Грозное дело Булыга Сергей
Но прошли они тогда немного – повернули к медному крыльцу, а через два поворота подошли к знакомой двери. Возле неё стояли рынды с золочёными алебардами. Как только Трофим увидел эту дверь, у него внутри похолодело. Ближний государев человек строго сказал:
– А ну!
Рынды сразу расступились. Ближний государев человек сам открыл дверь и подтолкнул Трофима. Трофим зашёл – и тот человек за ним зашёл.
Как Трофим и ожидал, это были те самые сенцы, за которыми два дня тому назад лежал царевич. Он и сейчас там, похоже, лежал, потому что из двери оттуда крепко тянуло зельями и жженьями. Трофим снял шапку и перекрестился. В сенях, как и в прошлый раз, сбоку, возле напольного креста, стояли на коленях монахи, их было трое. Они тихо молились. Там же, при кресте, мерцали свечи. Дверь к царевичу была полуоткрыта, за ней тоже был виден свет. Но ничего оттуда слышно не было. Ближний государев человек, строго погрозив Трофиму, с опаской прошёл в ту дверь. Трофим вслед ему перекрестился и начал читать Отче наш. В прошлый раз он читал долго, раз десять, не меньше.
А только дошёл до «царство и сила», как ближний государев человек вернулся, подошёл к Трофиму и чуть слышно велел заходить. Трофим медленно пошёл к двери. В прошлый раз возле неё тоже стояли рынды, как и при входной двери, а теперь их там не было. Может, и царевича там уже нет? Или он уже преставился?..
Нет, тут же подумалось, какая суета бы тогда сразу началась! А так вон какой покой. Вот с такими мыслями Трофим вошёл в ту маленькую, почти без окон, горенку. Дышать там было нечем, столько там было всего накурено, трав всяких. И дыму от них было столько, что Трофим не сразу рассмотрел царевича.
Тот лежал на прежней мягкой лавке и был укрыт до самой головы. Лицо у него было белое-белое, а с левой стороны уже даже немного синюшное. Трофим сразу подумал: залечил колдун! И обернулся.
Колдун, или доктор Илов, или, правильнее, Эйлоф, стоял немного в стороне. Эйлоф, сразу было видно, крепко спал с лица, нос заострился, глаза провалились. Но смотрел дерзко!
– Что… – начал было Трофим, но тут же сбился, потому что почуял, что за Эйлофом ещё кто-то стоит. Трофим повернулся туда и увидел троих. Эти трое стояли в тени. Трофим присмотрелся и узнал: первым стоял Годунов. А как же без него? – подумалось. За Годуновым – Бельский. Бельский ведал Аптекарским приказом, это ясно, и ещё поп какой-то, Трофим его не узнал.
– Говори! – напомнил Годунов. – Чего замолчал? Говори.
– А что теперь?! – сказал Трофим. – Раньше надо было говорить.
И опять повернулся к царевичу. Царевич смотрел на него. Глаза у царевича сильно слезились, он моргал, слезинки катились, а глаза опять слезами наполнялись. Надо было промывать глаза. Чего же они так, думал Трофим, или нарочно залечили, что ли? Никого он теперь не узнает.
Но царевич вдруг сказал:
– А я тебя видел. Ты приходил сюда.
Голос у царевича был слабый, Трофим едва расслышал. Царевич приготовился ещё сказать, но сил не хватало, он облизнул губы. Трофим наклонился ниже…
Но его оттолкнул Годунов, наклонился над царевичем и быстро-быстро заговорил:
– Батюшка-царевич! Отец наш родной! Только скажи…
Царевич поморщился, сказал:
– Уйди.
Годунов отпрянул. Царевич уже громче повторил:
– Уйди! Кому я говорю!
Годунов шагнул к двери. Царевич свёл брови. Годунов вышел за дверь. Царевич строгим голосом спросил:
– Кто здесь ещё есть? Ну?!
Бельский выступил вперёд.
– Уйди! – велел царевич.
Шагнул Эйлоф. Царевич прогнал и его. Шагнул поп. Царевич усмехнулся и сказал:
– А ты, Феодосий, останься.
А, подумал Трофим, вот кто это – поп Феодосий, царский духовник. Поп подошел к двери, прикрыл её. Царевич опять посмотрел на Трофима и сказал почти обычным голосом:
– Я знаю. Тебя из Москвы призвали. Ты спрашивал, чем меня били. Так?
Трофим кивнул – так.
– И я сказал, что я не видел, – продолжил царевич. – Потому что сзади били. Так?
Трофим опять кивнул. Царевич посмотрел на Феодосия, сказал:
– Скрывал я. Грех на мне.
Феодосий согласно кивнул.
– Велик ли этот грех? – спросил царевич.
– Нет, – ответил Феодосий. – Ты же не ради себя согрешил.
– Не ради. Да, – сказал царевич, улыбаясь.
Опять посмотрел на Трофима. Сказал:
– С правой руки меня убили. Посохом.
Трофим молчал. А в груди у него всё горело! Вот оно как, подумалось, вот так!..
А царевич тихо засмеялся и спросил:
– Чего не спрашиваешь, кто убил?
Трофим опять промолчал. Стоял, боялся посмотреть на Феодосия.
– Червь ты! – громко сказал царевич. – Я ради чего велел тебя сюда призвать? Чтобы ты моё покаяние принял. А ты червь! Что тебе Васька Зюзин скажет, то ты и повторишь! Червь! Червь! И все черви! И я червь! Оробел! А надо было… А…
И он весь изогнулся, дёрнулся и попытался встать, но сил в нём уже не было, его только трясло. Феодосий кинулся к нему, прижал ладонь ко лбу, начал шептать:
– Иванушка, Иванушка! Христос с тобой! Господь милостив, Иванушка…
И царевич понемногу успокоился. Его перестало трясти. Лицо у него от пота было мокрое, все в красных пятнах, а у левого виска всё синее… Но он опять заулыбался, осмотрелся, увидел Трофима и моргнул. Феодосий с умилением сказал:
– Признал, слава Тебе, Господи!
Царевич закрыл глаза и опять улыбнулся. И почти сразу ровно задышал.
– Отходит, болезный, – чуть слышно сказал Феодосий.
Трофим спросил:
– Причащали?
– Как это?! – сказал Феодосий. – Живого хоронить? А если… Государь не простит!
– Ну а…
– Это как Бог решит, – строго сказал Феодосий. – Сам знаю. Не учи.
И широко перекрестился. Трофим, помолчав, спросил:
– Так что мне теперь делать?
– Как что? – удивился Феодосий. – Что раньше делал, то и делай.
– Так он вон же что сказал! Про посох.
– А кто это слышал? Ну, я слышал, ну и что? Я, знаешь что, бывает, слушаю? Иной как начнёт каяться, так хоть святых из дому выноси. А я сижу и слушаю. Нельзя перебивать. Человек же уходит, дай ему чистым уйти, вот в чём моя забота. И он ушёл, а я молчу, он в могилу, и я как могила. Так и тут: сказал про посох, так когда сказал? Когда в могилу уходил. А почему раньше молчал? Потому что раньше думал – будет ещё жить, вот и молчал про это, чтобы жизнь не портить. Да и сейчас он как? Вначале всех выгнал, только нас оставил, и только потом заговорил. Перед тобой был грешен – и перед тобой покаялся. А я этот грех отпустил. И ему стало легко. Вот почему он нас не прогонял – для своей лёгкости. Ты посмотри – легко ему?
Трофим обернулся. Лицо у царевича было всё синюшное, но улыбалось.
– Легко? – ещё раз спросил Феодосий.
– Легко, – кивнул Трофим.
– Вот то-то же! И тебе тоже должно стать легко. Ты же теперь знаешь, как оно там было, и уймись.
– Как это уймись? Он же сказал про посох!
– Про чей посох? Ты что, знаешь, про чей посох он сказал?
– Ну… – начал было Трофим, но не договорил – сам замолчал.
– Вот то-то же, – сказал с усмешкой Феодосий. – Бес тебя путает, сын мой. Гордыня гложет. А кто ты? Государь-царевич правильно сказал: червь ты. И все мы черви – из земли пришли и в землю же уйдём. И что нам Васька Зюзин скажет, то и повторим. И это и есть смирение. – И громко добавил: – И мудрость! Ибо что иначе будет? Иди и скажи ему про посох! Мало было крови пролито? Ещё желаешь? Мало было невинных замучено? Ты сидишь там у себя в Москве и ничего не видишь, он раз от разу к вам заедет, так у вас всех сразу мокрые порты, а здесь он каждый день, и в жар и в хлад. Подай ему! И подаём. И знаем, гореть нам в геенне огненной до Страшного суда, а что поделать? Пойти поперёк? Так только ещё больше крови будет. А ты: посох, посох! А что, если это не посох, а перст судьбы? Это сейчас он лежит, улыбается, а ты его раньше видел? Он к тебе на исповедь ходил? А ко мне ходил. И потому ещё раз говорю: может, это перст судьбы и всем нам облегчение.
Царевич застонал, губы его скривились.
– Иванушка, Иванушка, – запричитал Феодосий и подступил к нему, начал его оглаживать по лбу, что-то нашёптывать. Царевич понемногу успокоился. Феодосий, опять повернувшись к Трофиму, сказал: – Не кори себя, сын мой, этот грех я на себя возьму. Иди.
Трофим стоял, не шевелясь, и смотрел на царевича. Потом спросил:
– А из-за чего он его так?
– Кто его знает, – сказал Феодосий. – Может, и не из-за чего, а по горячности. Вот как в прошлом году шуту досталось. Осип Гвоздев был такой. Тоже начал задирать, дерзить. Ну и посохом его, посохом! А тот возьми да помри. И вот теперь за это кара. И государь презлющий был в тот день! Как порох!
– Из-за чего презлющий?
– Это у Машки спрашивай. У этой его жёнки криво венчанной. У б…и.
И перекрестился.
– Так это у неё он так разгневался?
– Да, у неё. Но, правда, с утра ему покоя не давали. Сперва карла Васька напился, пел срамные песни, матюгался, а после разбил царский кубок, свинья. Государь его чуть не убил. А после призвали Ададурова Сёмку. Сёмка пошёл стращать про Псков… И государь его прогнал. Ох, он тогда был крепко зол! А после вдруг собрался, пошёл к Машке, долго там сидел, а как вернулся, вот где гневен был! Воистину! И говорит: где Ванька? И пошли за ним…
Феодосий замолчал, покосился на царевича. Тот лежал смирно, медленно помаргивал. Феодосий скорбно улыбнулся и продолжил:
– Не томи меня, сын мой, иди. Как Зюзин скажет, так везде и повторяй. А я про это, – и он кивнул на царевича, – я как могила.
Трофим помолчал, подумал, поклонился Феодосию, поклонился царевичу и вышел.
В сенцах его уже ждали Годунов и Бельский. Трофим в душе перекрестился, подошёл к ним и, обращаясь к Годунову, сказал:
– Царевич велел снять с царицы расспрос.
– С какой царицы? – спросил Годунов. – С Нагой, что ли? С Марии?
Трофим кивнул. Годунов взглянул на Бельского. Тот усмехнулся и сказал:
– А я что говорил?! Вот где оно!
Годунов хотел было что-то сказать, но Бельский уже кликнул:
– Харитон!
Из перехода в сенцы заглянул тот самый ближний государев человек.
– Харитон, – продолжил Бельский, – отведёшь вот этого туда, куда он скажет. Живо!
Харитон поклонился. Трофим подошёл к нему и оглянулся. В царевичевых дверях стоял Феодосий. Трофим оробел. Феодосий молчал. Трофим развернулся и вышел.
36
Трофим вышел, закрыл за собой дверь и остановился посреди сеней. Голова горела. Сейчас бы шкалик, подумал Трофим. Но тут к нему подступил Харитон и спросил, куда его вести. Трофим сказал, что на медный рундук.
– И это всё? – удивился Харитон.
– Там будет видно, – ответил Трофим. – Пока что больше говорить не велено.
Харитон сердито чертыхнулся и велел стрельцам идти на медный. Стрельцы, они были с огнём, выступили вперёд и пошли. Трофим и Харитон пошли за ними. Эх, в сердцах думал Трофим, зачем он всё это затеял, сейчас бы пошёл к Зюзину в покойную… А с чем идти? Где кочерга? Но, тут же подумалось, и что с того? Это небось Зюзин и велел её украсть, и вот бы сейчас Трофим пришёл к нему и повинился бы, что не сберёг, и на кого Зюзин указал, того и взял бы. И к Ефрему! А у Ефрема это дело быстрое – язык развязывать. И вот тебе весь розыск. И Зюзин ещё дал бы пятьдесят рублей за службу. А что, не дал бы?! И тут вдруг вспомнилось, совсем не к месту, что в тот недобрый год, в Новгороде, Зюзин только одно ему дал – сапогом под дых. Это государь дал чарку водки, а Зюзин ничего не дал, а только сапогом! Зюзин не из тех, которые дают, а из тех, которые…
Много о чём ещё Трофим успел подумать, пока они дошли до медного рундука. Там они остановились, и Харитон спросил Трофима, туда ли он его привёл.
– Туда, – сказал Трофим. – А теперь мне надо ещё дальше, к государыни царицыным палатам.
– Вот зараза! – рассердился Харитон. – Не мог сразу сказать?! Да мы от царевича могли бы прямиком туда пройти.
– Я прямиком не умею, – ответил Трофим.
Харитон сердито сплюнул, полез за пазуху, достал золотой португал (у Трофима раньше был такой же) и сказал, что им нужно к царицыным палатам. Один из рундуковских сторожей встал и повёл их дальше. И уже не прямиком, как Трофима водили до этого, к Мотьке и Ксюхе, теперь они сразу свернули налево. Тут, Трофим это сразу заметил, было и светлей, и чище, воздух легче, а кое-где вообще тянуло благовониями. Так они прошли до ещё одного рундука, так называемого хрустального, как после узнал Трофим. Этот рундук и в самом деле был очень красивый, весь в самоцветах и каменьях, и сторожа там были в богатых кафтанах в золотом шитье.
– Всё? – строго спросил Харитон, останавливаясь и косясь на тамошних сторожей.
– Нет, – твёрдо ответил Трофим. – Мне надо к самой царице. Прямо к ней. Мне царев крестовый поп Феодосий велел. По цареву слову.
Харитон посмотрел на Трофима. Трофим широко перекрестился. Харитон громко вздохнул, снова достал португал и повернул его уже обратной стороной. Та сторона была с большим алмазом красной крови. Сторожа все сразу встали. Старший из них подумал и сказал:
– Но это только его одного! – и указал на Трофима.
Харитон кивнул и отступил на шаг. А Трофим, напротив, выступил вперёд. Один из сторожей вышел из-за рундука и велел Трофиму идти за ним следом. Они миновали рундук и пошли по переходу. Там на стенах, в специальных плошках, горели душистые свечи.
– Не смотри по сторонам! – строго сказал царицын сторож. – Дверей не считай! Морду вниз!
Трофим потупился. Так они прошли ещё немного, дошли до двери, перед которой стояли двое рынд, одетых в серебро. Царицын сторож остановился перед ними и посмотрел на Трофима. Тот, обращаясь к одному из рынд, сказал:
– От государя царя и великого князя. По государеву велению. К государыне царице с розыском!
И почему-то показал свою овчинку – красную. Рында удивленно отступил. Второй рында открыл дверь. Трофим вошёл в неё.
И оказался в так называемых Золотых царицыных сенях. Вот уж где было золота и разного сверкания – и на стенах, и на потолке. Даже ковры на полу, и те были златотканые. А сколько горело свечей! Дымилось благовоний! Трофим проморгался, осмотрелся. К нему подошли две боярыни – одна справа и вторая слева. Трофим снял шапку, поклонился в середину.
– Ты кто такой, холоп?! – спросила одна из боярынь, та, что потолще.
– Я Трофимка, – ответил Трофим. – Порфирьев сын Пыжов, стряпчий Разбойного приказа. Пришёл к матушке-царице. По государеву делу!
Последние слова он сказал громко, во весь голос. И строго посмотрел на боярынь. Толстая как будто оробела. А тощая насмешливо ответила:
– Много вас здесь всяких шляется. Царским титлом прикрываетесь! А чем докажешь, что ты царев?
Трофим, ничего не говоря, повернулся боком и показал своё подрезанное ухо.
– Как у Малюты! – прошептала тощая.
– А может, я и есть Малюта! – строго сказал Трофим. – А ты кто такая?
И вдруг вытащил целовальный крест, ткнул его тощей и велел:
– Целуй!
– А я что? А я что?! – зачастила боярыня. – Такая моя служба – сторожить.
– Раньше надо было сторожить, – назидательно сказал Трофим. – А теперь что? Досторожились!
И решительно пошёл вперёд, к дальней двери, всей в самоцветах. А ещё там, при двери, на лавочках, сидели царицыны сенные девки, или боярышни. Завидев подходящего Трофима, они поспешно повскакали на ноги.
– Государь стряпчий! Батюшка! Куда ты?! – опять зачастила тощая боярыня. – Где же это видано этак к царице вхаживать? Не ровён час перепугается и скинет.
Трофим остановился.
– Что?! – спросил он настороженно.
Боярыня усмехнулась, но молчала. Её товарка, толстая, сказала:
– Ты, государь, так не спеши. Царица, дело молодое, мало ли. Я мигом!
И быстро вошла, мимо сенных боярышень (девок), в ту дверь, в самоцветах. Трофим стоял, посматривал по сторонам и думал, что ему теперь обратного хода нет. Боярышни теснились в стороне и на Трофима не смотрели. Боярыня, которая осталась, тощая, стояла рядом и, думал Трофим, если он без спросу сунется к двери, она в него вцепится и исцарапает так, как его Гапка никогда не царапала.
А та боярыня, что зашла к царице, толстая, никак не возвращалась. Трофим прочёл Отче наш и подумал, что если он здесь ничего не вызнает, то не сносить ему головы. Но и если вызнает, то, может, это будет даже хуже, ибо что здесь можно вызнать да и про кого? Даже вспоминать о нём робость берёт.
Тут тихонько приоткрылась дверь, из неё выглянула давешняя боярыня и поманила Трофима рукой. Он вошёл в дверь.
Войдя, он сразу низко поклонился. И так и остался стоять. Боярыня шепнула:
– Чего встал на пороге?
Трофим прошёл вперёд и поднял голову. Напротив него, на высокой золочёной лавке, сидела царица и улыбалась. Царица была очень красива и очень молода. Одета она была – конечно, для царицы – просто: на голове небольшой бархатный кокошник, обшитый мелким скатным жемчугом, а сама в чёрной атласной душегрейке на куньем меху и в красных немецких сапожках с золотыми пряжками.
– Государыня царица матушка, – сказал Трофим. – Холоп твой Трофимка Порфирьев сын Пыжов пришёл тебе розыск чинить. Государь послал.
И поклонился.
– Розыск? – удивлённо переспросила царица и поморщилась.
– Розыск, матушка, – с поклоном повторил Трофим. – По государеву делу. И спешно.
Царица молчала. Трофим осмотрелся. Горница там была небольшая, вся в простых коврах, окна занавешены, возле икон лампадки. А сбоку, возле царицыной лавки, у неё в ногах, на маленькой лавочке, сидела девка с развёрнутой книгой и, округлив глаза, смотрела на Трофима. Рядом с девкой стояла та самая боярыня, которая его и привела сюда.
– Ступайте, – сказала царица.
Боярыня и девка вышли. Трофим поклонился. Царица сказала:
– Подойди.
Трофим подошёл. Царица махнула рукой. Трофим опустился перед ней на колени. Царица важно улыбнулась и спросила:
– И ты вот так, на коленях, будешь мне розыск чинить?
– Буду, матушка, – кротко ответил Трофим.
– Тебя и вправду царь послал?
– Грех слово царское кривить. Послал.
– Что-то никогда я тебя при нём не видывала.
– Так он же, матушка, всё время здесь обретается, а я в Москве. Это мы с ним раньше были вместе, когда он в Новгород ходил. И там он меня и пометил.
Трофим повернулся, показал подрезанное ухо и продолжил:
– Теперь я его всегда узнаю, и ему меня ни с кем не спутать. За ухо взял – и подрезал его.
Трофим замолчал. Царица тоже молчала, улыбалась, а у самой на лице ни кровинки не осталось. Трофим усмехнулся и продолжил:
– Ещё у Малюты было такое же ухо. Государь его после Твери пометил. А меня после Новгорода. И ещё подал чарку хлебного вина. Очень сладкое было вино!
Царица ещё больше побледнела и тихо спросила:
– Так это ты тот человек?
– А что, – спросил Трофим, – царь про меня говаривал?
Царица не ответила. Потом вдруг сказала:
– Можешь встать.
Трофим поднялся с колен. Но он и теперь оставался много ниже сидящей царицы. А она скривила губы и насмешливо спросила:
– Так ты что, пришёл сказать, что это я во всём виновата? Что это я Ивана, старшего царевича, убила, да?
– Но… – начал было Трофим.
А царица уже продолжала:
– Или это я злодеев наняла? Или одурманила? Отвечай, пёс!
Тут она даже привстала с лавки. Трофим отшатнулся. Царица села, насмешливо усмехнулась и сказала:
– Болван и есть болван. Ничего не смыслишь. Зачем мне это было?!
– А зачем царь приходил сюда? В тот самый день, когда эта беда стряслась? – быстрым говором спросил Трофим. – Был у тебя! Полдня сидел! А после вернулся злой-презлой… Зачем государь приходил?
– Не твоё дело, – сказала царица и поджала губы.
– Не моё, конечно, – подхватил Трофим. – И я сюда, к вам в Слободу, по своей воле не ездил бы. Сидел бы у себя в Москве. За мной приехали.
– А ты?
– А что я? Взял шило и поехал.
Царица помолчала, а потом спросила:
– Что ещё за шило?
– А вот такое, – ответил Трофим, наклонился и вытащил из-за голенища шило. Оно было длинное, блестело. Трофим им повертел, играючи.
– Откуда это у тебя? – совсем тихо спросила царица.
– Ещё с той поры, когда мне ухо подкорнали, – почти так же тихо ответил Трофим.
– И что?
– И ничего, – сказал Трофим и убрал шило пока в рукав.
– Чудной ты, – сказала царица.
– Какой есть, – сказал Трофим.
Царица усмехнулась и продолжила:
– Тебя царь ко мне не присылал.
– С чего это вдруг так?
– С того, что если б посылал, то не велел бы допытываться, зачем он ко мне приходил. Он же и так про это знает. А тебя Зюзин послал! С Годуновым. Это они старшего царевича убили! И это они Ванюшу моего хотят со свету сжить! Лекаря к нему приставили, а лекарь не нашей веры, немец, лекарь его уморит, и ему по его вере за это греха не будет. Вот так! Я всё знаю! Мне был сон! Я…
Но тут она вдруг замолчала и насупилась. Трофим терпеливо ждал. Царица вновь заговорила:
– Сон был страшный. И я сразу, только рассвело, послала к царю-государю боярыню. Царь-государь велит, чтобы всегда так было – ему про сны рассказывать. И если когда не пошлю, он после крепко гневается. А так я посылаю, говорю: так, мол, и так, сон был вещий. Или был пустой. И он, если вещий, зовёт рассказать. Или приходит сам. – Царица помолчала, улыбнулась и добавила: – Он, может, за это меня и приметил – за сны.
– А что тогда был за сон?
– Сон был недобрый. Лежал старший царевич в лодке, голова разбита, лодка полная крови, и река тоже – одна кровь. И я проснулась.
– Лодка – это что? – спросил Трофим.
– Лодка – это судьба. Река – жизнь. Лодка была без вёсел. Это к смерти.
– Ты царю так и сказала?
Царица кивнула – да.
– А он что?
– А он сказал, что лодка – это ляхи.
– А ты?
– А что я? Промолчала.
Трофим покачал головой.
– Качай, качай! – злобно сказала царица. – А ты ему сам так скажи, в глаза. Ты говорил ему хоть раз? А другие говорили? А если кто и говорил, то где он сейчас? А я жить хочу. И ещё хочу дитя родить. – Это царица сказала негромко, будто бы сама себе. И после так же продолжала: – Просто дитя хочу родить, а не царевича. Да и какой он от меня царевич? Сколько у Ванюши раньше было жён? Одни говорят, пять, другие – шесть. Седьмая я вода на киселе, вот кто я у Ванюши. И если и рожу дитя, так ведь убьют его. Не хотела я сюда идти, дядья заставили. А лучше б сразу в монастырь, чем всё это. А то и… Нет! Я вам не Мотька! – и царица гневно усмехнулась. – Не дождётесь!
– А что Мотька? – спросил Трофим.
– Что, что! Повесилась. Сегодня ночью, – сердито ответила царица. – Говорят, её дружка нашли. Ну и она на шнуре. У себя. Покуда сняли, а она уже готовая. Гадюка! Да их здесь, этих гадюк… Как тут рожать?! А родишь, так на погибель. Знаешь, что мне часто снится? Мальчик маленький. Лежит под яблонькой, на яблоньке ещё цветы, весна. А у мальчика вот так горло перерезано!
Царица показала, как, и тут же закрылась руками. Она, наверное, заплакала, потому что плечи ее дёргались, а так ничего слышно не было. Трофим постоял ещё немного, подождал. Царица так и сидела, закрывшись. Трофим украдкой развернулся и ступил…
Читать бесплатно другие книги:
