Наказать и дать умереть Ульссон Матс
– Может, она там остановила машину?
– Не знаю, Эва.
Я действительно ничего не знал.
– Получается, на этот раз ты свидетель.
Как и в случае с Юстиной Каспршик.
С Ульрикой Пальмгрен все получилось иначе, но не думаю, что она избежала бы смерти, расскажи я Эве о свидании в Мальмё. Что же касается Юханны, у меня под ногами словно разверзалась пропасть при воспоминании о нашей встрече.
Я, конечно, написал репортаж, как всегда, на целую полосу. Другим журналистам поручалось лишь вспомнить прежние истории с участием «экзекутора».
Дальше все было просто: некая семья – двое детей и столько же взрослых – вернулась из отпуска в Турции и обнаружила, что кто-то взломал замок на двери их автомобиля, оставленного на долгосрочной парковке в Стурупе. Но это не все. На водительском кресле сидела женщина, как оказалось – Юханна Эклунд, двадцати двух лет. Мертвая.
На фотографиях в газетах члены семьи выглядели растерянными. Мама поднесла ладонь к глазам дочки, чтобы избавить ту от кошмарного зрелища. В полиции преступление сразу классифицировали как убийство. Когда труп раздели, выяснилось, что перед смертью Юханну стегали чем-то вроде розги по бедрам и ягодицам.
Ее трусы были надеты задом наперед.
Девушку задушили, но ни следов спермы, ни отпечатков пальцев обнаружить не удалось.
Над репортажем я работал в отеле «Мэстер Юхан», но, как только управился, сразу вернулся в Сольвикен, где полночи просидел в своем домике на веранде.
Было прохладно, и я надел теплый джемпер. Когда уходил спать, над Энгельхольмом, по другую сторону залива, уже поднималось солнце.
Перед моими глазами стояло смеющееся лицо Юханны Эклунд.
Что мне стоило подвезти ее до Мальмё? Мне не пришлось бы делать большой крюк.
Но теперь она мертва, и уже ничего не поделаешь.
Я мог бы, мог бы… я не мог избавиться от этой мысли.
А если бы я рассказал Эве Монссон о письмах убийцы… Об этом я даже не смел думать.
Дачники возвращались домой, и Сольвикен пустел с каждым днем.
Мы больше не планировали барбекю, и Симон открывал ресторан только по выходным в обеденное время.
Фру Бьёркенстам по-прежнему выгуливала собаку.
Полицейская машина время от времени патрулировала пляж.
Я спал с включенным мобильником – боялся пропустить звонок Бодиль.
Потом она объявилась и долго молчала в трубку. Слушая шум моря – не исключено, что Бодиль поднесла к телефону раковину, – я почему-то подумал, что она плачет. Наконец Бодиль сообщила: «Я ненавижу Канары!» После чего отключилась.
Быть может, узнала об очередном убийстве, о котором я ей ничего не сказал.
В начале сентября я еще оставался в Сольвикене. Стоял разгар бархатного сезона, и я каждый день окунался в море, хотя и без особого желания. Стокгольмцы уехали, предоставив весь пляж в мое распоряжение.
Я купался голым, назло «друзьям Сольвикена». Но никому не было до этого дела, потому что семья Бьёркенстам вскоре отбыла в Стокгольм.
Я мучился мыслями о Юханне Эклунд и тосковал по Бодиль.
Последнее мне самому казалось странным, ведь до ее приезда в Сольвикен мы встречались только один раз, в Мальмё. Совместное купание в море и ужины, пронизанные воспоминаниями о Билле Клинтоне, – вот и все наше прошлое.
Тем не менее мне не хватало ее голоса, ее манеры выражаться, ее тела, тепла.
Раньше я никогда не влюблялся, не позволял себе такого.
Теперь же удивлялся самому себе. Я несколько раз ездил в Мальмё, уверяя себя, что должен встретиться с Эвой Монссон. Но у Эвы никогда не находилось для меня времени, а если оно и появлялось, то ненадолго.
Снова и снова я мелькал под окнами рекламного бюро, где работала Бодиль, втайне надеясь, что она выйдет на улицу, но Бодиль будто затаилась.
Наконец я получил от нее мейл. Пять тысяч триста девять знаков – объем хорошего газетного репортажа. Но чем дольше я читал ее размышления – о себе и обо мне, о браке вообще и ее браке в частности, о ее дочери Майе, муже и роли мужчин в ее жизни, – тем меньше что-либо понимал.
Именно так я ей и ответил.
«Возможно, я не сумела объяснить», – написала она.
«Судя по всему, так», – согласился я.
Через несколько дней она прислала мне эсэмэску: Ты ведь старше меня
.
И что с того?
– отозвался я, не понимая, к чему она клонит.
Но это так, я проверяла на birthday.se.
У меня были и моложе.
Ты педофил?
Но тебе тридцать восемь, Бодиль.
Я не об этом.
Когда я предложил встретиться, она отказалась, но через несколько часов прислала обнадеживающее сообщение:
Я подумаю.
Я воспрянул духом, однако Бодиль больше не выходила на связь.
Я не собирался справляться о ней в бюро и не хотел звонить на мобильный. Я забронировал билет до Нью-Йорка, собрал вещи и уехал в Стокгольм.
После летнего домика в Северо-Западном Сконе городская квартира показалась тесной и душной, и, вместо того чтобы страдать в ней от одиночества, я шлялся по кабакам.
Однажды мне показалось, что я ее видел. Бодиль как-то говорила, что бывает в столице по работе несколько раз в году. Она любила Стокгольм, что редко случается с жителями Мальмё. Я выбежал из ресторана и пустился вдогонку, но это оказалась не она.
Вечером накануне вылета в Нью-Йорк я сидел в баре ресторана «Рич» за бокалом красного вина и обсуждал с барменом Стефаном старые рок-группы, вроде «Mott The Hoople» и «The Stooges». Неожиданно она позвонила. В ее голосе было столько радости, что у меня потеплело внутри.
– Я только что слушала самую лучшую песню на свете, – сообщила Бодиль.
– Это какую же?
– Вот: «I’d rather be an old man’s sweetheart than a young man’s fool…»[47] Разве не прекрасно?
– Кэнди Стейтон.
– Ты знаешь?
– Это же классика.
– Все равно здорово! Я так устала от обманов и разочарований…
– То есть старик – это я?
– Я ожидала, что ты поймешь именно так.
Ее голос сразу погрустнел. Я жалел, что разочаровал ее.
– Но я нисколько не обиделся.
– А я опять сделала все не так, – отрезала Бодиль и бросила трубку.
Через четверть часа она позвонила снова:
– Что бы ты ни думал, я останусь при своем мнении.
При каком именно, мне предоставлялось догадываться самому, потому что Бодиль тут же исчезла.
Я мучился надеждой, но еще больше безнадежностью.
Когда я вернулся из «Рича», под почтовой щелью в прихожей лежал конверт, подписанный рукой Симона Пендера. Он сообщал, что после моего отъезда обнаружил в почтовом ящике пакет на мое имя. Адреса не было, только «другу Харри», значит в ящик его опустил не почтальон. Пакет прилагался, и я сразу понял, что в нем не письмо. Вскрыв посылку, обнаружил тоненькую цепочку с крючком, на ней висел маленький скалящийся череп.
III
Глава 41
Нью-Йорк, сентябрь
В конце сентября Нью-Йорк радовал чудесными вечерами.
Теплый, ласковый ветерок разносил аппетитные запахи из раскрытых окон и дверей многочисленных баров и закусочных. Здесь я обрел покой, в котором так нуждался после разлуки с Бодиль Нильссон, убийства Юханны Эклунд и того ужасного дня, когда получил пакет с ее сережкой.
Я сразу узнал череп. Я заметил его еще на автозаправке в Сведале. Смерть – привычная тема молодежных аксессуаров, такие штучки нередко приводили меня в восторг. Однако не помню, чтобы я говорил об этом Юханне.
Серьга принадлежала ей, я понял это, стоило цепочке выскользнуть из конверта. И что мне с ней делать?
Сохранить на память? Такой сувенир показался мне слишком зловещим.
Отослать Эве Монссон? Но как я объясню, почему убийца прислал сережку именно мне?
Оставалось выбросить.
Минуту спустя я стоял на улице возле мусорного бака с надписью «Биг баг», какие часто встречаются на стокгольмских тротуарах.
Я протянул руку, чтобы выбросить серьгу, но испугался: вдруг кто-нибудь заметит, вытащит «черепок» и подарит его, скажем, подружке. После этого мне останется лишь дождаться звонка от Эвы Монссон, которая, увидев на ком-нибудь сережку, наведет справки и захочет узнать, с какой стати я вышвырнул в мусорный бак столь важную улику.
Я прошел еще немного и скормил сережку канализационному колодцу.
У меня редко возникала необходимость ездить в Нью-Йорк, но сейчас было бы кстати освежить кое-какие связи в тамошнем мире БДСМ. Я надеялся, что у нас с «экзекутором» обнаружатся общие знакомые.
Именно это привело меня в бар «Джей-Джи мелон», что находился на Третьей авеню, неподалеку от ее пересечения с Семьдесят четвертой улицей, на встречу с Харриет Тэтчер. Я знал Харриет с тех пор, как она, совсем молодой певицей, приехала в Голливуд из техасского Сан-Анджело в составе кантри-панк-группы «Fucking Horses».
Тогда ее звали Сара Ли Перкинс, и она, как и коллектив в целом, тут же с головой ушла в работу. Однако одного энтузиазма для успеха оказалось мало. И когда концерты, случавшиеся все реже, прекратились вообще, а двое участников группы решили, что героин веселее музыки, Сара взяла псевдоним Типпи Темптейшн[48] и открыла БДСМ-салон на бульваре Сан-Висенте в Западном Голливуде. Аренда помещения обходилась недешево, однако и оставалось достаточно. Поэтому в Сан-Анджело Сара не вернулась даже после того, как особняк, где располагалось заведение, снесли, освобождая место для нового торгового центра.
Одно время она считалась «свитч» – попеременно становилась то доминантом, то сабмиссивом. Однако потом кто-то решил, что роль доминанта подходит ей больше. Псевдоним Харриет Тэтчер был ее гениальным изобретением, отсылающим сразу к двум знаковым фигурам: Харриет Марвуд[49] – героине скандального романа Джеймса Дженнингса – и «железной леди» Маргарет Тэтчер. Я видел фотографии Харриет Тэтчер в Интернете. Эта дама в узкой юбке, с горящими глазами и с тугим узлом белых волос на затылке, сжимающая в кулаке трость или массажную щетку для волос, способна ввергнуть в состояние благоговейного трепета не только неопытного школяра.
Харриет жила на Семнадцатой улице, неподалеку от ее пересечения с Шестой авеню. В мансардном помещении, которое она занимала, была комната с хорошей звукоизоляцией и лакированным деревянным полом, как в гимнастическом зале. Там Харриет работала. В комнате стояли скамьи, на которых она порола клиентов, и разные приспособления с цепями. У Харриет была страничка в Сети, однако новых людей она пускала сюда крайне редко.
Один тип появлялся у Харриет четыре раза в год и платил ей четыре тысячи пятьсот долларов за сеанс. За час работы с ним Харриет зарабатывала, как шведская медсестра за месяц, притом что и аренда мансарды, и реквизит стоили немало.
– Он директор банка, из Бостона, – рассказывала она. – Женат, есть дети, если не врет. Сценарий изобрел сам. Я кричу на него, он раздевается. Потом – четыре-пять ударов, не больше. Легкие деньги. Он сам за собой подтирает. Надевает миленький желтый передничек, берет тряпку и становится на колени.
В Нью-Йорке я обычно останавливался у Харриет. Сам не понимаю, что нас связывало. Мы вспоминали ее кантри-прошлое. Харриет была мила и остроумна, но БДСМ она интересовалась лишь постольку, поскольку зарабатывала им на жизнь. В этом – наше главное отличие. Я никогда не смотрел на БДСМ как на работу.
После очередного сеанса Харриет переоделась, преобразившись до неузнаваемости. Она распустила волнистые волосы, платье нежного горчичного оттенка в голубой цветочек сидело на ней великолепно. Цвет помады гармонировал с красным пояском, на плечи была наброшена легкая светлая кофта. Харриет походила на девочку-подростка. Верилось с трудом, что эта женщина заставляет взрослых мужчин скулить и ползать перед ней на коленях.
Она пила «Космополитен». Я заказал мартини и «Хайнекен».
Из ящичка рядом с туалетной дверью доносилась песня «Роллинг стоунз», развешенные по стенам картинки с изображениями арбузов придавали залу уютный вид. Мы взяли чили и чизбургеры. Харриет добавила в тарелку каплю табаско и посмотрела на меня:
– Помнишь то место на Третьей авеню?
– Я помню много мест на Третьей авеню, – заметил я. – Какое ты имеешь в виду?
– Между Семнадцатой и Восемнадцатой улицей, – уточнила она. – Входишь – и начинается лестница. Там еще джаз-клуб, не помню, как называется. Из-под пола доносится музыка.
Я кивнул барменше с короткими белыми волосами, чтобы она принесла еще выпить. В прошлый раз, помнится, она была брюнеткой. На вид дама старше меня.
– Они звонили мне много раз, я отказывалась, – продолжала Харриет. – Во-первых, потому, что привыкла получать деньги вперед, во-вторых, они мне не нравятся. У них ужасно грязно, не то что в Лос-Анджелесе. Поэтому я и открыла свое дело…
– Не понимаю, о чем ты, – перебил я.
– Джаз-клуб называется «Fat Tuesday’s»[50], я вспомнила. Они как-то связаны с Новым Орлеаном. Несколько лет назад у них появился странный клиент, который приходит с собственной тростью.
В памяти всплыл мой гитарный футляр. С некоторых пор я с ним расстался – слишком много вопросов вызывал он у окружающих.
– Он был из Швеции, – прервала мои размышления Харриет.
– Что? – Я прекратил жевать и уставился на нее.
Она кивнула:
– Точно. Лично я никогда не встречалась с ним, но они его побаивались. В нашем деле ведь… всегда стараешься, чтобы и клиент получил свое, и… чтобы все прошло как можно безболезненнее. Волей-неволей со временем становишься хорошей актрисой. Но этот не играл. Хотел, чтобы все было по-настоящему. Обычно придумывают кодовое слово, его нужно сказать, когда становится больно. Этот ставил условие: никаких кодовых слов. Он платил за это, и, надо сказать, неплохо.
Барменша поставила передо мной новую бутылку и налила в бокал мартини.
– Наклонитесь к нему, – посоветовала она. – Если попробуете поднять, расплескаете.
Я послушался. Иногда и со мной такое бывает.
– Большинство играло, – продолжала Харриет. – Одни изображали послушных школяров, другие строгих директрис. Но шведу это было неинтересно. Он хотел пороть, причинять боль. Владелец заведения – я никогда его не любила – приводил ему одну и ту же девушку. Только она и могла с ним ладить… Сейчас вспомню, как ее зовут…
– А ты уверена, что говоришь о моем «экзекуторе»?
– Разве таких много? – усмехнулась Харриет.
– И он точно из Швеции?
– Абсолютно. Он живая легенда.
Мы проехали на метро до Двадцать третьей улицы, дальше шли пешком. В доме Харриет когда-то находилась швейная фабрика. Кроме зала с хорошей звукоизоляцией, в квартире имелась открытая кухня, спальня и просторная гостиная с арочными окнами.
Меблировка была скромная. Харриет практиковала дзен и не хотела загромождать помещение лишними вещами. Репродукция картины Энди Уорхола на стене, маленький винный шкафчик на кухне. В спальне ничего, кроме кровати и ночного столика. Как-то я подарил Харриет афишу фильма «Секретарша», где Мэгги Джилленхол ползала по полу с набитым бумагой ртом. Харриет пришпилила ее кнопками, даже не вставив в рамку.
Харриет сварила нам по чашке кофе, мне налила кальвадоса, себе достала из холодильника самокрутку с травкой.
– Придешь завтра на праздник? – спросила она.
Праздники Харриет пользовались популярностью. На них встречались единомышленники со всех концов США, чтобы пить, общаться и стегать друг друга. Если только «общаться» и «стегать» не одно и то же в представлении людей этого круга.
– Не знаю, я сам по себе, – уклонился я.
Харриет замолчала, задумалась.
– А я его понимаю. – Она захватила пинцетом то, что осталось от самокрутки, для последней затяжки.
– Кого? – не понял я.
– Шведа. Я тоже приходила бы туда только со своей тростью. Их инструменты никуда не годятся.
Роджера Топмсона я считал своим ментором и учителем, хотя одно время он платил мне за истории, которые я сочинял для его газеты «Секс».
Не так давно он заимел пермобиль.
Что ж, заимел и заимел. В США просто так ничего никому не дают, но медицинской страховки Роджера Томпсона на пермобиль хватило, когда в результате осложнений ему, диабетику, ампутировали левую ногу.
Внешне Роджер нисколько не походил на диабетика, и это лишний раз подтверждало, что с некоторых пор «сахарная» болезнь косила всех без разбора. Высокий и сухопарый, Роджер являл собой тип чистопородного английского джентльмена. В восемьдесят лет он был полон жизни, как никто. Он предстал передо мной на своем пермобиле в классическом фетровом хомбурге, темно-синем жакете с золотыми пуговицами и серых брюках, из-под которых виднелись белые носки и лоферы с кисточками. Роджер носил пышные усы. Широкая щель между передними зубами придавала ему сходство с актером Терри-Томасом, это отмечали все, кто еще помнил старого английского комика.
Жена Роджера умерла пятнадцать лет назад, и он остался один в квартире возле Центрального парка на Пятой авеню. Там мы и прогуливались, привлекая внимание публики, толпящейся у подножия величественной лестницы Метрополитен-музея.
– Вот как надо ездить, Харри! – кричал Роджер, управляясь с рулем трехколесного «мини-кроссера», который действительно мчал на удивление быстро.
– Hold on to your hats![51] – кричал он туристам, хотя шляпа имелась лишь у него.
Я едва за ним поспевал, держась за подлокотник его машины.
Мы въехали на холм возле паркового озера.
– Ловко, – похвалил я и плюхнулся на скамью.
Кто-то играл с дистанционно управляемой яхтой. Темнокожие бонны выгуливали детей из богатого Верхнего Манхэттена.
Я знал этот парк задолго до того, как он стал «американским тиволи» для фермеров из Бруакюллы – тех, что прогуливались сейчас по Таймс-сквер в шортах, кроксах, с рюкзаками и в кепках со шведским флагом. В те времена появляться здесь было небезопасно. Зато витало ощущение реальности, ныне утраченное, – чувство того, что anything goes, что-то происходит. Когда у меня закончились деньги, я обратился к Роджеру. Он работал редактором бесплатной газеты «Секс», где размещали рекламу бордели, эскорт-девушки и БДСМ-салоны. Статей печаталось не так много, но они оплачивались.
Уж на что я считал себя мастером порнобеллетристики, но до уровня Роджера Томпсона мне было далеко. Сейчас «книжные ящики» на Сорок второй улице ликвидировали, потому что желающих – или умеющих? – читать осталось не много. Однако Роджер по-прежнему преподавал литературу в Колумбийском университете – именно так он и попал в Нью-Йорк – и писал короткую прозу на известную тему. И в свои восемьдесят мог изобразить наказание тростью с присущей только ему страстью и изяществом, даже если речь шла о наказании секретарши, допустившей ошибку в важном деловом письме.
Я уже давно не покупаю такие книги, но в Швеции часто скучал по Роджеру Томпсону. При этом оставался одним из тех, кому Роджер время от времени посылал свои шедевры. Я принадлежал к его избранному кругу, насчитывавшему шестьдесят четыре человека по всему миру.
Свои рассказы Роджер печатал на желтоватой разлинованной бумаге формата А4, пользуясь старой пишущей машинкой, по ее клавишам бил так же сильно, как и Арне Йонссон. Действие его произведений разворачивалось в сороковые – пятидесятые, самое позднее шестидесятые годы. Именно в этом времени Роджер нашел женский идеал, современные дамы его не интересовали.
Думаю, как писатель он надолго опередил свою эпоху, предупредив, в частности, многие идеи романа «Пятьдесят оттенков серого».
У меня в кармане зашевелился мобильник.
– Ее зовут Бренда Фарр! Фарр! – закричала в трубку Харриет Тэтчер. – Не знаю только, псевдоним это или настоящее имя.
– Ту самую…
– …которая обслуживала шведа. Здоровенного буйвола, по их словам.
– И где эта Бренда сейчас?
– Без понятия. Ищи ее в «Уголке Джимми», это бар на Сорок четвертой улице. Обычно она сидит там у входа слева. Каждый вечер, как мне сказали.
Стоило мне завершить разговор с Харриет, как подал голос Роджер:
– Обратись к своей знакомой из полиции. Сам ты ничего не раскроешь – так бывает только в книжках.
Я успел посвятить Роджера в свои дела и даже не лгал, пусть и не открыл ему всей правды.
– А ты сам никогда не заходил слишком далеко? Нет, я не имею в виду убийство, но… – Я замолчал, оборвав фразу на полуслове.
На мгновение Роджер задумался.
– Разве в фантазиях, но это совсем другое, – ответил он. – Одно дело – заниматься вымышленными извращенцами и совсем другое – иметь с ними дело в действительности.
– Что его заводит? – недоумевал я.
– Не знаю, – пожал плечами Роджер. – Думаю, секс здесь ни при чем. Скорее всего, бедняга болен.
– И это говоришь ты?
Роджер расхохотался:
– Так что, у нее дома действительно оказался пожарный шлем?
Я кивнул.
– Если секс ни при чем, с какой стати ему было связываться с женщиной, которая хранит в квартире пожарный шлем? – возразил я.
– Вероятно, между ними было соглашение, – предположил Роджер. – Но потом он отступил от него и поступил так, как ему хотелось.
– Да, но зачем убивать? Ее, девушку из Польши и Юханну с бензозаправки? Раньше он такого не делал.
– Не знаю. Пусть твоя знакомая из полиции этим занимается, заодно и поищет, не пропадали ли другие женщины на ее участке.
Это была хорошая идея. Я удивился, как она не пришла мне в голову.
– По словам Харриет, он бывал в Нью-Йорке, но здесь его недолюбливают.
– Если, конечно, это он.
– Я убеждаюсь в том все больше. У меня странное ощущение, будто он связан со мной, словно есть что-то внутри меня, до чего я не могу докопаться.
Роджер спросил, смотрел ли я датский сериал «Правительство», и, когда я кивнул, поинтересовался, помню ли я сцену, где актриса Биргитте Йорг Соренсен вылезает из постели, на мгновение демонстрируя зрителям голый зад. Он всегда подмечал подобные моменты.
– Тебе восемьдесят, – засмеялся я. – Твое дело сидеть на скамейке и кормить голубей.
Роджер расхохотался так, что несколько любопытных голубей, разгуливавших со склоненной набок головкой, вспорхнули и испуганно захлопали крыльями.
Вечером мы подъехали к безликому шестиэтажному зданию неподалеку от тоннеля Холланда в юго-западной части Манхэттена. Из уважения к Роджеру Томпсону и его пермобилю нас пропустили в начало очереди. День выдался теплый, хотя со стороны Гудзона дул сильный ветер, вырывал из рук собравшихся газеты и пластиковые кофейные чашки.
Харриет удалось продать сто сорок три билета по сотне долларов каждый, так что БДСМ-вечер стал сенсацией, не успев начаться.
По пандусу для инвалидов Роджер направил свой пермобиль, или «мини-кроссер», если вам так угодно, в темное подвальное помещение, принадлежавшее солидному БДСМ-клубу. Обстановка – странная мебель непонятного предназначения, высокие стеариновые свечи, стенные украшения, каких не встретишь в обычном доме, – вполне соответствовала профилю заведения. Остальную часть здания занимали офисы и художественные галереи. В гардеробе гостям раздавали беджики со словами «dom» или «sub».
Я, как и Роджер, выбрал «dom» и прикрепил ламинированную табличку на лацкан пиджака. Сдать в гардероб головные уборы мы отказались: мужчина в шляпе внушает больше уважения.
Роджер получил от Харриет по четыре винных и пивных билета. В холодильнике за барной стойкой громоздились бутылки с «Хайнекеном», на полу стояли галлоны с красным и белым вином. Роджер попросил красного, и девушка, чье тело было словно обтянуто черным нейлоновым чулком, протянула ему пластиковый стаканчик. Пригубив, мой приятель скорчил такую гримасу, что я заказал себе пива.
Зал быстро заполнялся. Большинство гостей знали друг друга, другие же испуганно жались к стенам. Мужчин было больше. И на удивление много пожилых. Принято считать, что все связанное с сексом – привилегия молодежи.
Роджер разъезжал между гостями с загадочной улыбкой на лице. Харриет шествовала как королева: в обтягивающем костюме, с пристегнутой к поясу плеткой. В руке она сжимала блестящую трость. На ее беджике гордо красовалось «dom», как будто кто-то в этом сомневался.
Мужчина за шестьдесят с пивным брюшком шлепал свою не менее тучную ровесницу, погружая пальцы в ее дрожащие белые ягодицы.
Я вышел в коридор. Отовсюду доносились звуки ударов, шлепки, свист рассекающих воздух розог. Вернувшись в бар, я обнаружил десяток женщин, сидевших в ряд на стульях. На их коленях лежал мужчина, которого они протаскивали из одного конца ряда в другой и отчаянно шлепали по голому заду. Это называлось «паровоз».
Другой мужчина, лет сорока, стегал плетью семидесятилетнюю старуху и громко на нее кричал. Платье истязуемой было задрано до талии, трусы спущены на лодыжки. В глаза бросался красный, как пожарная машина, зад.
Я оглянулся на Роджера и увидел у него на колене молодую девушку. «Hold on to your hat!» – закричал мой приятель, задирая ей платье. Но здесь, как и возле Метрополитен-музея, шляпа была только у него.
Мужчина с дружелюбными глазами в костюме охотника из джунглей: пробковом шлеме, штанах до колен, резиновых сапогах и форменной куртке – разглядывал Харриет через монокль, в котором его глаз выглядел большим, как блюдце. Длинноволосый тридцатилетний парень в джинсах и куртке «Нью-Йорк рейнджерс» робко озирался по сторонам. Глотнув из бутылки «Хайнекена», он скорчил гримасу, словно страдал желудочными коликами.
И все эти люди, кроме меня, Роджера и Харриет, разумеется, словно выехали на кемпинг в пятницу вечером. Разумеется, я слышал и о «скромном обаянии буржуазии», и о ее сомнительных развлечениях. Лично я не участвовал, но читал в книгах и интервью режиссера Романа Полански и актрисы Лиз Хёрли о вечеринках, где после кофе гости стегали друг друга плетками. При этом тот, кому завязывали глаза, должен был догадаться, кто его ударил.
Но на вечере Харриет Тэтчер ничто не напоминало о режиссере Романе Полански. Гости прибыли сюда не на лимузинах с личными шоферами, а на автобусах или кемпинговых автомобилях. И попивали не марочное вино из Австралии и Калифорнии, а теплую тошнотворную жидкость из пластиковых стаканов.
Я уже бывал на подобных представлениях, с Харриет и Роджером и без них, и никогда не встречал ничего интересного. Сам не знаю, чем каждый раз соблазнялся.
Это как с танцами.
В моем представлении танец – красивое, чувственное, сексуальное действо. Так оно и есть, наверное, где-нибудь в Буэнос-Айресе, но в Швеции танцы больше напоминают разминку в гимнастическом зале.
Не понимаю, чего искали люди, собравшиеся в тот вечер в подвале серого офисного здания на юго-западе Манхэттена. Лично у меня не возникло желания даже поговорить с кем-нибудь об этом. Я понятия не имел, зачем сюда явился. Но оставался собой, и это единственное, что меня радовало. Я взял вторую бутылку «Хайнекена» и задумался, как бы улизнуть, не обидев Харриет.
Роджер чувствовал себя как дома. Отыскав его глазами в толпе, я увидел у него на коленях уже другую молодую женщину.
Я осторожно двигался к выходу вдоль барной стойки, и вдруг кто-то ударил меня кулаком в бок. Обернувшись, я увидел даму с коротко стриженными темно-каштановыми волосами. В прямом платье мини апельсинового цвета, белых гольфах и такого же цвета туфлях с черными носками, она походила на французскую или итальянскую кинозвезду пятидесятых годов. Голову женщина обвязала прозрачной шалью в горошек. На ее беджике стояло «sub».
– Я наводила справки, ты, похоже, умеешь обращаться с непослушными девочками, – улыбнулась дама, и ее большие карие глаза озорно засверкали.
Она была само очарование.
– Я…
– Не сомневаюсь.
Что-то в ней напоминало Ульрику Пальмгрен. Женщина привстала на цыпочки и прошептала мне в левое ухо:
– Ты представить себе не можешь, какой я бываю непослушной.
Это прозвучало как приглашение на танец, но я не испытывал желания танцевать, тем более публично.
И все-таки улыбнулся.
Вышло глупо, я это понимал. Но «звезда пятидесятых» произвела на меня впечатление.
– Или ты не мужчина?
– Кто автор этого диалога? – спросил в свою очередь я.
– Это не диалог, я серьезно. – Она провела рукой по моему бедру. – Похоже, ты рад меня видеть.
Она говорила точь-в-точь как Бодиль Нильссон на плоту в Шельдервикене.