III. Горе-богатырь даже внешне не похож на богатыря: он немощен и тщедушен в такой мере, что ему не подходил ни один из рыцарских доспехов — все они были для него велики, и он утопал в них. Горе-богатырь не отличался и отвагой: то он спасался бегством от крестьянина, вооруженного кочергой, то взбирался на дерево от страха, заслышав трубный звук охотников на медведя. Возвратившись домой, горе-богатырь стал хвастать не совершенными им подвигами, своей доблестью. Суть комедийной оперы заложена в исполняемых хором словах, которыми завершается представление:

Особый цикл сочинений Екатерины составляют „Были и небылицы“ — небольшие эссе нравоучительного содержания, высмеивающие человеческие недостатки героев: то отличавшегося непостоянством мнений соседа, который „ропщет противу меня заочно, а в глаза мне льстит“ и способен придерживаться какого-либо мнения не более часа, после чего меняет его на другое; то лгуна, столь часто повторявшего свою ложь, что в конце концов убеждал в истинности рассказываемого; одна из былей и небылиц знакомит читателя с родственником, вторгшимся в доверие к покровителю и через него познакомившимся с вельможами, от которых узнавал разные новости и с важным видом рассказывал их знакомым, выдавая себя за человека влиятельного, осведомленного, пользующегося доверием знатных людей. Императрица пародировала дедушку, изъяснявшегося непонятно для окружающих. На замечания он оправдывался: „Я сам себя разумею, вы старайтесь понимать, что я говорю“[198].

На исходе своего царствования — в 80—90-е годы — Екатерина проявила особый интерес к истории России. В отличие от Грозного или Петра Великого этот интерес проявлялся не столько в стремлении прославить свое правление, сколько во включении исторических знаний в арсенал проводимой ею политики просвещенного абсолютизма. В годы царствования императрицы историческим знаниям придавалось утилитарное значение: ими надобно было овладевать, чтобы извлекать уроки — избегать ошибок прошлого и использовать опыт давнего времени для подражания ему с целью достижения положительных результатов. Именно поэтому основатель исторической науки в России В. Н. Татищев утверждал, что без знания истории „никакое человек, ни един стан, промысел, наука совершен, мудр и полезен не может“. Татищеву вторил М. В. Ломоносов, который видел назначение истории в практической пользе, извлекаемой из ее знания всеми категориями населения. История, писал он, „дает государям примеры правления, подданным — повиновения, воинам — мужества, судиям — правосудия, младым — старых разум, престарелым — сугубую твердость в советах, каждому незлобивому — увеселение, с несказанною пользою соединенное“[199].

Исторические знания в представлении императрицы являлись элементом просвещения народа, поэтому именно в ее царствование было положено начало их распространению путем опубликования исторических сочинений и исторических источников. До Екатерины источники не печатались, а труды являлись достоянием их авторов и узкого круга знакомых. Напомним, екатерининскому царствованию историческая наука обязана опубликованием исторических сочинений В. Н. Татищева, А. И. Манкиева, М. М. Щербатова, М. В. Ломоносова, Г. Ф. Миллера, И. И. Голикова. Н. И. Новиков внес бесценный вклад в отечественную историческую науку изданием источников 20-томной „Древней Российской вивлиофики“, а М. Д. Чулков — 21-томной „Историей Российской коммерции“. „Журнал или Поденную записку императора Петра Великого“ М. М. Щербатов тоже опубликовал при Екатерине.

Первое историческое сочинение Екатерина напечатала в 1770 году. Строго говоря, оно скорее относится к историко-публицистическому жанру и носит остро-полемический характер, освещая не столько отдаленное прошлое страны, сколько ее настоящее. Речь идет о появившемся в печати анонимном сочинении под названием „Антидот“ („Противоядие“) — разборе книги аббата Шаппа д’Отероша, побывавшего в Сибири в 1761 году с целью астрономического наблюдения за прохождением Венеры через диск солнца. Аббат Шапп прибыл в Петербург в феврале 1761 года, получил от русского правительства вспоможение в 1000 рублей, четыре подводы, одного унтер-офицера для сопровождения и отправился в Тобольск, где удобнее всего было наблюдать редкое в природе явление.

Шапп пробыл в России около года и в 1768 году опубликовал в Париже роскошную книгу на превосходной бумаге и с великолепными иллюстрациями — „Путешествие в Сибирь“.

Надо было обладать огромной отвагой, граничившей с непомерной наглостью, чтобы, не зная языка, за несколько месяцев пребывания в стране написать пространное сочинение, освещавшее практически все стороны жизни страны и ее населения: природные условия, политический строй, занятия населения, вероисповедание, состояние вооруженных сил, финансов, просвещения, быта и нравов жителей и даже совершать иногда экскурсы в события вековой и более давности. Совершенно очевидно, что даже при добросовестном отношении к делу, неистребимом желании изучить все многообразие жизни страны и особенности населяющего ее народа правдиво описать все это за столь короткое время невозможно. И действительно, сочинение аббата наполнено множеством ошибочных утверждений, вымыслов и домыслов, искажений, причем все они преследуют четко выраженную враждебную России цель — изобразить страну варварской, а ее народ диким, награжденным всеми пороками, чуждыми цивилизованным людям. Хотя автор положительно отозвался о Екатерине, тогда еще не императрице, а великой княгине (назвав ее гениальной личностью, в своем уединении занимавшейся изучением людей и искусства управления, посвящавшей свободные часы наукам, искусствам и словесности»)[200], у нее было несколько поводов взяться за перо и откликнуться на клеветническое сочинение аббата. Главный из них состоял в том, что она воспринимала враждебное отношение Шаппа к русскому народу на свой счет, ибо справедливо полагала, что изображение им русского народа как беспросветно темного, безнравственного, пристрастного к пьянству наносит ущерб ее репутации просвещенной монархини, которой она пользовалась на Западе.

Не меньшее значение имели безнравственность и неблагодарность аббата, ответившего на русскую гостеприимность выступлением, по словам императрицы, «против народа, который осыпал вас (Шаппа. — Н. П.) предупредительностью и вниманием»[201].

Каков был эффект «Антидота»? Удалось ли императрице убедить западноевропейского читателя в тенденциозности автора «Путешествия в Сибирь»? Пожалуй, что на поставленный вопрос следует ответить отрицательно. Причин неудачи императрицы было несколько.

Одна из них, едва ли не главная, состояла в неумении автора «Антидота» отделять главное от второстепенного, различать принципиальные ошибки аббата и мелочи, которые для иностранного читателя не имели никакого значения.

Смешение главного и второстепенного обременяло текст ненужными подробностями, в результате чего «ударные» доводы оппонента терялись, утопали во множестве лишних деталей. Автор «Антидота» не оставил без опровержения ни одной, даже малейшей неточности. Так, аббат писал, что когда реки замерзают, то лед на них гладок; Екатерина поправляет: лед бывает «один год шероховат, другой — гладок»; аббат утверждает, что готовят пироги только со снетками; императрица опровергает его: используются и другие породы рыбы; аббат путает дни, когда монахи должны поститься; Екатерина тут же его поправляет[202].

Не осталась без внимания и транскрипция написания автором «Путешествия в Сибирь» имен собственных. Екатерина упрекает аббата за то, что тот вместо «Стрешнев» писал «Стрешне», вместо «Черкасский» — «Черкавизей», вместо «Ермак» — «Тремак» и т. п.

Императрица права, заявляя, что путешественник наблюдал Россию «на скаку», «скача на перекладных». Права она и в том, что аббат все увиденное и услышанное изображает во враждебном русским духе. Можно понять заявление автора «Антидота»: «Я имею честь быть русским и горжусь этим. Я буду защищать свое отечество словом, пером и мечем, пока у меня хватит жизни; я буду слишком счастлив, если мне удастся быть ей полезным». Но, к сожалению, автор «Антидота» столь же предвзято относится к автору «Путешествия в Сибирь», как последний предвзято относится к русскому народу: оба они прибегают к декларативным утверждениям, не подкрепленным убедительными доказательствами: источниками, фактами и т. д. Несколько примеров.

Аббат писал: «Женщины не знают других удовольствий, кроме чувственных». Возражение «Антидота» сформулировано столь же бездоказательно: «Мужчины и женщины у нас созданы точно так же, как и весь остальной человеческий род». Шапп писал: «Этот народ, всегда порабощенный, не был связан со своим государем ни законами, ни любовью». Доказательств не приводит. Императрица утверждает противоположное, но тоже без доказательств: «Нет в Европе народа, который ’ б более любил своего государя, был бы искренне к нему привязан». Шапп голословно утверждал: «Русские крестьяне питаются весьма плохо, вследствие чего предаются лени на своих печах, и живут на них в разврате и пьянстве». Екатерина столь же голословно заявила: «Нет простого народа, который питался бы лучше, чем русский».

В некоторых случаях императрица настолько увлекалась опровержениями, что сама допускала передержки и существенные неточности. Шапп, например, утверждал, что «человек в России есть товар, часто продаваемый по ничтожной цене». Вопреки истине императрица взялась оспорить этот факт и категорически заявила: «Ничего подобного нет»[203]. Общеизвестен произвол местной администрации, особенно в далекой Сибири. Шапп писал, что «правда редко доходит до престола; вообще губернаторам легко злоупотреблять своею властью, что они почти всегда и делают». Императрица неуклюже возразила: губернаторы имеют много власти для того, чтобы делать добро, «а что касается до зла, то на сей предмет крылья у них коротко обрезаны».