Смута Теплов Юрий

Поднял брошенный узел. Развернул: бабьи нательные рубахи. Хотел оставить, да жалко: столько труда в холстах, в шитье. Закинул узел за спину, пошел к стольной, на колокольный звон. Москва хлебом-солью встречала Скопина-Шуйского. И Делагарди.

Князь Роман Рожинский решил остановиться в Иосифовом монастыре. Здесь стены были надежны, палаты и церкви каменные, запасы продовольствия большие. В монастыре обосновался уже какой-то казачий атаман, но полк Рудского потеснил казаков, Рожинский по праву гетмана и силы занял лучшие покои.

Казаки рассердились, привели из Волока подкрепления. Началась кровавая драка. Рожинскому пришлось спасаться бегством. Он упал на каменной лестнице, упал на раненый бок, прокатился по ступеням.

В Волок Ламский его привезли без памяти. Докторов не нашли. Он лежал в доме богатого горожанина, всеми оставленный, кроме слуги, никому не нужный. Силы покидали его. Он так взмокал от пота, что простыню надо было выжимать.

На улице шумели ручьи. Садились птицы на окошко, и ему чудилось, что они разговаривают о нем. Попросил выставить зимние рамы, чтоб вслушаться в птичьи беседы… Пропотев, он всякий раз мерз и радовался русской огромной печи, которая занимала половину дома. Печи живут в русских избах. Хозяева лепятся вокруг. Как ласточки.

Однажды к кровати подвели ксендза.

– Вы думаете, пришло время? – спросил князь. – Вам надо рассказать о моих грехах?

Гневной рукой искал саблю. И вдруг заплакал:

– Я умираю, не достигнув тридцати пяти лет. Господи! Я ведь и не жил, воевал. Мне, святой отец, счастье изменило. Счастье Гедиминов. Я одной крови с русскими, с Мстиславским, с Голицыным. Вот счастье и не знало, какую сторону избрать. Стояли мы под Москвой друг против друга и были посмешищем всей Европы. Святой отец, в моей груди нет раскаяния. Одна горечь и множество обид. Лжец Вор, он и меня обманул. Он жив, а я мертв. Этот жалкий Сигизмунд, ему бы Смоленск прибрать к рукам, о большем не помышляет. Эта безумная шляхта, которая своеволием саму себя целиком загонит когда-нибудь в гроб. Даже Сапега, умный человек, ради маленьких выгод не пожелал завершить большое дело. Гордо быть поляком, но как же горько.

Выговорился и заснул. Пробудился от тихого движения в комнате. Увидел девочку на коленях перед божницей.

– Ты кто? – спросил он.

– Маша, – сказала девочка.

– Мария… Ты дочь хозяев дома?

Девочка, положа маленькие руки на подол серого домотканого платьица, закивала.

– Ты о ком молишься?

– О тебе. Мама сказала, что ты отходишь, чтоб я Боженьке помолилась за твои большие грехи.

– Верно, – согласился Рожинский. – Я большой грешник. Я пришел взять тебя в рабыни, а ты просишь у Бога для меня райской жизни.

Девочка, не понимая, о чем говорит пан, снова закивала русой головкой, помаргивая большими синими глазами.

– Тебе от Него мир и свет, – сказал Рожинский, – мне же неволя гроба.

Он стал приподниматься, чтобы получше разглядеть девочку. Сил не было, и он поторопился сказать ей главное:

– Помолись. Скорее… Я в княгини тебя возьму…

Упал и, может быть, слышал, как девочка, всхлипывая от страха, торопясь, чтобы спасти его, читала русскую молитву:

– «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас».

В Москве шли пиры. Государь Василий Иванович за очередным застольем обязательно говорил, что стал плохо видеть, слеповато помаргивал глазками, садясь за стол со вчерашними тушинцами.

На обед у Ивана Ивановича, у Пуговки, пришел патриарх Гермоген, подарил князю Михаилу Васильевичу Скопину икону «Живоносный источник». Икона представляла собой огромную каменную чашу, полную прозрачной воды. Толпы народа пьют живительную воду, а над чашей, с Предвечным Младенцем в руках, парит Богородица.

– Дарю сию икону-целительницу тебе, исцелителю от врагов наших, – сказал Гермоген, целуя князя. Они оба были великаны, и пирующие залюбовались ими.

Дмитрий Иванович Шуйский сказал с досадой:

– Не победил, но пришел вовремя, а все куры раскудахтались: князь Михайла – архистратиг небесный! И Давид-то он, и Георгий Победоносец! От Новгорода до Москвы неделя езды на кляче. Михаил Васильевич проделал сей путь чуть не за год. Другого назвали бы уморителем, так нет – спасителем кличут… Сам видел, как люди ниц ложились, край платья целовали… Загадка! Не таись, Михаил Васильевич, чем ты обворожил московский народ? – Я отгадчик плохой, Дмитрий Иванович, – признался Скопин. – Шел к Москве долго, сражений не искал… Ты прав, князь. Слава Богу, что все хорошо кончилось, о Москве теперь голова не болит, а болит о Смоленске.

– Может, тоже не воюя вызволим? – ухмыльнулся Дмитрий Иванович.

– Дай бы Бог!

– Тебе, Михайла Васильевич, дает. Рожинский, не дожидаясь твоего прихода, в Волоке помер.

– Великой отваги был человек, – сказал Скопин.

– Довольно споров! – сказал царь. – Мы уже много чаш выпили за здравие князя Михаила Васильевича, но не устали мои уста повторять: «Здравствуй, пресветлый князь Михаил!»

Оказав честь брату и гостям, царь, покидая пир, племянника увез с собой.

Посадил в свою карету. Улыбался, по плечу рукой поглаживал. Вдруг к окошку прильнул.

– Смотри, Михайла! Козел! Рог позлащенный! Какой козлище!

Михаил Васильевич встрепенулся, прильнул к оконцу, но не увидел козла, проехали.

– Много в Москве забавников! – посмеивался Василий Иванович. – Козлу один рог покрасили.

– Государь, – сказал вдруг Скопин, – тяжко мне на пирах хвалы слушать. Отпусти Смоленск выручать.

– Погоди о делах! О делах дома поговорим.

И гладил по плечу князя, и улыбался.

– Вот видишь, тут и царствую, – говорил Василий Иванович, заводя племянника в кабинет, комнату в три шага от двери до окошка да шагов в десять шириной.

Стол, на столе Евангелие, у стола кованый ларец для бумаг, кресло, лавки, обитые красным сукном. В углу икона Спаса. Зрительная труба на резном витиеватом шкафчике. В шкафу зеркало.

– Не больно? – спросил, щуря глаза, Василий Иванович.

– Где царь, там и царственно!

– Хорошо сказал. – Взял племянника за руки, отвел к своему креслу, усадил, хотя тот и противился. – Все мы с тобой при народе да на людях. Теперь слушай, что скажу, наедине и как перед Богом!

Быстро опустился на колени, поклонился Скопину в самые ноги.

– Государь! – вскочил Михайла Васильевич.

– Молчи! Слушай! Кланяюсь тебе за мое спасение, за спасение всей земли, за спасение веры и народа.

Поднялся, сел на скамейку.

– Помилуй, государь! – Скопин был бледен, у него дрожали руки. – Зачем так? Я служу тебе, Василий Иванович, сколько могу. Твой брат Дмитрий прав: не во мне сила, сила в Боге.

– Я Дмитрию уши-то оборву за его дерзости, за его глупости! Поди ко мне, Миша. Сядь со мной.

Взял за руку.

– Богом тебя молю, берегись завистливых. Брат мой – первый среди них. Одолевать малой силой большую – ни у кого ума-то нет, а завидовать – в очередь.

– Отпусти, государь, на короля идти.

– Обсохнут дороги, так и с Богом! Ты – молодец, Миша. Во всяком деле молодец! – И призадумался, склонив куриную головку набок. – В одном разве что… не молодец. Пожелал-таки мое место, смерти моей не дождавшись, занять.

Михаил Васильевич дернулся, но царь держал его за руку крепко.

– Изволь, государь, отпусти! Крест хочу сотворить.

Встал перед иконой Спаса, перекрестился.

– Гонцов Ляпунова, которые привезли его бесовское письмо, я, государь, под стражей держал. А что тебя не известил об измене рязанца, так не хотел лишнего раздора. О Сергиевом монастыре думал, о Москве… Тут Сапега нагрянул, забыл я про Ляпунова.

– Слава Богу! Верю тебе, Миша. Снял камень с души моей. – Слезы полились из глаз царя. – Я сам вижу, что немощен. Не любят меня, хоть умри за них, не любят.

– Счастья у тебя, государь, и впрямь нет, – согласился простодушно Михаил Васильевич. – Без счастья царя и царство в вечной немочи…

– Я уж думал об этом. Жену жалко, Марью Петровну. Давно бы постригся.

– Зачем тебе, Василий Иванович, в чернецы?! Отрекись от венца да и живи знаменитым боярином припеваючи. Как Мстиславский живет. Бог даст, еще и детишки пойдут…

У Василия Ивановича один глаз слезой мутной задернуло, а другой, как стеклянный, застыл.

– Добрый ты, Миша! Вон ты какой великан! У тебя и сердце большое. – Царь улыбался нежно, отцовски. – Спасибо тебе, что жалеешь. Старичок я, Миша, печальник-старичок.

Князь Михаил Васильевич спохватился:

– Жалею тебя, великий государь, как отца родного пожалел бы. Рано тебе в старики. Дозволь служить тебе, помазаннику Божию, заступнику веры православной.

– Ты верь мне, князь! Я тебя в обиду не дам. Ты – надежда народа, но ты и моя надежда. Повернусь кругом, в чьи руки царство передать – одного тебя вижу. Да будет сия тайна меж нами.

Снял с себя золотой крестик, хотел надеть на племянника, но цепочка оказалась мала.

– Спасибо, государь. Цепочку я другую найду.

Уходил Скопин от Василия Ивановича с легким сердцем. Единственное облачко, стоявшее между ним и царем, развеялось.

Ах, Михайла Васильевич! Михайла Васильевич! С малолетства при дворе. Если царь возвысил до самого себя, до тайны своей – спасай жизнь свою! Если царь выспросил, выпытал правду о себе – спасай жизнь свою! Если же сверх того царем обещано само царство – спасай жизнь свою, ибо дни твои сочтены!

В Калугу от Станислава Мнишка приехал юный пан Борзецкий, поклявшийся и в стане короля служить Марине Юрьевне. Брат писал: дела Сигизмунда в самом плачевном состоянии. Казна у него пуста. За деньгами приезжал из Волока Ламского Зборовский. Король дал ему сто тысяч злотых для двух тысяч гусар, которых он берет на свою службу. Остальное войско пусть возвращается к осиротелым без хозяина домам. Деньги потребовали лифляндцы для войны со шведами. Король дал им только половину. Сенат до сих пор не одобряет осады Смоленска. Осада более разорительна для Польши, чем для русских. Сигизмунд посылал в Москву, к боярам, запорожского атамана Слизня, но царские воеводы задержали его в Можайске. Лучшего времени, чтобы начать с королем переговоры, не будет…

Марина Юрьевна с нетерпением ожидала царственного супруга, который уехал на реку Угру в новый табор бывших тушинцев. Повез пятьдесят тысяч злотых жалованья. И, словно подогревая ее нетерпение, прибыл человек из Москвы: князя Скопина-Шуйского отравили на пиру царева брата Дмитрия Ивановича, Скопин поболел-поболел да помер. Такой был великан и богатырь, в гробу не поместился, пришлось гроб разорить и надставить.

Кому неясно – смерть Скопина прибавит смелости королю и ободрит королевских маршалов. Ждать возвращения Вора, пировавшего с казаками, – упустить время, упустить драгоценную возможность вернуть расположение короля.

Марина Юрьевна на свой страх и риск известила брата: Вор желает королевских милостей и покровительства, но первого шага к возобновлению отношений ждет от короля.

Змея, сбрасывая змеиную шкуру, может быть, и питает надежду возродиться в ином обличье – не в змеином. Так и Россия. С приходом в Москву светлого воина князя Михаила Васильевича уверовала: погибель отступила, ибо пришел конец Лжи. Змея тушинского табора уползла, а старая кожа ее сгорела в пламени. Сгорела, да не вся, кусок выползня царь Шуйский на груди своей спрятал. И все увидели, что из старой, из змеиной шкуры с гадючьими черными пятнами выползла новая змея, новая Ложь, блистающая на солнце узорами черными, сокровенными, как письмена дьявола. Черное тоже блестит. Не сразу и поймешь, что черно. Царь Василий Иванович, поплакав о Скопине, по Москве верхом ездил, готовил рати на короля. Воеводу долго не искали – пожаловали в спасители царства Дмитрия Ивановича, среднего брата государя. Рать собралась большая, в сорок тысяч храбрецов, да еще было восемь тысяч шведов. Да в поле ходил, вытаптывая тушинские гнезда, шеститысячный отряд Григория Валуева.

Солнце теплей, война жарче. Воевали на Московской земле, под Смоленском, в Северской земле. Запорожцы взяли Стародуб, да не поживились. Стародубцы сражались сколько могли, а когда стало невмочь, зажгли свой город и сгорели в нем.

Новгород-Северский присягнул королевичу Владиславу, Чернигов сражался, да не устоял. Не сдавалась Белая. Переходил из рук в руки Ржев. Поговаривали, что защитники Смоленска дрогнули. Шеин будто бы хотел открыть ворота, но архиепископ Сергий при всем народе положил на паперть свой пастырский посох, снял облачение и взял у воина меч.

– Умру, защищая храм Божий, но не допущу, будучи жив, врага на святые ступени.

Народ восприял от духовного пламени пастыря, и дух народа стал каменной стеной.

Тушинцы метались. Зборовский, будучи на Угре, объявил, что служит королю. Пришел под Смоленск Сапега. Ловкий Заруцкий уже давно пресмыкался перед вельможами короля, но ласки королевской не удостоился. Другое дело касимовский хан Ураз-Махмет. Король Сигизмунд почтил его первым местом среди сенаторов. Хан купался в почете с тем легким счастьем, какое испытывают дети, топая по дождевым теплым лужам. Но и у него в сердце был коготок. Его семья: мать, жена, сын, – спасаясь от шаек бродяг, укрылась в Калуге. Защита у них была надежная – Урак-мурза, но сам-то Урак-мурза был телохранителем Вора.

Освободился наконец Суздаль. Жестокий Лисовский, уходя на запад, сжег Калязин, вырезал многие села. У короля ему показаться было нельзя: Сигизмунд обещал предать его казни за прежние оскорбления королевского имени, за буйства и убийства в отечестве. Лисовский избрал для кормления своей шайки Великие Луки.

Вор привел с Угры тысячу поляков да пять тысяч казацкого войска.

– Мои силы растут, – похвалялся он Марине Юрьевне.

А тут еще приехал из Рязани племянник Прокопия Ляпунова с удивительным известием. Рязань отложилась от Шуйского. Сам Прокопий вышел перед рязанцами, назвал князя Дмитрия Ивановича Шуйского отравителем Скопина по наущению царя Василия Ивановича.

– Долго ли будем служить злодею и злодействам? – спросил Ляпунов рязанцев. – Я сию ношу с себя скидываю и прошу весь народ русский спасти себя от погибели, освободить престол от змеиного племени Шуйских.

– В Рязанской земле, – рассказывал Вору посланец Ляпунова, – один Зарайск, где воеводой князь Пожарский, пес царского венца, остался у Шуйского. Мой дядя зовет соединить силы, идти к Москве и свести злодея с престола.

– Какой подарок! – ликовал Вор. – Если Ляпунов со мной, то вся Россия снова пожелает меня.

– Не подурей от радости, – посоветовал царю шут Кошелев.

Был бит за совет, взрыдывал по-кошачьи, лаял собакой. А через день-другой, как собака, кидался на людей сам Вор.

Иосифов монастырь под Волоком Ламским сдался воеводе Валуеву и генералу Горну. Сложили оружие немцы. Поляки и казаки бились, но из полутора тысяч Руцкого и Мархоцкого спаслись и прибежали в Калугу только три сотни.

– Всех немцев утопить! – хрипел, потеряв голос, Вор. Немецких солдат хватали и действительно топили. Пришли и за фрейлинами царицы. Она бросилась к Шаховскому.

– Князь, упросите царя сменить гнев на милость. Если не смеете сказать о сути своего прошения, умолите государя прийти ко мне. Я должна сообщить ему весьма важное, то, что его обрадует.

Вор, выслушав осторожные речи Шаховского, заартачился:

– Знаю, чего она хочет! Будет просить за поганых немцев, за немочек своих! Напрасное старание! Всех в воду, сегодня же! Камень на шею – и буль-буль, или я не Дмитрий! – Ощерил зубы в самое лицо Шаховскому. – Если еще вздумает меня беспокоить, ее тоже утопить! Ин дас вассер! Ин дас вассер!

– Ах, негодяй! Как дела у него на лад, так снова свинья свиньей!

Марина Юрьевна сама явилась к Вору, бросилась к ногам. – Пощадите, ваше величество!

Вор сидел со своими боярами, с Турениным, Трубецким, Долгоруким, Засекиным, Сицким, Нагим, Плещеевым, Сумбуловым, с дьяком Третьяковым.

– Простим, что ли? – спросил Думу.

– Прости, ваше величество, – нестройно сказали бояре. – Прощаю! – изволил молвить царь.

Марина Юрьевна поднялась с пола.

– Благодарю за милость, ваше величество. Вы напрасно не захотели посетить меня. У меня есть для вас тайная, но чудесная весть.

– Говорите, ваше величество, свою тайну. От Думы ни у царя, ни у царицы тайн быть не может.

– Я не могу открыться.

– Но я повелеваю вам!

– Ах, если повелеваете! – Марина Юрьевна поклонилась деревянному золоченому стулу, изображавшему трон. – Извольте, ваше величество. Я тяжела.

– Тяжела… Что значит тяжела?

– Беременна, ваше величество.

– У меня будет сын?

– Возможно, что и сын.

– Но это же радость для всего Русского царства! Слава царице!

– Слава! – крикнули бояре.

Марина Юрьевна закрыла лицо руками, изображая стыдливость, и удалилась.

Коморник Гребсберг пришел в чулан, где дрожали от ужаса фрейлины.

– Молитесь о здравии царицы, матери своей! Упросила пощадить вас. Смотрите же, будьте царице покорными детьми. Она жизнью рисковала.

16 июня в Калугу приехал тайный посол короля, саноцкий староста Станислав Мнишек. Сигизмунд желал, чтобы Вор открыто искал королевской милости, отказавшись от притязаний на московский престол. Не время для усобиц, время соединить силы и покорить Московское царство.

– Еще вчера я мечтал о словах, которые услышал сегодня, – сказал Вор пану Станиславу, – но сегодня… Огромное войско князя Дмитрия Шуйского покинуло Можайск и движется к Смоленску.

Цокая языком, влетел в комнату, скача на палке, шут Кошелев.

– Ты прав, мудрец-наоборот, – улыбнулся проказе Вор. – Мой шурин, подойдем к окну.

Окна были распахнуты, июнь выдался знойным.

По площади проходили хоругвями, ротами, сотнями поляки, русские, казаки. Человек на коне останавливал каждую хоругвь, роту и сотню, осматривал и отпускал.

– Это же их милость пан Сапега! – воскликнул Мнишек. – Гетман Сапега, – сказал Вор. – Ян Павлович пришел служить моему величеству и получил от войска клейноты военной власти.

– Каков же будет ответ королю?

– Пусть его величество передаст мне войско, сам же отправляется в Краков.

– Ваше величество, я – Мнишек, мне дороги ваши интересы, как собственные.

– Я заплачу королю триста тысяч золотом… как только возьму Москву.

– Но король сам собирается взять Москву. Он послал на Шуйского коронного гетмана Станислава Жолкевского. Правда…

– Что правда?

– Король дал Жолкевскому только две тысячи крылатых гусар да тысячу пехоты… Но к Цареву-Займищу, куда направляется гетман, должны прибыть Зборовский и Заруцкий.

– У Зборовского – три тысячи гусар, у Заруцкого тысяч пять казаков. С десятью против сорока? У князя Шуйского – сорок тысяч войска да еще Делагарди.

– У Делагарди шведов не более пяти тысяч, остальные – наемники из немцев, французов, англичан… От верных людей известно: они готовы изменить русским.

– Измена – дело надежное. Но сорок тысяч – это сорок тысяч… Пан Станислав, друг мой, я подарю королю Северскую землю, я отдам ему Ливонию, я дам королевичу Владиславу сто тысяч, и все ведь только за то, чтобы избавить его королевское величество от забот… Я обещаю, укрепившись в Москве, послать мое войско воевать со шведами. Неужели этого мало королю?

– Увы! Сигизмунд желает на одну свою голову три короны.

Тут снова ворвался в комнату на деревянном своем скакуне шут Кошелев.

– На Москву! – кричал он. – На Москву!

– Ты, как всегда, прав, мой друг, – тонко улыбнулся Вор. – Пока московское войско будет сражаться с Жолкевским, я пойду и возьму Москву.

Истории народов – это своды побед, где если и приходится сказать о поражениях, то и поражения подносят как торжество героев-мучеников. Без такой истории государство немыслимо. Одно нехорошо. Такая история ведет к благодушию (мы сильнее всех), прибавляет спеси, да не ума. Ради самого народа, ради его будущего надо иметь книгу Измен и поражений, в которой все изменники, все горе-воеводы оставались бы в вечном позоре и проклятии. Не для того, чтобы помнить о зле, а для того, чтобы новые поколения были предупреждены о возможной слабости своего духа, чтобы узнавали измену в любой ее личине. Узнавали в ее зародыше и освобождались бы от такого зародыша.

Сражение возле села Клушина вошло бы в книгу Измен, в книгу воеводской беспечности и позора отечественного оружия.

В ночь с 23-го на 24 июня над Русской землей засверкала видимая и днем новая звезда Погибели. Имя ей – Жолкевский.

В 1610 году Станиславу Жолкевскому, великому коронному гетману, было шестьдесят три года. Его слава началась при Стефане Батории. Он принимал участие во всех серьезных военных предприятиях Речи Посполитой и был удостоен булавы польного гетмана. Он подавил в 1596 году восстание Наливайки, а в 1606-м мятеж Зебржидовского. Сигизмунд в награду за верность пожаловал ему Киевское воеводство.

Теперь под Царево-Займищем отряд Жолкевского, состоявший из тысячи пехотинцев, четырех тысяч гусар, пяти тысяч казаков, оказался между осажденным городом – у Елецкого и Валуева было шесть тысяч – и огромной армией князя Дмитрия Шуйского.

Зборовский, Заруцкий, Михаил Глебыч Салтыков предложили гетману уходить к Смоленску, пока русские не догадались о невыгодном положении отряда и не сомкнули вокруг него смертельное кольцо.

– Что сообщают ваши лазутчики? – спросил гетман Салтыкова.

– Дворяне письма читали и друг другу передавали. За Шуйского умирать никто не хочет, королевичу Владиславу присягнули бы, когда б королевич в православие крестился.

– Крещение – дело патриарха… А какие известия из лагеря Делагарди? – Вопрос относился к немецкому полковнику.

– За последние два дня к нам перешло сто сорок солдат: французов, англичан, шотландцев. Наемники отказались служить Шуйскому, но князь Дмитрий заплатил им десять тысяч, по рублю на солдата… Это мало, наемники обещают в сражении не участвовать.

– Что говорят шведы?

– У шведов генералы Делагарди и Горн.

Вечерело. Солдаты разводили на ночь костры.

– Вот мой приказ, – сказал Жолкевский, положа руки на стол ладонями вверх и разглядывая их, как некую таинственную карту. – Пушки я спрятал в лесу еще прошлой ночью. Они уже в пути. Через час стемнеет, всей конницей выступаем… на Клушино.

– На Клушино?! – изумился Заруцкий.

– Нас там не ждут. Один бодрствующий стоит пяти спящих.

В рассветном сумраке проступали холмы, деревья, крыши изб.

Жолкевский словно уже был здесь, а может, и был! Он избрал для себя самое высокое место, откуда Клушино и впрямь умещалось на его ладонях.

Бой начался расстрелом из пушек лагеря шведов, и тотчас гусары и казаки двумя колоннами обрушились на оба лагеря. На более просторный – наемников – и на тесный, неудобный для обороны лагерь русских.

Шведы Делагарди дружными залпами остановили нападавших, но наемники из немцев, французов, англичан и шотландцев начали перекрикиваться с наемниками Жолкевского. Побежали на польскую сторону по двое, по трое, потом и вовсе устроили переговоры. Измена торжествовала.

Русским войском правили воеводы Страх и Трусость. Сорок тысяч бежали от шести тысяч. Иные храбрецы вставали поперек бегства, встречали врага лицом к лицу, гибли, оставленные товарищами. Князь Яков Борятинский был убит, князь Андрей Голицын ранен. А вот Василий Бутурлин остался целехонек, сдался сам и полк свой сдал.

Опамятовались за избами села. Князь Дмитрий Шуйский спрятался за пушкарей, а те всегда молодцы – встретили гусар ядрами. Здесь-то и положил голову рыцарь из знаменитого рода Ланцкоранских Станислав Бонк-Ланцкоранский.

Делагарди и Шуйский, получив передышку, строили конницу, за нею в кустарнике пехоту, но Жолкевский ударил во фронт и, когда бой закипел, во фланг.

Было несколько минут, когда коронный гетман потерял нити сражения. Чудовищную тесноту схватки накрыло облако пыли. Даже знамен не было видно. Жолкевский озирался, не зная, послать или не послать последнюю сотню гусар, но тут облако покатилось стремглав в московскую сторону.

В то самое мгновение, когда поляки дрогнули, кто-то из читателей писем Салтыкова крикнул:

– Немцы изменили!

И русские снова кинулись бежать.

Бой кончился. В боевых порядках у разгромленного противника остался только отряд Делагарди, отступивший в лес. С Делагарди Жолкевский взял слово не помогать царю Шуйскому, и тот, прихватив казну Большого воеводы – пять с половиной тысяч рублей да семь тысяч соболями, – имея всего четыре сотни солдат да генерала Горна, ушел в Новгород.

Сам же Большой воевода, завистник славы Скопина, залез, спасая сиятельную жизнь свою, в болото, утопил коня, оставил в грязи сапоги. Босой, на кляче, отнятой у крестьянина, явился в Можайск.

– Время хватать и заглатывать! – объявил Вор, узнавши о клушинском позоре русских.

Его небольшое войско, ведомое Сапегой, напало на Боровск и на боровский Пафнутиев монастырь.

И здесь была измена, но было и геройство. Все слышали о Сусанине, да кто знает о князе Михаиле Волконском?

Когда ворота монастыря предательски были открыты, князь успел забежать в храм Рождества Богородицы и с саблей в руках встал на защиту святыни.

– Не безумствуй! – вразумляли Волконского его товарищи по воеводству Змеев и Челищев, уже получившие жизнь за измену. – Кому нужна твоя смерть! Не будь дураком.

– Чадам нужна моя смерть, ибо останусь чист перед ними. Умру у гроба чудотворца. Преподобный Пафнутий, поратуем вместе!

К Волконскому в храм вошел Дионисий, настоятель Троице-Сергиева монастыря во все дни обороны, ушедший на покой от мирских бурь и снова встретивший бурю.

Игумен Дионисий молился у раки, а князь Волконский сражался в дверях храма, один против всех. И был он ранен, и еще раз ранен, и еще… И отступил в храм, чтобы воспрять, коснувшись раки святого, и не успел, его зарубили возле левого клироса.

Рядом с князем, со смертельной раной, лег игумен Дионисий, и они умерли ради правды, ради веры, ради совести.

Вор из Боровска пошел на Серпухов. Здесь его ожидало тридцатитысячное войско воевод князей Воротынского и Лыкова. Но князья не стронулись с места, предоставив сразиться крымским татарам, которых царь Василий Иванович купил за хорошие деньги. Татары получили отпор, рассеялись и, захватя по селам мужиков, баб и детей, погнали их в рабство.

Воротынский и Лыков оставили Серпухов и ушли к Москве.

Вор двинулся в Каширу, в Коломну. Кашира и Коломна ему присягнули, обеспечив тыл. Калужский царек стал в восьми верстах от Москвы, в селе Коломенском, на глазах превращаясь в царя Дмитрия Иоанновича. Царица Марина Юрьевна устроила свою ставку отдельно, в монастыре Николы на Угреше.

Царь Шуйский еще занимал Кремль, приходил сидеть на троне, но его мученическому царствованию пришел конец. Он это видел, твердил свое:

– Опомнитесь! Пока у России есть царь, есть и Россия. Мало кто слушал Шуйского, разве что царица Марья Петровна.

Войны между московскими воеводами и между воеводами Вора не было, было иное.

Вдруг сделался известным в Москве старший брат рязанца Прокопия Ляпунова – Захарий. Прокопий слал ему письма, требуя поднять Москву, свести Шуйского – убийцу Скопина, поднять всех русских на Вора, чтоб сам дух воровской развеялся. Царский венец он предлагал самому знатному после Мстиславского князю Василию Васильевичу Голицыну – потомку Гедимина.

Снеслись с боярами Вора, назначили встречу в Даниловском монастыре. Из Коломенского приехали князья Алексей Сицкий, Федор Засекин, Михаил Туренин, дворяне Федор Плещеев, Александр Нагой, Григорий Сунбулов, дьяк Третьяков.

От Москвы были Захарий Ляпунов, Федор Хомутов, окольничий Иван Никитич Салтыков, князь Андрей Васильевич Голицын, и была еще толпа, которая, провожая посольство коломенского войска, взяла с него клятву – привести Вора, связанного по рукам-ногам, – и сама поклялась низринуть Шуйского.

Умные на тайной сходке больше помалкивали, за всех говорил Захарий Ляпунов:

– Более терпеть поношение от всякого залетного Вора, от убийцы Шуйского, ради злодейства которого Россия терпит неописуемые бедствия, никаких сил не осталось. У вас, у больших людей, язык не поворачивается сказать то, что у всех на уме. Вот и скажу я вам, про что молчим. Сведем, братия, с престолов саму госпожу Ложь. Мы, люди московские, сведем царя Шуйского, а вы, слуги Безымянного, сведите своего царька.

– На московский престол нужно выбрать гетмана Сапегу! – застал врасплох москвичей Сунбулов.

– Сапега – знатный воин и рода знатного, но он же нерусский! Зачем на русском царстве нерусский человек? – смутился Захарий. – В Москве многие желают в цари князя Василия Васильевича Голицына.

– Оттого нужно Сапегу избрать, – возразил Сунбулов, – что за него Литва. Сигизмунд не посмеет оставаться более в России. А Голицына бояре не дадут избрать. Для бояр хуже смерти, если кто из своих станет их выше.

– Сначала надо одно дело сделать, – изволил молвить воровской боярин Засекин. – Сначала сведем Шуйского да Вора, а кого на царство звать – про то всей землей будем думать. Я остаюсь в Москве, Захарий верно говорит: если Шуйский усидит на царстве, смуте конца и края не будет.

Вместе с Засекиным остался и князь Туренин.

17 июля 1610 года толпа народа, ведомая Захарием Ляпуновым, Федором Хомутовым, Иваном Никитичем Салтыковым, расшвыряв стрельцов, явилась в Кремлевский дворец.

– Василий Иванович! Пришли! – сообщили государю его телохранители. – Тебя вызывают!

Шуйский писал грамоту в Нижний Новгород, просил прислать дружину – избавить Отечество от поляков Жолкевского, от Вора. Он торопился закончить послание и не отвечал телохранителям. Потом спросил:

– А моя грамота о привилегиях дворянству сказана? О том, что пятая часть поместья отдается в вотчину, в вечное владение?

– Не знаем, государь! – отвечали телохранители. – Толпа прет, ты уж лучше выйди…

Шуйский отложил перо, потер красные от бессонницы глаза.

– Умыться бы…

Пошел на гул и вопль. Не впервой ему было являться одному перед тысячами, с твердостью на неистовость, с кротостью на ругань.