Грозное дело Булыга Сергей

37

Трофим вышел в Золотые сени, надел шапку, осмотрелся. Ни боярынь, ни боярышень там видно не было. Только в углу, возле стены, стояла давешняя девка с книгой.

– Иди, – сказал Трофим.

Девка поклонилась и, не распрямляясь, вошла обратно к царице. Трофим вышел из сеней. В переходе, у двери, стояли рынды, а вот царицыного сторожа, который приводил Трофима, нигде не было. Нет никого – такого быть не может, подумал Трофим. Ещё раз осмотрелся и увидел, что к нему идут стрельцы, а ведёт их Амвросий, зюзинский начальный человек.

– А, это ты, – сказал Амвросий, останавливаясь перед Трофимом. – Воевода тебя ждёт.

И они пошли по переходу: Трофим и Амвросий, а впереди и сзади их, и по бокам – стрельцы. Но повели их не к Зюзину, как можно было ожидать, а совсем в другую сторону. Воздух был спёртый, свету мало, никто навстречу им не попадался. Спустились вниз, в подклетное житьё, прошли ещё немного и остановились. Амвросий толкнул Трофима в шапку, тот её сразу снял, Амвросий толкнул его ещё раз – и Трофим вошёл в дверь, потайную, конечно.

Там, в тесной тёмной горнице, стоял возле лучины Зюзин и, прищурившись, читал расспросный лист. Расспросный лист Трофим сразу узнал, насмотрелся на них на службе.

А на столе, как увидел Трофим, лежало ещё десятка два таких листов. Зюзин, читая, шевелил губами. Трофим подождал, откашлялся. Зюзин мельком глянул на Трофима. Трофим поклонился. Зюзин продолжил читать. Трофим прочёл Отче наш, снова начал …

Но не успел. Зюзин отложил расспросный лист на стол, поверх других листов, и посмотрел на Трофима. Взгляд у него был волчий. Нет, даже хуже – колдовской, и как будто сразу в душу лез и там копался, высматривал. Трофим не удержался и признался:

– Кочергу украли. Царскую.

– Ну и что? – спросил Зюзин.

– Так как же нам теперь расспрос вести?

– А ничего вести уже не надо, – сказал Зюзин. – Нашли мы злодея.

– Кто это?

– А ты не знаешь? Как я и раньше говорил: Марьян.

И Зюзин усмехнулся.

– Нашли? – тихо спросил Трофим.

– Нашли. В леднике, с самого верху лежал. Тут недалеко. Да ты знаешь это место. Ты, когда от Мотьки убегал, тоже туда провалился.

– Да я… – начал было Трофим.

Но Зюзин махнул рукой, и Трофим замолчал. Зюзин продолжил:

– Мотька сама всё рассказала – и как Марьян у неё был, а после ты…

– Я это…

– Я и это знаю, – сказал Зюзин. – Дурак ты! Также и Мотька говорила: ты дурак. Ну да и она не умней оказалась. Думаешь, она сама повесилась? По Марьяну? Ага! У неё этих Марьянов знаешь, сколько было? А это смертный грех. Ну и помогли ей это замолить, – и Зюзин усмехнулся.

Трофим, глядя на него, молчал. Зюзин спросил:

– Это ты ему правую руку разжал? Хотел кольцо снять, да?

– Я такого никогда… – начал Трофим.

– И ещё раз дурак, – сказал Зюзин. – А кто-то не дурак! Снял колечко. Ну да и ладно. Снял – найдём. И не такое находили. Будем искать! Но после. А пока мы Марьяна нашли. И ещё вот что: нашлись такие люди, и без кочерги нашлись, которые тогда видали, как Марьян с рундука сошёл и к той тайной двери шмыганул, и там, за ней, пропал. Люди, которые это сказали, надёжные. И все сейчас у Ефрема, в остужной. Будешь их ещё расспрашивать? Или сразу мой расспрос возьмёшь? Вот он, уже набело почищенный, – и Зюзин похлопал по столу, по расспросным листам. – Вот как надо вести дело – быстро! Пока ты шастал неизвестно где. Ну, будешь их ещё расспрашивать или довольно этого? – и он опять похлопал по листам.

Трофим подумал и сказал:

– Довольно.

– Тогда руку приложи.

Трофим подошёл к столу. Зюзин подал ему лист. Трофим перевернул его, потюкал пером в бутылочку, написал «стряпчий Пыжов» и ещё сбоку поставил крестик. И подумал: Господи, помилуй. Зюзин подал второй лист. Трофим и к нему приложился. Зюзин подавал и подавал. Трофим подписывал. Когда все листы были подписаны, Зюзин сказал:

– Я знал, что ты толковый. – И вдруг спросил: – А где шило?

– За голенищем, – ответил Трофим.

– То же самое?

Трофим кивнул.

– Был у царицы?

Трофим вновь кивнул.

– Дура, – сказал Зюзин. – Ой, дура! Могла бы вон как взлететь! А так дура. Это я про её сны. Она тебе свои сны баяла?

Трофим молчал.

– Значит, баяла! – сказал Зюзин и засмеялся. – Вот и опять дура. Она если даже и царевича родит, всё равно дурой останется. Зря ты к ней ходил расспрашивать. Только время потерял. А я, пока ты там шатался, вон сколько всего выведал! Вот так!

И Зюзин потёр руки от удовольствия. Потом вдруг спросил:

– Кто тебя к дуре послал? Годунов?

Трофим молчал.

– Годунов! – ещё раз сказал Зюзин. – Годунов и Бельский. Я всё знаю! Ты от царевича вышел, а они уже стоят. Ты говоришь… А они отвечают! Всё знаю! Тоже дураки! – Но тут же вдруг замолчал, насупился, потом сказал: – А вот что было у царевича, про то не знаю. А ты спьяну забыл! Понял? Ведь забыл же всё, что было у царевича, о чём был разговор? Забыл?

– Забыл, – потерянно сказал Трофим.

– Вот то-то же! – воскликнул Зюзин. – Выпил водки и забыл. Кто же такое помнить хочет? Кому голова не дорога? А вот про эти листы, – и он опять хлопнул по столу, – про них ты всё помнишь. И если вдруг спросят, ты им что ответишь, кто убил?

Трофим сглотнул ком и сказал:

– Марьян.

– Побожись!

Трофим молча перекрестился и подумал: Господи, помилуй!

Господь молчал. Трофим ещё раз перекрестился. Его пробил пот. Зюзин усмехнулся и сказал:

– Ну вот, когда дело сделано, можно и передохнуть. Иди к себе и жди там. Когда нужен будешь, позовут. А придут звать, чтоб был на месте. Понял? Или голову вот так! – и он показал по горлу.

Трофим кивнул, что понял.

– Вот и всё, – сказал с усмешкой Зюзин. – Пока сам не возьмёшься, ничего не сделают. А так р-раз! – и с плеч долой. И завтра уже поедешь к своей Гапке, и с гостинцем. Царским! А пока иди, глаз не мозоль, скотина.

Трофим развернулся и вышел.

38

Трофим вышел от Зюзина, закрыл за собой дверь и, мимо Амвросия и его стрельцов, пошёл к себе. Ни стрельцы, ни Амвросий не сдвинулись с места. А и верно, подумал Трофим, чего им теперь за ним ходить, он же и так теперь их – с потрохами. Листы подписал, не читая. Да и гори они огнём, эти листы! И, больше ни о чём уже не думая, Трофим шёл по Государеву дворцу и так дошёл до Козлятника, а там свернул под лестницу и вошёл в свою каморку.

Дух в каморке был тяжёлый. Трофим подступил к окну, открыл заслонку. Сразу потянуло холодом, свежим морозцем. Трофим подтянулся, посмотрел в окно. Ничего там видно не было, только небо да кусок стены. Да снег, который сыпал медленно, крупными хлопьями. Вот уже и зима наступила, подумал Трофим, и сегодня воскресенье. Сейчас, если бы он был в Москве, зашёл бы к Фильке, и с ним вместе подался бы на Балчуг, в кабак. А что! В воскресный день после обедни – святое дело, как сказал бы Филька. А в кабаке бы сели, где всегда садятся, в дальнем углу, возле печи, а если бы кто там сидел, Матвей тех прогнал бы. Матвей это может, да и Матвеево это дело – смотреть за порядком. И вот они сели бы там, Филька щёлкнул пальцами – и сразу прибежал Силантий. Трофим достал бы овчинку, показал, сказал, что они с проверкой. Силантий бы оскалился, а зубы у него гнилые, тьфу, закивал бы и спросил: чего? Трофим ответил: как обычно. И Силантий одна нога здесь, другая там, принёс бы им по чарке и закусить чего-нибудь. Трофим, глядя на него, отпил бы и спросил: а не разбавлена? А Филька бы сказал: чего-то непонятно. Силантий бы кивнул и убежал. А пока они бы выпивали да закусили, Силантий принёс бы ещё… Ну и так далее, до самой ночи. А в понедельник с раннего утра на службу. С больной головой!

А тут что будет в понедельник? Трофим отвернулся от окна и осмотрелся. Да что там было рассматривать? Две лавки, на них тряпки и овчины, и ещё лавка у окна, вместо стола. В красном углу – икона. Трофим перекрестился на неё, прошёл и сел на свою лавку. И подумал, что, может, зря он так себя костерит. Ну и написал на Марьяна. А что, лучше было бы на кого-нибудь другого написать? Совсем ни на кого не написать не дали бы, а на Марьяна написал, и дальше что? Да ничего! Марьян уже убитый человек, его во второй раз не казнишь. И ни на кого доноса из него не выбьешь. Так что никому беды не будет от того, что подмахнул эти расспросные листы, даже, напротив, всем как бы вышло послабление – никого больше трепать не будут, подумал Трофим….

И вдруг его как огнём обожгло! А что он подписал? – подумал. Верно ли, что на Марьяна?! Он же не читая подписал, мало ли что Зюзин мог ему подсунуть? Вдруг Трофим на себя подписал?! А что! И такое бывало! Государев думный дьяк Григорий Шапкин вот уж до чего был голова, а когда за него вдруг взялись, это уже после Новгорода было, когда все, кого Бог миловал, в Москву вернулись… Вдруг Шапкина взяли в расспрос, опять про те подпорченные гири новгородские и начали срамить: ты почему, когда царство шаталось, невесть чем занимался?! И в хомут его! В том же Разбойном приказе, которым он ещё вчера заведывал, на той же дыбе, на которой раньше других поднимал, сам поднялся! И Сидор, наш же разбойный палач, любимец шапкинский, его теперь…

А! Что и вспоминать! Трофим вздохнул.

Вдруг за окном послышались колокола. Трофим подскочил, прислушался…

Колокола перестали звонить. И это совсем не по царевичу. Это они часы отбили. А куда Клим ушёл? А что будет дальше? Да никто не знает, что тут будет дальше. Знать может только один, да и тот сейчас, наверное, лежит и ничего не говорит, и ничего не понимает. Может, опять лекаря к нему призвали, а, может, Софрон не позволил, сказал: сам выхожу. И он это может, про это все знают, Софрон, говорят, уже не раз…

Вдруг кто-то тюкнул в дверь – очень несмело. Пресвятая Богородица, только и успел подумать Трофим, как дверь открылась, и в каморку вошёл Савва-истопник – тот самый Савва, который был тогда при всём, что там, в покойной, сотворилось. Вид у Саввы был напуганный. Трофим мысленно перекрестился и велел:

– Дверь закрой.

Савва закрыл. Трофим поманил его рукой. Савва подошёл, остановился прямо перед ним и опустился на колени. Глаза у Саввы были красные, мокрые, губы дрожали. Трофим, сам не понимая, что делает, достал целовальный крест. Савва приложился к нему и пообещал говорить, ничего не скрывая, и как на духу. Трофим усмехнулся, спросил:

– Чего ты это вдруг?

А сам подумал, а не привёл ли Савва за собой кого-нибудь, не стоит ли кто сейчас за дверью и не слушает ли? Савва как будто это понял, и сам сказал:

– Чист я, как слеза, боярин. Ушли они все к царевичу, а я к тебе побежал.

– От Ефрема? – недоверчиво спросил Трофим.

– Нет, от себя, – сказал Савва. – От Ефрема нас всех ещё утром отпустили, как только нашли Марьяна.

Ага, подумал Трофим, ну что ж, такое могло быть. И снова сунул Савве крест. Савва его опять поцеловал.

– Рассказывай. Как на духу, – велел Трофим. – Но скоро говори! А то мало ли!

И он покосился на дверь. Савва понимающе кивнул и начал – очень осторожным шепотом:

– Я тогда вошёл в покойную и вот так дрова несу, в охапке. А они стоят возле столика, на меня не смотрят и молчат. Но чую, только что говорили. И говорили яро – оба красные! Эх, думаю, только бы половицы не скрипнули, в этой тишине их сразу будет слышно, а царь-государь такого, ох, не любит! И я по одной досточке иду, ступаю по гвоздям, там через пол-аршина гвоздь, на гвоздь наступишь – не скрипит. И вот иду, не скриплю, да и что там идти, шесть шагов… А царь-государь царевичу вдруг говорит очень сердито: «Ты что это, Ваня, опять мне перечишь?! Я тебе разве неясно сказал?!» А царевич: «Нет, не ясно!» И ещё вот так гыгыкнул, очень зло. Тут царь-государь, не удержавшись: «Ах, ты так?!» И посохом его по голове! И посохом! «Вот тебе, дурень, Псков! Вот тебе, дурень, войско!» И ещё! Прямо в висок! Царевич сразу зашатался – и на пол. И лежит, как сноп. Царь перепугался: «Ваня! Ванечка!» Посох отбросил – и к нему. А тот уже не отзывается, лежит, закатил глаза. Полголовы в кровище. Царь на него пал сверху – и рыдать, трясти его! Тут я дрова и выронил. Посыпались они, затарахтели. Царь сразу вскинулся, на меня поворотился, смотрит… А я вижу только посох. Он рядом лежит, весь в крови. А у царя-государя глаза как уголья! Ох, мне тогда стало боязно! Сейчас он, думаю, начнёт кричать: «Савка царевича убил! Савка убил! Савка!» И кому все поверят? Ему! И я тогда в дверь и кричать: «Царевича убили! Царевич убился! Зацепился за порог, об приступочку виском – и насмерть!» Я же тогда и вправду думал, что он совсем убился. Я же не знал, что он так долго будет помирать и у него можно будет спросить, кто его так посохом…

И замолчал, посмотрел на Трофима. Тот сказал:

– Я спрашивал. И он мне показал, что это его сзади, со спины ударили, и он не видел, кто.

Савва помолчал, сказал:

– Вот как он родителя любит. Даже теперь не выдал.

И вздохнул. Трофим, помолчав, спросил:

– Так, говоришь, царь посохом?

Савва кивнул, подумал и добавил:

– Осном бил. Осно острое. Если бы навершием ударил, то бы не убил. А осном – это верная смерть. Посох снизу – это как копьё.

И перекрестился. Трофим нахмурился, спросил:

– Почему я должен тебе верить?

– Я крест целовал, – сказал Савва.

– Так ты и третьего дня целовал. А что тогда наплёл?

Савва молчал. Трофим продолжил:

– Как я теперь узнаю, что ты правду говоришь? Была бы кочерга, сразу узнал. Но кочергу украли. Как мне теперь без неё обходиться?

– Ну, кочерга, – сказал Савва и хмыкнул. – Она от Аграфены, сумасшедшей бабы. Зюзин тебя нарочно с Аграфеной свёл, чтобы с толку сбить. А когда не сбил, велел украсть.

– Кто это такое говорил?

– Все говорят, – уклончиво ответил Савва.

Трофим подумал и сказал:

– Наговорить можно всякое.

– Я говорю не всякое, – ответил Савва, – а только то, что сам видел. Вижу, сидит царь на ковре, держит царевича. А сбоку лежит посох, весь в крови. И я побежал. А после привели меня обратно, чтобы показал, где это было, смотрю, а посоха нигде не видно.

– Ну, так и царя не видно было. И царевича. И что с того?

– Их унесли, сказали.

– Вот кто-то и посох унёс.

– Посох?! – с жаром спросил Савва. – Да кто это до посоха дотронется?! Да за такое сразу руки обсекут по плечи! Посох! Да кто посох взял, тот царь!

– Ну… – начал было Трофим.

– А вот и не «ну»! – ещё сердитее продолжил Савва. – Никогда никто до посоха не смей дотронуться! И тут вдруг… Никто не посмел бы. Лежал бы посох по сей день, все обходили бы и, обходя, шапки снимали. А брать – нет!

– Но кто-то же посмел, – сказал Трофим.

– Посмел, – кивнул Савва. – Максим! – и быстро посмотрел на дверь.

Дверь была плотно закрыта, за ней было тихо.

– Максим? – чуть слышно повторил Трофим и тоже поневоле посмотрел на дверь. – Какой Максим?

– Метельщик, который вчера в пыточной от страха чуть не помер. Я ещё подумал, что это вдруг с ним. А теперь я знаю, что – потому что он посох унёс.

– Куда унёс?

– Не говорит.

– И все, хочешь мне сказать, молчат? Царев посох пропал, и никто не хватился?!

– А и хватились бы, и что? А его нет нигде! Посоха царева нет, представляешь? Царь у нас теперь без посоха! И посох в крови.

И Савва перекрестился.

– Ну, – сказал Трофим, – такого быть не может. Царь бы…

– Царь не поднимается.

Трофим помолчал, подумал и спросил:

– Зачем ты мне всё это говоришь? Почему раньше молчал?

– Раньше мне было боязно, – ответил Савва. – А теперь я ничего не боюсь. Ко мне сегодня ночью Мотька приходила.

– Как Мотька? Она же мёртвая.

– Вот мёртвая она и приходила.

– И что?

– Я, говорит, тебя, скотина, задушу, если ты правду про посох не скажешь.

– Ну а ей это зачем?

– А чтобы Марьяна обелить. Противно мне, говорит, что на Марьяна наклепали всякого. Говори, кричит, как было! Или задушу! И вот!

Савва открыл ворот, и Трофим увидел у него на горле синяки, будто его и впрямь душили.

– Это Мотька, – сказал Савва.

Трофим утёр пот со лба и спросил:

– Что ещё Мотька говорила?

– Пока ничего. Только велела, чтобы я пошёл к тебе и всё как есть поведал. И вот я пришёл.

Трофим подумал и спросил:

– Что она сказала: она сама повесилась или её повесили?

– Вот придёт к тебе, тогда и спросишь.

– Ладно, – сказал Трофим. – А как ты про Максима узнал? Тоже Мотька надоумила?

– Нет, это я сам, – ответил Савва. – У неё что? У неё только Марьян на уме. И она в меня как впилась, как стала душить! Я чуть проснулся. Глаза продрал, а ничего не видно. Мы же тогда в пыточной сидели. Как ты нас туда привёл, ещё в пятницу, и как оставил, так мы там и сидели: я, Спирька-сторож, да Шестак Хромов с рундука, да рынды эти двое, да Максим-метельщик. День просидели, ночь, ещё день, ещё ночь… И вот в эту ночь она мне и приснилась. Ты у Ефрема не сидел, боярин. Ефрем, если что не по его, знаешь, какой?! Он…

– Ладно! – строго перебил Трофим. – Дело говори, не заговаривайся.

Савва утёр губы, продолжал:

– Дело! Дело было простое, боярин. Ефрем нас всех в угол согнал, сбил поплотнее и ушёл. И вот от этой тесноты мне и приснилось, будто меня Мотька душит. Сам не знаю, как тогда проснулся. Не проснулся, задушила бы. А так протёр глаза – и ничего не видно. Но горло горит. Я по нему рукой провёл, а оно всё липкое, в крови. Вот какой сон! Меня стало трясти. А тут ещё, чую, кто-то сбоку заворочался. Я говорю: «Максим, ты это?» Он сразу затих. И ведь слышу, что не спит, но и не отзывается. Вот, думаю, какой этот Максим, у него что-то на душе припрятано, ей-богу! И я стал думать о Максиме, потом о Мотьке, о её словах… И так, мало-помалу, до утра додумался. А тут и Ефрем пришёл, велел подниматься, стал мимо нас ходить взад-вперёд и спрашивать, кто желает что-нибудь сказать, пока ещё живой. Мы все молчим. Только смотрю: Максим совсем раскис, весь белый, губы закусил, руки трясутся… И тут вдруг входит Зюзин, говорит, нашли злодея, Марьян Игнашин во всём виноват и сознался.

– Что-что?! – переспросил Трофим. – Сознался?

– Да, сознался, – сказал Савва. – Так тогда Зюзин говорил. Это я уже позже, наверху узнал, что его нашли убитого, а там нам Зюзин говорил – живого. И что он кое на кого показал. Так что, добавил Зюзин, нам сейчас лучше сразу сознаться, повторить, о чём Марьян показывал – и тут же привёл нас к кресту, а Ефрем нас всех, по одному, стал поднимать на дыбу и расспрашивать. Но никто ничего про Марьяна не вспомнил. Также и Максим молчал. Зюзин, я думал, станет гневаться, что мы молчим, а он наоборот засмеялся, сказал, что мы все иерои, государю верные, и велел нас всех оттуда гнать, из пыточной. Мы сразу пошли наверх. Быстро пошли, как могли. И вот мы идём наверх, Максим, вижу, возле меня держится. А наверху вдруг схватил меня за руку и говорит: «Я один дальше не пойду». Я его тащу вслед за собой, жаль дурака же, смотрю по сторонам и говорю: «Чего ты»? А он: «Меня там убьют!» «За что, – говорю, – вдруг убьют?» Он говорит: «Есть за что». Тьфу, думаю, дурень какой, надо сперва уйти подальше, а то вдруг Зюзин передумает и велит идти обратно?! И я Максима потащил ещё быстрей, и говорю: «Не бойся, я с тобой, я тебя до самой твоей лавки доведу и сапоги сниму, ты только молчи, пёс!» И он молчал, слава Богу. И вот я его завёл в каморку, там, конечно, пусто, никто его не ждёт и зла на него не замышляет. Он сел на лавку, снял шапку, весь мокрый, поворотился к иконе, перекрестился и говорит: «Слава Тебе, Царица Небесная, заступница, что ты меня не выдала, Ты же знаешь, я не за себя, а за государя радел». И ещё раз перекрестился, и пал на колени, и начал поклоны бить. Э, думаю, тут дело непростое, и говорю ему: «Ах ты, смердячий пёс, вот ты каков! На Богородицу поклёп возводишь!» Он: «Какой поклёп?!» А я: «Как какой?! Обыкновенный. Тебя, скотина, привели к кресту, ты побожился отвечать по совести, а сам на дыбе промолчал, козлина, через крест переступил, а теперь смотрите, братцы, его Богородица не выдала! Она с ним сговорилась! Да тебе за это надо язык вырвать! Глаза выколоть! Говори, пёс, что скрывал?!» Он весь в лице переменился, почернел и говорит: «Я ничего не таил! И никому зла не желал. Но если скажу про то, о чём не говорил, мне сразу руки по плечи отрубят».

И тут Савва замолчал и посмотрел на Трофима. Трофим поспешно велел:

– Продолжай!

Савва облизнулся и продолжил:

– Как только я про эти руки по плечи услышал, сразу думаю: ого, вот это кто! – и говорю: «Так это ты, пёс, украл царев посох?» Он отвечает: «Я не крал. А только прибрал с чужих глаз». Я говорю: «Куда?» Он молчит. Я к нему! И за горло его! И душить! Он аж почернел, глаза выкатил, рот открыл… Я отпустил его. Он говорит: «Хоть убей, хоть не убей, а не скажу. А даже скажу наоборот: что я и раньше ничего не говорил! И будут опять на дыбе поднимать, а я опять оттерплюсь! Будут огнём жечь, оттерплюсь, будут варить в кипятке, я опять оттерплюсь, не скажу! Такой грех на себя не возьму!» Я смотрю на него, думаю: ещё бы, ведь если он скажет, что брал посох, и посох найдут, то увидят на нём кровь и от этого сразу узнают, кто убил царевича. Ну а что будет дальше, и гадать не надо. Поэтому разве Максим в таком сознается? Да ни за что! Я ещё подумал и сказал: «Ладно, пёс, хочешь молчать, молчи. Только смотри, рук на себя не накладывай, ибо это тоже смертный грех. Сиди и жди меня». И развернулся, и ушёл. Искал тебя. Пока искал, мне рассказали, что Марьяна нашли мёртвого.

И Савва замолчал. Трофим подумал и спросил:

– И чего ты теперь хочешь?

– Надо тебе с Максима снять расспрос. Он тебе, думаю, расскажет. Так будет по-божески.

Трофим усмехнулся и подумал: это верно, надо поставить Максима к кресту. И вот Максим оробеет, сознается. Трофим пойдёт, найдёт посох, весь в крови, принесёт его царю… И что ему за это будет? Вначале отрежут правую руку по локоть, потом левую ногу по колено, потом… Ну и так далее. Да ещё скажут: тебе, пёс, было велено сидеть у себя в Козлятнике и никуда не выходить, а ты куда попёрся?! И отрежут ему уши, а после выколют глаза. И – на кол! Трофим усмехнулся. Ну а если не ходить к Максиму и дождаться Зюзина, прийти с ним к царю, показать на Марьяна, получить подарки, поехать домой… Да он уже однажды приезжал такой. Нет, даже тогда было ещё так-сяк, а тут это уже совсем не по-божески. Трофим мотнул головой, поднялся и сказал:

– Пойдём к Максиму.

И они пошли.

39

Идти к Максиму оказалось совсем близко. Они вышли, обогнули лестницу, миновали две двери, зашли в неприметный закуток под ещё одной лестнице. Там Савва на ощупь нашёл дверь и постучал в неё. Никто не отозвался. Савва негромким голосом сказал:

– Максим, будем ломать.

Максим так же негромко ответил:

– Открыто.

Савва толкнул дверь, они вошли. Максим сидел на лавке и перебирал метлу – на столе, перед лучиной. Прутья в метле были один в один, пушистые, духмяные. Максим убрал руки со стола и посмотрел на Трофима.

– Помогай Бог, – сказал Трофим.

Максим горько усмехнулся. Савва сказал:

– Чего сидишь? Принимай гостей.

– Это не гости, – ответил Максим.

Трофим снял шапку. Максим встал. Савва прошёл и сел на лавку. Трофим спросил, продолжая стоять:

– Знаешь, зачем я пришёл?

Максим кивнул, что знает.

– А ты кто таков? – спросил Трофим, доставая целовальный крест.

– Я Максим Терентьев сын Огалин, царев метельщик с Верха.

Трофим протянул Максиму крест. Максим побелел, как снег, не шелохнулся. Трофим, помолчав, сказал:

– Я знаю, почему ты посох спрятал. И я тебя за это не виню.

Максим упал на колени. Трофим подал ему крест. Максим схватился за крест, но целовать его не стал, а, подняв голову и глядя прямо на Трофима, начал говорить:

– Мало, боярин, знать. Ещё должно быть понимание. Ты понимаешь, что такое царев посох?! Царев, боярин, понимаешь?! Царь без посоха не царь! А посох – царь и без царя!

Тут Максим встал с колен, и, по-прежнему держа Трофима за руку, не подпуская целовальный крест, продолжил:

– Когда государь Василий помер, посох стоял подле ложа. И унесли Василия, а посох не посмели тронуть, и посох стоял, где стоял. Не было царя, был посох! Привели царевича. Сколько ему тогда было? Три года. И не осилил посоха Иван Васильевич, даже с места не смог его стронуть. Стали тогда бояре говорить: что делать? Когда государь ещё в силу войдет? Как нам до этого без государя быть? И тогда старший Шуйский, Андрей, вышел вперёд, всех растолкал, сказал, что негоже быть державе без присмотра – и взял царский посох. И стал всей державой править. И так он правил десять лет, никто не смел ему перечить. Но тут государь Иван Васильевич подрос, окреп, вошёл в отроческий возраст – и однажды вдруг взял да и вырвал у Шуйского посох! Не здесь это было, а ещё в Москве, в Тронной палате, при всех боярах, при всей прочей дворне. Ух, Шуйский тогда разгневался! Как ты смеешь, сопляк, закричал… А государь на него и не смотрит, а повернулся к псарям и велел: «Эй, слуги мои верные, а ну укоротите этого!» И взяли Шуйского псари. Затравили его псами насмерть. А царь-государь Иван Васильевич как взял тогда отцовский царский посох, так и по сей день его из рук не выпускает. И не выпустит! И даже если кто только до посоха дотронется, тому руки сразу по локоть обрубят!

– Но ты же дотронулся, – сказал Трофим.

– Кто тебе сказал такое?

– Савва.

– Вот с него теперь и спрашивай!

– Нет, я с тебя спрошу! – гневно сказал Трофим и снова сунул целовальный крест Максиму…

Но Максим крест не отпускал и не давал его к себе приблизить. И очень крепко не давал! Трофим давил на Максима и думал: а откуда в том столько сил?! Ведь тщедушный человечишко, соплёй его перешибёшь, а вот не даётся, и всё! Трофим левой свободной рукой схватил Максима за плечо и ещё сильней напыжился…

А Максим по-прежнему не поддавался! Что за бесовщина?! Трофим обернулся к Савве. Савва вскочил с лавки и кинулся на подмогу. Теперь их было двое здоровенных бугаёв, а Максим один. А кто такой Максим? А вот не поддавался им, и всё! Но Трофим и Савва с обеих сторон его всё давили, давили, давили, крест понемногу шёл вперёд, Максим почернел от натуги, он был весь мокрый, глаза вылезли, рот крепко сжат, сопел, как бешеный…

И наконец не сдюжил, отпустил. Трофим сунул ему крест, разбил в кровь губы, цакнул по зубам и яростно велел:

– Целуй!

Максим что-то прохрипел.

– Поцеловал! – воскликнул Савва. – Приложился!

У Максима из глаз полились слёзы. Трофим грозно велел:

– Божись!