Грозное дело Булыга Сергей

32

Сенька встал и, ничего не спрашивая, ушёл в палаческую. Ефрем, глядя ему вслед, сказал:

– У нас там всегда огонь раскурен. Мало ли. То, по службе, надо клещи раскалить, то кипятку сварить. Ну и самим чего согреть, перекусить горячего, особенно зимой.

Тут он повернулся к пищику, сказал:

– А ты чего сидишь? Иди, развейся. Будешь нужен, позовём.

Пищик встал из-за стола и вышел.

– Вот теперь у нас и место есть, – сказал Ефрем, указывая на пищиковский стол. – Ну а я пока…

И он склонился к подклюшнику, взял его подмышки, отволок в угол и там прикрыл рогожей. Прикрывая, он ещё сказал:

– Не можешь, не берись. Сколько хлопот теперь из-за тебя.

– Шильцем? – спросил Трофим.

Ефрем усмехнулся, не ответил. Подошёл к столу, глянул в пищиковские записи и отодвинул их на край стола.

Из палаческой запахло жареным.

– Это у нас быстро, – сказал с гордостью Ефрем. – Справный у меня подсобный, лёгкий.

И начал рассматривать себя, свою знаменитую красную рубаху, нет ли на ней где пятен, но ничего не высмотрел.

Вернулся Сенька с большим медным блюдом, на нём было всё: и мясо, и каша, и два куска хлеба. Мясо было подгорелое.

– Ложка есть? – спросил Ефрем. – Или только шило?

Трофим достал ложку. Ефрем жестом пригласил садиться и сам сел, сказав при этом:

– Шилом много не ухватишь, это верно.

Они сели один напротив другого и принялись есть. Ели молча. Трофим был очень голоден, но на еду не набросился.

Когда они съели половину, Сенька принёс кувшин, две кружки и сразу начал наливать. Трофим принюхался. Ефрем сказал:

– На службе у нас без баловства.

Трофим взял кружку, начал пить. Питьё было горячее, пахучее. Ефрем пригубил своё, сказал:

– На девяноста трёх травах. От всех напастей. Кроме кнута, конечно. Кнут всё перешибает, да!

Потом вдруг, глядя в глаза, спросил:

– А ты чего желаешь? Вот ты приехал сюда, тебе, поди, много чего насулили.

Трофим, помолчав, сказал:

– Я на посулы не падкий. Я их уже навидался. И поэтому сейчас только одного желаю – в Москву вернуться, и поскорее.

– О, – сказал Ефрем, – это по-нашему. Это с умом. А то, бывает, такие крохоборы попадаются… Ну а это доброе дело. А кто у тебя в Москве?

– Так, одна баба, – нехотя ответил Трофим.

– Одна баба – это уже много, – понимающе кивнул Ефрем. – И вернёшься, куда денешься. Вот только сейчас воевода придёт, ты ему сразу скажешь: становая жила лопнула. И про то, что здесь был крик, не заикайся. Особенно про Ваську. Про это никто не должен знать. А то распустят языки!

Трофим посмотрел на Сеньку.

– Сенька, скажи: «а»! – велел Ефрем.

Сенька открыл рот. Там была култышка вместо языка.

– Вот, – строго сказал Ефрем, – Сенька не проболтается. Поэтому ещё раз говорю: воевода придёт, скажешь, что жила лопнула. Воевода сразу заорёт: ах, вы болваны безрукие! А ты в ответ: не серчай, государь батюшка воевода, в другой раз будем рукастее. Запомнил?

Трофим утвердительно кивнул.

– Сенька, принеси ещё, – велел Ефрем.

Сенька принёс ещё. Трофим ел уже без охоты, то и дело поглядывал на подклюшника. Ефрем, заметив это, сказал:

– Тебе, брат, радоваться надо, что этот пёс помер. А то затаскали бы тебя за колдовство, как пить дать.

– Так ведь Аграфена… – начал было говорить Трофим…

Но Ефрем махнул рукой и продолжал:

– Что Аграфена?! Это если царь поправится, тогда, конечно, да. А если не поправится, тогда чего? Чей будет верх?

Трофим молчал.

– Вот то-то и оно, – сказал Ефрем. – А знающие люди говорят, что государю худо. Ну да нашими молитвами!

И, повернувшись к образам, перекрестился. Трофим перекрестился следом. И они опять взялись есть. Ефрем, глядя на Трофима, усмехнулся и сказал:

– Ты не кручинься. Может, ещё кого найдём, – и он кивнул на подклюшника. – А что! Болванов хватает. Вобьёт себе в голову: это я, это я! И сам явится, даже искать его не надо, бьёт себя в грудь, кричит: это я, берите! Так что завтра, может, кто-нибудь опять… Да и что я тебе рассказываю. Сам, небось, насмотрелся на всякое. Давно служишь?

– Давно.

– В Новгород ходил?

– Ходил.

– Я тебя там помню.

– Зачем тогда спрашивал?

– Хотел посмотреть, будешь кривить или нет. Не кривишь. Это славно.

Просидели ещё, перекусили. Наконец, Ефрем отложил ложку и, громко выдохнув, сказал:

– В брюхо уже не лезет. Где наш воевода?

Воевода всё не шёл. Ефрем отпустил Сеньку в палаческую, а сам привалился спиной к стене, сказал, что ему всегда нужно быть наготове, и почти сразу ровно задышал. А потом начал даже и похрапывать. Трофим сидел рядом и думал, что сейчас самое время вспомнить Ефремовы слова и их обдумать, а так же подклюшниковы речи, и то, чему Ефрем учил, и что отвечать Зюзину…

Но ничего не лезло в голову, а что лезло, сразу путалось, сбивалось, Трофим смотрел на подклюшника, прислушивался, ждал…

И, наконец, дождался: раздались шаги. Шедших было несколько, не меньше четырёх, у всех сапоги были с подковками.

Но почти все они остались за дверью, а вошёл только один Зюзин. За ним пищик. Зюзин остановился посреди пыточной и уже хотел было что-то сказать…

Но увидел подклюшника, накрытого рогожей, и замер. Потом, обернувшись, спросил строгим голосом:

– Что это? – и указал на подклюшника.

– Это Иван Иванов сын Кикин, – ответил Ефрем. – Преставился.

– Как?!

Ефрем подошёл к подклюшнику и снял с него рогожу.

– Да он в кровище весь! – сердито вскричал Зюзин. – Что это с ним? – и посмотрел на Трофима.

Трофим, как научил его Ефрем, ответил:

– Становая жила лопнула, и помер.

– Тьфу! – яростно воскликнул Зюзин. – Вы ведь замучили его! Замучили! Вот балбесы безрукие!

– В другой раз будем рукастее, – сказал Трофим.

Зюзин удивлённо замолчал, взглянул на Ефрема, потом на Трофима и, повременив, сказал:

– Становая, говоришь? Ну-ну.

И подошёл к лежащему. После показал рукой – ворочайте. Сенька повернул подклюшника и так, и этак. С одного бока спина у подклюшника была сильно в крови, теперь уже почти засохшей.

– Как это было? – спросил Зюзин.

– Да вот лежал себе, – начал рассказывать Ефрем. – Мы подошли, подсели. А он вдруг как подскочит! Да как пойдёт из него кровь! Я, было, сразу подумал, может, это наш московский человек чего уделал. Ну, шильцем ткнул. Нет, смотрю, не похоже. Становая жила это, вот что это.

Зюзин повернулся к Трофиму. Трофим подумал, что сейчас про шильце спросит. Но Зюзин спросил другое:

– Чего ты из него выпытывал?

– Ну, – замялся Трофим, – ничего вроде такого…

– Говори!

– Я и не успел пытать. Он сам первый стал выспрашивать про кочергу. Ну, я и ответил, что это диковинная вещь, она всех злодеев чует, и ему всё равно не спастись бы, хоть бы он и не пришёл тогда.

– А он что? Начал отпираться? Сказал, что это не он?

Трофим молчал.

– А! Значит, сказал! – радостно воскликнул Зюзин. – А ты и поверил!

– Не поверил я!

– Но усомнился же! А он давай кричать: это не я, это меня подбили, насулили всякого! Ведь было же такое, а?

Трофим нехотя кивнул – да, было.

– А говорил, кто подбивал? – продолжил Зюзин. – Ведь называл! Так назови и ты!

Трофим посмотрел на пищика. Пищик опять смотрел в сторону. А он вместе с Зюзиным входил! И ещё раньше всё ему донёс, ещё за дверью! Тогда чего теперь молчать?! И Трофим ответил:

– Назвал. Ваську.

– Какого ещё Ваську? Говорил?

– Нет, только назвал «Васька» – и стал плевать кровью.

Зюзин мельком глянул на Ефрема, потом опять стал смотреть на Трофима. Смотрел строго, испытующе. И медленно сказал:

– Это он на Ваську говорил, на карлу. Они якшались. Ну да Ваське теперь что! Сам себя зарезал, иерой, и теперь с него спрос гладкий. А этот скот! Не побоялся же греха – на покойника наплёл! Стыдоба, прости, Господи.

И перекрестился.

– Ну да ладно, что было, то было, а службу нам никто не отменял. А даже… Вот! Боярин Годунов, Борис, только что был у царя. И говорит: царь улыбался. И шкалик беленькой испить изволил. Вот так-то! Пошёл на поправку. И, не приведи Господь, если завтра он про нас узнать захочет, что ответим? Так что ты вот что, Трофимка: время уже позднее, давай, иди к себе, сил набирайся, а завтра поутру сразу сюда… Нет, лучше так: сиди и жди, а я человека за тобой пришлю. Иди! И кочергу, смотри, не потеряй! – и засмеялся.

Трофим поклонился, надел шапку, развернулся и пошёл. Шёл и спиной чуял, как Зюзин и Ефрем смотрели ему вслед. И спина его будто горела!

33

Но тут он вышел, закрыл дверь, и спине сразу стало легче. Зато темнота вокруг была кромешная. Трофим вздохнул, повернулся, нащупал стену, шагнул вдоль неё…

Как вдруг кто-то толкнул его в грудь и сказал:

– Тебе в другую сторону.

А и верно, подумал Трофим, развернулся и пошёл, теперь уже правильным путём, к себе. Если, сразу же подумалось, его не перехватят люди Годунова.

Но никто Трофима больше не перехватывал, и он шёл себе, держась за стену, считая углы, и всё ближе подступал к своей каморке. Не до него Годунову сейчас, думал Трофим, Годунов сейчас у царя в опочивальне или у царя в сенях, чтобы быть всё время под рукой. Так же теперь и Зюзин туда кинется. А что ему сидеть в застенке? Что ему этот подклюшник? Подговорили дурака оговорить себя, он и оговорил, да не сдюжил – проболтался. Ну и шило ему в бок. Завтра найдут другого, покрепче, а пока Зюзин побежал к царю, авось там чего перепадёт. Разве не так? Так, конечно! Да и этот подклюшник, может, совсем и не подклюшник, а злодей какой-нибудь, которому так и так грозила плаха, а тут вдруг говорят, что если возьмёшь грех на себя…

Ну и понятно. Вот только другое непонятно: почему кочерга на него указала? Сколько народу было перепытано, а только на нём заскворчала. В чём тут хитрость? Трофим остановился и ощупал кочергу. Кочерга была как кочерга. Трофим пожал плечами, пошёл дальше, на нужном углу повернул и, миновав Козлятник, за малой лестницей прошёл мимо одной двери на ощупь, возле второй остановился и толкнул её. Дверь отворилась.

Возле окна, на средней лавке, горел свет. Слева на лавке лежал Клим. Справа, на Трофимовой лавке, никого не было. Да чужого и не чуялось. Трофим прошёл и сел на своё место. Снял шапку, сунул под тюфяк. Потом сунул туда же кочергу. Клим продолжал лежать с закрытыми глазами. И, не открывая их, спросил:

– Пришёл?

– Сам не верю, – ответил Трофим.

Клим открыл глаза и повернул голову к Трофиму. Тот сказал:

– Подклюшника зарезали.

– А! – сказал Клим. – Я так и думал. Хлипкий мужичонка был. Ну да это не беда, завтра найдут кого покрепче. А за что зарезали? Стал отпираться?

– Стал.

– Это бывает. Насулят с три короба, и он и рад. А как только взяли в хомут, так сразу поумнел. Дубина!

Клим заворочался, сел. Продолжал:

– Надо будет, и двоих найдут. И они будут орать наперебой: я зарезал, нет, я, нет, я первей. Тьфу! Надоело всё. А ты, небось, думал: сейчас в розыск возьму, добьюсь до правды… Да ничего ты не добьёшься здесь. Ещё раз говорю: хоть двоих, а хоть пятерых найдут, и все будут брать на себя, и тебе скажут: какой розыск, кого ещё искать, нам хотя бы с этими управиться. Вот так!

Клим негромко засмеялся. Трофим молчал. Клим перестал смеяться, помрачнел, сказал:

– А у вас что, в Разбойном приказе, разве не так? Разве ваш князь Михайло вам ничего не говорит? Не учит вас?

Трофим молчал. Клим усмехался. Трофим вдруг спросил:

– А кочерга?

– Что кочерга? – не понял Клим.

– Почему она скворчала? А потом перестала скворчать.

– Ну мало ли, – сказал, подумав, Клим. – Да и откуда эта твоя кочерга? От Аграфены. Сумасшедшая она, тронулась умом давно, что она путного могла наколдовать? Да и много ли было проку от её кочерги? Кому она помогла? Царевич как лежал, так и лежит при смерти, вот-вот помрёт, а ты: кочерга, кочерга! От тёмной бабы неучёной. Вот если бы боярин Годунов за это взялся, вот тогда была бы кочерга! Годунов да вместе с Иловым, заморским лекарем. Илова видел?

Трофим кивнул, что видел.

– Вот эти оба – сила! – сказал Клим. – Они, бывает, как запрутся, достанут лекаревых книг, все иноземные, и как начнут читать, так по всему дворцу аж пол дрожит, стены скрипят и свечи гаснут! А Аграфена – это смех. И кочерга её – смех. На кого хочешь скворчит, на кого хочешь нет, вот и весь розыск! – сказал он с насмешкой. – Да и что там, прости, Господи, разыскивать? Ты что, думаешь, один такой умный, что всю правду про то, что там тогда случилось, знаешь? Да все её знают. Вот только голова дороже, и молчат. И ты, когда придёт пора, будешь молчать, а спросят, будешь отвечать, как надо. Умник!

Клим опять лёг на лавку и закрыл глаза. Сказал:

– Давай, свет гаси. Завтра нам сразу на службу. И суеты будет огого! Зюзин уже сказал, что если подклюшник какого-то Ваську назвал, так мы вот как сделаем: всех каких только Васек найдём, соберём, и будем их испытывать, и на кого кочерга заскворчит, того сразу на дыбу. Гаси свет!

Трофим наклонился, дунул. Свет погас. Трофим разулся, лёг, подумал: вот уже и Клим про Ваську знает. Эх! И, повернувшись к стене, начал ждать, когда заснёт…

Но не спалось. Всё время казалось, что Клим сейчас встанет и ткнёт его ножом в спину, под ребро. Вот вроде бы уже даже встаёт, вот уже нож заносит… Тьфу! Давно со мной такого не было, думал Трофим. Это только когда он в Новгород ходил искать того, кто Демьяна зарезал, тогда так было. А Демьян ходил за гирями, и вот Демьяна там вправду зарезали. Трофим заворочался, вздохнул, подумал, что не уснуть ему теперь, пока он всё не вспомнит, по порядку, с самого начала: как к ним в Разбойную избу приехал человек из Новгорода и привёз гирю фунтовую, на вид исправную, но весом без шестнадцати золотников. В ней, как оказалось, было устроено дупло, закрытое клеймом. Это клеймо отколупнул Демьян, секрет открылся. Тогда ему сказали: езжай в Новгород и разыщи там того, кто такие гири льёт. Демьян поехал и долго искал, но когда уже почти нашёл, его самого нашли убитого. Тогда вместо Демьяна послали Трофима, и он уже не ехал у всех на виду, а тайно пошёл с обозом, будто он простой вожатый. Он, и в Новгород придя, опять же как простой вожатый, не пошёл на Наместничий двор, а зашёл в кабак, сел на условленное место, к нему сразу подсел человек, назвался Еремеем и выложил бирку. Трофим выложил свою. Бирки сошлись в одну, Трофим и Еремей перемигнулись, выпили. Трофим почему-то сразу опьянел, упал, закрыл глаза…

А когда открыл, то уже лежал в какой-то конуре, рядом горел свет, а напротив сидел Еремей, и он строго спросил, чего это Москва на такое серьёзное дело таких сопляков посылает. Трофим промолчал. Ладно, продолжил Еремей, будешь за мной ходить, быстро ума наберёшься. А куда ходить, спросил Трофим. Искать того, кто зарезал Демьяна, сказал Еремей. А пока что, сказал, спи, и задул свечу. Стало темно. Трофим всю ночь лежал, затаившись, не спал и ждал, когда Еремей поднимется и заколет его ножом в спину.

Но Еремей не заколол. Утром они встали и пошли на Торг. Служба у них там была такая – ходили по рядам, торговали всякой дрянью: свистками, заговорёнными корешками от зубной боли, жвачкой от поноса, колокольчиками, лентами и, это уже из-под полы, травой для курева. И так целыми днями ходили, с раннего утра и до того, покуда Торг не закроется, а после шли к себе в каморку, выпивали и ложились спать. Трофим сразу засыпал, а потом, если просыпался, то слышал – Еремей не спит – и ждал, когда он его зарежет.

Но Еремей и на этот раз не зарезал. А днём они опять ходили по Торгу и торговали своей дрянью. Трофим спрашивал, когда они начнут искать того, кто зарезал Демьяна. На что Еремей сперва долго отмалчивался, после долго отговаривался, что они и так ищут, и наконец, сказал, что они ищут Шубу, и что это Шуба Демьяна зарезал. Тогда Трофим спросил, кто такой этот Шуба. На что Еремей ответил, что он сам его ещё ни разу не видел. Шуба раньше здесь не жил, а в другом месте.

– В каком? – спросил Трофим.

– Да хоть в Твери, – ответил Еремей. – А тебе какое дело?

– Да такое, что если в Твери, то как он мог Демьяна зарезать?

– Приехал и зарезал! И опять уехал.

– Зачем?

– Не твоё дело! Ты когда на службу нанимался, крест целовал? Целовал! Вот и служи теперь! И помалкивай.

Трофим помалкивал. Он видел, что Еремей имеет силу и всё и всех знает. И с ним на Торгу все считались. Ему и в кабаке на веру наливали. И даже у продажных девок…

Да! И там к нему тоже с уважением. А ведь простой человек, торгует вразнос всякой дрянью. И ни перед кем не робеет.

Вот только когда приходил с той стороны, Софийской, из-за Волхова, такой же простой человек по прозванию Ждан, то при нем Еремей робел. И прогонял Трофима из каморки, говорил: сходи-ка по нужде во двор. Трофим вставал и выходил, а они, оставшись одни, совещались о чём-то. Трофим к этому скоро привык. Поэтому, когда однажды Ждан опять пришёл, Трофим сразу поднялся выходить. Но Ждан велел ему сидеть. Трофим остался. И Ждан ему с Еремеем сказал, что он и его люди выследили Шубу.

– И где это? – спросил Еремей.

Оказалось, что на их же, на Варяжской улице, но ближе к бывшему Готскому дому, в больших хоромах, в боковой пристройке. Хоромы сами знаете, чьи, добавил Ждан и усмехнулся. И тут же сказал, что он там был вчера, а сегодня его перепрятали, и он теперь хоронится на Торгу, и в каком ряду, тоже известно. Завтра, сказал Ждан, пойдём его оттуда выцарапывать. Еремей обрадовался и начал говорить, что это славно – и не даром! А Трофим первым делом спросил, каков Шуба из себя, и Ждан ответил, что Шуба очень крепкий и высокий, почти три аршина, и что он одним ударом кулака годовалого бычка насмерть сбивает, а человеку сразу вжик ножом по горлу – и готов, и дух вон.

– Как же мы его тогда одни возьмём? – спросил Трофим.

– А его и брать не надо, – сказал Ждан. – Он сам к нам выйдет. Он хоть и злодей, а каждый день ходит в обедне. И возле церкви его ждут его люди, да и простых людей будет полно, будут мешаться. Так что надо будет резать его сразу, как только он из лавки выйдет и отойдёт хоть немного.

– Но как же так? – удивился Трофим. – Насмерть зарезать! А как тогда розыск? А расспрос? У кого мы тогда будем о гирях допытываться?

Еремей и Ждан переглянулись, и Ждан сказал, что чего тут допытываться, и так всё уже известно: гири льёт Ёган Немец – он сидит в тех хоромах на Варяжской возле вас в подклете, а в подвале у него – горн и литейная яма.

– Так что, – добавил Ждан, – теперь только ждём человека из Москвы, он привезёт грамоту – и всех по той грамоте возьмём, подклет опечатаем, добро всё опечатаем, как есть, и в хоромах опечатаем. А там есть что опечатывать! Это же чьи хоромы? Федьки Сыркова, вот кого! Это купчина ого-го! Он пять лет в государевых дьяках ходил, пока его не выперли за воровство. А теперь выпрут за гири! А может, и совсем на кол посадят! И пора бы! И чтобы этот змей Сырков опять не вывернулся, как и тогда, когда его из дьяков пёрли, Шубу надо зарезать сразу, и, зарезавши, сразу под лёд, чтобы Сырков ничего не почуял и не вынюхал. Понятно?

Трофим подумал и ответил, что понятно.

Тогда Ждан добавил, что злодей Шуба одет вот как: шуба на нём медвежья, с красным верхом, верх – немецкое сукно, и сам он – как медведь здоровый, а смотрит, как боярин, – очень грозно. Так что резать его надо сразу, в один мах, ибо во второй раз размахнуться он уже не даст.

И за это они выпили – за один мах. Потом ещё поговорили о том о сём, и Ждан ушёл. Трофим и Еремей легли. Трофим ничего не спрашивал.

Назавтра собрались заранее, пришли пораньше. Это было в Вощаном ряду, недалеко от Сурожского, главного, и тут же рядом Свечной и Сапожный. Там Сырковских было половина лавок, но Ждан указал на одну и сказал, что в этой. К ней подходить они не стали, а разошлись, как ещё с ночи было оговорено: Ждан ближе к Великому мосту, это если Шуба вдруг надумает пойти в Успенскую, Еремей пошёл в другую сторону, к Никольскому собору, а Трофиму указали встать на полдороге к Параскеве Пятнице. Там был даже не ход между рядами, а почти пролаз, такой он был узкий. Трофим там прислонился к стене, поправил на брюхе лоток, и правой его придерживал, а в левую взял шило, убрал под лоток и принялся ждать. На лотке, как всегда, лежала всякая дрянь, смотреть на неё было тошно. Трофим даже подумал, что вот он сейчас Шубу запорет – и можно будет снимать лоток и ехать обратно в Москву. А пока Трофим стоял и ждал. Никто в этот пролаз не лез и мимо не проходил. Начали звонить колокола к обедне. Трофим весь подобрался. Но опять никто мимо не шёл. А колокола звонили и звонили. Трофим ждал. В пролазе было сумрачно. Начал сыпать мелкий снег, ветра совсем не было, и Трофима начал бить озноб, будто мороз ударил. Колокола всё звонили. Трофим начал на них злиться, думать, что из-за них можно не услышать, если вдруг от Ждана закричат: «Зарезали! Зарезали!» Думалось, что именно от Ждана будет крик, потому что Ждан ловкий, взял себе лучшее место, он и зарежет, и ему будет вся честь. Колокола звонили. И опять подумалось: Шуба, конечно, пойдёт к Ждану, Ждан же знает Шубины повадки, поэтому и встал ближе к мосту, Шуба пойдёт к мосту, потому что там можно, если вдруг чего, сразу через мост – и на Софийку, а там попробуй, найди!

И вдруг из-за угла вышел быстрым шагом Шуба! Трофим его сразу узнал по красной шубе и по его росту – трёхаршинному, и ещё по глазам – они так и сверкали, и брови были грозно сведены. Трофим сдвинул руку с шилом, выпростал из-под лотка, шило было здоровенное, таким только кабана колоть…

А вот не кололось! Трофим стоял, как пень, шило сверкало, Шуба шёл прямо на шило…

И Трофима взяла робость. Он смотрел Шубе в глаза и не шевелился. Шуба усмехнулся, прошёл мимо – и пошёл дальше, не оглядываясь. Трофим мог его догнать, пырнуть в спину, шило насквозь прошло бы…

Но Трофим стоял, не шевелясь, и смотрел, как Шуба уходит всё дальше и дальше, пока не скрылся за тыном.

А потом колокола затихли. Началась обедня. Трофим стоял столбом как околдованный. К нему подбежали Ждан и Еремей, Ждан начал трясти его, Трофим не чуял. Тогда Еремей спросил, что было. Трофим, опомнившись, ответил, что был Шуба, проходил, видел шило, хмыкнул, а он, Трофим, не смог Шубу ударить – не поднялась рука. Трофим думал, что они начнут кричать на него, орать, обвинять в измене…

Но они ему ни слова не сказали, а только переглянулись между собой, помолчали, а после Ждан – он стал от злости весь чёрный – сказал, как будто сам себе, что это не беда, московский человек уже приехал.

– Московские люди, – поправил его Еремей.

– Да, – сказал Ждан. – Московские. Много людей! И никуда от них Шубе не деться! Хоть это и грех.

Трофим хотел спросить, почему грех? Но не решился.

34

И проснулся. Уже в Слободе. Было ещё совсем темно, в ноябре всегда светает поздно… Зато, опять подумалось, не там, а в Слободе! Трофим вспомнил Шубу и перекрестился. Хотя и здесь не мёд, конечно. Трофим тяжко вздохнул. Сейчас начнут вставать, шуметь. Встанет Клим, придут от Зюзина и, хоть сегодня воскресенье, поведут в покойную, там опять надо будет тыкать кочергой, кочерга будет молчать, пока не войдёт ещё один такой же тощий и приземистый, назовётся Васькой, в него ткнёшь кочергой, кочерга заскворчит… И опять мочало – начинай сначала: этот человечишко станет кричать, что это он убил, ему за это Нагие… или Трубецкие?.. или кто ещё?.. посулили сто рублей, и вот он…

Тьфу! Трофим перевернулся на спину и стал думать о другом – как он сейчас с опаской встанет, и Клим не почует, не проснётся; он выйдет из каморки, сойдёт вниз, к крыльцу, а там все тоже спят – время ещё тёмное, ночное, почему не прикорнуть? А он с крыльца и через двор к Троицкой башне, и там все спят, он в башню, вниз по лесенке к колодцу, снимет с него решётку и полезет вниз. Чего туда не залезть – колодец давно сухой, и там на самом дне сбоку открыт лаз – он в него нырь и полез дальше! Лез, лез и вылез в чистом поле, осмотрелся – кругом снег, Слобода аж вон где, сзади в четырёх верстах, не меньше, и он по полю, через леса, реки, болота и опять через поля – за Каму, к медведям, и пусть его там медведи задерут, сожрут, только бы сбежать отсюда. Марьян был прав, Мотька права, эх…

Вдруг Клим чихнул во сне. Трофим опомнился, вздохнул, подумал, что какая тут Троицкая башня, да тут только с лавки слезь – и сразу же сбегутся и начнут орать: «На службу!» Трофим ещё раз вздохнул, сел на лежанке, сунул руку под тюфяк…

И похолодел! Кочерги не было! Трофим сунулся туда, сюда, ощупал… Нет нигде! Трофим соскочил на пол, проверил под лавкой – нет. Завернул тюфяк – нет. Глянул под досками – нет. Трофим прислушался. Клим спал. Или делал вид, что спит.

– Клим! – громко позвал Трофим.

Клим даже не шелохнулся. Трофим ещё раз окликнул и ещё. Клим не отзывался и не шевелился. Да его что, зарезали, что ли? Так не дышал бы. Трофим тряхнул Клима за плечо. Клим заворочался, спросил спросонья:

– Что такое?

– Кочерга пропала!

– Какая ещё, на хрен, кочерга?!

– Аграфенина! Заговорённая!

Клим встрепенулся, сел. Спросил:

– Как это вдруг пропала?

– А вот так! Из-под тюфяка! Кто-то достал!

– Из-под твоего, – сказал Клим, – значит, тебе и отвечать.

– А я скажу: ты взял!

– Как это я?

– А так! – в сердцах сказал Трофим. – А кому ещё? Больше никого здесь не было! Кому брать, как не тебе? Тебя Марьян подкупил! Нагие надоумили!

– Ты это брось! – сердито вскричал Клим. – Ты думай, что несёшь! На дыбу захотел?!

Трофим усмехнулся, помолчал, после сказал насмешливо:

– На дыбу мы вместе пойдём.

Клим сердито засопел, заворочался, брякнул кресалом, высек свет. Трофим, уже при свете, посмотрел на Клима. Вид у Клима был весьма нерадостный. Клим посмотрел на Трофима, сказал:

– Я ничего не слышал. Это колдовство какое-то. Никто сюда не заходил.

– А где кочерга? – спросил Трофим.

– Чёрт снёс! – сердито сказал Клим. И ещё сердитей продолжал: – Связались с колдовством, и на тебе. Так я и думал! – махнул рукой и замолчал.

Трофим сказал:

– За мной скоро придут. Надо же идти в покойную, а там без кочерги никак. Васек надо же испытывать! Что будем говорить?

Клим не отвечал. Сидел, громко посапывал. Жевал губами. После в сердцах сказал:

– А я говорил тебе: скорей надо, скорей! Назвали бы кого ни попадя – и с плеч долой. А теперь нас самих назовут! Чем тебе тот подклюшник был плох? Назвали бы его – сейчас бы водку пили, девок… Да! А теперь вот как!

И Клим сплюнул. Трофим молчал. Клим снова начал говорить:

– И вот что всего обиднее: кочерга эта – сущее дерьмо. А что ещё слепая нянька могла наворожить? Дурная же она! Неграмотная. Вот если б доктор Илов за это взялся, да по своим книгам, тогда бы цены ей не было, а так чего? Дерьмо и есть дерьмо. На одних шипит, на других нет, а после наоборот, где шипела, там молчит, а где молчала… Тьфу!

И замолчал. Утёрся. Успокоился. И опять начал, но уже спокойным голосом:

– Я про неё, про эту кочергу, много думал. И вот что мне надумалось: ну как кочерга может видеть злодея? У неё что, разве есть глаза? Нет. Значит, видеть не могла. А вот грех чуять – это запросто! Вот она его и чуяла. И пока подклюшник нам брехал про то, что он царевича убил, кочерга шипела, потому что чуяла: брехня это. А как он перестал брехать, она и замолчала. Так и сегодня будет: кто будет брехать, на того она будет шипеть, а кто…

– Так её же нет теперь! – сказал Трофим.

– Ну да, – расстроенно ответил Клим. – Всё верно…

И задумался. Трофим тоже молчал и думал: только он войдёт в покойную, Зюзин сразу спросит: а где кочерга, чем будем народ испытывать? Что ответить? Нечего! И на кол! И это не скорая смерть! Вон, в прошлом году один сидел, так ещё назавтра живой был, постанывал… Трофим сердито вздохнул. Но тут же подумал, что вот если бы он сразу подскочил да Клима сонного – шилом, ведь это ж Клим украл, кому еще, и вот его за это шилом, шилом, а после в дверь и к лестнице, и на крыльцо, там бы его сразу бердышом по лбу – и поминай, как звали. Вот как скоро! Не смерть, а малина! Не успел бы даже сам сообразить…

Вдруг дверь широко распахнулась. В двери стоял некто в богатой шубе и высокой шапке, сразу видно – государев ближний человек, а за ним стрельцы, с десяток. С бердышами. Но не бежалось на них почему-то, на быструю смерть. Трофим сидел как приклеенный.

– Который из вас Пыжов? – спросил ближний государев человек.

Трофим встал, снял шапку.

– Пойдёшь с нами.

Трофим поклонился. Ближний государев человек развернулся, стрельцы расступились. Трофим пошёл к двери, оглянулся на Клима. Клим его перекрестил. Трофим опять развернулся и пошёл вслед за ближним государевым человеком и его стрельцами. Куда они его ведут, Трофим не мог даже представить.

35

В переходе, как всегда, было темно, воняло луком, прелыми овчинами. И теснотища, конечно. Зюзин что-то вынюхал, думал Трофим, или уже узнал про кочергу, или его люди её украли и отнесли ему, а он теперь хочет потешиться. Пусть тешится!..

И это – всё, больше ни о чём не думалось. Трофим просто шёл и молчал.