Екатерина Великая. 3-е издание Павленко Николай
Некоторые дворяне уклонялись от участия в церемониях встреч и проводов императрицы. Затруднения испытывали и при поисках ораторов, способных, не робея перед императрицей, связно произнести приветствие.
Хлопоты в конечном счете дали желаемые результаты. Березнинский городничий Каминский добился того, что «город Березное предмет свой имел высочайшему ее величества зрению благоугодность». Для этого пришлось снести ветхие дома, которые «наводили зрению неприятное безобразие», а богадельни и винокурни, от которых распространялся «смрадный запах, перевести в отдаленные от шествия места». Удалось запереть в кельях и монастырскую братию и тем самым выполнить предписание, чтобы монашествующие обоего пола по городам отнюдь не шатались, но «всяк в своих монастырях при послушании всякой трезвости и исправности пребывание имели, и не сидели в разодранном одеянии».
Императрица прибыла в Киев в феврале и задержалась в нем на три месяца из-за позднего освобождения реки ото льда. Екатерина осталась недовольной пребыванием в Киеве — отсутствовали ожидавшиеся торжественные встречи, улицы оказались дурно вымощенными. Екатерина поручила своему фавориту Дмитриеву-Мамонову выразить Румянцеву недовольство, на что фельдмаршал с достоинством ответил: «Скажите ее величеству, что я фельдмаршал ее войск, что мое дело брать города, а не строить их и еще менее — украшать». Императрица сначала была поражена ответом, нашла его дерзким, но сдержала гнев и сказала фавориту: «Он прав. Но пусть же Румянцев продолжает брать города, а мое дело будет строить».
Киев произвел на императрицу явно неблагоприятное впечатление. Сына она извещала, что, прибыв в Киев, она искала, где город, «но до сих пор ничего не обрела, кроме двух крепостей и предместий; все эти разрозненные части зовутся Киевом и заставляют думать о минувшем величии этой древней столицы».
Путешествие по Днепру, начавшееся 22 апреля, тоже проходило с задержками: вместо 9 дней оно продолжалось 14 — корабль императрицы то садился на мель, то его прибивало к берегу.
В Каневе состоялось свидание императрицы с фаворитом молодости — Станиславом Понятовским, возведенным ею в короли Речи Посполитой. Встреча носила сугубо официальный характер, от нее веяло прохладой. Сегюр заметил: «После взаимного поклона, важного, гордого и холодного, Екатерина подала руку королю, и они вошли в кабинет, в котором пробыли с полчаса».
Гора в Каневе была богато иллюминирована, вечером ее покрыло море огней, а на вершине взорвалось более 100 ракет. Вечером король дал бал, но императрица отказалась на нем присутствовать. Де Линь записал: «Король дожидался нас при Каневе, он прожил тут три месяца и три миллиона для свидания с императрицей».
30 апреля флотилия пришвартовалась в Кременчуге — первом городе Новороссии, где хозяином был Потемкин. Он сопровождал карету императрицы во главе официальных лиц. Во время обеда 186 музыкантов и певцов развлекали путешественницу. Екатерина вполне оценила старания Потемкина. Она писала И. П. Салтыкову: «В Кременчуге нам всем весьма понравилось, наипаче после Киева… и если б знала, что Кременчуг таков, как я его нашла, я бы давно переехала». Далее следуют комплименты в адрес Потемкина: войска содержатся в исправности и заслужили похвалы иностранных министров, недоимок нет, в то время как в трех губерниях они достигают миллиона рублей.
Близ Херсона состоялась встреча еще с одной коронованной особой — австрийским императором Иосифом II. Город поразил императрицу двумя тысячами фундаментальных зданий, арсеналом, верфью. Но на Иосифа II город произвел неблагоприятное впечатление, навеянное, видимо, его недоброжелательным отношением к Потемкину. Князь и здесь организовал пышную и расточительную встречу: достаточно сказать, что дорога протяженностью в полверсты от дворца, где останавливалась Екатерина, до верфи, была покрыта зеленым сукном. Екатерина не довольствовалась ролью зрительницы, равнодушно обозревавшей Херсон, — она поспешила поделиться восторгом с Гриммом, по обыкновению несколько приукрасив увиденное: «Херсону нет еще и осми годов от роду, между тем он уже может считаться одним из лучших военных и торговых городов империи: все дома выстроены из тесаных камней; город имеет шесть верст в длину, его положение, почва, климат бесподобны, в нем по меньшей мере от десяти до двенадцати тысяч жителей всяких наций; в нем можно достать все, что угодно, не хуже Петербурга»[224].
Екатерина выехала из Херсона 17 мая и через два дня вступила на землю Крыма. «Монархиня, — повествует Сегюр, — пожелала, чтобы во время ее пребывания в Крыму ее охраняли татары, презиравшие женский пол. Этот неожиданный опыт доверчивости удался, как великий отважный подвиг».
21 мая карета императрицы остановилась в Бахчисарае. «Там мы, — хвасталась она Гримму, — вышли прямо в дом ханов, там мы помещены между минаретами и мечетями, где кричат и молятся, поют и вертятся на одной ноге пять раз каждые 24 часа».
Сегюр нашел, что императрица, проведя в Бахчисарае пять дней, осталась крайне довольной: «В ее глазах светилась радость по поводу того, что она заняла трон ханов, которые некогда были владыками России». Состоявший на русской службе принц Нассау-Зинген, сопровождавший Екатерину, восхищался иллюминацией Бахчисарая: «С наступлением ночи все горы, окружающие город, и все дома, расположенные амфитеатром, были иллюминованы многочисленными огнями; зрелище было великолепное»[225].
Потемкин удивил Екатерину еще одним своим творением — в Ахтиарской гавани он основал порт Севастополь. Здесь уже существовал город с укреплениями, госпиталями, четырьмястами домами, адмиралтейством и сильным гарнизоном. Но главной достопримечательностью нового города был флот: на рейде Севастопольской бухты стояло 15 кораблей, которые Екатерина в сопровождении свиты отправилась осматривать на шлюпках. «Императрица, — записал Сегюр, — находится в восторженном состоянии по поводу всего, что она видит и при мысли о новой степени величия и могущества, на которую она возводит Русскую империю». Восторгалась увиденным не только императрица, но и Сегюр: «Нам казалось непостижимым, каким образом в двух тысячах верстах от столицы в недавно приобретенном крае Потемкин нашел возможным воздвигнуть такие здания, соорудить город, создать флот, утвердить порт и поселить столько жителей. Это действительно был подвиг необыкновенной деятельности»[226].
На другой день Екатерина наблюдала морские учения. Увиденное окончательно рассеяло все сомнения о целесообразности присоединения Крыма и укрепило веру в таланты и крайне полезную деятельность своего ученика, как она называла Потемкина. Своими наблюдениями она поделилась с московским губернатором П. Д. Еропкиным: «Весьма мало знают цену вещам те, кои с унижением бесславили приобретение сего края. И Херсон и Таврида со временем не только окупятся, но надеяться можно, что если Петербург приносит восьмую часть дохода империи, то вышепомянутые места превзойдут плодами бесплодных мест. Кричали и против Крыма и отсоветовали обозреть самолично. Сюда приехавши, ищу причины такова предубеждения нерассудства… Сим приобретением исчезает страх от татар, которых Бахмут, Украина и Елизаветград поныне еще помнят… Сегодня вижу своими глазами, что я не принесла вред, а величайшую пользу своей империи».
Из Севастополя Екатерина поехала через Бахчисарай, Симферополь и Старый Крым до Феодосии, а оттуда к Перекопу. Близ Балаклавы императрицу ожидал еще один сюрприз — Потемкин для ее встречи велел учредить роту амазонок, укомплектованную из сотни жен и дочерей балаклавских греков под командованием супруги капитана Саранцева Елены Ивановны. Экипировка амазонок состояла из юбок малинового бархата, отороченных золотыми галунами, и курточек из зеленого бархата. На голове — белый тюрбан с золотыми блестками и страусовым пером. Все амазонки были вооружены ружьями с тремя патронами. Встреча должна была состояться в конце аллеи из апельсиновых, лимонных и лавровых деревьев.
Расходы немалые, и все это ради того, чтобы проезжавшая мимо императрица остановилась на минуту-другую и произнесла в адрес Елены Ивановны: «Поздравляю вас, амазонский капитан! Ваша рота исправна. Я ею очень довольна». Екатерина пожаловала Елене Ивановне бриллиантовый перстень в 1800 рублей, а всем амазонкам — 10 тысяч рублей. Вслед за тем рота была распущена[227].
Обратный путь императрицы не оставил ни в ее памяти, ни в памяти современников столь же ярких и запоминающихся событий, какие в изобилии можно было наблюдать в Новороссии и Крыму. Источники зарегистрировали три более или менее важных события. Первым из них можно считать инсценировку знаменитой битвы под Полтавой. В показательном сражении в июне 1787 года участвовало 50 тысяч солдат и офицеров.
Второе событие — приезд императрицы в Тулу — зарегистрировал известный мемуарист А. Т. Болотов. Участник встречи, он обстоятельно описал нетерпение и восторженное настроение тульского дворянства, ожидавшего приезда Екатерины II: «Вся Тула наполнена была тогда съехавшимся со всех сторон обоего пола дворянством». Прибытие императрицы в Тулу задержалось на два дня — появилась она в городе 20 июня. «Не могу без смеха не вспомнить о той превеликой суете, в которой находились все в сие достопамятное утро, — записал мемуарист, тоже находившийся в приподнятом настроении, — и какая скачка поднялась по всей Туле карет и колясок и бегание взад и вперед народа». Собравшиеся, однако, были разочарованы: императрица, не останавливаясь, промчалась через «великолепные триумфальные ворота», специально в ее честь сооруженные, остановилась на мгновение у собора, где в ожидании ее собралось множество разодетых барынь.
Вечером Екатерина присутствовала на спектакле, не попавшие на представление довольствовались иллюминацией города и Кремля.
На следующий день должна была состояться встреча с тульским дворянством, но вместо императрицы в здание дворянского собрания прибыли наместник и госпожа Протасова. Разочарованным присутствующим было объявлено, что Екатерина не явилась «по причине усталости и небольшого недомогания». Скорее всего, отсутствие императрицы было вызвано не столько недомоганием, сколько тягостным настроением от увиденного в пути: в стране обнаружились явные признаки сильной засухи и надвигавшегося голода.
Пребывание в Москве императрицы ознаменовалось двумя событиями: в честь двадцатипятилетия своего правления она простила купцам и горожанам часть недоимки. Второе событие связано с роскошным приемом, устроенным в честь императрицы графом П. Б. Шереметевым в загородном дворце в Кусково. Этот прием описал граф Сегюр: «Огромный графский сад, насажденный с большим искусством, был освещен разноцветными огнями. На прекрасном его театре сыграли большую русскую оперу; все, кто понимал ее содержание, находили, что она была очень занимательна и хорошо написана. Я мог только судить о музыке и танцах, и меня удивило изящество мелодий, богатство нарядов и легкость танцовщиков и танцовщиц. Но более всего меня поразило то, что автор слов и музыки оперы, архитектор, построивший театр, живописец, который его расписал, актеры и актрисы, кордебалет и самые музыканты оркестра все были крепостные люди графа Шереметева. Этот помещик, один из богатейших в России, позаботился воспитать их и обучить; ему обязаны они были своими талантами.
Ужин был так же роскошен, как представление; никогда я не видывал такого множества золотых и серебряных сосудов, столько фарфора, мрамора и порфира. Наконец (что многим покажется невероятным) весь хрусталь на столе на 100 приборов был изукрашен и осыпан дорогими каменьями всех цветов и родов и самой высокой цены»[228].
Путешествие имело два важнейших следствия. Одно из них состояло в том, что противникам Потемкина не удалось вселить императрице враждебных чувств к правителю Новороссии — она воочию убедилась в успешной деятельности своего соратника. Престиж Потемкина не пал, а, напротив, укрепился. Екатерина, конечно же, игнорировала разорительные для страны результаты своего вояжа — он обошелся казне в сумму от семи до десяти миллионов рублей. При этом часто трудно разграничить, где кончалась инспекционная часть поездки и начиналась развлекательная, и наоборот.
Второе следствие путешествия оказалось более серьезным — в Стамбуле поездку в Крым расценили как дерзкий вызов Османской империи, как знак намерения России навечно закрепить за собою полуостров. Не осталась без внимания турок и надпись на одной из триумфальных арок в Херсоне, тоже носившая провокационный характер: «Путь в Константинополь».
Порта решила объявить России войну. Не успела императрица освободиться от приятных впечатлений от увиденного во время путешествия, как получила известие, что посол России заточен в Семибашенный замок. Это был гром среди ясного неба. Екатерина не ожидала подобной развязки. Россия, впрочем как и Турция, не была готова к войне.
Путешествие в Крым оставило у императрицы самое радужное впечатление. Полностью она была удовлетворена и деятельностью Потемкина. 13 июля 1787 года, завершив путешествие, она отправила князю письмо из Царского Села: «Третьего дня окончили мы свое шеститысячеверстное путешествие, приехав на сию станцию в совершенном здоровье, а с того часа упражняемся в рассказах о прелестном положении мест, вам вверенных губерний и областей, о трудах, успехах, радении, усердии, попечении и порядке вами устроенном повсюду». В другом письме императрица еще раз подчеркнула заслуги Потемкина: «…Ты мне служишь, а я признательна. Вот и все тут. Врагам своим ты ударил по пальцам усердием ко мне и ревностью к делам Империи». Императрица обязалась оберегать князя от наскоков врагов: «И будь уверен, что я тебя защищать и оберегать намерена»[229].
Глава VIII
Две войны
За продолжительное царствование Екатерина вела три больших войны, причем во всех трех случаях Россия выступала не агрессором, а жертвой агрессии со стороны ее главных, традиционных недругов: на севере — Швеции, на юге — Османской империи. Все три войны заканчивались победоносно для России, а противники за свое легкомыслие должны были расплачиваться территориальными потерями.
Екатерину Великую по достигнутым успехам с полным основанием часто сравнивают с Петром Великим. В самом деле, при Петре наметилась четкая тенденция превращения России в великую державу, которая могла составить компанию крупнейшим государствам Западной Европы: Англии, Франции, Австрии, Пруссии, Испании. При Екатерине статус России укрепился настолько, что ни одна коалиция держав не могла игнорировать ее влияния и могущества. Успех сопутствовал в обеих сферах внешнеполитической деятельности — военной и дипломатической. Если на военном поприще славу России приносили талантливые полководцы и флотоводцы, то в сфере дипломатической первенствующая роль принадлежала лично Екатерине.
Относительно роли царствующих особ во внешнеполитических акциях можно установить даже определенную закономерность: чем скромнее успехи во внутренних делах страны, тем активнее участвовали императрицы во внешнеполитических акциях. Екатерина II здесь не составляла исключения, но, в отличие от предшественниц, опускавшихся во внешнеполитических суждениях до матримониальных событий, смены фаворитов, семейных ссор в царствующем доме, ее внимание сосредоточивалось на изучении соотношения сил стран на европейском континенте, на соперничестве между ними, на выгодах, которые можно было извлечь для России при сложившейся ситуации.
Вспомним: в первый год правления Екатерина намеревалась вникать во все мелочи внутренней и внешней политики. Потребовалось всего несколько месяцев, чтобы она убедилась, что бремя подобной нагрузки ей не снести, и она постепенно стала перекладывать на плечи своих вельмож множество обязанностей, касавшихся прежде всего внутренней политики. Что касается внешней политики, то Екатерина до конца своих дней продолжала проявлять к ней живейший интерес, выполняла роль канцлера, зачастую не ограничиваясь указаниями чиновникам Коллегии иностранных дел, а действуя в обход их. Когда до Иосифа II, путешествовавшего по России в 1780 году, дошли слухи, что императрица читает все документы, он попросил Безбородко подтвердить или опровергнуть их. Тот дал утвердительный ответ: без ведома императрицы из Коллегии не выходила ни одна бумага, не отправлялась ни одна депеша. Повышенный интерес царствующих особ к внешней политике легко объясним. Даже многократное снижение цен на соль или размер подати или оброчных повинностей не принесет такого авторитета монарху, как успешно закончившееся сражение или выгодный для страны мирный договор. В первом случае монарха ожидает признание собственного народа, во втором — признание дворов Европы. В первом случае престиж монарха не выходит за пределы собственной страны, во втором он становится достоянием европейских дворов и народов Европы. Сила и ловкость равно высоко ценились во внешнеполитической сфере.
Среди дипломатических акций Екатерины прежде всего заслуживают внимания три: посредническая роль России при заключении Тешенского договора между Австрией и Пруссией в 1779 году, Декларация о вооруженном нейтралитете, принятая Россией в 1780 году, к которой присоединились многие страны Европы, и, наконец, присоединение Крыма к России в 1783 году.
Тешенский договор явился результатом конфликта между Австрией и Пруссией из-за Баварии. По просьбе враждовавших сторон Россия и Франция выступили в роли посредников, и в мае 1779 года в городе Тешене между противниками был заключен мирный договор. Участие России в качестве гаранта договора свидетельствовало о ее возросшем авторитете в европейских делах[230].
Не прошло и года, как Россия вновь подтвердила свое огромное влияние на европейские дела. Речь идет о Декларации о вооруженном нейтралитете, появившейся на свет в связи с освободительной войной североамериканских колоний против Англии. Война началась в 1775 году, причем англичанам пришлось воевать не только против колоний, но и против своих извечных противников на море — Франции, Испании и Голландии.
Военные действия складывались не в пользу Англии, и она сначала попыталась привлечь на свою сторону Россию, чтобы использовать ее военную мощь и добиться отправки в Америку экспедиционного корпуса. Из этой затеи ничего не вышло, и тогда Англия предприняла рискованный шаг: она, не считаясь с торговыми интересами нейтральных стран, в широких масштабах организовала борьбу против доставки в Америку продовольствия и вооружения: корабли нейтральных стран и содержимое трюмов становились достоянием каперов, что ограничивало свободу мореплавания и вызывало резкий протест нейтралов.
Весной 1779 года Россия и Дания договорились отправить воевавшим сторонам декларацию о защите нейтральной торговли, которую те игнорировали, продолжая разбойничать на море. Некоторые авторы полагали, что мысль о вооруженном нейтралитете принадлежала Фридриху II или вельможам императрицы. Екатерина решительно опровергает эту версию: «Это неправда, вооруженный нейтралитет родился в голове Екатерины II и ни в чьей другой. Граф Безбородко может засвидетельствовать это, потому что эта идея как бы по наитию была высказана устами этой императрицы однажды утром. Граф Панин не хотел об этом слышать, потому что не он это придумал, и потребовалось много усилий, чтобы заставить его понять это»[231].
После того как русские и голландские суда с хлебом, направлявшиеся в Средиземное море, были конфискованы, в Петербурге была составлена декларация с изложением мер защиты свободы торговли. Суть ее состояла в том, что судам нейтральных государств разрешалось беспрепятственно плавать у берегов воюющих держав, а все грузы, находившиеся на кораблях под нейтральным флагом, являлись неприкосновенной собственностью этих стран. Список контрабандных товаров ограничивался оружием и предметами, к нему относившимися.
Декларация провозглашала новый принцип морского права, к которому присоединились Дания, Швеция, Голландия, Пруссия и Австрия; кроме того, Декларацию признали Франция, Испания и Северо-Американские Соединенные штаты.
В советской историографии Декларация о вооруженном нейтралитете оценивалась однозначно положительно. Причины восторга понятны, ибо Декларация объективно способствовала освобождению Северной Америки от колониального гнета Англии, что само по себе заслуживает похвалы. Но некоторые современники не только не восторгались Декларацией, но считали ее вредной для экономических и политических интересов России. В числе таких современников был видный дипломат екатерининских времен посол петербургского двора в Лондоне С. Р. Воронцов. В его критических замечаниях в адрес Декларации немало разумных резонов, которые, на наш взгляд, справедливо лишают ее однозначной оценки.
Послом в Лондон Воронцов был назначен в 1785 году. В своей автобиографии, написанной много позже, он сообщает о трудностях, которые ему довелось преодолевать во время пребывания в должности: «Я прибыл сюда при обстоятельствах самых трудных даже для человека искусного и опытного в делах… здесь была свежа память о вооруженном нейтралитете, направленном против этой страны, и Англия искала союза с Пруссией, с которой Россия находилась в дурных отношениях»[232].
Свое негативное отношение к Декларации Семен Романович многократно высказывал в письмах к брату. «Ненависть к нам Англии происходит от вооруженного нейтралитета. Здесь… ласкаю себя надеждой, что Россия при возникновении мира (между Англией и Францией. — Н. П.) откажется от этой системы, которая к тому же должна считаться совершенно бесполезной, так как Россия не имеет возможности создать собственный торговый флот». Между прочим, императрица Декларацию, по отзыву дипломата, «ставит очень высоко»[233].
В другом письме Воронцов задает брату ряд вопросов, на которые должны следовать отрицательные ответы: «Умножили ли мы посредством этого вооруженного нейтралитета наш торговый флот? Что же мы выиграли, поссорившись с Англией? Не принесла ли эта система нашим купцам более убытка, чем прибыли?» Возвращаясь к теме, С. Р. Воронцов вновь писал: «От вооруженного нейтралитета шведская и прусская торговля возросла, а наша ничего не выиграла, напротив — потеряла. А государство потеряло в Англии естественного друга, не приобретя другого на место»[234].
Ощутимый ущерб от ссоры с Англией Россия понесла в годы русско-шведской и второй русско-турецкой войны, когда Англия и Пруссия оказывали неприятелям России дипломатическую и материальную поддержку и даже уговаривали их начать военные действия.
К 1780 году относится еще одна важнейшая внешнеполитическая акция Екатерины II — изменение курса внешней политики и появление новых союзников. Почти два десятилетия (1762–1780) Екатерина ориентировалась на союз с Пруссией. Достаточно взглянуть на переписку этих лет Екатерины II с Фридрихом II, чтобы убедиться, сколь близкими и внешне доверительными были отношения между двумя монархами. Прусский король умел, если того требовала обстановка, безмерно льстить своим корреспондентам; правда, делал он это посол-датски грубо и прямолинейно, но всякая, даже топорная лесть приятнее изощренной и деликатной брани.
Прусский король, например, счел необходимым откликнуться на прививку оспы, которую сделала себе Екатерина. «Вы ведете себя как мать ваших народов, геройски подвергая себя операции, которая может спасти жизнь множеству ваших подданных». «Пусть вы, государыня, — писал Фридрих в октябре 1769 года, — толикой славой, которой покрыли себя, показав изумленным народам, что тот же самый гений, который способен предписывать мудрые законы империи, способен также и защищать ее». В 70-е годы набор комплиментов становится еще обширнее. Король называет императрицу «государыней, одаренной высшим гением», «величайшей государыней Европы».
На комплименты не скупилась и императрица: «Иметь с вами дело — истинное удовольствие», — писала она Фридриху в январе 1764 года. Или: «Мои предшественники не имели союзника короля Фридриха; и вот мое преимущество перед ними». В декабре 1769 года Екатерина называет Фридриха «великим королем».
За всей этой словесной шелухой четко просматривалась взаимная заинтересованность друг в друге, приземленные цели. Екатерина, например, заверяла Фридриха: «Ваше величество может быть уверен, что никогда не найдет союзника более надежного и более точного в исполнении своих обязательств и друга более верного, чтобы соглашаться в ваших намерениях и благоприятствовать вашим интересам». Фридрих несколькими годами позже отвечал: «Я почитал бы себя счастливым, если бы мог незначительными услугами способствовать блеску царствования вашего величества»[235].
Но все эти комплименты нисколько не мешали ни Екатерине II, ни Фридриху II зорко следить за наращиванием мощи друг друга и их территориальными притязаниями. Так, прусский король был убежден, что к 1771 году силы Османской империи находились в таком жалком состоянии, что Россия могла навязать неприятелю выгоднейшие для себя условия мира. Усиление России не входило в расчеты Пруссии, и Фридрих II в нескольких письмах рекомендовал Екатерине проявить «умеренность» и даже предлагал свои услуги в качестве посредника, намекая на различие интересов в таком многосложном деле, как заключение мира[236]. Совершенно очевидно, что подобная позиция Фридриха пришлась не по душе Екатерине. Однако несколько акций короля облегчили императрице достижение желаемых результатов. К ним относится благосклонное отношение Пруссии к выборам королем Речи Посполитой ставленника России Станислава Понятовского, отзыв по требованию Екатерины прусского посла из Стамбула, действия которого были направлены к разжиганию вражды между Османской империей и Россией. Союзнические отношения России с Пруссией приносили выгоды и последней; так, Пруссия получила привилегии в торговле через морские порты, принадлежавшие Речи Посполитой, а также участвовала в первом разделе Польши.
К 80-м годам XVIII века ресурсы, из которых союзники могли извлекать взаимные выгоды, были исчерпаны. Дело в том, что взоры Екатерины были прикованы к югу страны, она стремилась овладеть Крымом и укрепить свои позиции на Черном море. Здесь Пруссия могла оказать только дипломатическую поддержку, в то время как Австрия, неизменный противник Османской империи, могла поддержать Россию собственными силами. Происходит внешнеполитическая переориентация: на смену так называемой Северной системе, в которой центральное место занимали Россия и Пруссия, пришел союз России и Австрии. Начало сближению этих государств положил визит в Россию Иосифа II, его беседы с Екатериной, завершившиеся в 1781 году установлением союзнических отношений, формально не закрепленных договором. Вместе с изменением внешнеполитического курса изменились и лица, его возглавлявшие: Панин, придерживавшийся прусской ориентации, должен был уйти в отставку.
Наиболее значительной дипломатической акцией Екатерины следует признать присоединение Крыма.
Соперничество в Крыму между Россией и Османской империей началось с Кючук-Кайнарджийского мира, когда Крымское ханство было объявлено независимым от Османской империи. Но этот договор носил чисто формальный характер: турки смотрели на мир с Россией как на передышку для накопления сил, чтобы возобновить борьбу за Крым. В борьбе за него турки использовали самые разные методы: и смещение неугодных им ханов, и грубое нарушение условий Кючук-Кайнарджийского мира. Так, туркам удалось посадить на ханский трон своего ставленника Девлет-Гирея. Лишь в 1777 году Суворов, возглавивший русские войска в Крыму, сумел добиться изгнания Девлет-Гирея и вскоре торжественно встретил избранного на Кубани ханом Шагин-Гирея, ставленника России. Но султанский двор не ограничивался интригами и засылкой в Крым своих агентов: он отказывался от уплаты контрибуции, предусмотренной Кючук-Кайнарджийским миром, запрещал русским торговым судам входить из Архипелага в Черное море и т. д. Наконец в 1782 году хан Шагин-Гирей при поддержке османов был свергнут своим братом Батыр-Гиреем и бежал под защиту русских войск в Керчь. События показали, что Крымское ханство не могло существовать в качестве суверенного государства и что оно оставалось постоянным объектом соперничества между более сильными соседями. Разрубить этот узел можно только одним способом — присоединить Крым к России.
Особенно ослабел Крым после того, как Суворов переселил 32 тысячи христиан (греков и армян) на материк, где они основали такие города, как Мариуполь, Нахичевань и другие. Так как греки и армяне занимались преимущественно торговлей, то ханская казна лишилась своего главного источника дохода в виде таможенных пошлин.
Инициатором и исполнителем плана присоединения Крыма к России стал Г. А. Потемкин. Еще в конце декабря 1782 года он убеждал императрицу в необходимости присоединения Крыма, который, по его словам, «положением своим разрывает наши границы». Кроме того, присоединение Крыма к России сулило несколько выгод: предоставляло свободу плавания на Черном море, освобождало Россию от содержания на полуострове множества крепостей, удаленных от материка. Но убеждать императрицу в целесообразности присоединения Крыма не было резону, ибо она прекрасно понимала, во сколько возрастет ее слава в результате подобного события. Екатерина сама несколько раз напоминала Потемкину о его замысле.
30 мая 1783 года она писала князю: «Дай Боже, чтоб татарское или, лучше сказать, крымское дело скоро кончилось»; 9 июня: «Не мешкай с занятием Крыма»; 13 июня: «Желательно, чтоб ты скорее занял Крым, дабы супротивники как-нибудь в чем излишнее препятствие не учинили»[237].
Но у Потемкина были веские мотивы не спешить — он считал более выгодным для России, чтобы «бородавка на носу», как он называл Крым, была ликвидирована неоперационным путем, то есть без применения оружия. Императрицу он извещал: «Я сторонник, чтобы они сами просили подданства, думаю, что тебе то угоднее будет». На этот раз Потемкин оказался прозорливее Екатерины, вероятно, потому, что имел возможность наблюдать события в Крыму с близкого расстояния.
Хан Шагин-Гирей, посаженный на трон Суворовым, вскоре вынужден был бежать от преследований своего очередного соперника в Петровскую крепость под защиту русских войск. Бывший хан справедливо рассудил, что куда предпочтительнее жить на полном пансионе императрицы, чем коротать время в далекой Сибири в качестве ссыльного. Тем более что Екатерина, получив известие об отречении хана, дала Потемкину такие указания: «Хан отказался от ханства. И о том жалеть нечего, только прикажите с ним обходиться ласково и со почтением, приличным владетелю, и выдать то, что ему назначено».
Оформление присоединения Крыма к России должно было последовать после того, как Шагин-Гирей покинет полуостров. Но бывший хан медлил с отъездом, рассчитывая на то, что у него за рубежом появятся защитники. Таковых, однако, не оказалось.
Наконец, 10 июля императрица получила от Потемкина долгожданную депешу: «Я чрез три дни поздравляю вас с Крымом. Все знатные уже присягнули, теперь за ними последуют и все»[238].
Одновременно с крымскими татарами присягнули на верность России ногайские. Церемония состоялась в небольшой крепости в устье реки Ей — Ейском укреплении, являвшемся ставкой Суворова. Там собралось около шести тысяч крымских и ногайских татар. Началось празднество, продолжавшееся три дня. Было съедено сто быков, восемьсот овец, выпито пятьсот ведер простой водки.
Шагин-Гирей объявил, что он добровольно слагает с себя ханское достоинство, дает право избрать себе преемника, а сам решил вести частную жизнь.
Так был присоединен Крым. Суворов в награду получил орден святого Владимира первой степени, а Потемкин — звание фельдмаршала и Таврического генерал-губернатора. Не оставлен был без наград и Шагин-Гирей — размер его пенсиона составлял 200 тысяч рублей в год; императрица обещала соблюдать в неприкосновенности веру новых подданных. Все доходы (таможенные, соляные, а также поземельные) разрешалось расходовать на нужды края.
В сентябре 1783 года Екатерина писала Потемкину: «Теперь ожидаю с часу на час объявления войны по интригам французов и пруссаков». Но война в том году объявлена не была[239].
Вторая война с Османской империей (1787–1791) началась неожиданно как для нападавшей стороны, так и для защищавшейся. Во всяком случае, следов какой-либо тревоги по поводу грозящего нападения отечественные источники не сохранили. Если бы в Петербурге было известно, что османы готовились к нападению, то Екатерина вряд ли предприняла рискованное в этом случае путешествие в Крым. Но из этого следует, что открывшиеся военные действия явились плодом усилий третьей силы, энергично толкавшей Османскую империю на путь реванша — происков англо-прусской дипломатии; Англия, безраздельно господствовавшая во внешней торговле России на Балтийском и Белом морях, ревниво следила за утверждением ее на Черном море, которое превращалось в важный путь сбыта русских товаров; Пруссия же, будучи заинтересованной в ослаблении влияния России в Европе, затрачивала немало сил, чтобы втянуть ее в военный конфликт.
Тучи сгустились внезапно на казавшемся безоблачным небе — в июле 1787 года русский посланник Булгаков был приглашен в Диван, где от него потребовали отказа России от покровительства над царем Картлийским, выдачи молдавского господаря Маврокордато, которому Россия предоставила убежище, предоставления Османской империи права держать в Крыму консулов. Не прошло и трех недель, как Булгакова вновь призвали на заседание Дивана, где ему было предъявлено самое несуразное требование — возвратить Крым Турции и отказаться от условий Клочук-Кайнарджийского мира. Не ожидая ответа на этот ультиматум, Порта 13 августа объявила России войну, а ее посланника по традиции отправила в Семибашенный замок. России ничего не оставалось, как Манифестом 7 сентября 1787 года объявить войну Османской империи.
Продолжавшаяся четыре года война велась с разной интенсивностью, сопровождалась то мелкими стычками на суше и на море, то вылазками, то грандиозными осадами крепостей и полевыми сражениями с участием огромного числа солдат и офицеров.
Поскольку обе стороны не были готовы к началу активных военных действий, то в течение двух первых лет они протекали вяло и усилия воевавших сторон были сосредоточены на концентрации войск и подготовке к грядущим сражениям.
Никто из современников не сомневался в победоносном для России исходе войны. Османский флот, как и сухопутная армия уступали вооруженным силам России по всем параметрам: войска были плохо вооружены и еще хуже обучены, отсутствовали знающие военное дело офицеры. Такие вооруженные силы не могли противостоять регулярной армии России, располагавшей и более совершенной артиллерией, и современной выучкой солдат и офицеров, и талантливыми полководцами и флотоводцами. Единственное преимущество Османской империи состояло в том, что она могла мобилизовать во много раз более многочисленную, чем Россия, армию. Но численный перевес в XVIII веке уже не имел того значения, которое обеспечивало османам победы в XVI и XVII веках. Теперь исход сражений зависел от выучки, дисциплины, стойкости в бою, то есть от тех качеств, которых как раз и недоставало османской армии, укомплектованной из покоренных османами народов. Если к этому присовокупить высшую степень коррумпированности правительственного аппарата и военного механизма, то станет понятной и безуспешность попыток модернизировать османскую армию путем использования иностранных, преимущественно французских офицеров.
Не сомневалась в успехе и Екатерина; за сдержанными фразами ее письма к Гримму от 25 ноября 1787 года видна уверенность в скором заключении победоносного мира: «Я убеждена, что два мои фельдмаршала (Румянцев и Потемкин. — Н. П.) справятся очень хорошо; я вполне верю в их способности и искусство и льщу себя надеждой, что и они в меня верят. Люди остались те же, что и в прежние войны; средства те же, а потому и не вижу, от чего бы нам много хандрить; может быть туркам и есть от чего, а нам не от чего»[240]. Императрица явно переоценила свои возможности, война приняла затяжной и изнурительный характер и потребовала от России огромных усилий для достижения желаемого мира.
Еще Россия не объявила войны, а Османская империя открыла против нее военные действия: турецкий флот, сосредоточенный у Очакова, напал на расположенную поблизости слабо укрепленную крепость Кинбурн и обстрелял ее. В Кинбурн прибыл А. В. Суворов. 30 сентября турки предприняли усиленную бомбардировку крепости и, полагая, что гарнизону нанесен значительный урон, на рассвете 1 октября высадили пятитысячный десант отборных янычар. Суворов великолепно знал слабые стороны турецкой армии, ее уязвимость в полевом сражении и предоставил туркам возможность беспрепятственно высадить десант, а затем атаковал его. Операция закончилась разгромом десанта, лишь небольшой ее части удалось достичь кораблей. Под пером Суворова бегство десанта с полуострова выглядит так: они «так на шлюпки бросились, что многие из них тонули, а с излишне нагруженными людьми також одна шлюпка по примечанию утонула». Сам Суворов был ранен и контужен, но не покинул поле боя[241]. Победой при Кинбурне военные действия в 1787 году не ограничились. Кампания этого года принесла успехи и за Кубанью. Но русский флот в это же время постигла крупная неудача. Начавшийся 8 сентября сильнейший шторм фактически уничтожил с огромным трудом созданный Черноморский флот. Потеря настолько огорчила его создателя, что Потемкин предложил оставить Крым и Севастополь. Екатерина вынуждена была решительно отклонить подобное намерение. «На оставление Крыма, воля твоя, согласиться не могу, — писала она Потемкину. — Об нем идет война и, есть-ли сие гнездо оставить, тогда и Севастополь и все труды и заведения пропадут, и паки восстановятся набеги татарские на внутренние провинции…»[242]
Кампания 1788 года не принесла осязательных результатов воевавшим сторонам: вылазки и стычки не могли победоносно завершить войну. Они лишь демонстрировали отвагу и воодушевление русских воинов. Примечателен в этом плане эпизод, случившийся с капитаном Сакеном, отправленным в шлюпке из Херсона в Кинбурн с каким-то донесением. Перед рискованным возвращением обратно в Херсон Сакен сказал командиру Козловского полка Маркову: «Мое положение опасно, но честь свою спасу. Когда турки атакуют меня двумя судами — я возьму их; с тремя — буду сражаться; от четырех — не побегу. Но если нападут более, тогда, прощай Федор Иванович — мы уже более не увидимся». Свое обещание капитан сдержал — будучи атакован тринадцатью неприятельскими кораблями, он сражался до последнего, велел оставшимся в живых матросам оставить шлюпку, а сам взорвал пороховую бочку: погиб сам, но был разнесен в щепы и приблизившийся к шлюпке неприятельский корабль[243].
Самым неприятным и в известной мере неожиданным событием этого времени для Екатерины стало объявление войны России Швецией. Шведский король не пользовался высоким авторитетом у русской императрицы, хотя внешне отношения между ними выглядели благопристойными. В 1777 году шведский король Густав III нанес Екатерине неофициальный визит в Петербург, где в течение месяца предавался увеселениям, за которые, кстати, он и заслужил нелюбовь своего народа. Король посещал спектакли, Смольный институт, Кадетский корпус, Академию наук. В знак любезности Екатерина даже отменила празднество 27 июня в связи с юбилеем Полтавской битвы.
Прибыв на родину, король расточал комплименты в адрес императрицы: «Я в величайшей монархине узнал самую любезную женщину своего времени». Но «величайшая монархиня» была отнюдь не в восторге от короля, подлинное мнение о нем она скрывала, а в письме к Бьельке откровенно поделилась своими впечатлениями: «Я вижу, что молодой шведский король не придает никакого значения самым торжественным клятвам и уверениям своим… Никогда ни в какой стране законы не были так почитаемы, как в Швеции при этом случае, и я вам ручаюсь, что этот король такой же деспот, как сосед мой султан». В другом письме к той же Бьельке Екатерина высказывала подозрение относительно планов северного соседа: «Этот молодой шведский король, которого вы считаете благоразумным, не таков по моему; он вел в Норвегии тайные интриги, которые открылись и дают мало веса его словам: я по всему вижу, что он не уважает своих заверений… для него нет ничего святого, после этого доверяйте ему, если можете»[244]. Недоброжелательно о Густаве она отзывалась и в письме к Гримму: «Нет, нет, Густав не создает, он не животворит лучшие плоды, тождественные на навозной земле, когда в нее положено семя. Густав и его сподвижники удобряют только собственным навозом. Конечно, и тут есть создание и зарождение, но такое, как во многих зарождениях — то есть без всякой мысли»[245]. Самый резкий отзыв о Густаве III встречаем в письме к Гримму от 28 мая 1788 года: «Мой многоуважаемый брат и сосед, тупица затевает вооружение против меня на суше и на море». Подозрительное отношение к Густаву подтверждают и письма императрицы к русским корреспондентам. Н. И. Панину она писала в 1771 году: «Я не столь отзывалась утвердительно на добрые диспозиции короля, чтоб не должно нам бденным оком». Необязательность короля, его продажность императрица подчеркивала и в письме к Потемкину в 1787 году: «Король шведский будет в кармане того, кто ему даст денег»[246].
В этих отзывах и характеристиках императрица опустила едва ли не главный порок короля — его необузданное честолюбие и тщеславие. Жажда славы, стремление походить на своих воинственных предков Карла X и Карла XII порою лишали его здравого смысла и овладевали им настолько, что он готов был ринуться на самые авантюрные дела. Миролюбие короля, сменяемое бряцанием оружия, ставило иногда отношения между соседями на грань войны, к счастью, не состоявшейся.
Густаву казалось, что в 1788 году наступил благоприятный момент для Швеции, чтобы напасть на Россию; он надеялся выиграть войну и вернуть провинции, некогда отвоеванные у нее Петром Великим. Ситуация, однако, оказалась более сложной и противоречивой, чем рассудил легкомысленный Густав III.
Выбор времени для нападения казался удачным прежде всего потому, что основные силы России были прикованы к русско-турецкому театру военных действий. Север страны, в том числе столица империи Петербург оказались без защиты. Это главный козырь в расчетах короля. Но он, несмотря на свое легкомыслие, быть может, и не рискнул бы открыть военные действия, если бы не щедрые посулы военной и финансовой помощи, обещанной Пруссией и Англией.
Натянутые, а порой и враждебные отношения между Англией и Пруссией, с одной стороны, и Россией, с другой, берут начало с 1780 года, когда Екатерина совершила два недружелюбных поступка по отношению к обоим государствам — объявила Декларацию о вооруженном нейтралитете, о которой в Лондоне хорошо помнили и восемь лет спустя, и отказалась пролонгировать союзный договор с Пруссией, переориентировавшись в своей внешней полйтике на извечного врага Пруссии Австрию. На этот счет императрица писала Потемкину: «Англичане и пруссаки нам вражествуют, и где могут умалить ее (Екатерины. — Н. П.) славу и отвратить от нее умы и сердца, тут не оставят отложить труда, а если сыскать могут, кто бы ее убил, то и сие не оставят»[247].
Помимо прочего оптимизм шведского короля подогревал и шведский посол в Петербурге Нолькен, в каждой депеше убеждавший Густава III в бессилии России, в отсутствии возможностей для продолжения успешной войны России с одной Турцией, в слабости ее флота, укомплектованного новобранцами.
Но Густав III, избрав лето 1788 года для нападения на Россию, допустил крупные просчеты отчасти по легкомыслию, отчасти потому, что не мог предусмотреть развития событий в Западной Европе. Один из его просчетов состоял в том, что он объявил войну до отправки русского флота в Средиземное море. Если бы Густав объявил войну России после отбытия эскадры, то Кронштадт, Петербург и юг Балтики оказались бы беззащитными перед сильным шведским флотом.
Густав III, разумеется, не мог предвидеть и революционного взрыва во Франции, вынудившего прусского короля Фридриха-Вильгельма II отказаться от нападения на Россию — ему пришлось думать о сохранении собственного трона. Кроме того, Густав не учитывал дипломатических талантов русского посла в Лондоне С. Р. Воронцова. В отличие от Нолькена, своими донесениями дезориентировавшего шведского короля, С. Р. Воронцов, в тонкости постигший расстановку политических сил в Англии, умело использовал антивоенные настроения части парламентариев и заинтересованного в торговле с Россией английского купечества и сумел парализовать агрессивные намерения главы английского правительства Питта. Тому удалось лишь сколотить Тройственный Союз (Англия, Пруссия, Голландия), направленный против России, запретить русским кораблям заходить в английские порты, продавать экипажам кораблей продовольствие и, наконец, наниматься английским матросам на русскую службу.
Сколь успешно и умело действовал Воронцов, явствует из писем к нему третьего лица в Коллегии иностранных дел А. И. Моркова. 23 апреля 1791 года Морков писал Воронцову: «Я восхищен вашей деятельностью в столь сложных обстоятельствах». 6 июня он сообщил и об одобрении императрицы: «Императрица могла руководствоваться правилами мужества и настойчивости главным образом вследствие ваших донесений»[248]. Высокую оценку деятельности своего представителя в Лондоне Екатерина подкрепила увеличением ему жалованья на шесть тысяч рублей в год.
Наконец, Густав III не учитывал характер Екатерины, ее стойкость и волю к сопротивлению. Он полагал, что «самая любезная женщина своего времени», до слуха которой донесутся первые артиллерийские залпы шведских кораблей, незамедлительно запросит мира, но ошибся — императрица оказалась не только любезной, но и стойкой дамой, не терявшейся в сложной обстановке.
Замыслив войну с Россией, Густав должен был преодолевать еще одно препятствие. Дело в том, что по конституции королю было дано право вести оборонительную войну и запрещено выступать агрессором, то есть нападающей стороной. Король придумал самое примитивное средство для преодоления этого препятствия: он велел переодеть своих солдат в русскую форму и отправить их в Финляндию, где те принялись безнаказанно бесчинствовать: грабить население, сжигать деревни, уводить скот и т. д. Этой провокацией король предоставил себе право объявить России войну, поскольку Швеция будто бы оказалась жертвой русской агрессии.
Густав III намеревался извлечь из этой инсценировки еще одну выгоду: Россия находилась в союзе с Данией, обязавшейся вступить в войну на стороне России, если та подвергнется нападению третьей державы. Поскольку инсценировка давала повод считать нападавшей стороной Россию, то, рассчитывал Густав III, она лишится военной помощи Дании. Этот расчет короля также провалился — в сентябре Дания объявила войну Швеции, но под угрозой нападения Англии прекратила военные действия.
В июне 1788 года шведы без объявления войны осадили крепости Нейшлот и Фридрихсгам. Только 1 июля Густав объявил войну России. Ультиматум, предъявленный Петербургу, кажется настолько смешным и странным, что заслуживает подробного изложения. Должно заметить, что повод для демарша Густаву предоставил русский посол в Стокгольме граф А. К. Разумовский. Будучи осведомленным о подготовке Швеции к войне и зная о том, что это нападение не одобряется оппозицией в парламенте, он обратился к ней с призывом противодействовать враждебной акции против России. Разумовскому инкриминировалось вмешательство во внутренние дела Швеции, стремление «отделить короля от народа». Послу было предложено покинуть Стокгольм в течение недели. Екатерина отреагировала немедленно и предложила выехать из Петербурга шведскому послу Нолькену.
Надо признать — Разумовский действовал вопреки нормам международного права даже того времени. Вмешательство во внутренние дела соседей — Речи Посполитой, Османской империи и Швеции — входило в арсенал русской дипломатии, и она широко пользовалась им, прибегая к подкупам, угрозам, интригам и т. д. Поэтому Густав имел серьезные основания для того, чтобы выпроводить русского посла из Швеции. Однако прочие требования короля либо вызывали язвительную улыбку, либо доказывали, что король пребывал в мире иллюзий и никак не хотел считаться с реалиями.
Король потребовал наказания Разумовского «примерным образом», а также возвращения Швеции земель в Финляндии и Карелии, закрепленных за Россией Нииггадтским и Абовским договорами, и принятия шведского посредничества в войне России с Османской империей, причем заранее оговаривалось восстановление границ между ними, существовавших до 1768 года, то есть возвращение Турции Северного Причерноморья, Крыма и части Грузии. Заканчивалась нота ультимативным требованием: «Король желает знать: да или нет и не может принять никаких изменений в этих условиях, не нарушая интересов и достоинства своего народа».
Когда императрица спросила мнение о содержании ноты французского посла Сегюра, тот ответил: «Мне кажется, государыня, что шведский король, очарованный обманчивым сном, вообразил себе, что уже одержал три значительные победы». «Если бы он в самом деле одержал три значительные победы, — возразила императрица горячо, — если бы даже овладел Петербургом и Москвою, я бы ему показала еще, что может сделать во главе храброго и преданного народа решительная женщина на развалинах великой империи»[249].
О степени самонадеянности короля, его неукротимой вере в успех начатого дела, о его мании величия можно судить по его письму к своему другу барону Армфельду, отправленному 24 июня 1788 года: «Мысль о великом предприятии, которое я затеял, весь этот народ, собравшийся на берег, чтобы проводить меня и за который я выступал мстителем, уверенность, что я защищу Оттоманскую империю и что мое имя сделается известным в Азии и Африке, все эти мысли, которые возникли в моем уме, до того овладели моим духом, что я никогда не был так равнодушен при разлуке, как теперь, когда иду на грозящую гибель».
Исход войны предугадать было нетрудно — ясно, что небольшая страна с населением, немногим превышающим два с половиной миллиона человек, поднявшая меч против великана, способного выставить полумиллионную армию, должна была потерпеть поражение. Правда, победа России далась нелегко, но не вследствие отваги шведских войск и их предводителя, а потому, что Россия располагала на севере малочисленным войском и совсем не располагала талантливыми полководцами: цвет русской армии, ее опытные военачальники — Румянцев, Суворов и другие — действовали против Османской империи. Короче, русско-шведской войне 1788–1790 годов неведомы ни громкие победы на суше, ни крупные поражения: война протекала вяло, сопровождалась в большинстве своем мелкими стычками малочисленных отрядов на суше. Главные события войны происходили на море.
Пассивность русских войск и отсутствие значительных побед на суше объяснялись, с одной стороны, небольшим числом войск, участвовавших в сражениях (Екатерине удалось наскрести для этого театра войны лишь 12 тысяч человек, и только к концу войны их число увеличилось до 20 тысяч), а с другой — абсолютной бездарностью командовавшего русскими войсками генерал-аншефа Валентина Платоновича Мусина-Пушкина — сына известного сподвижника Петра Великого Платона Ивановича Мусина-Пушкина.
Императрица знала, что Мусин-Пушкин, хотя и сделал карьеру не на придворной, а на военной службе, дарованиями полководца не обладал. Тем не менее она назначила его главнокомандующим за неимением других военачальников. Ее отзывы о Мусине-Пушкине столь противоречивы, что, кажется, будто принадлежат двум разным лицам. Они заслуживают внимания уже потому, что дополняют новыми штрихами портрет императрицы. Вот что писала Екатерина Г. А. Потемкину, в письмах к которому она могла не лукавить, 6 сентября 1788 года: «Сей нерешимый мне весьма надоел»; 17 сентября 1789 года: «Графом В. П. Пушкиным я весьма недовольна по причине нерешительности его и слабости: он никаким авантажем не умеет воспользоваться, он одним словом дурак… А ему, Пушкину, впредь не командовать, понеже не умеет»; 22 сентября того же года: «Я ничем не могу жаловаться, окромя глупым, унылым и слабым поведением Пушкина и его интриганского генералитета, который перетасовать надобно, а ему, Пушкину, впредь не командовать, понеже не умеет»; 19 октября: «Здесь прекрайняя нужда в финляндской армии в генерале, понеже Пушкин, быв в двух кампаниях, показал свое несмыслие»; 15 ноября: «В Финляндии начальника переменить крайне нужно. Ни в чем на теперешнего положиться нельзя»[250].
В то же время императрица отправляла Пушкину рескрипты с выражением удовлетворения и благодарности за его умелые действия. Так, Пушкин прочитал в письме Екатерины слова одобрения за его ответ на непристойный тон послания шведского генерала: «Приемлем за благо образ, каковым вы на сие требование ответствовали». По поводу занятия русскими войсками Гексфорса 16 сентября 1788 года: «Полную справедливость отдаем тут вашим трудам и стараниям, быв удовлетворены, что оными и дальнейшие успехи способствуемы будут». В связи с ремонтом Фридрихсгамской крепости: «Мы имеем добрую надежду, что вы таким образом все устроили, что неприятель не токмо встретит для себя урон, где он в пределы наши вторгнуться покусится, но и сам еще от наших войск озабочен будет»; 2 июня 1789 года Екатерина поздравила Пушкина с вступлением русской армии на финскую территорию, причем успех она отнесла к «благоразумным вашим распоряжениям». Последнюю благодарность Пушкину императрица выразила 14 июля: в рескрипте она писала «о добрых распоряжениях ваших».
В последующих рескриптах появляются нотки недовольства действиями главнокомандующего, выраженные поначалу в такой деликатной форме, что о них можно догадываться, лишь зная манеру обращения императрицы с подчиненными. Так, в послании, отправленном в августе, Екатерина поучала Пушкина, чтобы им для достижения цели «всемерное предложено было старание», чтобы «всякий главный начальник обратил рвение и внимание»; в рескрипте от 1 сентября отчетливо виден явный упрек: «Полагали мы, что вы между тем по крайней мере употребите старание ваше тревожить неприятеля частыми и значущими поисками», но «к сожалению нашему» сделано было только две попытки в этом направлении, так что императрица «с прискорбием» отмечала потерянное время. В результате «неприятель успел отвратить гибель, ему предстоявшую, своим отступлением». У императрицы еще теплилась надежда, что главнокомандующий не упустит «воспользоваться всяким случаем к одержанию над неприятелем поверхности, к нанесению ему ощутительных ударов».
Раздражение неумелыми действиями Пушкина нарастало, и уже рескрипт от 7 сентября начинался с упрека: главнокомандующий вместо того, чтобы энергично выполнять предписание от 1 сентября, продолжал терять время в бесплодной переписке, хотя «в военном же ремесле, — поучала императрица генерала, — всего более не должно тратить времени» впустую. Получив такой рескрипт, Пушкин должен был немедленно подать прошение об отставке, но подобное решение не приходило ему в голову, и он решился на этот шаг почти три месяца спустя. 29 декабря 1789 года Екатерина известила Пушкина, что «в рассуждении болезненных ваших припадков» ему дозволено прибыть в Петербург. В столице он оказался 5 января 1790 года и, согласно Дневнику Храповицкого, ему был оказан «худой прием».
Почему же Екатерина столь долго проявляла снисходительность к человеку, явно не соответствовавшему занимаемой должности? Отчасти она вынуждена была мириться с этим по причине, ранее отмеченной, — из-за отсутствия опытных генералов. В этой связи не лишне напомнить, что и И. П. Салтыков, сменивший Пушкина, по отзыву той же императрицы, был человеком «глупым и упрямым». Другую причину нерешительности назвала сама Екатерина: «К крайности приступить так же не хочется, понеже я ему персонально обязана»: «обязана» же Екатерина Пушкину была участием в перевороте 1762 года. Признательность императрицы за некогда оказанную услугу похвальна, но должно отметить, что тем самым она несет долю ответственности за бездарные действия главнокомандующего, приводившие к лишним потерям солдатских жизней.
Начало войны обнаружило в шведском короле немало странностей. «Просто неслыханные вещи рассказывают про шведского короля, — писала Екатерина Гримму 7 июля 1788 года. — Представьте, говорят, будто он хвастает, что приедет в Петербург, велит низвергнуть конную статую Петра I, а на ее место поставит свою». Отъезжая из Стокгольма, король заявил дамам, что надеется дать им завтрак в Петергофе[251].
Хвастливые заявления сопровождались столь же странными действиями. 21 июня шведы заняли предместье Нейшлота и осадили слабую крепость, защищаемую горсткой русских войск. На предложение короля сдать крепость комендант Нейшлота ответил: «Я без руки, не могу отворить ворот; пусть его величество сам потрудится». Подвергнув бомбардировке замок, король оставил намерение овладеть им. Это дало основание Екатерине в письме к Потемкину съязвить: «Нейшлот не шведов боится, но шведы Нейшлота»[252].
Кампания 1788 года ознаменовалась единственным более или менее важным событием: морским сражением двух флотов у острова Готланда, состоявшимся 6 июля. Сражение закончилось вничью: русские пленили адмиральский корабль шведов, а шведы завладели такого же типа русским кораблем. Обе стороны считали себя победителями, и по этому случаю в столицах отслужили благодарственные молебны. Впрочем, у императрицы было больше оснований отмечать победу, во-первых, потому что в составе экипажа корабля «Принц Густав» находился оказавшийся в плену вице-адмирал; во-вторых, эскадра шведов оставила место сражения и под покровом ночи укрылась в Свеаборге. Шведские корабли свыше трех месяцев не выходили в открытое море, капитально ремонтируя поврежденные суда.
Кампания 1789 года, как, впрочем, и следующего, не отличалась интенсивными боевыми действиями. Главные события по-прежнему развертывались на море, где в июле 1789 года русская эскадра под командованием адмирала Чичагова нанесла поражение шведскому флоту, а в августе принц Нассау, командовавший русскими гребными судами, разгромил часть шведского гребного флота. Однако обе победы не оказали решающего влияния на ход войны.
Морские сражения, на которые уповала Швеция, не принесли им желаемого успеха и в 1790 году. В мае Балтийский флот Швеции, имея тройное превосходство в численности кораблей, напал на эскадру Чичагова, стоявшую в Ревеле. Накануне сражения Чичагов заявил: «Не проглотят они нас». Действительно, сражение закончилось не в пользу шведов — потеряв несколько кораблей, они ушли в море.
Король не достиг желаемого результата и при попытке овладеть Фридрихсгамом: он отправил парламентера с предложением сдаться, но, обнаружив подход русских подкреплений, снял осаду и удалился на гребных судах от города. Еще одну неудачу король испытал под Выборгом, где шведский флот был блокирован эскадрой Чичагова, который решил заморить неприятеля голодом. Королю оставалось либо сдаться, либо проявить отчаянную решимость и выйти из окружения. Густав III решил прорвать кольцо блокады. Плена ему избежать удалось, но во время прорыва из окружения почти полностью был уничтожен флот Швеции, в плену оказалось более пяти тысяч шведских матросов. Этот успех был омрачен крупной неудачей, постигшей принца Нассау, командовавшего русской гребной флотилией. Флотилия оказалась под огнем береговой артиллерии шведов: 55 гребных судов с шестью тысячами экипажа оказались в шведском плену. Виновник неудачи, принц Нассау, подал прошение о лишении должности, всех чинов, званий и орденов. Екатерина утешила огорченного поражением вице-адмирала: «Я не забыла, что вы семь раз были победителем на юге и на севере. Сей же раз была буря, которая противоборствовала вашему предприятию и которая обычна человеку, находящемуся в морской службе. Вы мне служили, еще служите и впредь будете служить, дабы урон сей наградить». Гримма императрица заверяла, что Нассау потерпел поражение не от флотилии короля, а вследствие сильного ветра[253].
Этот успех дал повод Густаву III обратиться с личным посланием к Екатерине с предложением мира. Нужда в нем была велика: шведская казна истощилась, война не пользовалась популярностью ни в армии, ни в народе, среди которого раздавался ропот недовольства. Если к этому прибавить, что надежды на присылку английского флота в Балтийское море не оправдались, то тяга короля к миру станет понятной. Жаждала мира и Екатерина: война на два фронта тоже опустошила казну; кроме того, угроза со стороны Пруссии могла превратить войну на два фронта в войну на три фронта.
Переговоры начались в июле 1790 года и протекали довольно успешно, поскольку России удалось избежать посреднических услуг Англии и Пруссии, заинтересованных в продолжении войны. 3 августа был заключен Верельский мирный договор, оставлявший неизменными границы государств. Следовательно, в войне, продолжавшейся свыше двух лет, Густав III не добыл славы воителя, о которой горячо мечтал, не расширил границ своего государства за счет России и, наконец, не удовлетворил своих претензий на роль защитника османских интересов. Зато он основательно разорил страну. Единственная выгода, извлеченная королем из войны, состояла в том, что Россия отказалась от требования восстановления порядков, существовавших в Швеции до переворота 1772 года, когда Густав узурпировал у парламента часть его прав в свою пользу.
Радостью по поводу заключения мира императрица поделилась с Потемкиным. 9 августа она ему писала: «Одну лапу мы из грязи вытащили, а вытащим другую, то пропоем Аллилуйя». Мир избавил императрицу от необходимости держать пятьсот лошадей на случай эвакуации из столицы; напряжение исчезло, и Екатерина стала набирать вес в прямом, а не только в переносном смысле: «Мои платья все убавляли от самого 1787 года, а в сии три недели стали узки становиться, так что скоро паки прибавить должно меру; я же гораздо веселее становлюсь»[254].
Вернемся, однако, к изложению главнейших событий русско-турецкой войны. Напомним, что мы остановились на начальной стадии войны, когда Суворов одержал блестящую победу у Кинбурна.
В кампании 1788 года успехи чередовались с неудачами, причем последние падали на долю союзницы России Австрийской империи, которая вступила в войну зимой 1788 года. 10 февраля Екатерина извещала Потемкина: «Вчера получен из Вены курьер с ведомостью, что цесарь объявил туркам войну». Известие вызвало нескрываемую радость императрицы, что отметил ее личный секретарь Храповицкий: «С удовольствием сказывали, что император объявил туркам войну»[255].
Австрия мобилизовала значительные силы: 246 тысяч пехоты, 36 тысяч конницы, 898 орудий. Император Иосиф II командовал армией в 125 тысяч пехоты. Именно ведомые императором войска терпели одно поражение за другим. Объяснялось это тем, что Иосиф II придерживался кордонной системы, предполагавшей сосредоточение армии не в одном месте, а по всей линии фронта: турки без труда громили разрозненные силы австрийцев, что дало основание Потемкину заявить: «Цезарь повел войну странную, истощил армию свою на оборонительном положении и везде, где сам присутствует, с лутчими войсками был бит. Многие его корпусы бежали, не видав неприятеля». Однако там, где австрийцы действовали совместно с русскими войсками, союзники добивались успеха. Так случилось при осаде Хотина. Крепость настолько плотно была осаждена, что турки, лишившись продовольствия и пороха, сгоревших во время бомбардировок, стали испытывать голод и вынуждены были капитулировать. Граф Румянцев-Задунайский, командовавший Украинской армией, выразил недовольство принятыми условиями капитуляции: гарнизону было предоставлено право выйти из крепости с развернутыми знаменами; войска, осаждавшие крепость, взяли на довольствие гарнизон и местное население, предоставили подводы местным жителям, выезжавшим из крепости. Потемкин был настроен более миролюбиво: «Как бы они (условия капитуляции. — Н. П.) худы ни были, хорошо однако же, что Хотин сдался»[256]. Был взят и Очаков, о чем подробно будет рассказано в главе, посвященной Потемкину.
Зима 1789 года прошла спокойно. Но зато в этом году произошло событие, не лучшим образом характеризующее императрицу. Выше мы имели случай познакомиться с тактичным и терпеливым отношением Екатерины к бездарным действиям командовавшего армией в войне со Швецией Пушкина; проявила императрица великодушие и к боевому вице-адмиралу Нассау, погубившему гребной флот. Но совсем по-другому отнеслась Екатерина к прославленному полководцу Румянцеву. В его судьбу вмешался Потемкин, решивший, что Румянцев является ему помехой. Граф Сегюр отметил напряженные отношения между ними еще в 1787 году. «Лицо этого маститого и знаменитого героя, — писал он о Румянцеве, — служило выражением его души; в нем видна была и скрытность, и гордость, признаки истинного достоинства; но в нем был отгенок грусти и недовольства, возбужденного преимуществами и огромным значением Потемкина. Соперничество во власти разъединяло этих двух военачальников; они шли, борясь между славою и милостью, и, как всегда почти бывает, восторжествовал тот, кто был любимец государыни»[257]. В угоду Потемкину Екатерина объединила Украинскую армию, которой командовал Румянцев, и Екатеринославскую, находившуюся под командованием Потемкина, в одну, причем командование ею вверила Потемкину. Румянцев оказался не у дел; он жил в Яссах, мозоля глаза Потемкину.
Князь потребовал, чтобы Румянцев был выдворен из Ясс — подальше от действующей армии, в которой старый полководец пользовался огромным авторитетом, и императрица стала послушно выполнять волю своего фаворита: «Графа Румянцева, — писала она Потемкину 17 сентября 1789 года, — всячески стараются вывести из Молдавии, и естьли инако нельзя, то напишу к нему письмо, чтоб непременно выехал из Молдавии, а команду за верно ему не поручу». Старик оставался в Бессарабии в надежде быть полезным армии. Потемкин настаивал на своем. «Граф Румянцев, — писал он Екатерине в декабре 1789 года, — изволит находиться под Яссами безо всякой необходимости. Болезнь его не видна, но его охота говорить и собирать вести много делает каверз. Я все сносил, но теперь говорю, открывая мои обстоятельства и не в жалобу, а чтоб при сем сказать, что он может жить в тягость делам. А я бы на его месте не смел сего делать».
8 апреля 1790 года Екатерина извещала Потемкина о принятых ею мерах: «К фельдмаршалу Румянцеву от меня сего же дня отправлено письмо, где к нему пишу начисто, чтоб выехал из Молдавии либо к водам, либо в Россию, ибо его пребывание вредно моим делам».
Письмо такого содержания Екатерина, действительно, отправила Румянцеву 19 апреля, а 9 мая фельдмаршал отвечал ей, что он готов выехать из Молдавии, «но болезни, которые меня восемь месяцев сряду в постеле держат, и часто возобновляющиеся припадки, как и тот род горячки, который я на сих днях претерпел, всякой раз мне в том мешали; теперь однако ж при хорошей погоде, коя только что здесь начинает устанавливаться, я велю себя везти в мои имения в Малороссии, какого бы труда и изнурения мне ни стоило…»
Это письмо было не первым: в конце 1789 года Румянцев также жаловался императрице на болезни. Как видим, его пребывание в Яссах обусловливалось не какой-либо прихотью, но тяжелым недугом. Но ни первое, ни второе письмо Румянцева нисколько не тронули императрицу. Отношение Екатерины к сподвижнику, создававшему ей славу, явствует из ее письма к Потемкину 29 августа 1790 года: «Касательно до фельдмаршала Румянцева и его пребывания под разными выдумками в Молдавии, я думаю, что всего лутче послать ему сказать, что легко случиться может, что турки его вывезут к себе скоро, ежели он не уедет заранее. А ежели сие не поможет, то послать к нему конвой, который бы его, сберегая, выпроводил. Но воистину, ради службы прежней сберегаю, колико можно из одной благодарности и памятуя заслуги его персоны, а предки мои инако бы поступили»[258]. Екатерина права — ее предшественники и предшественницы сурово бы расправились с ослушником царских повелений, тем более что Румянцев выехал из Бессарабии только в 1792 году. Но должно заметить, что фельдмаршал не заслуживал преследования императрицы, слывшей просвещенной монархиней.
Кампания 1789 года ознаменовалась двумя крупными победами, причем обе были достигнуты совместными действиями союзных войск, которыми командовал Суворов. 21 июля при Фокшанах армия турок была разгромлена союзниками. Победа эта примечательна еще и тем, что корпус Суворова, к которому австрийский генерал Кобург обратился с просьбой оказать срочную помощь, преодолел расстояние в 60 верст, отделявшее его от австрийской армии, за 28 часов. Иосиф II отправил благодарственное письмо Суворову: «Принц Кобург не может довольно нахвалиться благоразумною и храброю помощью вашей и всего вашего корпуса».
Сражение продолжалось девять часов вследствие того, что часть турецкой пехоты, как доносил Суворов Потемкину, «заперлась в крепком Фокшанском монастыре». «Варвары, — писал Суворов, — побежали стремглав на речку Бузео и на Рымник к Бухаресту; легкие войска за ними гнались, многих рассеянных и кроющихся побили, на обеих сих дорогах получили в добыч брошенных ими по несколько сот повозок с военной аммуницией, разными припасами и вещьми, как и многое число скота».
Верховный визирь, зная малочисленность армий Суворова и Кобурга, решил отомстить за поражение при Фокшанах. Собрав у Браилова 90-тысячную армию, он двинул ее в междуречье Рымни и Рымника, чтобы дать сражение союзникам. Сражение началось на рассвете 11 сентября и вновь закончилось полной победой союзных войск. План сражения составил Суворов, которого Кобург называл своим учителем. Победителям достались огромные трофеи — до четырех тысяч повозок с припасами, 81 орудие, сто знамен и прочее.
В реляции Потемкину от 11 сентября 1789 года Суворов описал панику, охватившую неприятельские войска: «Во время баталии верховный визирь особою своею под лесом Крынгу-Мейлор обретался. Когда оттуда изгнали его войско, поехал он на рыбницкий лагерь и останавливаясь неоднократно, при молитве возвышал алкоран и увещевал их бегущих сражение обновить, но они его слушать не хотели, отвечая, что стоять не могут. По прибытии его в лагерь учинил он на своих выстрелов пушечных до 10 без успеха и после того поспешно отъехал по Браиловской дороге»[259].
Победителей ожидали щедрые награды. Екатерина пожаловала Суворову и Кобургу бриллиантовые шпаги с лавровыми венками и надписью «Победителю визиря». Суворов был возведен в графское достоинство с наименованием «Рымникский». «К графу Суворову, — извещала Екатерина 18 октября Потемкина, — хотя целая телега с бриллиантами уже накладена, однако кавалерия Егорья Большого Креста посылаю по твоей просьбе: он того достоин»[260].
По мнению военного историка А. Н. Петрова, после Рымникской победы союзной армии был открыт практически беспрепятственный путь к Константинополю. Вместо этого Потемкин велел атаковать сравнительно мелкие крепости в устье Днестра: Аккерман, Бендеры. Другой ошибкой Потемкина А. Н. Петров считал неуважительное отношение к австрийцам, пренебрежительная оценка их роли в совместных действиях. В то время как Суворов установил с Кобургом дружеские отношения, строго соблюдал взятые на себя обязательства, Потемкин даже не удостаивал ответом многочисленные письма Кобурга с изложением планов дальнейших действий. В этой связи Кобург жаловался Суворову в марте 1790 года: «Можете ли вы себе представить, что все мои письма к князю Потемкину относительно общего движения на Дунай к Константинополю, а также по поводу замирения, писанные с тою откровенностью и бескорыстною ревностью во имя общего блага, которыми я горжусь, несмотря на то, что были писаны с соблюдением самой утонченной вежливости, остались без ответа»[261].
Кампания 1789 года завершилась взятием Аккермана и Бендер — обе осажденные крепости капитулировали, не оказав сопротивления. Осадой Бендер руководил Потемкин, и его успех привел в восторг Екатерину: она отправила ему золотой венок и нежное письмо. В ответ на донесение от 4 ноября («Вот, матушка всемилостивейшая государыня, и Бендеры у ног ваших») Екатерина писала: «Нет ласки, мой друг, которую я не хотела сказать вам. Вы очаровательны за то, что взяли Бендеры без потери одного человека»[262].
Успех сопутствовал и австрийцам — они овладели Белградом и Бухарестом.
Екатерина считала, что наступил благоприятный момент для заключения мира. Еще до взятия Бендер императрица писала Потемкину: «Постарайся, друг мой, сделать полезный мир с турками, тогда хлопоты многие исчезнут и будем почтительны: после нынешней твоей кампании ожидать можем».
Надежды на скорый мир, однако, не оправдались. Тому способствовали неблагоприятные обстоятельства: в феврале 1790 года скончался Иосиф II, и вступивший на престол Леопольд II не счел целесообразным продолжать войну. Позиция нового императора относительно союза с Россией вселяла в турок надежду, что Россия, оставшись в одиночестве, будет воевать с меньшим успехом.
Еще более удручали императрицу вести из Берлина — прусские дипломаты настойчиво убеждали султанское правительство продолжать войну, а король Фридрих-Вильгельм II энергично готовился к нападению на Россию. «Не осталось почти никакого сумнения, — писала Екатерина Потемкину 10 января 1790 года, — что король прусский не имел намерения обще с поляками напасть на наши владения». Напряженность в отношениях с Пруссией усиливалась, и императрица высказывала опасения относительно беззащитности Лифляндии «от прусских и польских набегов, коих теперь (май 1790 года. — Н. П.) почти ежечасно ожидать надлежит по обстоятельству дел»[263]. В этих условиях призыв Екатерины к Потемкину «соединить к победам имя миротворца» повис в воздухе — путь к миру лежал через новые победы на театре войны. 1790 год принес две такие победы. Адмирал Ф. Ф. Ушаков у острова Тендра нанес поражение туркам, уничтожив два линейных корабля и один взяв в плен; это сражение решило участь морской кампании года. Но главное сражение, подводившее итог военным действиям года, развернулось у стен мощной турецкой крепости Измаил. Достаточно сказать, что ее гарнизон насчитывал 35 тысяч человек, а на ее бастионах стояло 245 артиллерийских орудий.
Осадные работы под Измаилом начались 6 сентября, но велись безуспешно, и на военном совете было решено отказаться от штурма и отвести войска на зимние квартиры. Потемкин велел принять командование над войсками Суворову и овладеть Измаилом.
На пути к Измаилу Суворов встретил отступавшие от крепости полки и вернул их обратно. 2 декабря он принял командование войсками, а 7-го отправил парламентера с письмом Потемкина, предлагавшего сераксиру сдать крепость. Сверх того, Суворов в отдельной записке написал знаменитые слова, вошедшие во все учебники по отечественной истории: «Я с войсками сюда прибыл. 24 часа на размышление — воля. Первый мой выстрел — неволя, штурм — смерть. Что оставляю вам на рассмотрение». Сераксир запросил десять дней на размышление, но Суворов, зная обыкновение турок затягивать переговоры в ожидании подкреплений, отсрочки не предоставил. С утра 10 декабря начался артиллерийский обстрел крепости, продолжавшийся до рассвета следующего дня.
Описание штурма Измаила, данное Суворовым, обнаруживает в авторе литературные дарования: «День бледно освещал уже предметы, все колонны наши, преодолев и неприятельский огонь и все трудности, были уже внутри крепости, но отверженный неприятель от крепостного вала упорно и твердо защищался. Каждый шаг надлежало приобрести новыми поражениями; многие тысячи неприятеля пали от победоносного нашего оружия, а гибель его как будто возрождала в нем новые силы, но сильная отчаянность его укрепляла… Жестокий бой, продолжавшийся внутри крепости, через шесть часов с половиною с помощью Божией наконец решился в новую России славу».
Императрица надеялась, что взятие Измаила заставит «турок взяться за ум и скорее заключить мир», но Потемкин не разделял этих надежд: «Султан, варвар кичливый, еще упорствует, будучи противных держав обещанием ослеплен». Английское правительство отправляло в Петербург несколько раз своих представителей, чтобы шантажом и угрозами заставить Россию заключить мир, выгодный для Османской империи, но Екатерина проявила твердость. В апреле 1791 года она писала Гримму, что «не потерпит, чтоб ей предписывали законы, и что, наконец, она бы давно заключила мир, если бы смутники сидели смирно и не мешали туркам мириться, а на это дело они тратят попусту огромные суммы. Русские так и останутся русскими»[264].
31 июля 1791 года в Галаце было подписано перемирие, а 29 декабря в Яссах русская делегация, возглавляемая, после кончины Потемкина, А. А. Безбородко, в результате продолжительных переговоров заключила мир. Ясский договор подтвердил Кючук-Кайнарджийский мир и все дипломатические акты, заключенные после него, главным из которых было признание присоединения к России Крыма. Граница между двумя государствами должна была проходить по реке Днестр — Россия приобрела территорию, пролегавшую между Бугом и Днестром, в том числе Очаков и Гаджибей — будущую Одессу. Порте были возвращены Бессарабия, Молдавия и Валахия.
Ясский договор не был адекватен затраченным на войну человеческим и материальным ресурсам, а также успехам на театре военных действий. Объясняется это действиями враждебных России прусской и английской дипломатии, а также стремлением Екатерины закончить войну на юге, чтобы заняться польскими и французскими делами.
Екатерина пыталась залатать двухсотмиллионный дефицит двумя новшествами в финансовой политике — выпуском ассигнаций и иностранными займами, чем еще больше усложняла финансовое положение страны. Впрочем, не следует драматизировать эти факты — впереди Россию ожидали суровые испытания наполеоновскими войнами, и Россия с честью их выдержала.
В годы второй русско-турецкой войны вполне раскрылись полководческие дарования А. В. Суворова. Он прошел путь от рядового солдата до генералиссимуса. Боевое крещение Суворов получил в 28-летнем возрасте, участвуя в чине подполковника в Семилетней войне. С тех пор он дал множество сражений на открытой местности, в горах, при осаде и штурме крепостей и ни одного не проиграл. Он опирался на опыт предшествовавших русских полководцев, прежде всего П. А. Румянцева. Но заслуга Суворова состоит в том, что находившиеся в зародыше новшества в стратегии и тактике он довел до совершенства, придав им суворовские черты.
В Западной Европе в это время господствовала кордонная система, суть которой состояла в том, что войска распределялись равномерно по всей линии фронта, используя в качестве опорных пунктов крепости. Главным способом ведения войны считалось маневрирование на коммуникациях противника. Румянцев и Суворов заменили кордонную стратегию сосредоточением основных сил на главном участке сражения, а целью войны считали не маневрирование и истощение ресурсов противника, а уничтожение его живой силы. Эту мысль Суворов формулировал в своих знаменитых афоризмах: «Дерево срубишь — сучья сами упадут»; «Уничтожена армия — крепости сами падут». Овладение полем боя полководец считал неудачей: «Оттеснен противник — неудача, уничтожен — победа». Отсюда главный вид боевых действий — наступление, стремительная атака, переходящая в штыковой удар. Эти высказывания Суворова на много лет опередили взгляды Наполеона: «Я вижу только одно — массы неприятельских войск. Я стараюсь их уничтожить, будучи уверен, что все остальное рухнет вместе с ними».
Суворов считал, что на исход операций оказывали воздействие три фактора: глазомер, быстрота и натиск. Под глазомером подразумевалось умение быстро ориентироваться в обстановке, определить уязвимые места боевых порядков противника, проникнуть в его планы. Быстрота — умение действовать внезапно, что уравнивало силы атакующего с силами численно превосходящего противника. «Неприятель нас не чает, считает нас за сто верст, а коли издалека, то в двух и трех стах и больше: вдруг мы на него как снег на голову. Закружится у него голова? Атакуй с чем пришли, с чем Бог послал!» Натиск, по мысли Суворова, означал решительные действия: нельзя останавливаться на полпути, надо преследовать противника до полной над ним победы.
Мысли Суворова о стратегии и тактике изложены в многочисленных его приказах, наставлениях, письмах и высказываниях, зарегистрированных современниками. Главным трудом в его теоретическом наследии является «Наука побеждать», в которой обобщен богатый боевой опыт командования войсками и участия в сражениях. Оригинален язык этого сочинения, в нем мысли отточены в афоризмах, понятных как офицеру, так и солдату: «Стреляй редко, да метко, штыком коли крепко»; «Голод — лучшее лекарство» и т. д.
Особое место в «Науке побеждать» занимает солдат, его воспитание и обучение. Некоторые высказывания Суворова звучат актуально и в наши дни: главным он считал воспитание патриотизма, выносливости, храбрости, решительности.
Суворов, как известно, отличался оригинальным поведением, нередко шокировавшим двор, о чем он сам писал, обращаясь к сослуживцам: «Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою: меня хвалили цари, любили воины, друзья мне удивлялись, ненавистники меня поносили, при дворе надо мной смеялись. Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном, шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который был при Петре Первом и благодетельствовал России, кривлялся и корчился. Я пел петухом, пробуждая сонливых, угомоняя буйных врагов отечества. Если бы я был цезарь, то старался бы иметь всю благородную гордость души его; но всегда чуждался бы его пороков».
Не менее примечательны мысли Суворова о своем долге подданного, о нравственности. Он высказывал их своей любимой дочери Наташе, которую ласково называл Суворочкой. В мае 1790 года он ей писал: «Храни неукоснительно верность великой нашей монархине. Я ее солдат, я умираю за свое отечество. Чем выше возводит меня ее милость, тем слаще мне пожертвовать собою для нее. Смелым шагом приближаюсь к могиле, совесть моя не запятнана. Мне шестьдесят лет, тело мое изувечено ранами, но Господь дарует мне жизнь для блага государства».
В другом письме, отправленном в феврале следующего года, отец, зная о распущенности двора, внушал дочери необходимость блюсти нравственную чистоту и девическую скромность: «Помни, что вольность в обхождении рождает пренебрежение; берегись сего, привыкай к естественной вежливости, избегай подруг, острых на язык: где злословие, там, глядишь, и разврат. Будь сурова и немногословна с мужчинами, а когда они станут с тобой заговаривать, отвечай на похвалы их скромным молчанием»[265].
Глава IX
В защиту трона
В последние семь лет царствования Екатерина II предстает перед нами в непривычном для себя облике. И дело не только в том, что изменился ее внешний вид. Конечно, она постарела, вынуждена была прибегать к ухищрениям, чтобы скрыть свою грузность, хотя и продолжала молодиться. Но изменилось ее восприятие действительности: нимб идеала просвещенной монархини потускнел, кумир просветителей превратился в оплот реакции, государыней овладел страх за свою судьбу и судьбу монархии в России.
Подобная метаморфоза явилась результатом целого ряда событий, центральным из которых стала буржуазная революция во Франции. Именно революция вызвала смену либеральной политики Екатерины консервативной; на смену терпимости к взглядам, которые она не разделяла, пришло преследование лиц, проповедовавших идеи, несхожие с ее собственными. Революция во Франции, наконец, оказала огромное влияние на судьбу Речи Посполитой как суверенного государства — она исчезла с географической карты Европы.
Было бы несправедливо связывать распространение прогрессивных идей в России только с событиями во Франции. Должно подчеркнуть, что их восприятию в немалой степени содействовала сама императрица. Подобно тому как французские просветители, отвергавшие революционные формы борьбы за установление новых порядков, критикой прогнившей феодальной системы, обличением невежества монархов, продажности судей готовили умы к революционной борьбе, так и «Наказ» Екатерины Уложенной комиссии и серия сатирических журналов, возникших не без ее активного содействия, готовили общество, правда, в неизмеримо меньшей степени, чем во Франции, к восприятию новых идей, чуждых крепостническому режиму и абсолютной монархии.
Екатерина на первых порах не понимала или делала вид, что не понимает значения событий, происходивших во Франции в первые месяцы революции, и связи революции с просветительским движением.
Первые ее слова, прозвучавшие сразу же по получении известия о взятии Бастилии, приобрели хрестоматийную известность, ярче всего продемонстрировав отсутствие у нее политического чутья: «Какой же Людовик король, он всякий вечер пьян, и им управляет кто хочет». Иными словами, дело не в объективных предпосылках, а в бесхарактерности короля, подверженного к тому же страсти к горячительным напиткам. Екатерине вспомнились события пятнадцатилетней давности в России, когда достаточно было бросить несколько полков регулярной армии, чтобы расправиться с «маркизом Пугачевым». В 1790 году она даже поведала Гримму рецепт того, как взять под контроль события в Париже: «Я полагаю, что если бы повесили некоторых из них (депутатов Национального собрания. — Н. П.), остальные бы образумились»[266]. Императрица игнорировала принципиальное отличие стихийного движения Пугачева, имевшего, по выражению А. С. Пушкина, характер «бунта бессмысленного и беспощадного», от революционных событий во Франции, которыми руководили не безграмотные мужики, а образованные адвокаты и прокуроры.
Екатерина не понимала и связи революционной идеологии с просветительской. 5 декабря 1793 года она писала тому же Гримму: «Французские философы, которых считают подготовителями революции, ошиблись в одном: в своих проповедях они обращались к людям, предполагая в них доброе сердце и таковую же волю, а вместо того учением их воспользовались прокуроры, адвокаты и разные негодяи, чтоб под покровом этого учения (впрочем, они и его отбросили) совершать самые ужасные преступления, на какие только способны отвратительнейшие в мире злодеи».
Впрочем, наиболее проницательные современники Екатерины, хорошо знавшие сочинения Вольтера, обнаруживали прямое влияние его идей на события в Париже. Один из них, известный переводчик Вольтера и Руссо П. С. Потемкин, писал в 1793 году графу И. И. Шувалову: «Вы, будучи знакомы всем философам нашего века: Вольтеру, Руссо, Рейналю и грубому Дидро, почерпнув не из сочинений их, но в беседах, где образ мыслей живее виден… вразумите меня постигнуть, как могли сии, столь знаменитые разумом люди, возбуждая народы к своевольству, не предвидеть пагубные следствия для народа? Как могли они не предузнать, что человек может быть премудр, но человеки буйны суть». В следующем году П. С. Потемкин высказался еще решительнее: «Олеары, Нероны, Атиллы и все злодеи вкупе не могли произвесть столько зла, сколько произвел один Вольтер». Он называл философа человеком, открывшим «бездну кипящей крови»[267].
Позже и Екатерина, похоже, несколько прозрела и стала находить различия между просветителями и энциклопедистами: «Энциклопедисты, — делилась она своими мыслями с Гриммом в 1795 году, — имели в виду лишь две цели: во-первых, уничтожение христианской религии, во-вторых, — устранение королевской власти». Это суждение не помешало императрице, как известно, намеревавшейся опубликовать в России 20-томное сочинение Вольтера, распорядиться не только прекратить издание, но и изъять из продажи вышедшие к 1794 году четыре тома его сочинений[268].
На начальном этапе революции литература о ней была доступна читательским кругам в России, проявлявшим к событиям во Франции живейший интерес. Современник П. Лопухин отмечал: «Никогда столько ввозимо иностранных книгопродавцам книг не было, как ныне». Московский генерал-губернатор А. А. Прозоровский доносил императрице: «Все, какие только во Франции печатаются книги, здесь скрытно купить можно»[269].
Современники отмечали не только интерес к французской литературе, но и сочувственное отношение к происходившим в стране событиям. С. Р. Воронцов писал: «Дух преобразований и общество равенства вскружили голову всем тем, кто из мещан и из народа». Проживавший в России француз Э. Дюпон занес в Дневник следующую запись: «Французская революция была принята со страстью; молодым людям она совсем вскружила голову; права человека стали всеобщим катехизисом; некоторые не стеснялись даже, когда Робеспьер был во главе правительства, выражать свое безграничное удивление и свое сочувствие революции»[270].
Нас в первую очередь интересует не отношение общественности к революции, а реакция на нее героини книги — Екатерины. На первом этапе пелена как бы застилала ее глаза и не позволяла разглядеть опасность, грозившую Людовику XVI, да и всем монархическим режимам Европы. Во время прощальной аудиенции французского посла в России Екатерина произнесла напутствие. «Передайте королю, — сказала она между прочим, — что я желаю ему счастья. Я желаю, чтобы доброта его была вознаграждена, чтобы намерения его исполнялись, чтобы прекратилось зло, которое его печалит, и чтобы Франция возвратила себе тишину, силу и влияние».
Помимо соблюдения банального придворного этикета, Екатерина, очевидно, проявила уверенность в том, что слабовольный король в состоянии самостоятельно справиться со «злом» (то есть революцией) и возвратить Франции ее величие[271]. По словам Дашковой, первоначально Екатерина смотрела на события в Париже как на «порыв мгновенный».
Постепенно, однако, тревожные мысли овладевают сознанием императрицы, но предпринять что-либо реальное в помощь незадачливому королю императрица не могла — Россия одновременно вела две напряженные войны, поглощавшие все наличные экономические и людские ресурсы страны. Верельский мир со Швецией в 1790 году и Ясский мир с Османской империей как будто развязали руки Екатерине, но она отнюдь не спешила воспользоваться казалось бы благоприятной ситуацией: во-первых, страна находилась на грани полного истощения ресурсов, во-вторых, Россия не имела общей границы с Францией, и, наконец, императрица вынашивала далеко идущие внешнеполитические планы относительно своего западного соседа — Речи Посполитой.
В этих условиях Екатерине ничего не оставалось иного, как пристально и с напряженным вниманием наблюдать за событиями в Париже, выражая то радость, то огорчение происходившим. Объяснялось это несовершенством связи тех времен, когда в один и тот же день на столе императрицы лежали депеши с разноречивыми описаниями и оценками происходивших событий.
Отношение императрицы к революции отражают два важнейших и дополняющих друг друга источника: Дневник А. В. Храповицкого и письма императрицы к Гримму. Дневник Храповицкого скупо, но систематически регистрировал поведение императрицы после получения каких-либо новостей из Парижа, то есть внешнюю сторону ее поведения. Письма Екатерины, напротив, эмоциональны, они раскрывают ее внутренний мир, переживания. Оба источника позволяют составить хронику событий и увидеть накал страстей по их поводу.
26 августа 1790 года Храповицкий сделал запись о повелении русскому послу во Франции И. М. Симолину объявить всем находящимся в Париже русским «о скорейшем возвращении в отечество». Поводом для этого указа послужило вступление сына графа А. С. Строганова и его учителя в Якобинский клуб. Тем самым императрица намеревалась локализовать события во Франции и предотвратить проникновение революционных идей в Россию и возможность участия в революции русских людей.
22 июня 1791 года императрице доставило радость полученное из Берлина известие о выезде короля и его семьи из Парижа в сопровождении восьми тысяч дворян. К вечеру того же дня выяснилось, что король совершил не торжественный выезд в сопровождении многочисленного эскорта, а бегство под чужим именем и отнюдь не в королевской экипировке. Вместе с семьей он был схвачен и возвращен в Париж.
4 июля Екатерина получила подтверждение печального факта: «Король французский действительно пойман. У королевы найден паспорт на чужое имя»[272].
Во время двух войн России и в первый год после заключения Верельского мира императрице дано было выражать гнев, негодование, эмоциональный настрой, приклеивая самые непристойные ярлыки: французскую революцию она называла «гидрой о тысячах двухстах головах», Париж — «вертепом разбойников», участников революции — «канальями». Не скупилась императрица и на призывы к дружным действиям контрреволюционных сил внутри Франции и за ее пределами, убеждая монархические режимы, сколь велика опасность распространения революционной заразы.
«Мы не должны предать, — записал секретарь Екатерины ее рассуждения, — добродетельного короля в жертву варварам. Ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии. Европа скоро погрузится в варварство, если не поспешить ее от оного предохранить. С моей стороны я готова воспрепятствовать всеми моими силами. Пора действовать и приняться за оружие для устрашения сил беснующихся. Благочестие к сему возбуждает, религия повелевает, человечество призывает, а с ними драгоценные и священные права сего требуют».
Соответствующие обстановке внушения императрица делала и французским дворянам. 27 марта 1791 года она писала Гримму: «Когда мне случается видеть французов, я всем им проповедую объединение в одном духе: в духе полнейшей верности королю и монархии, жить и умереть для их защиты и потом отсылаю их, говоря: „Я буду другом и опорой всякому, кто будет держаться такого образа жизни“»[273].
Быть может, императрица воздерживалась от решительных действий отчасти и потому, что была убеждена в способности французской контрреволюции восстановить порядок собственными силами. «Мне кажется, — делилась она своими мыслями с Гриммом, — что главная сумятица прошла и что после некоторых судорожных движений, которые будут еще в этом году, все войдет в свою колею». Спустя месяц императрица вновь демонстрирует свое непонимание происходившего во Франции: «Франция одержима теперь душевной болезнью, но вследствие легкомыслия французов эта болезнь у них пройдет скорее, чем у всякого другого народа»[274].
Болезнь, однако, не только не проходила, но изо дня в день обострялась. Императрица убедилась, что обращения к дворянам с призывами о соблюдении чести и долга, осуждения варварства восставших делу не помогут, и возложила на себя миссию организатора вторжения монархических сил во Францию.
О первых реальных шагах по сколачиванию антифранцузской коалиции можно судить по записи Храповицкого под 14 сентября 1791 года. В этот день он снимал копию с письма Екатерины к принцу Нассау, в котором та извещала принца о заключении союза Пруссии и Австрии с целью интервенции во Францию для подавления революции. Ясский мир еще не был заключен, и Екатерина обещала не участие в походе, но только денежную помощь, причем специально оговорила, «чтобы принцы и король с фамилией были согласны и имели основательные правила и в деле не плошали»[275]. Иными словами, императрица обусловила свою помощь прекращением раздоров в королевской семье, а также дружными и эффективными действиями сил, противостоявших революции.
Не удовлетворившись участием в союзе Австрии и Пруссии, Екатерина стремилась вовлечь в него и Швецию. Преодолев неприязнь к Густаву III, которого она считала человеком легкомысленным и ненадежным, императрица решила лично сочинить к нему пространное послание на 13 страницах, в котором убеждала короля отреагировать на принятую Национальным собранием конституцию, подписанную Людовиком XVI, а также организовать дипломатическую блокаду мятежной страны — «под видом отпуска отозвать министров из Парижа». При этом Екатерина предлагала королю воздерживаться от немедленных действий, «обождать до весны, ожидая, что покажут обстоятельства и на что решатся другие державы»[276].
Планам Екатерины не суждено было осуществиться: коалиция, не успев возникнуть и разработать план действий, распалась. Почти одновременно отправились в лучший из миров два монарха: австрийский император Леопольд II, которого, по слухам, отравили, и шведский король Густав III, ставший жертвой террористической акции. «Перед вечером приехал, — читаем в Дневнике Храповицкого под 13 марта 1792 года, — с известием, что в маскараде 5 марта нашего стиля застрелили короля шведского, Густава III, но он еще жив». Через две недели получена обнадеживающая депеша — «шведский король вышел из опасности». Прошло еще две недели, и 18 марта пришло уведомление о смерти короля без указания ее причины. Наконец 7 апреля императрица получила известие об обстоятельствах смерти: по вскрытии тела нашли пулю, гвозди и дробь[277].
Известие не на шутку встревожило императрицу. 4 апреля она писала Гримму: «…Я боюсь одуреть от всех потрясающих нервы событий, каковы, например, неожиданная смерть императора, убийство короля шведского, развязка событий, ежедневно ожидаемая во Франции, да еще бедная королева португальская вздумала сойти с ума». В следующем послании, от 14 апреля, Екатерина извещала Гримма о готовившемся лично на нее покушении: «Якобинцы печатают и объявляют на все страны, что собираются убить меня и поспешили отправить с этой целью трех или четырех человек, которых приметы мне отовсюду присылают»[278]. Были приняты ответные меры: разослали указ, извещавший о якобы прибывшем через Кенигсберг французе «с злым умыслом на здравие ее величества». Предписывалось усилить контроль за приезжающими в Россию, а также бдительнее охранять резиденцию императрицы.
Террористический акт, конечно же, потряс императрицу, посеял в ней страх за свою судьбу. Но где-то в тайниках души она не то чтобы радовалась гибели шведского короля, но расценивала эту гибель как предлог для развала коалиции, для ее освобождения от обязательства раскошеливаться и отправлять войска во Францию. Первоочередным Екатерина считала польский вопрос, лишь после решения которого она намеревалась вплотную заняться революционной Францией[279].
Приходили и радостные вести. 9 мая 1792 года Храповицкий зарегистрировал радужное настроение императрицы в связи с победой австрийцев над французами. Радостью она поспешила поделиться с Гриммом. 9 мая она ему писала: «Я вчера получила известие, что при первом столкновении в Монсе французская сволочь была хорошо встречена австрийским войском. Я очень этим довольна, только удары могут исцелить этих сумасбродов»[280].
Радостное настроение продолжалось недолго, всего четыре месяца: набравшиеся военного опыта французские войска одерживают одну победу за другой, овладевают Савоей, Ниццей, Фландрией, Брабантом. «Сумасброды» и «оборванцы», как называла Екатерина французские войска, громят армии немцев и австрийцев. Императрица в гневе: «Вшивая Шампань, — злословила она в письме к Гримму, — станет теперь плодоносной от того навоза, который немцы в ней оставили». Но самый страшный удар императрице нанесли не известия о военных неудачах австрийцев и немцев, а полученная 2 февраля 1793 года депеша о казни Людовика XVI, совершенной 21 января того же года. Двор пребывал в трауре. Храповицкий отметил, что потрясение, переживаемое императрицей, было примерно таким же, как при кончине ее фаворитов Ланского и Потемкина: «С получением известия о злодейском умерщвлении короля французов ее величество слегла в постель и больна и печальна». Из ее уст даже вырвалась фраза: «Нужно искоренить всех французов, чтобы и имя этого народа исчезло». Русский двор оделся в шестинедельный траур.
Поэт Г. Р. Державин написал стихотворение с осуждением казни — «На панихиду Людовика XVI». Печалью были охвачены и провинциальные дворяне. Известный мемуарист А. Т. Болотов отозвался об этом событии так: «Возгремел повсюду у нас слух и поразительное для всей Европы о бешенстве французских революционистов и казнении ими своего доброго и невинного короля Людовика XVI. Мы не могли без содрогания читать обстоятельное описание о сем страшном происшествии, сообщенное свету в гамбургской газете». Казнь короля привлекла внимание не только Болотова: по просьбе дворян округи он перевел на русский все статьи, относящиеся к этому событию, «из коих набралась целая книжка». Болотов выразил радость по поводу известия о выселении из России всех французов, к его огорчению не состоявшемся: они продолжали выступать «развратителями нашего юношества»[281].
Болотов имел в виду указ императрицы, обнародованный сразу же после казни короля: из России подлежали выселению все французы, за исключением тех, кто даст присягу на верность монархии и заявит о своем «омерзении к идеям французской революции». Указ не имел успеха: по данным А. Брикнера в России в это время проживало около 1500 французов, из коих только 48 согласились дать требуемую присягу.
Другая мера правительства, которая должна была воспрепятствовать проникновению в Россию революционной заразы, состояла в ужесточении режима при досмотре ввозимой в Россию литературы. С этой целью в Петербурге, Москве, Риге, Одессе и при Радзивилловской таможне была учреждена специальная цензура. Были запрещены к ввозу и распространению не только книги на иностранных языках, но даже, казалось бы, невинная трагедия Я. Б. Княжнина «Вадим Новгородский», описывавшая восстание в Новгороде, хотя и подавленное, но все равно вызвавшее гнев императрицы. Президенту Российской академии наук Е. Р. Дашковой за напечатание «Вадима Новгородского» императрица объявила выговор.
Екатерина понимала, что самым эффективным средством подавления революции во Франции было бы вооруженное вмешательство в ее внутренние дела, но после распада сколоченной ею коалиции она не имела ни возможности, ни большого желания действовать против революции в одиночестве. Пришлось довольствоваться советами и моральной поддержкой сил, выступавших в защиту монархии. Правда, императрице пришлось и раскошелиться — она оказывала щедрую финансовую помощь французским эмигрантам, нашедшим приют как в России, так и в других странах с монархическим правлением. Так, она выдала взаймы французским принцам два миллиона рублей, а Людовику XVI, после того как у него было конфисковано все движимое и недвижимое имущество, перевела 100 тысяч франков. Эти расходы дополнялись займами для организации похода коалиционных войск, а также расходами на содержание французской колонии эмигрантов.
Ограниченные возможности противодействовать успехам французской революции вне пределов России императрица компенсировала суровыми расправами с лицами, в той или иной форме поддерживавшими революционные начинания в Париже, — возможности для этого у абсолютистского режима были неограниченные. Главными своими идейными противниками Екатерина считала, конечно, не Княжнина, а А. Н. Радищева и Н. И. Новикова.
Оба они в известной мере являлись порождением распространения в России идей Просвещения, и их творчество осталось бы скорее всего безнаказанным, появись их труды тремя — пятью годами раньше. Но теперь, на фоне событий во Франции, в России каждый шорох воспринимался как гром, а трон, занимаемый императрицей около тридцати лет, казалось, приобрел неустойчивость, слегка зашатался.
Парадокс состоял в том, что Екатерина в годы молодости утверждала, что не следует наказывать людей за убеждения. Теперь, на старости лет, она подвергла двух представителей общественной мысли, не разделявших ее взгляды, суровым преследованиям.
Автор знаменитого сочинения «Путешествие из Петербурга в Москву» в течение 10 дней конца июня — начала июля удостоился трех высказываний Екатерины, записанных Храповицким 26 июня 1790 года: «Говорено о книге „Путешествие от Петербурга до Москвы“. Тут разсевание заразы французской: отвращение от начальства; автор мартинист; я прочла 30 страниц, посылали за Рылеевым (полицеймейстером. — Н. П.). Открывается подозрение на Радищева». 2 июля: «Продолжают писать примечания на книгу Радищева, а он, сказывают, препоручен Шешковскому (обер-секретарь при Тайной экспедиции Сената. — Н. П.) и сидит в крепости». 7 июля: «Примечания на книгу Радищева посланы к Шешковскому. Сказывать изволила, что он бунтовщик хуже Пугачева, показав мне, что в конце хвалит он Франклина как начинщика и себя таким же представляет. Говорено с жаром и чувствительностью»[282].
Что вызвало гнев императрицы, суровое осуждение книги, какие высказывания автора оказались ей не по душе?
В письменных замечаниях Екатерина дала более пространный и конкретный ответ на этот вопрос: «В намерение сей книги на каждом листе видно; сочинитель оной наполнен и заражен французским заблуждением, ищет и выискивает все возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народа к негодованию противу начальника и начальства».
Заметим, осуждение крепостнических порядков, неправосудие судей, произвол чиновников, безнаказанность помещиков за истязания крепостных, взяточничество можно частично обнаружить в «Наказе» самой Екатерины и в особенности в выступлениях депутатов в Уложенной комиссии, в сатирических журналах, появившихся в большом количестве в 60—70-е годы XVIII века опять же по инициативе Екатерины. То было время увлечения императрицы идеями французских просветителей, и тогда критика сходила авторам с рук. Теперь же аналогичные заявления на фоне революционных событий во Франции приобрели иное звучание. Напомним, «Наказ» Екатерины Уложенной комиссии множество раз переиздавался и широко распространялся в России, во Франции же был запрещен. Теперь, наоборот, все критическое, исходившее из Франции, предавалось анафеме.
Из сказанного не следует, что «Путешествие» Радищева — плод спонтанного развития общественно-политической мысли России. Влияние французской революции сказалось в том, что просветительская мысль предшествующего времени обрела более радикальные черты.
Советская историография при оценке Радищева допускала несколько существенных неточностей. Во-первых, она объявляла его первым в России революционером. Но прямые призывы к революционному свержению самодержавия и ликвидации крепостнических порядков в «Путешествии из Петербурга в Москву» отсутствуют. Если бы они имели место, то императрица — главный критик «Путешествия» и обвинитель Радищева — не ограничилась бы замечанием, что автор «заражен французским заблуждением», а прямо бы сослалась на его призывы к революции. Поэтому замечание Екатерины о том, что «сочинитель не любит царей и где может им убавить любовь и почтение, тут жадно прицепляется с редкой смелостью», как и призывы Радищева к ликвидации крепостного рабства еще не означают наличия в его сочинении призывов к революционным преобразованиям. В тех условиях эти призывы могли найти воплощение только в очередной крестьянской войне, быть может, менее стихийной и свирепой, чем предшествующая: Пугачев и Радищев личности несопоставимые.
Упоминание о призыве к революции отсутствует и в приговоре суда над Радищевым. В нем сказано, что книга подсудимого «наполнена самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное к власти уважение, стремящимися к тому, чтоб произвести в народе негодование противу начальников и начальств и, наконец, оскорбительными и неистовыми изражениями против сана и власти царской»[283].
Во-вторых, подчеркивая революционность взглядов Радищева, советская историография не отмечала их утопичности: современная Радищеву Россия не располагала силами, способными возглавить революцию. Буржуазия в своем формировании совершала первые шаги и продолжала домогаться феодальных привилегий, тем самым выражая готовность сосуществовать с крепостническими порядками и самодержавием.
В-третьих, советская историография придавала «Путешествию из Петербурга в Москву» значение первостепенной важности источника для характеристики положения крепостных крестьян, их отношений к барину, судопроизводства и т. д. Книга Радищева, бесспорно, является источником, но источником публицистическим, недостоверно отразившим исторические реалии. Заслуга Радищева как публициста состояла в том, что он впервые в литературе создал портреты простых селян, изображенных с теплотой и глубоким сочувствием к их тяжкой доле. Но в сочинении смещены акценты, сгущены краски. Крепостные, по утверждению Радищева, шесть дней в неделю обрабатывали барскую пашню и только один день — собственную. Симпатии вызывает девушка Аннушка, несмотря на сиротство, сумевшая сохранить гордость, достоинство и независимость. Аннушка — личность тоже мифическая, во всяком случае не типичная.
Помещик в изображении Радищева — средоточие человеческих пороков: он корыстолюбив, жаден, похотлив, надменен, лишен совести и человеколюбия. Собирательный образ помещика тоже далек от реального, что, конечно, не исключает наличия отдельных бар, лишенных добродетелей.
Остается ответить на вопрос, что же подвигнуло автора, сына богатого саратовского помещика, человека высокообразованного и преуспевшего по службе (он был руководителем Петербургской таможни), написать подобное сочинение.
Дать исчерпывающий ответ на этот вопрос крайне затруднительно, ибо историк обязан учитывать не только показания источников, но и психологию автора, его характер, степень честолюбия и тщеславия, отношения с окружающими и многое другое, что не поддается документальному подтверждению.
Во время заключения Радищев сам попытался объяснить следователям появление своего сочинения. Он писал о том, что чиновная карьера его не прельщала, и считал, что славы и влияния на общество он может достичь только писательским трудом. «Не достойны разве признательности, — писал он, — мужественные писатели, восстающие на губительства и всесилие для того, что не могли избавить человечество от оков и пленения».
Первые литературные труды Радищева не вызвали резонанса, на который он рассчитывал. Так, его комментарии к сочинению Мабли «Размышление о греческой истории», вышедшие в 1773 году, хотя и содержали выпад против самодержавия («Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние»), не вызвали окрика. Утонули в литературе о Петре Великом и сочинения Радищева «Письмо жительствующему в Тобольске», «Житие Федора Васильевича Ушакова», хотя они и содержали оценки, противоречившие официальным. Е. Р. Дашкова писала своему брату А. Р. Воронцову, что в книге его протеже встречаются «выражения и мысли, опасные по тому времени».
В идейном плане сочинения Радищева, предшествовавшие «Путешествию из Петербурга в Москву», являлись как бы подготовительными этапами. В повинной суду во время следствия Александр Николаевич заявлял, что написал книгу из желания «быть известну между авторами», что он «писал, гоняясь за пустою славою прослыть писателем» и т. д.
Суд вынес автору самый суровый приговор — смертную казнь четвертованием. Екатерине представилась возможность проявить милосердие — смертную казнь она заменила десятилетней ссылкой в Тобольск. После смерти Екатерины Павел I освободил Радищева из ссылки, но ограничил его пребыванием в собственном имении в Калужской губернии под строгим полицейским надзором. Лишь после гибели Павла Александр I разрешил Радищеву жить в Петербурге и заниматься литературным трудом. В 1802 году надломленный Радищев покончил жизнь самоубийством.
Второй жертвой новой политики Екатерины II стал Николай Иванович Новиков — едва ли не самая яркая фигура России эпохи расцвета в ней Просвещения. Особенность Новикова состоит в сочетании разделяемых им просветительских идей с практической деятельностью: он издавал сатирические журналы, трудно переоценить его заслуги в распространении самых разнообразных знаний.
В отличие от блестяще образованного Радищева, Новиков не мог похвастаться хорошим образованием. Н. М. Карамзину он писал о себе: «Не забывайте, что с вами говорит идиот, не знающий никаких языков, не читавший никаких школьных философов, и они никогда не лезли в мою голову; это странность, однако истинно было так». Из Московского университета его отчислили «за леность и нехождение в классы». В 1767 году Новиков служил письмоводителем в Уложенной комиссии, затем ушел в отставку, чтобы заняться издательской деятельностью.
Эта самооценка Новикова может создать у читателя впечатление, что перед ним ограниченный человек с некоторой предпринимательской жилкой, позволявшей ему заниматься коммерцией в издательском деле, но отнюдь не гигант просветительского движения. Новиков, конечно же, не был ни «идиотом», как он себя величал, ни человеком, чуждым философской мысли. Ограниченное образование он компенсировал самообразованием и достиг высот, позволивших ему занять почетное место не только в издательском деле, но и в публицистике, журналистике и писательском творчестве.
Новиков прославился как создатель журналов «Трутень» и «Живописец». Он придерживался более радикальных, чем Екатерина, просветительских взглядов и настолько остро с ней полемизировал, описывая бесправное положение крестьян и произвол помещиков, что «Трутень» в 1770 году был закрыт. В «Живописце» Новиков продолжал критиковать существовавшие порядки, причем критика приобрела более острый характер, поскольку высмеивались не отдельные пороки и безнравственность помещиков, но система, взятая в целом. Новиков энергично отстаивал идею, что «крестьяне такие люди, как и дворяне».
Главной сферой деятельности, в которой талант Николая Ивановича раскрылся в полной силе, было издательское дело. Представление о грандиозных масштабах издательской деятельности Новикова дают приведенные Г. Макогоненко цифры: за десятилетие (1781–1790) в России было издано 2685 книг, из коих на долю Новикова приходилось 748 или 28 %[284]. Среди издаваемых им сочинений были русские и переводные; они охватывали самые разнообразные отрасли культуры — здесь были художественные произведения, труды по экономике и географии, народные песни и особенно сочинения по истории. «Будучи рожден и воспитан в недрах отечества, — писал о себе Новиков, — обязан оному за сие служить посильными своими трудами и любить оное, как я и люблю его по врожденному чувствованию и почтению ко древним всяким добродетелям, украшавшим наших праотцев и кои некоторых из наших соотечественников еще и ныне осиявают» (журнал Новикова «Кошелек». М., 1771). Руководствуясь этой задачей, Новиков опубликовал «Древнюю Российскую Вивлиофику» — собрание источников, в первом издании состоявшее из десяти томов, а во втором — из двадцати. Им же были напечатаны исторические сочинения: 12-томные «Деяния императора Петра Великого» И. И. Голикова, труды Феофана Прокоповича, Миллера и других.
Вклад Новикова в распространение знаний признавали как современники, так и потомки. С. Н. Глинка писал: «Умный, деятельный, предприимчивый Николай Иванович Новиков, далеко опередивший свой век… двигал вслед за собою общество и приучал мыслить»[285].