Почему существует наш мир? Экзистенциальный детектив Холт Джим

Интерлюдия:

Высший установленный факт

Похоже, Ричард Суинберн разрешил одну загадку ценой введения другой загадки: он объясняет существование Вселенной, предполагая существование Бога, сотворившего ее, но признает, что не может найти объяснение для Бога, Чье существование, по сравнению с абсолютной простотой Ничто, поражает Суинберна как «крайне невероятное». Способен ли деизм на нечто большее, чем закончить объяснение космоса необъяснимым существом, Высшим установленным фактом?

Традиционные философы-деисты так не думали. Они считали, что Бог, в отличие от мира, существует по самой своей природе, содержит в самом себе принцип собственного существования. Это называется по-разному: causa sui («причина себя»), самозарожденное, вечное и независимое бытие, реальнейшее сущее и необходимейшее сущее. Но есть ли хоть какие-то основания для столь обильного словоизвержения?

Рассмотрим, например, термин causa sui, вроде бы предполагающий, что Бог каким-то образом сам себя произвел на свет. Однако даже средневековые теологи отказывались заходить так далеко, считая, что никакое существо не может вызвать к жизни самого себя. Независимо от возможного могущества такого существа, оно должно уже существовать, прежде чем сможет проявить свои каузальные силы. Утверждать, что Бог есть causa sui, – это на самом деле утверждать, что Он не имеет причины. Его существование не нуждается в причине, потому что оно необходимо. Или, другими словами, Его существование не нуждается в объяснении, потому что самоочевидно.

И каким же образом можно показать существование такого самоочевидного существа? Один из традиционных способов – это космологический аргумент существования Бога, восходящий к Аристотелю, но наиболее детально разработанный Лейбницем и состоящий в следующем: Вселенная случайна, ее могло бы и не быть; учитывая, что она все же существует, этому должно быть какое-то объяснение; она должна была быть создана каким-то существом. Если это существо также случайно, то тоже требует объяснения своего существования – и так далее. Либо эта цепочка объяснений в конце концов заканчивается, либо не заканчивается. Если она заканчивается, то последнее существо должно быть самоочевидным. Если она идет до бесконечности, то надо объяснять всю цепочку, которая должна быть вызвана чем-то за пределами себя. В таком случае существование этой сущности должно быть самоочевидно. В любом случае существование случайного мира должно в конце концов объясняться чем-то, чье существование самоочевидно. Когда мы пришли к выводу о существовании самоочевидной сущности, нам потребуется лишь небольшое логическое усилие, чтобы показать, что эта сущность обладает свойствами, которые традиционно приписываются Богу. (Детали разработал Самуил Кларк, английский теолог и друг Исаака Ньютона.) Начнем с того, что самоочевидное существо должно существовать по необходимости. А если оно существует по необходимости, то должно существовать всегда и везде – то есть быть вечным и бесконечным. Оно также должно быть могущественным, потому что вызвало появление случайного мира. Более того, оно должно обладать интеллектом, потому что интеллект существует в мире, а стало быть, должен иметь причину. А поскольку оно также бесконечно, то должно быть бесконечно могущественным и бесконечно умным. Наконец, оно должно быть морально совершенным, потому что, будучи бесконечно умным, не может не понимать, что является истинным благом, а будучи бесконечно могущественным, не может иметь какие-либо слабости, способные помешать ему действовать в соответствии с этой истиной.

Вышеизложенное рассуждение, пытающееся показать, что необходимая сущность, выведенная из космологического аргумента, должна быть богоподобной, явно содержит многочисленные заблуждения, но как насчет самого космологического аргумента? Насколько он убедителен? По сути, Лейбниц попытался из случайности сделать вывод о необходимости: если мир случаен и все требует объяснения, то должно быть необходимое существо, которое и объясняет существование этого мира. Первая посылка Лейбница выглядит убедительно: мир действительно есть, и он, похоже, случаен. Вторая посылка, являющаяся знаменитым принципом достаточного основания Лейбница, более сомнительна. Даже Суинберн отрицает наличие объяснения для всего сущего. А без этой посылки космологический аргумент не работает.

Однако, независимо от его истинности или ложности, космологический аргумент обладает некоторой странностью: предполагается, что он приводит от эмпирических данных (возникающих из нашего опыта в реальной вселенной) к необходимому существу. Но если есть такое необходимое существо, то зачем нам использовать эмпирические данные, чтобы прийти к выводу о его существовании? Почему мы не можем сделать заключение о его существовании напрямую, через чистый разум?

Оказывается, есть печально известное рассуждение, которое именно это и пытается сделать, – так называемое «онтологическое доказательство существования Бога». В отличие от космологического доказательства существования Бога, онтологическое не нуждается в исходных условиях существования мира или наличии объяснения для всего. Онтологическое доказательство претендует на установление существования Бога только с помощью логики. Бог должен существовать как логическая необходимость, потому что Он обладает всеми совершенствами, а существование более совершенно, чем несуществование.

Онтологическое доказательство существования Бога было придумано в XI веке итальянским монахом Ансельмом, который со временем стал архиепископом Кентерберийским и впоследствии был канонизирован. Видимо, суть доказательства снизошла на монаха однажды утром во время молитвы. Господь, рассуждал Ансельм, по определению является Самым великим и Самым совершенным Существом, какое только можно вообразить. Представим себе, что Бог есть просто мысленный объект, существующий только в нашем воображении. Тогда мы могли бы представить себе другое существо, точно такое же, как Бог, за исключением того, что оно существует в действительности. Поскольку реальное существование больше, чем существование в воображении, то это существо будет более великим, чем Бог, – что есть абсурдно. Таким образом, несуществование Бога логически невозможно. «Итак, столь воистину обладаешь Ты бытием, Господи Боже мой, что небытия Твоего нельзя помыслить»⁶⁴, – завершает Ансельм молитву, в которой изложил свое доказательство.

Может ли онтологическое доказательство существования Бога быть верным? Даже верующие считают, что оно слишком хорошо, чтобы быть правдой. Фома Аквинский не принимал его. Декарт признавал это доказательство, но излагал его в несколько другой форме. Лейбниц считал, что оно нуждается в дополнительной посылке, а именно в том, что Бог есть возможное существо (что сам же Лейбниц легко доказал, показав, что различные совершенства Бога вполне совместимы друг с другом). Шопенгауэр отвергал онтологическое доказательство, называя его «очаровательной шуткой». Бертран Рассел, напротив, описывает в автобиографии, как в молодости был поражен кажущейся истинностью этого доказательства:

«Я помню тот самый момент, в 1894 году, когда я шел по Тринити-лейн, и вдруг меня озарило (или я подумал, что меня озарило), что онтологическое доказательство истинно! Я вышел из дома, чтобы купить табак, а на обратном пути внезапно подбросил жестянку с табаком в воздух и, поймав ее, воскликнул: „Черт возьми! Онтологическое доказательство верно!“»⁶⁵

Позднее Рассел пришел к выводу, что онтологическое доказательство на самом деле вовсе не истинно. Тем не менее он замечает, что «легче быть убежденным в его ошибочности, чем найти, в чем именно состоит ошибка». Слова Рассела подкрепляются современными антидеистами, чья критика онтологического доказательства существования Бога часто сводится лишь к насмешкам. Например, Ричард Докинз в книге «Бог как иллюзия» отмахивается от онтологического доказательства, называя его «инфантильным» и «пустопорожней игрой слов», однако не дает себе труда указать на конкретный логический изъян. Сама идея, что «великая истина о космосе должна следовать из простой игры слов»⁶⁶, кажется Докинзу смехотворной, и на этом для него вопрос исчерпан.

Однако в чем же на самом деле изъян онтологического доказательства? Вкратце рассуждения Ансельма сводятся к следующему:

1. Бог есть величайшее из мыслимых существ.

2. Реальное существование более велико, чем существование только в воображении.

Таким образом,

3. Бог существует в реальности.

С первой посылкой вряд ли можно поспорить, ибо она является определением Бога. А вот вторая посылка выглядит несколько странно. Насколько более велико то, что существует в реальности, чем то, что существует лишь в воображении? Поскольку я реально существую, означает ли это, что я более велик, чем Император мороженого? Задумайтесь над смыслом «существования только в воображении». Хотя это вполне знакомый оборот речи, он приводит к весьма странным заключениям, если понимать его буквально: получается, что такое существо реально, но каким-то образом заключено лишь в крохотном пространстве нашей головы. Очевидно, что подобное, ограниченное пределами нашего черепа, существо менее велико, чем то, которое вольно проявлять себя где угодно в космосе. Но в действительности это не так! В нашей голове не сама вещь, а лишь идея вещи. А идея вещи не подобна самой вещи: например, вы можете ездить верхом на единороге, но не можете – на идее единорога. «Существование только в нашем воображении» – и в самом деле лишь оборот речи. Он не подразумевает подлинного существования даже в каком-то ограниченном смысле. Скорее, подразумевается нечто прямо противоположное: а именно, что у нас в голове есть определенная идея, понятие или образ, которым ничто реально существующее не соответствует. Идея Бога не является разновидностью Бога, хотя бы и менее совершенной, точно так же, как нарисованный фрукт не является разновидностью фрукта, хотя бы и менее питательной.

Впрочем, давайте забудем про «воображаемое существование» и просто примем, что бытие более совершенно, чем небытие. Тогда Бог, обладающий всеми совершенствами, должен существовать, верно? Так где же ошибка в рассуждениях Ансельма?

Самое известное возражение к онтологическому доказательству выдвинул Кант. По его мнению, существование не является настоящим предикатом, то есть «быть существующим» не есть обычное свойство объектов, в отличие от «быть красным» или «быть разумным». Это возражение обычно приводится всеми, кто отвергает онтологическое доказательство, – например, Докинзом. Если существование не является свойством, то не может быть и совершенством.

Насколько верно мнение Канта? Существование в самом деле выглядит странным свойством в том смысле, что оно универсально. В отличие от свойств красноты или разумности, абсолютно все обладает свойством существования. Попытайтесь назвать нечто, чего не существует. Санта-Клаус? Фраза «Санта-Клаус не существует» не означает, что мы придаем чему-то свойство несуществования, а всего лишь утверждает, что нет ничего, что соответствовало бы описанию веселого толстого человека, который живет с эльфами на Северном полюсе и раздает детям по всему миру игрушки на Рождество. Даже фраза «есть нечто, чего не существует» противоречит самой себе, поскольку «есть» утверждает существование того, что «не существует» признает несуществующим.

Непонятно, почему само по себе существование как универсальная принадлежность всего сущего не позволяет ему быть свойством. Однако Кант явно имел в виду нечто другое, когда сказал, что «бытие не есть реальный предикат». Похоже, он имел в виду, что существование не добавляет ничего к содержанию концепции. «Сто действительных талеров не содержат в себе ни на йоту больше, чем сто возможных талеров, – писал он. – Но мое имущество больше при наличии ста действительных талеров, чем при одном лишь понятии их (то есть возможности их)»⁶⁷.

И в этом Кант, несомненно, прав. Возьмем понятие вроде «действующий член Сената Соединенных Штатов». Имеется ровно сто индивидов, соответствующих этому понятию. Допустим, я добавляю к нему существование и получаю «существующий действующий член Сената Соединенных Штатов». И вот чудеса, это новое понятие применимо к тем же ста индивидам, что и старое!

Таким образом, прибавление к понятию «существования» ничего нового не дает и никак не увеличивает экзистенциальные шансы определить возможный объект. В противном случае мы могли бы воплотить всевозможные замечательные вещи через простое их определение. На это указал самый ранний критик святого Ансельма, тоже монах, живший в XI веке, Гаунило из Мармутье: следуя логике Ансельма, можно показать, что где-то в океане должен быть идеальный «потерянный остров»⁶⁸, поскольку совершенства этого острова обязательно включают его реальное существование.

Что происходит с точки зрения логики, когда мы отрицаем существование Бога? Допустим, мы примем то же самое теологически ортодоксальное определение Бога, которое использовал Ансельм Кентерберийский: Бог есть бесконечно совершенное существо. И для того чтобы дать сторонникам Ансельма преимущество, явно встроим существование в это определение:

х является Богом тогда и только тогда, когда х бесконечно совершенен и x существует.

Тогда фраза «Бога нет» будет выглядеть как

не существует такого х, что х бесконечно совершенен и х существует.

Что эквивалентно следующему выражению:

Для любого х, х либо не является бесконечно совершенным, либо х не существует.

В этом выражении нет никакого внутреннего противоречия. В самом деле, оно истинно в мире, где все сущее недотягивает до бесконечного совершенства, – как утверждают атеисты, именно в таком мире мы и живем.

Тем не менее у Ансельма были основания считать, что отрицание Бога внутренне противоречиво, потому что мы используем слово «Бог» не только как обозначение бесконечно совершенного существа, но и как имя собственное. Если Бог бесконечно совершенен и потому существует, как же Он может не существовать?

Чтобы понять, в чем ошибочность такого рассуждения, рассмотрим формально похожее описание – самого старого из ныне живущих людей. Неважно, кто он на самом деле, назовем его просто Мафусаилом. Теперь зададим вопрос: жив ли Мафусаил? Ну разумеется, он жив! По определению, он самый старый из ныне живущих людей. Разве может он быть неживым? Но если Мафусаил не может быть неживым, то он не может умереть, то есть должен быть бессмертным! Вот такие логические опасности поджидают тех, кто приклеивает имя к определению.

Таким образом, онтологическое доказательство в его классической версии, предложенной Ансельмом, не работает. Даже если встроить существование в само определение Бога, то отсюда не следует наличие существа, удовлетворяющего этому определению. Исчерпана ли на этом проблема? Оказывается, что не исчерпана. В последние десятилетия онтологическое доказательство воскресло на внешне более прочном основании: новая версия основана на разновидности логики, которая святому Ансельму и не снилась, – на модальной логике. Модальная логика превосходит возможности обычной логики: если обычная логика интересуется тем, что верно и что неверно, то модальная логика занимается тем, что должно быть верно, что может быть верно и что не может быть верно.

В создании модальной логики участвовали некоторые из самых выдающихся логиков XX века, включая Курта Геделя и Сола Крипке. Именно Гедель, автор скандально известных «теорем о неполноте», увидел в модальной логике способ возродить онтологическое доказательство в более сильной форме. Эта идея, видимо, пришла ему в голову еще в начале 40-х годов, однако он высказал ее лишь за несколько лет до своей смерти (он уморил себя голодом) в 1978 году. Неясно, верил ли сам Гедель в свое собственное доказательство, но он явно не отрицал существования Бога, утверждая, что возможно «только путем рассуждений» согласовать деистические воззрения «со всеми известными фактами»⁶⁹.

Гедель был не единственным, кто заметил полезность модальной логики в решении теологических вопросов. Независимо от него несколько философов выдвинули сходные модернизированные варианты рассуждений Ансельма Кентерберийского. Самым выдающимся из них был Алвин Плантинга, профессор университета Нотр-Дам. Усилия Плантинга доказать существование Бога чисто логически даже привлекли внимание журнала «Тайм», который назвал его «ведущим философом Бога» и вознес до небес его «трезвый интеллектуализм»⁷⁰. В модальном онтологическом доказательстве существования Бога разобраться нелегко: Гедель представил его в виде серии формальных аксиом и теорем, а Плантинга потратил большую часть своего траката «Природа необходимости» на изложение деталей. Тем не менее суть дела можно пересказать в довольно простой форме.

Доказательство начинается с того, что действительно великое существо не теряет своего величия перед лицом случайности. Подобное существо не только обладает величием, но и сохранило бы его, если бы события повернулись иначе, чем произошло на самом деле. В соответствии с этим критерием, например, Наполеон не является действительно великим, потому что мог бы умереть от гриппа в детстве вместо того, чтобы вырасти и завоевать Европу. В самом деле, если бы его родители вели половую жизнь по другому расписанию, то Наполеона и вовсе могло бы не быть. В то время как максимально великое существо обладает таким величием, которое нельзя превзойти ни в одном из возможных миров. Такое существо, если бы оно существовало, было бы всезнающим, всемогущим и совершенно благим. И ни в какой возможной ситуации эти максимальные качества не могут быть ни в малейшей степени умалены. Отсюда следует, что такое существо не может быть случайным, существующим (подобно Наполеону) в одних возможных мирах и несуществующее в других. Если такое максимально великое существо вообще существует, то его существование безусловно, во всех возможных мирах. Для краткости назовем такое максимально великое существо «Богом». Пока все идет неплохо. А теперь мы подошли к неожиданному повороту. Существует ли Бог? «Почти наверняка нет», – ответит атеист вроде Ричарда Докинза. Тем не менее даже Докинз не станет спорить, что, несмотря на весьма низкую вероятность существования Бога, все же есть шанс, что Он существует – точно так же, как есть шанс (хотя и чрезвычайно маленький), что где-то на орбите вокруг Солнца вращается заварочный чайник.

И вот это допущение приводит атеиста к провалу. Утверждение, что чайник может вращаться по орбите вокруг Солнца, означает, что в некотором возможном мире существует такой чайник, вращающийся вокруг Солнца. И сказать, что Бог может существовать, означает, что есть некий возможный мир, в котором Бог существует. Однако Бог – это вам не чайник. По определению, Бог является максимально великим существом. В отличие от чайника, Его величие (а стало быть, и Его существование) стабильно во всех возможных реальностях. Таким образом, если Бог существует в одном возможном мире, то Он должен существовать во всех возможных мирах – включая наш реальный мир. Другими словами, если Бог может существовать, то Он обязательно существует. Вот к такому поразительному заключению приводит модальный онтологический аргумент. И это абсолютно истинное заключение – по крайней мере, в системе модальной логики (точнее, оно верно в системе модальной логики, известной как S5).

Как верно заметил Платинга: «Это заключение не нарушает никаких законов логики, не вызывает никаких недоразумений и полностью неуязвимо для критики Канта»⁷¹. В отличие от онтологического доказательства Ансельма Кентерберийского модальная версия не считает существование предикатом или совершенством, хотя и принимает обязательное существование за совершенство, но это вполне правдоподобно. Если существование не делает Нечто великим (просто потому, что все обладает этим свойством), то обязательное существование явно придает величие, ведь то, что обязательно существует, не зависит в своем существовании от чего бы то ни было еще и не может быть предотвращено либо уничтожено.

Наконец, не последнее из достоинств модального онтологического доказательства состоит в том, что оно дает надежду ответить на вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?». Если Бог возможен, то Он необходимо существует, а потому Ничто невозможно. Возможен ли Бог? Или, в терминах модального онтологического доказательства, можно ли привести пример максимального величия? Задумайтесь о том, что означает «максимальное величие». Максимально великое существо, существующее в одной реальности, существует во всех реальностях. Это аналогично существу, которое можно обнаружить в каком-то месте мира, оно ухитряется быть везде, в том числе и прямо здесь; или существу, которое, существуя в какой-то момент истории, должно существовать во все моменты, включая настоящий. Максимально великий монарх – это такой монарх, который, имея королевство где-то во Вселенной, управлял бы всей Вселенной. А максимально великий человек из всех когда-либо живших должен жить вечно.

Очевидно, что концепция максимального величия выходит за рамки знакомой нам реальности. Тогда откуда же нам знать, возможно ли подобное существо? Гедель состряпал сложнейшее рассуждение, доказывающее, что идея максимально великого существа не является внутренне противоречивой (в том смысле, в каком внутренне противоречива, например, идея наибольшего числа). Отсюда, заключил Гедель, следует логическая возможность существования подобного существа. А поскольку все возможные миры покрывают все логические возможности, то существует мир, в котором есть максимально великое существо. Однако если такое существо есть в одном возможном мире, то оно должно существовать в каждом возможном мире – включая наш собственный, реальный мир.

К несчастью для сторонников онтологического доказательства, эта логика о двух концах: нет ничего, никакого внутреннего противоречия в предположении, что максимально великое существо не существует. Действительно, сам Плантинга называет свойство несуществования максимально великого существа термином «отсутствие максимальности». Таким образом, по аналогии можно сказать, что должен быть возможным мир, в котором нет максимально великого существа. Однако если Бога нет в одном из возможных миров, то Его нет во всех возможных мирах – в том числе в нашем собственном реальном мире.

Так какое же из двух заключений верно? Если, следуя модальной логике, мы принимаем утверждение, что Бог существует, то мы обязаны признать необходимость Его существования. Если же мы принимаем, что Бога не существует, то мы обязаны признать невозможность Его существования. Оба заключения не могут быть верны одновременно. Тем не менее с чисто логической точки зрения возможность существования Бога не более убедительна, чем возможность Его несуществования. Может, нам просто монетку подбросить, чтобы выбрать одно из утверждений?

Признавая силу этого контраргумента, Плантинга соглашался, что «разумный и здравомыслящий человек»⁷² вполне может отрицать утверждение о возможности максимально великого Бога, а «хитрый атеист» наверняка так и сделает. Без этого утверждения современная версия онтологического доказательства, разумеется, рассыпается, как карточный домик. Тем не менее Плантинга рекомендует согласиться с этим утверждением в интересах «упрощения» теологии – точно так же, как можно принять экстравагантные утверждения квантовой теории в интересах упрощения физики.

Критики модального онтологического доказательства и слышать об этом не хотят. «Утверждение, что вполне вероятно существование чего-то, что своим величием превосходит все остальное, выглядит невинным»⁷³, – пишет оксфордский философ (и ярый атеист) Джон Мэкки. Однако, предупреждает он, на самом деле это троянский конь: тот, кого еще не убедили в истинности традиционного деизма, имеет все основания отвергнуть эту ключевую посылку модального онтологического доказательства. Таким образом, хотя оно может представлять интерес как логическая странность, оно бесполезно для обоснования деизма.

Здесь мы имеем дело с более глубокой проблемой: можно ли только на основании логики ответить на вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто»? Можно ли только размышлениями обосновать существование позитивной реальности, которая непременно берет верх над Ничто?

«Каждый философ хотел бы ответить „да“, – говорит Бертран Рассел, – потому что задача философа – понять мир, размышляя о нем, а не наблюдая его»⁷⁴. Если «да» является правильным ответом, добавляет Рассел, то существует «мост» между мыслью и бытием.

Насколько устойчив этот мост предложенным онтологическим доказательством? Бог, существование Которого оно вроде бы обосновывает, есть обязательное Существо. Его существование – это истина чистой логики, тавтология. Однако тавтологии пустопорожни, они верны независимо от реальности и не содержат объяснения. Каким образом подобное тавтологическое божество могло быть источником случайного мира вокруг нас? Каким образом тавтология могла проявить свободную волю в его создании? Пропасть между необходимым и случайным пересечь не легче, чем пропасть между бытием и небытием.

Бог в понимании Ричарда Суинберна явно не похож на Бога онтологического доказательства. Бог Суинберна не является продуктом логики, а обладает свободной волей, превосходящей любую тавтологию. Он существует во времени и даже не обладает максимальным величием, по крайней мере в том смысле, как это требуется в онтологическом доказательстве, поскольку Его всезнание ограничено Его неспособностью заранее знать, как мы, Его творения, воспользуемся нашей свободой воли. Такой Бог – подходящее онтологическое основание для случайного мира, хотя сам онтологического основания не имеет. Его сущность не включает в себя существование, Он не является логической необходимостью. Его могло бы и не быть. Могло бы не быть ни Его, ни чего бы то ни было еще.

Суинберн постулирует такого Бога, потому что, по его мнению, это «простейшая точка остановки» в задаче объяснения существования Вселенной и ее характеристик. Гипотеза Бога сводит к минимуму ту часть реальности, которая остается необъясненной. Постулируя существование такого Бога, Суинберн добавляет новый, неожиданный элемент в картину мира. Кант был прав: космологический аргумент в пользу существования Бога работает, только если подкреплен онтологическим доказательством. Если онтологическое доказательство рассыпается, то Бог не является обязательным, а потому и самоочевидным, существом.

Тогда остается вроде бы наивный детский вопрос: «Мама, а кто создал Бога?» И он приводит к заманчивой мысли: что, если существует более глубокое объяснение как мира, так и Бога (если Он действительно существует)? Как глубоко можно зайти в таком объяснении?

В окрестностях Оксфорда жил один человек, который, как я слышал, способен ответить на этот вопрос. Однако прежде, чем побеседовать с ним, похоже, мне самому придется кое-что объяснить.

Глава 7

Чародей мультивселенной

Что, если объяснениям нет предела? Что, если возможно понять реальность во всех отношениях? Что, если реальность сама определяет степень своей постижимости?

Думаете, это просто фантазии, пустые гносеологические мечтания? Только глупец способен поверить, что реальность можно заставить выдать все свои секреты живущим в ней существам вроде нас!

Тем не менее я знал, что в окрестностях Оксфорда живет человек, который в это верит, и он далеко не глуп. Зовут его Дэвид Дойч, и он широко известен как один из самых смелых и разносторонних научных мыслителей наших дней. Как написал о нем один из ветеранов журналистики: «Похоже, что Дойч относится к вопросам о том, что такое реальность, что на самом деле существует и почему, с большим энтузиазмом, чем любой другой ученый, с которым мне доводилось встречаться»⁷⁵. Кроме того, Дойч добился необычайного достижения: в 1985 году он продемонстрировал теоретическую возможность существования универсального квантового компьютера, способного симулировать любую физически возможную реальность.

Идею использовать странности квантового мира для усиления вычислительных способностей компьютера первым высказал не Дойч. Еще Ричард Фейнман в начале 80-х годов размышлял об этом. В то время Дойч едва окончил Кембриджский университет и, кое-как получив проходной балл по математике, поехал в Соединенные Штаты, где искал встречи со знаменитыми физиками вроде Джона Арчибальда Уилера и Брайса Де-Витта. Изучая поведение квантованных полей в искривленном пространственно-временном континууме, Дойч увлекся «многомировой» интерпретацией квантовой теории, которую создал в 50-е годы Хью Эверетт III, выпускник Принстона, ставший стратегическим планировщиком Пентагона и скончавшийся в 1982 году. Согласно многомировой интерпретации, наша Вселенная – это всего лишь один из слоев в огромном многообразии (мультиверсуме), каждый из которых представляет собой Вселенную, отличную от нашей. Некоторые слои отличаются от нашей Вселенной совсем незначительно и почти не взаимодействуют с ней, но та тень взаимодействия, которая между ними все-таки есть, позволяет объяснить многие странности квантовой теории.

Дойч заинтересовался вопросом о том, что получится, если применить квантовую теорию к информатике. Можно ли заставить различные параллельные Вселенные мультиверсума работать вместе в одном вычислении? Дойч начал с классической теории вычислимости, разработанной перед Второй мировой войной англичанином Аланом Тьюрингом. Среди открытий Тьюринга была программа для «универсального» компьютера, который мог бы в совершенстве имитировать результат работы любой специальной машины. Дойч занялся переформулировкой работы Тьюринга в квантовых терминах и сумел создать квантовую версию машины Тьюринга, то есть единичный квантовый оператор («оператор Гамильтона», как его называют специалисты), который может выполнять работу любой возможной вычислительной машины – от привычного нам компьютера до квантового компьютера, придуманного Фейнманом. Кроме того, универсальный квантовый компьютер Дойча обладает еще одним замечательным свойством: в принципе, он может симулировать любую физически возможную среду, то есть является идеальной машиной «виртуальной реальности». Дойч, которому в то время было слегка за двадцать (он родился в Израиле в 1953 году), позднее скромно назвал свое доказательство существования универсального квантового компьютера «относительно простым»⁷⁶. Он поехал в Калифорнийский технологический институт, чтобы представить его Ричарду Фейнману, уже страдавшему от рака, от которого и скончался в 1988 году. После того как Дойч записал на доске первые формулы своего доказательства, тяжело больной Фейнман внезапно вскочил с места, схватил мел и закончил вывод сам.

Для Дойча универсальный компьютер стал ни более ни менее как ключом к пониманию реальности. Подобная машина, способная создавать любые физически возможные миры, стала бы конечной целью физических познаний. Это был бы одиночный физический объект, который можно построить и который способен описывать или имитировать с превосходной точностью любую часть квантовой мультивселенной. А поскольку постройка универсального компьютера возможна, Дойч пришел к выводу, что где-то в мультивселенной он уже в самом деле построен. Всезнание существует! Такие полеты воображения легко даются Дойчу, который после возвращения из Соединенных Штатов в Англию стал физиком-исследователем в Кларендонской лаборатории в Оксфорде. В 1997 году Дойч изложил свои взгляды в книге «Ткань реальности». В ней он утверждает, что для глубокого научного понимания реальности мы должны использовать не только квантовую механику и теорию вычислимости, но и теорию эволюции (он восхищенно отзывается о Ричарде Докинзе). Жизнь и мышление, согласно Дойчу, определяют каждую нить основы и утка квантовой мультивселенной. Тогда как физические структуры, такие как созвездия и скопления галактик, случайным образом меняются от Вселенной к Вселенной, структуры знания (воплощенные в физических сознаниях) возникают в результате эволюционного процесса, который обеспечивает их почти полную идентичность в различных Вселенных. С точки зрения квантовой мультивселенной в целом, сознание является вездесущим организационным принципом, подобным гигантскому кристаллу.

Очевидно, Дойч – это человек, стремящийся полностью понять то, что он назвал «тканью реальности». Включает ли это полное понимание в себя и тайну бытия? Даст ли оно ответ на вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто»? Я очень надеялся это узнать. Много лет назад я опубликовал рецензию на книгу Дойча в «Уолл-стрит джорнел» – помнится, рецензия была похвальной. Я был уверен, что он не откажется поговорить со своим поклонником, особенно если тот не поленился приехать в Оксфорд. Так что я послал ему сообщение по электронной почте, представился и упомянул положительную рецензию, написанную на его кнгу в США более десяти лет назад. Дойч написал в ответ: «Я только что нашел рецензию в „Гугле“: „Книга написана в высокомерном тоне и изобилует логическими неточностями“⁷⁷. Это вы про нее говорили?» Вот те на! Похоже, моя память сыграла со мной злую шутку. Я сам поискал рецензию в «Гугле» и обнаружил, что процитированное Дойчем предложение полностью выглядит так: «Написанная в высокомерном тоне и изобилующая логическими неточностями, эта книга тем не менее полна прорывных прозрений на тему виртуальной реальности, времени и путешествий во времени, математической достоверности и свободы воли». Ну, вообще-то звучит не так уж плохо. В рецензии я также называл Дойча «злым сумасшедшим, с которым опасно иметь дело» – первоначально эта фраза относилась к лорду Байрону. Я снова написал Дойчу по электронной почте, указав, что эта фраза замышлялась как этакий шуточный комплимент.

«На мой взгляд, Байрон и в самом деле был злым сумасшедшим, с которым опасно иметь дело – в частности, потому, что он был намеренно небрежным мыслителем, – отозвался Дойч. – Так что сравнение с Байроном я в качестве комплимента не рассматриваю».

Наш диалог с самого начала как-то не задался. Однако когда такт и лесть безуспешны, униженная мольба иногда срабатывает. Поэтому, рассыпаясь в извинениях, я принялся умолять его о встрече.

«Ну конечно, я был бы не прочь поболтать, – ответил он. – Но я бы хотел получить кое-что взамен. Пожалуйста, укажите мне конкретное место, где в „Ткани реальности“ впервые встречается логическая неточность и где именно впервые становится ясно, что книга написана высокомерным тоном».

К счастью, я привез с собой в Оксфорд старые гранки книги, так что весь день я провел в крохотной комнатке в гостинице на Хай-стрит, лихорадочно пытаясь расшифровать свои критические замечания, неразборчиво нацарапанные на полях. Наконец я нашел то, что мне показалось логической неточностью: у Дойча принцип Тьюринга предполагает, что нет предела числу физически возможных вычислительных шагов, что в свою очередь означает, что Вселенная должна со временем схлопнуться в Великом сжатии, потому что только такой огненный финал может дать бесконечную энергию, необходимую для бесконечных вычислений. Таким образом, заключает Дойч, нашей судьбой должно быть Великое сжатие. «Но этого не может быть», – подумал я. В настоящее время космологические данные скорее указывают на противоположную судьбу – вместо того чтобы в конце концов схлопнуться, наша Вселенная будет расширяться бесконечно, растворяясь в холодном Ничто. Если рассуждения Дойча приводят к другому результату, то наверняка он допустил где-то логическую нестыковку. Об этом я и написал Дойчу в электронном сообщении. Он признал, что в моем замечании что-то есть, однако указал, что данное утверждение приводится далеко не в начале книги. «Получается, что первая логическая неточность встречается в последней главе?» – спросил он.

Тем не менее он был достаточно любезен, чтобы пригласить меня к себе на чашку чая. На мгновение меня охватило параноидальное подозрение, что он хочет меня отравить (подходящая месть автора нахальному рецензенту!), но потом я принял приглашение.

Оказалось, что Дойч живет не в самом Оксфорде, а в близлежащем поселке под названием Хедингтон, где, как рассказал мне один из моих оксфордских друзей, жили Джон Рональд Руэл Толкиен и Исайя Берлин. Я решил пойти туда пешком. Проходя по мосту Магдален-бридж над рекой Червелл, я на минуту остановился, чтобы понаблюдать на студентами, лениво плывущими по реке на плоскодонках. Затем я обошел круговую развязку на краю города и стал подниматься вверх по извилистой дороге, ведущей к вершине холма, вдоль древней каменной стены. Мимо проехала женщина на велосипеде, с привязанным к нему чурбаном и ветками, которая напомнила мне «женщину с поленом» из фильма «Твин Пикс». Через несколько миль я вышел на относительно ровную местность, где располагались маленькие кирпичные домики, ресторан под названием «Кафе Бонжур» и «Домино Пицца» – это и был Хедингтон. По указанному Дойчем адресу я обнаружил небольшой двухэтажный дом, скрытый за раскидистыми деревьями. Перед домом висели три флага: британский, израильский и американский. Неподалеку валялся выброшенный телевизор. Я нажал на кнопку звонка, но он не работал, так что пришлось постучать в застекленную входную дверь. Через несколько мгновений дверь открыл невероятно моложавый человек с большими глазами, довольно прозрачной кожей и очень светлыми волосами до плеч. За его спиной виднелись кипы бумаги, сломанные теннисные ракетки и прочий мусор. Я знал, что Дойч знаменит тем, что, как выразился один известный журналист, «устанавливает международные стандарты по неопрятности»⁷⁸, но это было больше похоже на экспериментальную компостную кучу внутри дома.

Дойч пригласил меня войти, и, минуя груды мусора, мы прошли в комнату с большим телевизором и велотренажером. На диване сидела привлекательная молодая блондинка (почти подросток) и ела макароны с сыром. Дойч назвал ее «Лули». Она подвинулась, освобождая мне место на диване. Наша беседа началась не слишком многообещающе.

– Я не уверен, что могу сказать что-нибудь по вопросу «Почему существует Нечто, а не Ничто?», за исключением разве что одной шутки, – сказал Дойч. – Дайте-ка вспомнить… А, вот: даже если бы не было ничего, вы бы все равно продолжали жаловаться!

Я объяснил ему, что шутка принадлежит Сидни Моргенбессеру, американскому философу, который умер несколько лет назад.

– Первый раз о нем слышу, – отозвался Дойч.

Как он может столь безразлично относиться к тайне бытия? Ведь он не верит в существование одного-единственного мира, а считает, что реальность состоит из огромного множества миров, существующих параллельно, – это и есть мультивселенная. Мультивселенная для Дойча – то же, что Бог для Суинберна: простейшая гипотеза, объясняющая наблюдаемые факты, особенно странности квантовой механики. Если, как считает Дойч, физические законы, управляющие мультивселенной, предписывают собственную постижимость, то разве не должны они предписывать постижимость реальности в целом?

– Я не думаю, что полное постижение реальности возможно, – он покачал головой. – Это не означает, что, по-моему мнению, есть предел нашим объяснениям. Мы никогда не упремся в кирпичную стену с надписью «Дальше никаких объяснений». С другой стороны, я не думаю, что мы обнаружим кирпичную стену, на которой написано: «Это окончательное возможное объяснение для всего». На самом деле обе стены были бы практически одинаковы. Если вдруг вы бы нашли окончательное объяснение, то столкнулись бы с философской проблемой: почему именно это является истинным объяснением? Почему реальность такая, а не какая-то другая? И это была бы абсолютно неразрешимая проблема… Минутку, кажется, чайник кипит!

Он вышел на кухню. Лули улыбнулась мне, не отрываясь от макарон. Когда Дойч вернулся в комнату с чайником и тарелкой печенья, я спросил у него, не удивляет ли его существование мультивселенной. Что он думает о вопросе «Почему существует Нечто, а не Ничто»? Имеет ли этот вопрос глубокий смысл или он неверно поставлен?

– Гм, – он почесал висок, – глубокий вопрос… не верный вопрос… Знаете, я не могу исключить возможность того, что существует какое-то основание реальности. Однако если оно существует, то проблема причины его существования будет по-прежнему неразрешима. Возьмем, например, аргумент «первопричины» – идею, что существование мира должно объясняться неким событием создания. Это безнадежно ограниченный подход! Идея, что вещи всегда вызываются предшествующими им во времени вещами, не имеет ничего общего с логикой или объяснением как таковым. Можно представить себе объяснение, где нечто было вызвано чем-то, случившимся в разное время, в прошлом и в будущем. Или объяснение, вообще никак не связанное со временем или с причинами. В действительности вы ищете ответ на вопрос «почему Нечто такое, какое оно есть», а не «что было до него».

Я осторожно отхлебнул из чашки, но чай вроде не был отравлен.

– Невозможно дать пригодное во всех случаях определение «объяснения», – сказал Дойч. – На самом деле важные прорывы в понимании часто меняют значение «объяснения». Мой любимый пример – революция Ньютона – Галилея, которая не только принесла новые законы физики, но и изменила самое понятие физического закона. До нее законы были правилами, которые утверждали, что происходит. Например, законы Кеплера описывают, как движутся планеты вокруг Солнца по эллиптическим орбитам. Законы Ньютона другие, они не говорят о планетах или эллипсах, а являются правилами, которым подчиняются любые подобные системы. Это другой тип объяснения, раньше о нем даже не думали и не рассматривали как объяснение. Подобная же революция с пониманием произошла на пару сотен лет позже с Дарвиным. До него люди спрашивали: «Почему это животное обладает именно такой формой?», ожидая услышать в ответ какую-нибудь характеристику формы: что она эффективна, создана Богом и так далее. После Дарвина ответ состоит не в описании свойств формы, а в том, как она появилась в результате эволюции. Это опять другой тип объяснения.

Дойч говорил, расхаживая туда-сюда. Я сидел на диване рядом с Лули, которая уже доела макароны с сыром.

– Вообще-то этот пунктик об изменчивой природе объяснения – мой любимый конек, – продолжал Дойч, оживляясь все больше. – Я думаю, нам понадобится другой тип объяснения для решения проблем вроде свободы воли и сознания. Это фундаментальные философские, а не технические проблемы. Вряд ли искусственный интеллект будет создан до того, как мы продвинемся в философском понимании природы сознания. Мы не могли бы создать искусственную жизнь без концепции гена-репликатора, и у нас до сих пор нет эквивалентной концепции для со знания. Нельзя запрограммировать то, что мы не можем определить.

Эта точка зрения выглядела на удивление свежо и поразительно отличалась от преобладающего мнения в среде сторонников искусственного интеллекта, которые, похоже, думают, что тайна сознания отпадет сама по себе с пришествием суперумных компьютеров, которые вот-вот появятся. Однако вернемся к мультивселенной. Откуда она взялась? Почему вообще существует «ткань реальности»?

– В моем понимании, – ответил Дойч, – на этот вопрос можно ответить, только обнаружив более широкую ткань, частью которой является мультивселенная. Однако конечного ответа не будет.

– Возможно ли представить себе, какую форму могла бы принять более широкая ткань реальности?

Я бы начал с принципа постижимости. Вот, например, квазар далеко в космосе, на расстоянии миллиардов световых лет от нас. А в нашем мозгу есть модель этого квазара, имеющая удивительные свойства. Это не просто образ квазара в нашем мозгу, это структурная модель, обладающая теми же самыми причинными и математическими отношениями. Перед вами два объекта, физически настолько различных, насколько это вообще возможно: квазар, то есть черная дыра с потоками вещества, и наш мозг, химическая пена, – и тем не менее они воплощают в себе те же самые математические соотношения!

– Интересная мысль, – вставил я, – но какое отношение она имеет к предмету разговора?

– Чтобы это произошло, законы физики должны иметь совершенно особое свойство: они должны позволять (и даже предписывать) свою собственную постижимость. И здесь можно пойти еще дальше: если мир действительно постижим и мы способны его понять, тогда, чтобы понять поведение людей, мы должны понять все остальное! Потому что структура квазаров представлена в мозгах ученых, а поведение ученых зависит от поведения квазаров. Чтобы предсказать, какие статьи физик напишет в следующем году, нужно знать кое-что о квазарах. Развивая эту мысль, приходим к выводу, что для познания людей необходимо познать все, что есть.

Дойч замолчал, словно собираясь с мыслями.

– Мы постепенно продвигаемся вперед, в направлении все большего улучшения объяснений. Именно поэтому у нас никогда не может быть конечного объяснения. Любое объяснение, претендующее на «конечность», будет плохим объяснением, потому что не останется ничего, что объяснило бы, почему именно это объяснение верно – почему мир устроен именно так, а не иначе.

Дойч давно утверждает, что квантовая теория является ключом к пониманию структуры реальности. А в квантовой теории, насколько я понял, вроде бы можно получить Нечто из Ничто. Например, частица и античастица могут спонтанно возникнуть из вакуума. Некоторые ученые пришли к выводу, что Вселенная появилась как вакуумная флуктуация – возникла из пустоты с помощью туннельного эффекта. Может ли квантовая теория объяснить, почему вообще мир существует?

– Ни в малейшей степени! – ответил Дойч. – Квантовая теория слишком узка, чтобы рассматривать вопрос существования. Когда вы говорите о частице и античастице, возникающих из вакуума, речь вовсе не идет о возникновении из ничего. Квантовый вакуум имеет очень сложную структуру, подчиняющуюся глубоким и сложным законам физики. В философском смысле это вовсе не пустота. Это даже не та маленькая пустота, которая образуется на вашем банковском счете при отсутствии денег: у вас ведь хотя бы есть сам банковский счет! Квантовый вакуум гораздо более регулярен, чем пустой банковский счет, потому что имеет структуру. В нем происходят процессы.

– То есть законы, управляющие квантовой мультивселенной, не могут ничего нам сказать про причину существования мультивселенной?

– Нет, ни один из наших законов физики не в состоянии ответить на вопрос о причине существования мультивселенной. Законы этим не занимаются.

Дойч пересказал пример, который приводил Джон Арчибальд Уилер, его бывший преподаватель:

– Возьмите все лучшие законы физики, напишите их на бумажках и положите бумажки на пол, говорил Уилер. Потом отойдите, посмотрите на них и скажите: «Лететь!» Они не полетят, а так и останутся на полу. Квантовая теория может объяснить, почему произошел Большой взрыв, но не может ответить на вопрос, который вас интересует, на вопрос существования. Сама концепция существования слишком сложна и нуждается в расшифровке. Я полагаю, что вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» имеет несколько уровней. Даже если вам удастся найти ответна одном уровне, у вас все равно останется следующий.

Щелк! Мой диктофон выключился. Довольно грустно, что вторая сторона кассеты закончилась, а мы так и не продвинулись ни на шаг к разгадке тайны бытия.

Стоило ли удивляться? В конце концов, на первых страницах книги «Структура реальности» Дойч написал: «Я не верю, что мы, теперь или когда-либо в будущем, приблизимся к пониманию всего»⁷⁹. Тем не менее ему удалось донести до меня важный урок: реальность гораздо сложнее, чем мы можем себе представить. Та ее часть, которую мы населяем, не только крохотная, но и не может представлять все целое, давая нам лишь частичный и искаженный взгляд. Мы словно узники, прикованные в пещере иллюзий в знаменитой аллегории Платона. Может быть (хотя Дойч сказал, что считает это невозможным), мы вообще существуем в симулированной реальности, созданной некими высшими существами, подобными злому гению Декарта, которые намеренно запрограммировали неправильные законы физики. Но даже если бы мы были узниками такой частичной и искаженной реальности, наше стремление к постижению со временем выведет нас за пределы виртуальных стен.

«Мало того, что узники не могут наблюдать происходящее снаружи, – написал Дойч в „Ткани реальности“, – созданная среда будет такой, что для объяснения происходящего внутри им не понадобится постулировать наличие чего-то внешнего. Другими словами, эта среда будет самодостаточна в плане объяснений. Однако я сомневаюсь, что какая-то часть реальности, кроме всего целого, обладает таким свойством»⁸⁰.

Но если реальность как целое самодостаточна в плане объяснений, то, предположительно, она содержит и объяснение собственного существования как причины победы над абсолютной пустотой. Так что, возможно, надежда все же есть.

Мне было немного грустно прощаться с Дойчем. Несмотря на холодный прием в начале нашего знакомства, он проявил подлинную любезность и интеллектуальную щедрость. А Лули, сидевшая рядом со мной с тарелкой макарон и внимательно слушавшая наш разговор, не сводя восхищенного взгляда с Дойча, выглядела настоящим ангелом. Мне даже стало уютно среди нагроможденных вокруг куч мусора: я решил, что они похожи на исследования в домоводстве с повышенной энтропией.

Обратно в Оксфорд я возвращался в одиночестве, когда оранжево-розовые лучи солнца пробились сквозь туманный горизонт. Из колледжей опять доносился отдаленный колокольный звон. Я попытался представить себя жителем мультивселенной Дойча. В бесчисленных параллельных мирах мои квантовые копии тоже спускались с такой же горы, тоже слышали колокольный звон, тоже радовались сияющему солнцу на склоне зимнего дня. Как и я, они размышляли над тайной существования мультивселенной. Их мысли – мои мысли – воплощались в физические структуры, которые тянулись, словно многомерный кристалл, через параллельные Вселенные. Наверняка один из моих двойников, отражающих меня где-то в обширной ткани реальности, продвинулся дальше меня в полном понимании. Интересно, о чем он думает? Или разгадка тайны бытия каким-то образом закодирована в этой кристаллической структуре как в целом, превосходя уровень обитателей какого-то определенного квантового мира?

Гудок проезжающего мимо автобуса вывел меня из задумчивости, и мое красочное видение растаяло без следа.

Интерлюдия:

Конец объяснений

Согласно философским байкам, Бертран Рассел однажды читал лекцию по космологии, когда его прервала пожилая леди из аудитории. «Все, что вы тут наговорили, полная чепуха! – громогласно заявила она. – На самом деле мир плоский и лежит на гигантском слоне, стоящем на спине черепахи». Рассел решил с ней не спорить и просто спросил, на чем же держится черепаха. «Там черепахи до самого низу!» – решительно ответила пожилая леди.

Когда дело дошло до постижения реальности, Дэвид Дойч оказался сторонником подхода «там черепахи до самого низу». Он утверждает, что наш путь к пониманию Вселенной будет бесконечным, что нет какого-то фундаментального принципа, объясняющего абсолютно все (включая сам этот принцип). Нет никакой «суперчерепахи», которая держит на себе всех остальных черепах, а также саму себя.

Однако предположим, что Дойч ошибается. Допустим, что существует фундаментальное объяснение всего. Как оно может выглядеть? Как мы его узнаем, когда найдем? Первым об этом задумался Аристотель в своем сочинении «Вторая аналитика» и заметил, что существуют три способа доказательства.

Во-первых, оно может пойти по кругу: А верно, потому что B, а B верно, потому что А. (Круг можно расширить за счет множества промежуточных истин: А потому что B, B потому что С… Y потому что Z, Z потому что A.) Однако такое доказательство по кругу не годится. Сказать, что «А, потому что B, потому что А», – это окольный способ сказать «А, потому что А», а ни одна истина сама себя не объясняет.

Во-вторых, объяснение может идти бесконечно: А1 верно, потому что А2, А2 верно, потому что А3, А3 верно, потому что А4, и так далее, до бесконечности. Но и такой способ не годится, ибо бесконечное углубление не дает фундаментального объяснения знанию.

Остается только третий способ – доказательство, имеющее конечное число шагов: А1 – потому что А2, А2 – потому что А3, и так далее, до некой конечной истины Х. Какого же рода истиной является Х?

Видимо, есть две возможности. Во-первых, Х может быть просто фактом, не имеющим какого-либо объяснения. Однако если истина Х не имеет объяснения, заметил Аристотель, то она вряд ли может служить основанием для других истин. Вторая возможность состоит в том, что Х является логически очевидной истиной, чем-то, что не может быть иначе. Согласно Аристотелю, это и есть единственный удовлетворительный способ завершить цепь объяснений – единственная альтернатива доказательству по кругу, бесконечной цепи доказательств и ни на чем не основанному, свободно висящему объяснению.

Однако, при всем уважении к Аристотелю, как может что-то объяснить логически очевидная истина? В особенности как она может объяснить нечто логически произвольное – например, факт существования мира? Если бы существование мира можно было вывести из логически очевидной истины, то оно бы тоже было логически очевидно – а оно таковым не является. Хотя мир существует, его могло бы и не быть. Нельзя исключить Ничто как логическую возможность. Даже самая многообещающая попытка вывести бытие чисто логически (онтологическое доказательство существования Бога) в конце концов ни к чему не приводит.

Таким образом, пытаясь достичь полного понимания, мы не можем завершить цепь объяснения логически очевидной истиной, и нам остается выбирать между тремя видами зол: доказательство по кругу, бесконечная цепь объяснений или просто установленный факт. Из этой троицы установленный факт выглядит наименее предосудительным. А есть ли какой-нибудь способ сделать висящий в воздухе установленный факт в конце цепочки доказательств менее произвольным?

Гарвардский философ Роберт Нозик внес интересное предложение по этому поводу. Единственный способ получить доказательство, которое ничего не оставляет необъясненным, – это использовать в цепочке доказательства самоочевидную истину. Но как может истина быть самоочевидной? «Х, потому что Х» – это не объяснение, а уход от него. Ни один ребенок, задав вопрос «Почему небо голубое?», не удовлетворится ответом «потому что голубое». Мы снова вернулись к доказательству по кругу. Именно поэтому философы, от Аристотеля до Ричарда Суинберна, твердо стояли на том, что ничто не может быть самоочевидным, что доказательство, говоря математически, «нерефлексивно».

Тем не менее Нозик заглянул глубже. Он признал, что «Х, потому что Х» непригодно в качестве удовлетворительного доказательства, но увидел другой способ вывести истину из самой себя. Допустим, что наш самый фундаментальный принцип – тот, который объясняет все законы природы, – оказался таким: «Любой закон, имеющий свойство С, является истинным». Давайте назовем этот самый глубокий принцип «принцип Р». Принцип Р объясняет, почему остальные законы верны: потому что они обладают свойством С. Однако что доказывает истинность самого принципа Р? Допустим, что принцип Р тоже обладает свойством С – тогда истинность Р логически следует из самого Р! В этом случае принцип Р является, по выражению Нозика, «самокатегоризированным».

«Самокатегоризация – это способ, которым принцип обращается на себя, производит себя, применяется к себе, ссылается на себя»⁸¹, – пишет Нозик. Он признает, что использование самокатегоризации для доказательства – это ловкость рук. Однако по сравнению с альтернативами – доказательством по кругу, бесконечной цепью и висящим в воздухе установленным фактом – она выглядит не так уж плохо.

Разумеется, доказательство, что принцип обладает свойством самокатегоризации, не доказывает истинность этого самого принципа. Рассмотрим вот такое высказывание: «Каждое предложение, состоящее из семи слов, истинно». Назовем его «предложение S». Поскольку S состоит ровно из семи слов, то истинность S вытекает из него самого, делая его самокатегоризированным. Однако очевидно, что S ложно. (Доказательство этого я предоставлю читателю.) Предложение «Все обобщения истинны» – это еще один пример самокатегоризированного утверждения, являющегося ложным. Тем не менее в случае, когда самокатегоризированный принцип истинен, он в некотором смысле действительно объясняет, почему он истинен. (В конце концов, что такое это объяснение, как не категоризация по определенному закону?)

«Я предполагаю, что фундаментальный принцип, являющийся верным, объясняет себя путем самокатегоризации, – пишет Нозик. – Будучи глубоким фактом, достаточно глубоким, чтобы самокатегоризировать себя и произвести самого себя, этот принцип не останется висеть в воздухе без какого-либо объяснения»⁸².

Таким образом, в качестве конечного звена доказательства самокатегоризированный принцип явно предпочтительнее, чем установленный факт. Тем не менее самокатегоризация сама по себе не убирает все «хвосты» доказательства. Рассмотрим еще раз самокатегоризируемое утверждение S: «Каждое предложение, состоящее из семи слов, истинно». Хотя S ложно, мы можем вообразить себе мир, в котором оно истинно. Но даже в этом мире S не удовлетворит нас в качестве фундаментального объяснения. Во-первых, оно выглядит произвольным. Почему должно быть истинно именно S, а не, например, «Каждое предложение, состоящее ровно из восьми слов, истинно»? Во-вторых, S не выглядит фундаментальным, первичным объяснением. Если оно верно, то мы будем искать более глубокое объяснение того, почему оно верно: почему мир и язык устроены именно таким образом? Хотя самокатегоризация не гарантирует первичность, она хотя бы может быть признаком первичности объяснения. Допустим, говорит Нозик, что мы обнаружили «самокатегоризированное утверждение, которое достаточно глубоко, чтобы произвести все остальное в данной области, в то время как многократные усилия найти более глубокую истину, объясняющую это утверждение, не увенчались успехом»⁸³. В таком случае, настаивает Нозик, «было бы разумно предположить, не считая это предположение окончательным, что мы достигли фундаментальной истины». Другими словами, мы нашли нашу суперчерепаху.

Может ли подобный принцип, придуманный Нозиком, дать ответ на вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто»? Дэвид Дойч считает, что подобный ответ невозможен, что нет конца цепочке объяснений. Ричард Суинберн думает, что лучшее, что мы можем сделать, это найти правильную «точку остановки», гипотезу, обладающую максимальной простотой и силой, – и считает, что это гипотеза Бога. Однако Суинберн признал, что существование Самого Бога не имеет объяснения, «потому что ничто не в состоянии объяснить самое себя»⁸⁴. Нозик, напротив, видит способ, которым принцип может объяснить самого себя, не превращаясь в доказательство по кругу. Таким образом, идеал самокатегоризации Нозика выглядит шагом вперед по сравнению с идеалом простоты Суинберна.

Однако какого рода принцип самокатегоризации может объяснить, почему существует Нечто, а не Ничто? Нозик считает, что нашел возможный ответ: он предложил «принцип плодовитости». Это наиболее либеральный из всех онтологических принципов, и он утверждает, что все возможные миры существуют. Принцип плодовитости не Нозик придумал: по сути, эта идея, известная также как «принцип изобилия», восходит к Платону, а ее разновидности высказывались на всем протяжении истории человеческой мысли. Внесенная Нозиком новизна состоит в утверждении, что принцип плодовитости, являясь самокатегоризированным, доказывает сам себя. «Если факт того, что все возможности имеют место, является фундаментальным, то этот факт, будучи возможностью, имеет место, благодаря фундаментальному факту того, что все возможности имеют место»⁸⁵.

Реальность, управляемая принципом плодовитости, была бы самой богатой и обширной из всех вообразимых реальностей, однако представляла бы собой довольно странную структуру. Существовали бы все возможные миры, но они существовали бы «параллельно», в логической изоляции друг от друга. Некоторые из них были бы очень большими и сложными. Самый большой мир, который можно назвать максимальным, содержал бы в себе все возможности, отражая богатство всего ансамбля возможных миров, составляющих реальность в целом. На другом конце диапазона возможностей был бы минимальный или нулевой мир, воплощающий возможность того, что не существует вообще ничего. Между ними расположились бы миры промежуточных размеров и сложности: миры, содержащие один электрон и один позитрон, которые обращаются по орбитам вокруг друг друга; миры, очень похожие на наш; миры, содержащие греческих богов; миры, сделанные из сыра, и так далее.

Если принцип плодовитости истинен, то реальность бесконечно превосходит все, что мы можем себе вообразить, и наша маленькая Вселенная выглядит невероятно скромно. Достоинство подобной реальности в том, что она устраняет тайну бытия – во всяком случае, так считает Нозик. Минимальный мир, одна из отдельных возможностей, реализованная в соответствии с принципом плодовитости, и есть наш старый знакомый Ничто. Тогда почему существует Нечто, а не Ничто? «Существует и то и другое»⁸⁶, – отвечает Нозик.

Но погодите, похоже, что с логикой здесь не все в порядке: не могут Нечто и Ничто существовать одновременно. Если есть реальность, состоящая из кусочков Нечто, и вы добавляете к ней кусочек Ничто, то у вас все равно остается Нечто. И это не единственная нелепость. Принцип плодовитости утверждает, что все возможности реализованы. Возьмем одну из возможностей:

R: Все красного цвета.

Другая возможность:

не-R: Существует по крайней мере один объект не красного цвета.

Таким образом, принцип плодовитости подразумевает R и не-R одновременно – а это противоречие, и любое утверждение, подразумевающее противоречие, должно быть ложно.

У Нозика есть ответ на это возражение. Хотя обе возможности, R и не-R, реализованы, «они существуют в независимых, не взаимодействующих друг с другом областях»⁸⁷. Мы можем представить их как две разные планеты: «планета Красного» и «планета не-Красного». Это один способ выбраться из противоречия, хотя и не очень хороший. Ведь даже если R и не-R присутствуют на разных планетах, то невозможно существование такой планеты, где они присутствовали бы одновременно. Другими словами, невозможно существование «планеты Плодовитости» среди всех возможных планет. Даже если бы существовали все возможные планеты, среди них не было бы той, на которой реализованы все возможности. Таким образом, плодовитость не является самокатегоризируемой в конечном счете. Для Нозика это жестокая дилемма: либо его фундаментальный принцип приводит к противоречию, либо он оказывается несамокатегоризированным.

Самокатегоризированный фундаментальный принцип подобен парикмахеру, который бреет всех мужчин в деревне, включая себя самого. В этом нет ничего логически неверного, проблема в самом принципе плодовитости: он позволяет слишком много возможностей – включая такую парадоксальную возможность, когда парикмахер, который бреет всех и только тех мужчин, которые не бреются сами. С учетом этого фатального логического дефекта принцип плодовитости явно не в состоянии быть фундаментальным объяснением.

Означает ли это, что поиски самокатегоризированного принципа реальности безнадежны? К сожалению, сам Нозик больше ничего предложить не может: он умер в 2002 году, в возрасте шестидесяти трех лет, от рака желудка. Возможно, его онтологические рассуждения, несмотря на их крайнюю сумасбродность, с точки зрения его коллег-философов, на самом деле недостаточно сумасбродны. Если философия, подобно теологии до нее, так и не сумела предложить требуемое, то, возможно, пришло время поискать в другом месте, в еще более сумасбродных идеях современной физики. Вряд ли я найду там столь желанную «суперчерепаху», однако я слышал, как физики говорили о Вселенной как о «бесплатном обеде», что тоже звучит неплохо.

Глава 8

Бесплатный обед?

Наука не может ответить на самые глубокие вопросы. Как только вы задаетесь вопросом, почему есть Нечто вместо Ничто, вы выходите за пределы науки.

Аллан Сэндидж, отец современной астрономии

Наука не в состоянии объяснить тайну бытия – по крайней мере, так часто утверждается. Особенно страстно высказался на эту тему Джулиан Хаксли, светский гуманист и эволюционный биолог: «Ясный свет науки, как нам часто говорят, уничтожил тайну, оставив лишь логику и мышление. Это совсем не так. Наука сняла покрывало тайны со многих явлений, что принесло много пользы человеческому роду, однако она ставит нас перед основной и универсальной тайной – тайной бытия… Почему существует мир? Почему он состоит именно из того, из чего он состоит? Почему он обладает не только материальными и объективными аспектами, но и ментальными или субъективными? Мы не знаем… Но мы должны научиться жить с этим, принимать его и наше существование как одну главную тайну»⁸⁸.

Предполагается, что вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» слишком велик, чтобы наука могла на него ответить. Ученые могут объяснить, как устроена физическая Вселенная, могут проследить причинные взаимодействия отдельных объектов и сил в ней. Они могут пролить свет на эволюцию Вселенной в целом, как она развивалась из одного состояния в другое. Однако когда дело доходит до первоисточника реальности, им нечего сказать. Это загадка, которую лучше предоставить метафизике, или теологии, или поэтическому восхищению, или молчанию.

Пока считалось, что Вселенная вечна, ее существование не слишком мучило ученых. Эйнштейн в своих гипотезах просто принял, что Вселенная вечна, и подправил уравнения теории относительности соответствующим образом. Однако с открытием Большого взрыва все изменилось. Мы явно живем в расширяющихся, охлаждающихся остатках гигантского космического взрыва, который произошел около 14 миллиардов лет назад. Что могло вызвать этот первозданный взрыв? И что ему предшествовало – и предшествовало ли ему что-нибудь вообще? Эти вопросы определенно входят в компетенцию науки, но любая попытка науки на них ответить натыкается на кажущееся непреодолимым препятствие, известное как «сингулярность».

Допустим, мы возьмем законы общей теории относительности, управляющие эволюцией космоса на макроуровне, и экстраполируем их назад в прошлое, к началу Вселенной. Рассматривая развитие нашей расширяющейся и охлаждающейся Вселенной в обратном порядке, мы увидим, как ее содержимое сжимается и нагревается. В момент времени t=0 (в момент Большого взрыва) температура, плотность и кривизна Вселенной стремятся к бесконечности – на этом месте уравнения общей теории относительности дают сбой и теряют смысл. Мы достигли сингулярности, края или границы самого пространства-времени, точки, в которой сходятся нити причинности. Если у этого события была причина, то она должна выходить за пределы пространства-времени, то есть быть вне досягаемости для науки.

Концептуальный сбой на Большом взрыве настолько беспокоил космологов, что они стали искать сценарии, позволяющие избежать первоначальной сингулярности. Однако в 1970 году физики Стивен Хокинг и Роджер Пенроуз показали, что эти попытки не могут увенчаться успехом. Хокинг и Пенроуз начали со вполне логичного предположения о том, что гравитация всегда притягивает, и приняли плотность материи во Вселенной примерно равной измеренной. На основе этих двух допущений они с математической точностью доказали, что в начале Вселенной должна лежать сингулярность.

Означает ли это, что первоисточник Вселенной навсегда покрыт тайной? Необязательно. Это просто означает, что Большой взрыв не может быть полностью понят «классической» космологией, то есть космологией, основанной только на общей теории относительности Эйнштейна, – потребуются и другие теории.

Какие именно, можно понять, если учесть, что через долю секунды после своего рождения вся наблюдаемая Вселенная была не больше атома. В таких масштабах классическая физика неприменима: в микромире правят законы квантовой теории. Поэтому космологи (самая заметная фигура среди них – это Стивен Хокинг) стали задаваться вопросом: «А что, если квантовую теорию, которая раньше использовалась только для описания субатомных явлений, применить ко всей Вселенной в целом?» Так родилась квантовая космология, названная физиком Джоном Гриббином «наиболее значительным шагом вперед в науке со времен Исаака Ньютона»⁸⁹.

Квантовая космология предлагает способ обойти проблему сингулярности. Классические космологи полагали, что сингулярность, притаившаяся за Большим взрывом, – это что-то вроде точки с нулевым объемом. Однако квантовая теория запрещает столь точно определенное состояние, утверждая, что на самом фундаментальном уровне природа обладает неизбежной размытостью, поэтому невозможно указать точный момент возникновения Вселенной, t=0.

То, что квантовая теория разрешает, еще более интересно, чем то, что она запрещает. А разрешает она спонтанное возникновение частиц из вакуума. Такой способ создания Нечто из Ничто дал квантовым космологам увлекательную идею: что, если сама Вселенная, по законам квантовой механики, возникла из ничего? Тогда причина того, что существует Нечто, а не Ничто, состоит в неустойчивости пустоты, как они это называют.

Утверждение физиков «пустота неустойчива» иногда осмеивается философами как неверное словоупотребление. «Пустота» не является названием объекта, говорят они, поэтому не имеет смысла приписывать ей какие-то качества, например неустойчивость. Однако о пустоте можно думать не только как об объекте, но и как об описании состояния. Для физика «пустота» описывает такое состояние, когда нет частиц и все математические поля равны нулю. Возможно ли такое состояние в действительности? То есть согласуется ли оно логически с физическими принципами? Одним из наиболее глубоких принципов, лежащих в самой основе нашего квантового понимания природы, является принцип неопределенности Гейзенберга, утверждающий, что определенные пары свойств (так называемые «канонически сопряженные переменные») связаны друг с другом таким образом, что не могут быть точно измерены вместе. Одна такая пара переменных – координаты и импульс частицы: чем точнее вы установили положение частицы, тем менее точно вам известно значение ее импульса, и наоборот. Другой парой сопряженных переменных являются время и энергия: чем точнее вам известен промежуток времени, в течение которого произошло какое-то событие, тем меньше вы знаете о энергии, связанной с этим событием, и наоборот.

Квантовая неопределенность также запрещает точное определение значений поля и скорости изменения этого значения. (Это аналогично утверждению, что вы не можете знать точную цену акции и скорость изменения этой цены одновременно.) И если подумать, то это в общем-то исключает пустоту. По определению, пустота – это состояние, в котором все значения полей постоянно равны нулю, однако принцип неопределенности Гейзенберга говорит, что если мы точно знаем значение поля, то скорость его изменения совершенно случайна, то есть не может быть равна нулю. Таким образом, математическое описание неизменной пустоты несовместимо с квантовой механикой – точнее, пустота неустойчива.

Имеет ли это какое-то отношение к космогенезу? Впервые такая мысль пришла в 1969 году к физику из Нью-Йорка по имени Эд Трайон. Витая в облаках во время лекции, которую читал знаменитый физик из университета Колумбии, Трайон вдруг выпалил: «Может быть, Вселенная – это квантовая флуктуация!»⁹⁰ Говорят, что несколько присутствующих нобелевских лауреатов разразились насмешливым хохотом, но Трайон наткнулся на нечто ценное. Идея, что Вселенная, содержащая сотни миллиардов галактик в одном только маленьком регионе, доступном для нашего наблюдения, могла появиться из пустоты, выглядит невероятной. Как показал Эйнштейн, любая масса представляет собой замороженную энергию. Однако огромному количеству положительной энергии, запертой в звездах и галактиках, должна противостоять отрицательная энергия гравитационного притяжения между ними. В «закрытой» Вселенной (той, которая со временем снова сожмется) положительная и отрицательная энергии должны точно уравновешивать друг друга. Другими словами, общая энергия такой Вселенной равна нулю.

Возможность создания целой Вселенной из нулевой энергии поражает воображение. Во всяком случае, Эйнштейн был поражен, когда его коллега-физик Георгий Гамов рассказал ему об этой идее во время прогулки по Принстону. По воспоминаниям Гамова, «ошеломленный Эйнштейн встал как вкопанный, а поскольку мы как раз переходили дорогу, то несколько машин были вынуждены остановиться, чтобы нас не переехать»⁹¹.

С точки зрения квантовой механики Вселенная с нулевой энергией представляет собой интересную возможность, за которую и ухватился Трайон. Допустим, что полная энергия Вселенной точно равна нулю. Тогда, благодаря взаимосвязи в неопределенности между энергией и временем (как диктует принцип Гейзенберга), неопределенность во времени становится бесконечной. Другими словами, как только такая Вселенная возникнет из пустоты, то сможет существовать вечно, подобно займу бытия, который никогда не будет выплачен. Что же касается причины, по которой Вселенная возникла, то это просто квантовая вероятность. «В ответ на вопрос о том, почему это случилось, – написал Трайон позднее, – я могу выдвинуть скромное предположение, что наша Вселенная – это просто одно из тех явлений, которые случаются время от времени»⁹².

Является ли это примером сотворения из пустоты? Не совсем. В сценарии происхождения мира по Трайону энергия и материя действительно равны нулю и в этом смысле похожи на «получение Нечто из Ничто». Однако то состояние, из которого спонтанно возникла Вселенная, называется «квантовый вакуум», и оно совсем не похоже на философскую концепцию Ничто. Во-первых, это что-то вроде пустого пространства, а пространство – это не Ничто. К тому же оно на самом деле не пустое. Квантовый вакуум – это сложная математическая структура, которая изгибается и растягивается, как резина; она наполнена энергией полей, и в ней кипит активность виртуальных частиц. Квантовый вакуум – это физический объект, настоящий маленький протокосмос сам по себе.

Почему вообще существует такое явление, как квантовый вакуум? Как заметил физик Алан Гут: «Предположение, что Вселенная появилась из пустого пространства, выглядит не более фундаментальным, чем предположение, что Вселенная родилась из куска резины. Оно может быть верным, но все равно возникает вопрос о том, откуда взялся кусок резины»⁹³.

Видимо, ближе всех к решению «резиновой проблемы» подошел Александр Виленкин. Он родился на Украине, где после получения диплома физика работал ночным сторожем в зоопарке. В 1976 году Виленкин переехал в США и меньше чем за год получил степень доктора философии по физико-математическим наукам. Теперь он преподает в университете Тафтса возле Бостона, где также занимает должность директора Института космологии Тафтса. Виленкин известен тем, что на семинарах носит темные очки в стиле Анны Винтур, предположительно, из-за чувствительности глаз к свету.

Когда Виленкин говорит о возникновении Вселенной из «Ничто», он именно это и имеет в виду, как я узнал из разговора с ним несколько лет назад. «Ничто есть Ничто! – настаивал он с некоторой горячностью. – Это не просто отсутствие материи, это отсутствие пространства, отсутствие времени – полное отсутствие всего».

Но как может физик хотя бы определить состояние полной пустоты? И вот здесь Виленкин проявил изобретательность. Представьте себе пространство-время как поверхность сферы (такое пространство-время называется «замкнутым», потому что оно искривлено само в себя; оно ограниченно, хотя не имеет границ). Теперь предположим, что эта сфера сжимается, как воздушный шарик, из которого выпускают воздух. Радиус становится все меньше и меньше и со временем (попытайтесь это вообразить) превращается в ноль. Поверхность сферы полностью исчезает, а с ней и само пространство-время. Мы дошли до полной пустоты – и одновременно до точного определения пустоты: это замкнутое пространство с нулевым радиусом. Это и есть самая полная и совершенная пустота, которую можно описать научно. Она не только лишена какого-либо содержимого, в ней также нет ни координат, ни продолжительности.

С таким определением Виленкин сумел произвести интересные вычисления. Используя принципы квантовой механики, он показал, что из такого начального состояния пустоты может спонтанно появиться крохотный кусочек наполненного энергией вакуума. Насколько крохотный? Возможно, размером всего лишь в одну стотриллионную сантиментра. Однако оказывается, что этого вполне достаточно для космогонических целей. Под действием отрицательного давления «инфляции» этот кусочек энергетического вакуума испытает безудержное расширение. Через пару микросекунд он достигнет космических размеров, испустив поток света и материи – Большой взрыв!

Таким образом, по мнению Виленкина, переход от Пустоты к Бытию происходит в два этапа: на первом крохотный кусочек вакуума появляется из абсолютного Ничто; на втором он раздувается в наполненную материей предшественницу той Вселенной, которую мы сейчас видим вокруг. С точки зрения науки эта схема безупречна. На данный момент принципы квантовой механики, управляющие первым этапом, являются самыми надежными принципами в науке. Что касается теории инфляции, которая описывает второй этап, то с момента своего создания в начале 80-х годов она была успешно подтверждена не только теоретически, но и эмпирически – в частности, распределением реликтового излучения, оставшегося после Большого взрыва, по данным наблюдений спутника СОВЕ.

Итак, вычисления Виленкина выглядят верными. Однако, разговаривая с ним, я вынужден был признаться, что мое воображение отказывается представить сотворение из ничего. Пузырек ложного вакуума, из которого родился космос, должен ведь был откуда-то взяться. Тогда Виленкин довольно ехидно предложил мне представить пузырек газа в шампанском – а потом убрать шампанское.

Даже вообразив себе эту картинку (не слишком-то убедительную), я остался в замешательстве. Пузырек в шампанском формируется с течением времени, а пузырь Виленкина, возникающий из пустоты, представляет собой пузырь пространства-времени. Поскольку само время (вместе с пространством) создается в процессе перехода из Ничто в Нечто, то и сам переход не может происходить во времени. Похоже, что переход разворачивается не во времени, а в логике. Если Виленкин прав, то у Ничто никогда не было ни единого шанса: законы физики требуют, чтобы, с некоторой ненулевой вероятностью, существовала Вселенная. Но на каком онтологическом основании стоят эти законы? Если они логически предшествуют миру, то где именно они были написаны?

«Если угодно, можете сказать, что они в уме Бога», – отвечает Виленкин. После разговора с ним я подумал, что, может быть, это лучшее, на что способна наука. Она может показать, что законы, объясняющие, как устроен мир, также объясняют, почему мир вообще должен быть – а значит, почему существует Нечто, а не Ничто. Законы классической физики, включая общую теорию относительности Эйнштейна, на это не способны. Они могут описать эволюцию Вселенной, но не могут объяснить, как она появилась, – в точке ее возникновения они перестают работать. Квантовая космология – это шаг вперед. Она может рассматривать возникновение мира как одно из квантовых событий, которому, к счастью, не требуется первопричина. Квантовая теория может показать, что с онтологической точки зрения Вселенная в самом деле может быть «бесплатным обедом».

Тем не менее квантовая космология не может быть последним словом в науке. Проблема состоит в том, что до сих пор никто не смог объяснить, каким образом можно связать гравитацию с квантовыми явлениями. В конце концов, именно гравитация определяет общую структуру Вселенной. На уровне Вселенной в целом общая теория относительности Эйнштейна успешно объясняет, как работает гравитация. Однако когда вся масса Вселенной упакована в объем размером с атом – как это было сразу после Большого взрыва, – квантовая неопределенность вызывает нарушение гладкой геометрии общей теории относительности, и невозможно предсказать, как поведет себя гравитация. Чтобы понять зарождение космоса, нам нужна квантовая теория гравитации, которая «объединит» общую теорию относительности и квантовую механику. Сам Стивен Хокинг с этим согласен: «…Квантовая теория гравитации является неотъемлемой частью общей теории, если мы хотим описать раннюю Вселенную», – провозгласил Хокинг в 1980 году во время своей инаугурационной лекции при вступлении на кафедру Лукасовского профессора математики в Кембриджском университете. «Такая теория также нужна, если мы хотим ответить на вопрос: действительно ли время имеет начало…»⁹⁴ Сегодня, по прошествии более чем тридцати лет, физики все еще ищут такую теорию, которая бы аккуратно связала все силы природы, включая гравитацию, в единое математическое целое. Пока неясно, какую форму будет иметь эта теория. На данный момент физики возлагают надежды на теорию струн, которая пытается представить всю физическую реальность как состоящую из крохотных энергетических струн, вибрирующих в многомерном пространстве. Несогласные с этой общепринятой теорией ищут другие подходы. Некоторые физики считают, что сама идея объединения взаимодействий – это иллюзия.

Что может сказать нам окончательная теория, или «теория всего», как ее иногда называют, о происхождении Вселенной? Скорее всего, она сможет заглянуть глубже, чем квантовая космология Хокинга, Виленкина и других. Например, теория струн позволяет представить себе реальность до Большого взрыва, когда сами понятия пространства и времени не имели смысла. Но сможет ли она дать убедительное объяснение самой себя? Если это в самом деле окончательная теория, то она должна объяснить, почему она верна. Может ли теория всего оказаться самокатегоризированной?

Я знал, что лучше всего на этот вопрос может ответить Стивен Вайнберг: как никто другой из физиков, он стоял в центре усилий по созданию окончательной теории. В 1979 году Вайнберг получил Нобелевскую премию по физике за свой вклад десятилетием раньше в объединение двух из четырех фундаментальных взаимодействий: электромагнитного и слабого (вызывающего радиоактивный распад). Оба взаимодействия представляют собой лишь низкоэнергетические аспекты базовой «электрослабой» силы. Это и другие достижения в данной области дают Вайнбергу хорошее основание считаться отцом «стандартной модели» физики частиц – наиболее полного имеющегося на данный момент понимания физического мира на микроуровне.

Кроме того, Вайнберг еще и исключительно красноречивый популяризатор науки. В 1977 году он опубликовал книгу «Первые три минуты» – красочное, захватывающее описание первобытной Вселенной в мгновения после Большого взрыва. На последней странице именно этой книги он сделал заявление, вскоре ставшее широко известным: «Чем более постижимой представляется Вселенная, тем более она кажется бессмысленной».

В 1993 году он опубликовал книгу «Мечты об окончательной теории», в которой объясняется на глубоком философском уровне, к чему мы на самом деле стремимся в попытках объединить законы природы. Вайнберг описывает, как физики, ведомые своим чувством математической красоты, ищут все более и более глубокие принципы, позволяющие связать стандартную модель с общей теорией относительности Эйнштейна во всеобъемлющую окончательную теорию. В этой точке сойдутся все направления объяснений: каждое «почему» поглотится окончательным «потому что». Вайнберг объясняет, почему он думает, что современная физика может стоять на грани открытия именно такой теории, и даже признает, что это отчасти печально: «Открытие окончательной теории может принести разочарование, так как природа станет более обычной, в ней останется меньше чудес и тайн»⁹⁵.

Какая часть космической тайны останется после открытия теории всего, по мнению Вайнберга? Он довольно явно отрицает, что эта теория действительно объяснит абсолютно все. Например, Вайнберг считает, что наука никогда не сможет объяснить существование моральных истин, поскольку между научным и этическим лежит логическая пропасть. Но может ли наука объяснить существование мира? Может ли обосновать победу Нечто над Ничто?

Мне не терпелось задать эти вопросы Вайнбергу. На самом деле мне не терпелось с ним познакомиться: из всех ныне живущих физиков он вызывает у меня наибольшее восхищение. И ни один другой физик (не считая Фримэна Дайсона) не обладает таким даром излагать свои идеи в столь сжатой форме. Кроме того, судя по описаниям в прессе, Вайнберг – человек достаточно неординарный. «С его розовыми щечками, слегка азиатскими глазами и седыми волосами с легкой рыжинкой Стивен Вайнберг похож на большого, степенного эльфа, – написал один журналист после встречи с ним. – Из него получился бы отличный Оберон, король фей в пьесе „Сон в летнюю ночь“»⁹⁶.

Чувствуя себя Ником Боттомом, я связался с Вайнбергом, который преподает в Техасском университете в Остине, куда он перешел в 1982 году из Гарварда. Я предложил приехать в Остин, чтобы поговорить с ним о тайне бытия. Вайнберг любезно отозвался на мое покушение отнять у него время: «Раз уж вы приедете сюда из самого Нью-Йорка, то я угощу вас обедом».

«Надо же, – подумал я, – не только Вселенная оказывается бесплатным обедом!»

Перспектива впервые посетить Остин добавляла заманчивости. Из того, что я слышал о городе, мне рисовался замечательный бастион авангардной культуры и богемной жизни, стоящий посреди в общем-то отсталого штата, который еще и считается теологически продвинутым.