Тайна лабиринта. Как была прочитана забытая письменность Фокс Маргалит
Письменность может развиваться странным образом. Когда греческий алфавит появился, он, как и его родитель финикийский алфавит, имел направление справа налево. В итоге он приобрел привычное для нас направление – слева направо. Но в переходный период греческое письмо в пределах одного документа разворачивалось то справа налево, то слева направо. Впоследствии петляющая нить письма, которая напоминает вспаханное поле, стала известна как бустрофедон (от греч. “бык” и “поворачивать”). Вот сделанная при помощи греческого алфавита VI века до н. э. надпись. В “перевернутых” строках направление каждой буквы также изменялось на противоположное:
Строки из “Илиады” Гомера, записанные бустрофедоном проф. Т. Палэмой (Техасский университет). Использован вариант греческого алфавита VI в. до н. э., характерный для острова Эвбея (Эгейское море). Жители Эвбеи были великими колонизаторами. Они принесли свой вариант алфавита на Апеннинский полуостров, где его заимствовали этруски, а позднее римляне.
Еще страннее перевернутый бустрофедон, где каждая следующая строка перевернута. (Немцы называют этот тип Schlangenschrift, “письмо-змейка”.) Ронгоронго относится к этому же типу письма. Предполагается, что читающий должен будет переворачивать дощечку на 180° в начале каждой строки.
Есть несколько способов определить направление неизвестного письма. Конечно, помогают знаки препинания, но они есть не во всех системах письма. Самый эффективный прием – тщательное изучение полей листа, где текст не заполняет строку полностью. Если бы инопланетянин изучил эту книгу, пустое пространство справа в конце многих строк дало бы ему основания предположить, что направление латиницы – слева направо. Знание направления письма дает существенную информацию и об английском правописании: например, теперь он знает, что слово перед двоеточием в этом предложении – написание, а не еинасипан. Такие различия имеют определяющее значение для дешифровки.
Когда Эванс изучал таблички, он прибегал к похожим подсказкам. На больших табличках длинный текст разбит на фрагменты, в конце которых справа оставалось пустое пространство. Так он узнал, что направление линейного письма Б – слева направо.
Следующая задача дешифровщика – найти, где заканчивается одно слово и начинается следующее. Многие системы письма маркируют границы между словами пробелами или другими способами. Но в некоторых письменностях этого нет. Бустрофедон, например, организует знаки в длинную линию без пробелов между словами.
Письменность, в которой границы между словами отмечены, – подарок для дешифровщика. Я воображаю, что пытаюсь дешифровать криптограмму, в которой символы слеплены вместе:
Это современная версия шифра, придуманного Артуром Конан Дойлем для рассказа “Пляшущие человечки” (1903). Писателю потребовалось всего 17 самостоятельных знаков, а авторы нескольких доступных сегодня шрифтов придумали остальных “пляшущих человечков”.
Как видно, шифр представляет собой непрерывный поток символов. Если бы это была древняя письменность, дешифровщик оказался бы в очень невыгодном положении. Не зная, где слово начинается и где заканчивается, он не смог бы узнать, является ли система логографической, слоговой или алфавитной. Еще гораздо меньше шансов имелось бы для определения языка – и вообще того, являются ли эти символы системой письма.
Теперь взглянем на тот же текст, записанный символами, которые имел в виду Конан Дойль:
На первый взгляд два фрагмента одинаковы. При внимательном рассмотрении обнаруживается, что некоторые фигурки во втором шифре держат флажки. Конан Дойль с помощью таких человечков обозначил границы между словами. Холмс, увидев флажки, взломал код.
Второй текст дает дешифровщику более широкие возможности. Тот видит, что в шифре есть слово из одной буквы , которое (если допустить, что текст на английском) почти наверняка – неопределенный артикль а либо I, то есть “я”. Текст также содержит слово из трех букв , которое является хорошим кандидатом на роль определенного артикля the. В обоих зашифрованных текстах сказано: “«Пляшущие человечки» – шифр, придуманный сэром Артуром Конан Дойлем” (The Dancing Men is a cipher invented by Sir Arthur Conan Doyle).
Эвансу снова повезло. На табличках с линейным письмом Б писцы предусмотрительно разделили группы знаков вертикальными отметками:
Эванс знал почти наверняка, что каждая группа знаков представляет собой слово критского языка.
К концу II тысячелетия до н. э. не осталось никого, у кого сохранился бы ключ к линейному письму Б. В 66 году н. э., при императоре Нероне, землетрясение в Кноссе выбросило на поверхность земли “жестяной сундук”. Пастухи искали сокровища, но нашли, писал Эванс, “документы на липовой коре”, написанные непонятными буквами. Документы доставили императору. Нерон предположил, что это финикийский язык, и вызвал знатоков. Те (скорее всего, просто желая продолжать дышать) дали ответ, который император хотел услышать: это записи на финикийском, и сделаны они Диктисом из Кносса, спутником критского царя Идоменея (внука Миноса) и очевидцем событий Троянской войны.
По мнению Эванса, записи на “липовой коре” вполне могли быть табличками с линейным письмом Б. Кносские писцы хранили некоторые ящики с документами в каменных цистах, выложенных свинцовыми листами. Деревянный ящик сгнил, а свинцовый футляр уцелел и был принят за сундук с сокровищами. К тому же, как писал Эванс, “материал коричневых, обгоревших табличек… очень напоминает старую или гнилую древесину”. Отсюда и указание на “липовую кору”.
Документы, которые держал в руках Нерон, могли быть записями из Кносского дворца, сделанными за два столетия до Троянской войны. Император повелел перевести документы с “финикийского” на греческий для своей библиотеки. О табличках снова забыли – более чем на 18 веков.
Глава 3
Любовь среди развалин
Линейное письмо Б нам подарил огонь. В 1400 году до н. э. пожар уничтожил большую часть дворца в Кноссе, указав предел великой цивилизации. Однако пожар произвел и благотворный эффект: он сберег глиняные таблички, описывающие последний год жизни обитателей дворца.
Дело в том, что критские писцы не обжигали исписанные таблички. В этом не было необходимости: глину просто оставляли сохнуть на солнце. Эванс узнал об этом, когда в менее пострадавшей от пожара части дворца обнаружил клад табличек. Перенеся добычу в арендованный дом, археолог случайно оставил ее под прогнившим участком соломенной крыши. Ночью шел дождь, а наутро Эванс, к своему ужасу, нашел вместо драгоценных табличек грязь.
Зато в других частях дворца таблички превратились в камень. “Таким образом, огонь, сыгравший роковую роль в судьбе других исторических библиотек, спас эти древние записи”, – записал Эванс после первого сезона раскопок.
Впрочем, обожженные таблички стали сухими и ломкими, и всякий раз, когда Эванс находил груду исписанных обломков, его первейшей задачей было составить их воедино. Нередко фрагменты одной таблички оказывались далеко друг от друга (некоторые воссоединились лишь десятилетия спустя). Задачу Эванса затрудняло и то, что обломки одной и той же таблички могли подвергнуться обжигу при разной температуре: некоторые лежали ближе к месту пожара, другие дальше. Получалась табличка, части которой, казалось, никогда не составляли единое целое.
Собрав достаточно табличек, Эванс начал сравнивать две системы линейного письма, A и Б. В Кноссе он нашел несколько табличек с линейным письмом A (впоследствии выяснится, что это единственные значимые из найденных в Кноссе образцов), а в 1902 году итальянский археолог Федерико Хальбхер обнаружил клад с табличками линейного письма A на юге Крита, в Айя-Триаде.
Письменности типа A и Б насчитывали более 50 знаков, идентичных или почти идентичных. Обе системы применялись при учете жизненно важных для местной экономики товаров: зерна, масла, скота, вина и т.д. (Некоторые надписи линейным письмом A – как оказалось, религиозного характера – найдены в том числе и на церемониальной утвари.) В обеих системах текст записывался слева направо. В линейном письме Б почти всегда определены границы между словами (обычно посредством вертикальных отметок), а в надписях линейным письмом A границы отмечены лишь изредка и различными способами, например с помощью маленьких точек между группами знаков. В отличие от знаков на табличках с линейным письмом Б, знаки на табличках с линейным письмом A почти всегда не упорядочены, и в целом надписи выглядят более грубыми, неряшливыми. Эванс разумно предположил, что линейное письмо Б появилось позднее, на основе линейного письма A. (Так оно и есть.)
Перед тем как заняться дешифровкой любого из двух типов письма, Эвансу нужно было ответить на вопрос: в обоих ли случаях используется один и тот же язык? Эванс думал, что это так: письменности были слишком похожи. “Очевидно, – писал он, – речь идет об одном и том же языке, и видимые различия объясняются скорее династическими, нежели расовыми причинами”.
Кроме отдельных символов, оба типа письма роднит способ записи чисел. Раскопав дворец в Кноссе, Эванс обнаружил первую европейскую бюрократию и глиняную “бухгалтерию”. С развитием цивилизации появляется имущество, а также необходимость его учитывать. Неудивительно, что дворцовые писцы были отличными счетоводами. На одних табличках перечислено все, что ни есть в критском государстве – от овец, лошадей и свиней до скамеечек для ног, ванн и колес для колесниц (отдельно целых и отдельно – нуждающихся в починке). Другие таблички содержали, как показалось Эвансу, данные переписи жителей государства, от правителей до рабов, и записи о податях. В общем, таблички с линейным письмом Б пестрели числами.
Эванс быстро разобрался с системой счисления. Критяне пользовались десятичной системой счисления, однако применяли всего пять символов.
Чтобы записать число 5, например, критский писец пятикратно повторял “1”: . Чтобы записать число 50, он пять раз ставил знак “10”: . Число 55 записывалось так: , 555 – , 5,555 – , а 55,555 – . Счет доходил до 99,999 . Специального знака для нуля не было.
Покончив с числами, Эванс обратился к словам. Таблички содержали много понятных логограмм – пиктографических знаков, обозначающих целые слова. Они нередко стояли следом за числительными, указывая на исчисляемые предметы. Клад табличек, известный под названием “Оружейный”, содержал перечни военного снаряжения. В другом месте дворца Эванс наткнулся на табличку со знаком “стрела” . Неподалеку он нашел остатки более 8 тыс. стрел для лука.
На табличках присутствовали десятки логограмм линейного письма Б. Сегодня они кажутся странными. Судите сами: . Значение многих символов по-прежнему неясно.
Смысл других прозрачнее. Хотя многие из них придуманы еще в бронзовом веке, они до сих пор узнаваемы, например . Знаки линейного письма Б, похожие на символы “мужчина” и “женщина”, можно встретить на двери туалета в любой стране мира. Другие не составило труда распознать:
Эванс также определил пары логограмм, обозначающие мужские и женские особи. Один знак из пары был с двумя штрихами внизу, а второй имел V-образную основу. В линейном письме Б имелись знаки для обозначения жеребцов и кобыл , хряков и свиноматок , быков и коров , баранов и овец , козлов и коз . Эванс мог лишь догадываться, какой из знаков указывал на мужскую, а какой – на женскую особь. (Элегантное решение этой загадки найдет Алиса Кобер.)
В линейном письме Б много логограмм, обозначающих сосуды:
Спустя более полувека после раскопок табличка наподобие этой, с рисунками сосудов, поможет прочитать линейное письмо Б.
Кроме логограмм, в линейном письме Б имелись десятки непиктографических знаков. Чаще всего они встречались в коротких строках, “знаковых группах”, со знаками-словоразделителями, отделяющими одну группу от другой. Знаки Дэвид Кан описывал так: “рассеченная готическая арка” , “сердце с проросшим сквозь него стеблем” , “трехногий динозавр” , “перевернутая S” , “пивной стакан с луком на ободке” . Многие символы, по словам Кана, “не похожи вообще ни на что”:
По подсчетам Эванса, писцы пользовались по меньшей мере 80 знаками. Таким образом, линейное письмо Б с высокой долей вероятности было слоговым. Еще одним ключом стало количество знаков в группах: обычно 3–5. Это также указывало на слоговую систему. Антрополог Элизабет Барбер объясняет, почему подсчет знаков в группах служит прекрасным инструментом диагностики:
В словах очень немногих языков регулярно встречается более 5 слогов… Следовательно, если количество знаков между границами слов – 2 или 3, то, вероятно, мы имеем дело с силлабическим письмом, а если часто встречаются 8, 10, 12 или более знаков подряд, то, вероятнее всего, это письмо алфавитное.
Исходя из этого, можно сказать, что линейное письмо Б было смешанным: частично слоговым, частично логографическим. (В этом отношении оно мало отличается от современной японской письменности.) Эванс именно это и предполагал: прием с подсчетом символов в то время был уже хорошо известен. Но хотя ученый знал, что линейное письмо Б в значительной степени слоговое, наличие большого количества пиктографических символов смутило его и сильно задержало дешифровку. Война Эванса с линейным письмом Б будет продолжаться более 40 лет.
Все эти годы ученые требовали, чтобы им позволили увидеть таблички. “Никакие усилия не позволят в ближайшее время опубликовать весь собранный материал”, – заявил Эванс в печати после первого сезона раскопок. Но уже в 1909 году опубликовал 300-страничную книгу о критской письменности Scripta Minoa (“Минойские письмена”). Линейному письму А и линейному письму Б вместе Эванс посвятил не более 20 страниц. Остальной текст представлял собой скрупулезный анализ более древнего иероглифического критского письма. (Причем автор, разбирая символику отдельных иероглифов, даже не попытался перевести иероглифические надписи целиком – этот подвиг он мудро считал невозможным.) Хотя Эванс обещал выпустить дополнительные тома, дающие полный перечень линейных знаков, ни один из них при его жизни так и не увидел свет. Кносские таблички оказались под замком, что ужасно раздражало целые поколения потенциальных дешифровщиков.
У Эванса были на то причины. Согласно освященному временем обычаю (восходящему к эпохе колониализма), ученый, застолбивший участок, получает преимущественное право на работу в этом месте. Поэтому остальные исследователи действуют на свой страх и риск. Но есть и другое неписаное правило: ученый обязан опубликовать свои результаты. Если он этого не сделает в разумный срок, его участок превращается в легкую добычу.
Одно десятилетие сменяло другое. Время, казалось, тянулось неприлично долго. Хотя Эванс охотно комментировал свои находки для таких солидных изданий, как лондонская газета “Таймс”, в научных журналах он публиковал мало материалов. Эванс не только отказался предоставить доступ к большинству табличек, но и не стал публиковать их прорисовки и фотоснимки: из более чем 2 тыс. табличек, которые Эванс нашел в Кноссе, за всю жизнь он обнародовал менее 200. (Финский ученый Йоханнес Сундвалл в 30-х годах опубликовал копии 38 табличек, которые ему удалось увидеть в музее на Крите, чем навлек на себя гнев Эванса.)
Справедливости ради заметим, что Эванса многое отвлекало. До 1908 года он оставался хранителем Музея им. Эшмола. Эванс был активным участником ряда профессиональных организаций и практически одновременно исполнял обязанности президента Греческого общества, Лондонского общества собирателей древностей, Королевского нумизматического общества и Британской ассоциации содействия развитию науки. (За заслуги перед археологией в 1911 году Эванса посвятили в рыцари.) Он совершал и другие добрые дела, в частности, позволил разместиться в Юлбери местным бойскаутам. Не имея собственных детей, он взял двоих под опеку: племянника Маргарет, а затем сына оксфордширского арендатора.
Юлбери
Эванс не остался в стороне от балканских дел и еще во время Первой мировой войны принимал участие в переговорах, которые привели к образованию Югославии. Он также строил три дома. Во-первых, Юлбери: около двух десятков спален, римские термы, фруктовые сады и много чего еще. Вестибюль с мраморным сводом (напоминавший банк в стиле боз-ар и с легкостью способный его вместить) украшал мозаичный пол с орнаментом в виде лабиринта и Минотавром в центре. Там же стояли две огромные копии трона Миноса из красного дерева. “Друзья Эванса по-разному описывали Юлбери – «шокирующий», «фантастический» – в зависимости от своей терпимости к тяжеловесной роскоши, – рассказывает Сильвия Горвиц, биограф Эванса. – Это был вызов принципам пропорции и единообразия стиля. И без того большой в проекте дом вырос в нечто непомерно огромное, тянувшее свои щупальца во все стороны, чтобы приспособиться к фантазии, капризу владельца”.
Строительство второго дома – на Крите – закончилось в 1906 году. Проектом занимался архитектор Кристиан Долл, один из тех, кому Эванс поручил реконструкцию дворца Миноса. Условия на вилле “Ариадна” позволили Эвансу жить на Крите в привычной обстановке. Не для него было местное вино из забродившего изюма, которое с энтузиазмом употребляли его рабочие: погреб виллы был наполнен французским вином. По мере того как мировые СМИ рассказывали о заслугах Эванса, его навещали почетные гости, в том числе финансист Дж.П. Морган и писательница Эдит Уортон. Эванс руководил раскопками, так сказать, играючи, будто бы находясь в лондонском клубе. “Даже в самые жаркие летние дни он не являлся на место раскопок без пиджака”, – пишет Горвиц.
Третий дом – дворец Миноса (или Миносов: Эванс подозревал даже, что минос – это скорее титул, как “царь” или “фараон”, а не имя собственное). Дворец оказался огромным, невероятно сложным сооружением. Эванс открывал сектор за сектором и давал им названия. Кроме царского “тронного зала” ученые раскопали “покои царицы” с “ванной” и изящными фресками. Среди хозяйственных помещений нашлись остатки мастерских ювелира, камнереза, гончара. А на Большой лестнице в 1910 году танцевала Айседора Дункан – к ужасу Дункана Макензи, чопорного ассистента Эванса.
Артур Эванс вместе с группой художников, археологов, архитекторов и рабочих потратил десятилетия, разгребая завалы, укрепляя разрушающиеся площадки, восстанавливая фрески и перестраивая обвалившиеся стены. Там, где минойцы брали дерево или камень, Эванс по большей части использовал новые материалы, такие как железобетон. Это стало спорным решением: восстановив комнаты и перекрасив фрески, Эванс навязал свое видение того, как дворец выглядел 30 веков назад. Сегодня Кносс является мощнейшим центром притяжения туристов, но вопрос, отражает ли его реконструкция подлинную минойскую эстетику, остается открытым.
В первые десятилетия XX века ученые с неослабевающим интересом следили за редкими публикациями Эванса о линейном письме Б. Как и Эванс, они могли лишь гадать, каким мог быть язык табличек. Только одно казалось очевидным: это не был греческий. Сейчас мы ассоциируем Крит с греками, однако дворец Миноса стоял и был славен задолго до того, как на остров пришли носители греческого.
Была и еще одна причина, почему таблички не могли быть греческими, и это предположение высказал сам Эванс (указ, спущенный с археологического Олимпа): язык Кносса не был греческим, потому что жители Кносса сильно отличались от жителей материка, где позднее обосновались первые греки. Мало того: критяне бронзового века, настаивал Эванс, во всех мыслимых отношениях превосходили своих современников на материке.
В ранних работах о критской письменности Эванс вполне резонно предположил, что цивилизация Кносса представляла собой форпост материковой микенской. Но, открывая в Кноссе все новые сокровища и видя на отреставрированных фресках прекрасные растения, игривых животных, красивых мужчин и женщин в великолепных одеждах, Эванс решил, что цивилизация Кносса старше микенской и более развитая, чем материковая. Вскоре (растущая одержимость заметна в его работах) Эванс влюбился в “своих” критян, искусство и архитектура которых казались ему гораздо утонченнее всего найденного Шлиманом в Микенах.
“По мере продолжения раскопок… «микенская» культура материка перестала казаться адекватным стандартом для описания достижений критской цивилизации”, – писал Джон Майрз, бывший помощник Эванса. Вскоре Эванс убедился, что культура Кносса являлась совершенно самостоятельной. Он назвал ее минойской – по имени правителей острова. Несколько найденных на материке образцов линейного письма Б, по мнению Эванса, указывали, насколько распространено было минойское влияние. Он утверждал, что Крит не был колонией материка – скорее наоборот. По словам Томаса Палэмы, взгляд Эванса на соотношение минойской и микенской культуры пропитался “величием Британской империи”.
В археологии слово Эванса было законом. Если минойская культура отличалась от микенской, следовательно, и язык минойцев был другим. Даже если носители греческого языка пришли в Микены раньше, чем предполагалось, постепенная эллинизация никак не коснулась Крита с его самостоятельной культурой и языком. Было ясно (по крайней мере Эвансу), что язык линейного письма Б являлся исконным минойским языком. Поскольку позиция Эванса была в науке доминирующей, ее вскоре приняли почти все. Нескольких ученых, пытавшихся спорить, подвергли остракизму.
Однако это не помешало и ученым, и публике с энтузиазмом рассуждать о том, что, возможно, минойского языка не существовало вовсе. Версии разделились на нелепые (что минойцы говорили на баскском языке) и правдоподобные (что те говорили на этрусском языке).
Все это на десятилетия задержало дешифровку линейного письма Б. Но было и кое-что еще: Артуру Эвансу линейное письмо Б попросту оказалось не по зубам.
Многим своим неприятностям Эванс обязан случаю. У дешифровщиков египетских иероглифов имелась билингва – Розеттский камень, а в случае линейного письма Б ничего подобного не обнаружилось ни при жизни Эванса, ни после его смерти. Кроме того, хотя Эванс корпел над табличками много лет, он не владел научным анализом, а это единственный способ для дешифровщика справиться с кодом, если неизвестен и язык письменности, и сама письменность. “Казалось, у Эванса не было плана решения задачи, – отмечал позднее Джон Чедуик. – Его предположения во многих случаях оказывались здравыми, однако это были разрозненные наблюдения, он так и не заложил в основу своих поисков никакого метода”. Эванса пленяла идея иконичности, весьма соблазнительная, когда имеешь дело со знаками линейного письма Б. Эванс, как и любой археолог того времени, изучил метод дешифровки египетских иероглифов, но метод Шампольона оказался здесь непригодным. Для Эванса камнем преткновения стала концепция детерминативов, знаков внутри картуша, которые сигнализировали о том, что слово относится к определенной категории, например “мужчина”, “женщина”, “царь”.
Так как в линейном письме Б много самостоятельных знаков, Эванс заключил, что они должны быть детерминативами (хотя бы некоторые из них). Он выбрал один особо привлекательный знак: . Эвансу он напоминал трон, если смотреть сбоку, с торчащим скипетром: “Трон с высокой спинкой, , как тот, что найден в тронном зале”. Поскольку этот знак появлялся во многих словах, Эванс пришел к выводу, что его использовали, по крайней мере в определенный период, как “идеограмму с характеристикой детерминатива”. Там, где этот знак появлялся рядом с символом, обозначающим вещь, например колесницу, “он, безусловно, указывал на владельца, принадлежащего к царской семье”, – уверял Эванс. А когда этот знак стоял рядом с именем собственным, он “указывал на царское происхождение”. (Как выяснилось через полвека, знак обозначал просто звук “о”.)
В руках Эванса многие другие знаки линейного письма Б приобрели иконическое измерение. Знак , замеченный сначала на стене в Кноссе, а затем и на многих табличках, по мнению Эванса, мог быть “дериватом, обозначающим фасад здания или крыльцо”. Он выдвинул аналогичные предположения касательно десятков знаков.
С 1900 года и до своей смерти в 1941 году Эванс неоднократно пытался взять штурмом целый конгломерат символов, как если бы мог силой воли заставить таблички заговорить. Упрямство, увы, заставило его игнорировать важную подсказку на этой поврежденной табличке:
Если бы Эванс, прибегнув к дедуктивному методу, дошел до логического конца, он почти сразу справился бы с линейным письмом Б.
Джон Майрз отмечал в некрологе Эванса, что “первооткрыватель [критской] письменности не реализовал свое страстное желание дешифровать ее”. Но к моменту смерти Эванса это желание появилось у других.
Часть II
Детектив
Алиса Кобер. 1946 г.
Глава 4
Американский Шампольон
Вечером 15 июня перед аудиторией стояла строгая женщина. Колледж им. Хантера в Манхэттене был ее альма-матер, и сейчас, после двух десятилетий блестящей карьеры, ее пригласили выступить перед лучшими учащимися – кандидатами на вступление в общество Фи-бета-каппа.
От природы она была замкнутой, и выступать на публике было для нее невыносимо. Всякий раз она клялась, что этот раз – последний. Ее речь, как и все, что она писала, была плодом часов педантичного планирования, выстраивания, проверки. Как правило, всякая ее работа проходила добрый десяток черновиков. Вот и сейчас перед женщиной лежал машинописный текст с аккуратной правкой от руки.
Она была невзрачной, даже дурнушкой. Невысокая и пухленькая, она носила старомодную прическу и платье. За очками блестели темные, под тяжелыми веками, глаза. Тонкий рот производил впечатление чопорности. Как часто бывало с женщинами-учеными того времени, казалось, ее возраст преждевременно и безвозвратно перевалил за 40 лет.
Но как только она начинала говорить, слова гипнотизировали аудиторию:
На всех видах материала, известных человеку (на бумаге, пергаменте, папирусе, пальмовых листьях, на дереве, глине, камне и всевозможных металлах), существуют надписи, которые невозможно прочесть. Иногда это оттого, что система письма неизвестна, а иногда оттого, что, хотя мы знаем, как звучат знаки, неизвестен язык.
Эти молчащие документы принадлежат разным эпохам, от неолита до наших дней. Некоторые из них, вероятно, изготавливаются прямо сейчас. А те, которые были написаны в древности, особенно важны, поскольку могут пролить свет на прошлое…
Алиса Кобер, доцент-классик Бруклинского колледжа, днем вела до пяти предметов: вводный курс латыни, античную литературу в переводе и т.д. А вечерами работала для себя. Уже 15 лет она разбиралась, скрупулезно и методично, в письменности минойского Крита и – хотя тогда мало кто об этом знал – в свои 39 лет являлась крупнейшим в мире экспертом по линейному письму Б.
Сегодня Алису Кобер почти забыли, хотя в дешифровке линейного письма она подошла к цели ближе, чем кто бы то ни было прежде. То, что она почти разгадала загадку, свидетельствует об остроте и строгости ее ума, железной решимости и безупречности ее метода. На то, что именно Кобер дешифрует письменность, “проницательный и информированный игрок сделал бы ставку”, заметил специалист по эгейским письменностям Томас Палэма.
Удивительно, но все, что сделала Кобер, она сделала, не имея возможности увидеть оригиналы табличек. Еще удивительнее то, что когда Кобер выступала в Колледже им. Хантера, для изучения были доступны лишь 200 табличек, – и все же она уже написала свои новаторские работы о линейном письме Б.
Вклад Кобер в дешифровку в значительной степени забыт по причине ее ранней смерти (она умерла в 1950 году, всего за два года до того, как Майкл Вентрис взломал код), а также из-за ее крайне осторожного, взвешенного подхода. Она двигалась к цели постепенно, шаг за шагом, и не делилась идеями до тех пор, пока не получала убедительных доказательств своей правоты. В итоге она опубликовала не так уж много (она говорила, что ей более чем достаточно одной хорошей статьи в год). И хотя работы Кобер датируются лишь 1945–1949 годами, в наши дни считается, что именно они стали фундаментом, на котором Вентрис возвел здание своей дешифровки. Незадолго до гибели он публично признал, что пришел к решению, используя разработанную с таким трудом методику Кобер.
Попутно Кобер решила множество загадок, мучивших исследователей со времен Эванса. Так, она установила, какой знак обозначает животное мужского, а какой – женского пола, например, в этой паре логограмм: . Она определила минойские слова для понятий “мальчик” и “девочка”, отмеченных в одном контексте в 1927 году и точно так же неотличимых. И определила точное значение знака (это достижение приписывали Вентрису).
Кобер также совершила много более крупных открытий, которые пролили свет на внутреннее устройство линейного письма Б и повлияли на успех Вентриса. Ее работа выглядит как инструкция к археологической дешифровке, необходимая для линейного письма Б, как учебник для случая “неизвестная письменность + неизвестный язык”. “У нас нет подсказок, какой язык скрывается за письменностью минойцев, – заявила Кобер в 1948 году на лекции в Йельском университете. – Все, что у нас есть – оставленные ими надписи… и символы… Чтобы двигаться вперед, необходимо развивать грамматологию”. Это как раз та наука, которую Кобер одной из первых начала конструировать.
Никто не поверил Алисе Кобер, когда она в год окончания Колледжа им. Хантера заявила, что минойская письменность – дело всей ее жизни. Шел 1928 год. На первый взгляд Кобер казалась малообещающим кандидатом для решения загадки, насчитывавшей уже почти 30 лет. Она была молода (ей едва исполнился 21 год) и хотя и специализировалась по классике, но не имела специальной подготовки в области исторической лингвистики. Кобер не обучалась ни археологии, ни статистике, ни какой бы то ни было другой дисциплине, необходимой для искусства дешифровки.
Кроме того, археологическая дешифровка с аурой бравады, безрассудства, со свойственной империализму энергичностью была заповедником обеспеченных мужчин-европейцев. А этой выскочке-американке, дочери иммигрантов-пролетариев, с ее фантазиями здесь было не место.
Однако Кобер систематически пополняла свой арсенал. Она с одержимостью Шампольона овладела рядом древних языков и письменностей, изучила археологию, лингвистику, статистику, а также (ради уяснения метода этих дисциплин) физику, химию, астрономию и математику. На это у нее ушло более десятилетия. И все ради того, чтобы подготовить штурм линейного письма Б.
В 1942 году двадцатилетний англичанин Майкл Вентрис, еще молодой, но уже страстно интересовавшийся критской письменностью, отмечал, что “наверняка сейчас нет Шампольона, который тихо, в своем углу” работает над разгадкой линейного письма Б. Но такой человек был: по другую сторону Атлантики, за обеденным столом в скромном бруклинском доме, с вечной сигаретой и логарифмической линейкой работала Алиса Кобер. Она, как и Шампольон в свое время, выбрала научную строгость, а не дерзкие наскоки на древнюю письменность. В детективной истории дешифровки линейного письма Б Кобер сыграла роль невозмутимого Холмса среди Лестрейдов – эксперта, который собирает критически важную информацию после того, как нетерпеливые предшественники ее проигнорировали. И это было логично: наслаждавшаяся в свободное время детективами, она могла привнести в дешифровку “метод и порядок”, которые так высоко ценила.
Алиса Элизабет Кобер родилась в Манхэттене 23 декабря 1906 года. Ее родители, Франц и Катарина Кобер, приехали из Венгрии в начале 1906 года. Супруги поселились в Верхнем Ист-Сайде, в Йорквилле, традиционно населенном немцами и венграми. В материалах переписи населения Франц числился обойщиком, а после – управдомом. Сын Уильям родился у Коберов через два года после рождения Алисы.
О юности Кобер сохранилось мало сведений. Она посещала школу при Колледже им. Хантера – одну из элитарных средних школ, которая, как и сам колледж, тогда была женской. Летом 1924 года она заняла третье место среди 115 нью-йоркских старшеклассников в конкурсе штата. Приз – 100 долларов (около 1300 долларов в нынешних ценах) ежегодно в течение четырех лет – стал, несомненно, подспорьем для небогатой семьи. Той осенью Кобер поступила в Колледж им. Хантера, где участвовала в деятельности Клуба изучения античности и Немецкого клуба.
Даже в колледже, известном блестящими ученицами, Кобер выделялась. “Студенткой она произвела на меня впечатление серьезным подходом к работе, а еще более – независимостью суждений, которые позволили ей не принимать утверждения учителей на веру, не подвергнув их критическому анализу, – напишет позднее преподаватель-классик Эрнст Рейс. – Еще более ценная ее черта – интеллектуальная честность, которая позволяла ей с готовностью пересмотреть свое мнение, если она убеждалась в правильности противоположной точки зрения”.
В Колледже им. Хантера Кобер записалась на курс по быту Древней Греции и, кажется, именно там познакомилась с минойской письменностью. В 1928 году ее приняли в общество Фи-бета-каппа. Год она заканчивает с лучшими результатами по латыни и с несколько более скромными – по греческому, однако из-за невысоких оценок по физкультуре диплом с отличием оказался недосягаем. Кобер поступила в магистратуру Колумбийского университета и в 1929 году получила степень магистра античной филологии, а в 1932 году – ученую степень по античной филологии.
Прохождение Кобер через аспирантуру, по любым меркам стремительное, было тем более впечатляющим, что все это время она работала: сначала заменяла учителя латыни в школе при Колледже им. Хантера, а после преподавала в том же колледже латинский и греческий языки. В 1930 году (за два года до окончания аспирантуры) Алиса Кобер, которой не было тогда и 24 лет, получила место преподавателя в только что открывшемся Бруклинском колледже с годовым жалованьем 2148 долларов (современный эквивалент – чуть менее 30 тыс. долларов).
Археолог Ева Бранн, которая в конце 40-х годов училась в Бруклинском колледже, вспоминала в 2005 году о сдержанности и строгости Кобер:
Она была, так сказать, категорически невзрачной… Носила мешковатую, старомодную одежду, платья; что-то лиловое… У нее была коренастая фигура, покатые плечи, подбородок сильно выдавался вперед, прическа требовала минимального “техобслуживания”, глаза за стеклами очков вгрызались в тебя и недобро сверкали. Ее манера вести занятия была сознательно лишена любого драматизма. Никакой театральности, а только требование точности. Не могу сказать, помню ли я это благодаря наблюдению или уже позднее сделала вывод, что ее лекции были очень хорошими, сильными и наполненными материалом, но я знаю, что очень любила их.
К людям, чей ум Кобер не уважала (а таких было много), она теряла всякий интерес. В 1947 году в письме к коллеге она излила свое презрение на Бедржиха Грозного. Этот выдающийся чешский лингвист сделал себе имя дешифровкой хеттского письма в 1915–1917 годах и затем попытками справиться с минойским. “Кажется, все нянчатся с Грозным, – писала Кобер. – Я думаю, это оттого, что… никто и подумать не мог, что человек с репутацией Грозного может быть так глуп”.
Однако она безжалостна и к себе. В 1947 году она отправила редактору журнала “Классикал уикли” свою лекцию о критской письменности, которую тот запросил для публикации:
Когда вы писали мне в мае 1946 года, я ответила, что не считаю, что это стоит публиковать… Мне по-прежнему кажется, что эта вещь не совсем для “Классикал уикли”, хотя она не так плоха, как я думала тогда… К этой теме, как вы скоро поймете, у меня очень сильная эмоциональная привязанность, а эмоции и наука несовместимы.
Кобер жила своей работой. Она никогда не была замужем, и нет свидетельств, что она была когда-либо влюблена. После смерти отца (от рака желудка) в 1935 году и с уходом из семьи повзрослевшего брата она жила с матерью в доме, который купила в бруклинском районе Флэтбаш. Вечер за вечером, после занятий и проверки студенческих работ, она приступала к делу всей своей жизни: к дешифровке линейного письма Б.
Кобер не готовила и не читала лекций о линейном письме Б до начала 40-х годов, но ее бумаги свидетельствуют, что она начала решать задачу задолго до этого. “Я работаю над задачами, которые передо мной ставит минойская письменность… уже около десяти лет и иногда чувствую себя одинокой”, – написала она в январе 1941 года редактору “Американского археологического журнала” Мэри Свиндлер.
В дешифровку линейного письма Б, в отличие от Эванса, пользовавшегося нестрогим, построенным на разрозненных наблюдениях методом, Кобер привнесла рационализм. Начала она в 30-х годах с анализа частоты встречаемости. Она собирала для каждого знака письменности статистику “того же рода, которая используется при дешифровке и декодировании секретных сообщений”.
Всякий, кто пытался решить криптограмму в воскресной газете, сталкивался с анализом частотности. В простом случае анализ предполагает подсчет количества повторений каждого знака в отдельных контекстах. Если текст достаточно длинный, частота употребления того или иного знака отражает частоту его употребления в языке в целом. Именно при помощи анализа частотности Шерлок Холмс прочитал зашифрованное сообщение в рассказе “Пляшущие человечки”. (Шрифт здесь несколько отличается от оригинала, но содержание сообщения то же):
Холмс пояснил доктору Ватсону и инспектору полиции: “Как вы знаете, Е – наиболее часто встречающаяся буква в английском алфавите, и ее наличие так заметно, что даже в коротком сообщении мы ожидаем увидеть ее неоднократно”. Холмс сразу понял, что чаще прочих употребляемый в шифре знак – это Е. Что касается остальной части алфавита, “то, грубо говоря, T, A, O, I, N, S, H, R, D и L – вот последовательность, в которой появляются буквы”. (Сообщение гласило: “Илси, готовься к смерти”. К счастью, женщина осталась в живых.)
Каждый язык обладает собственными характеристиками частотности, и этот факт важен для дешифровки. Так, в немецком наиболее распространены следующие буквы (в порядке убывания): E, N, I, R, S, T, A, H, D, U, L, а во французском – E, A, S, T, I, R, N, U, L, O, D. Таким образом, для разгадки шифра, построенного по принципу простого замещения, умеренно опытный исследователь может прибегнуть к анализу частотности, чтобы сначала идентифицировать язык (если известна частота употребления в этом языке), а затем взломать шифр.
Для анализа частоты употребления, если серьезно подходить к делу, нужен зашифрованный текст длины достаточной для того, чтобы обеспечить статистически значимую выборку. Но перед Кобер и другими исследователями линейного письма Б стояла непреодолимая преграда: Эванс был упрям, как это бывает со стариками, и отказывался делиться табличками. В начале 30-х годов, когда Кобер обратила внимание на критское письмо, ученым была доступна горстка надписей, которые Эванс опубликовал в 1909 году в первом томе Scripta Minoa, а также небольшая подборка надписей, против воли Эванса опубликованная финским ученым Йоханнесом Сундваллом – thesaurus absconditus, как ее называли исследователи. В целом получилось менее 100 надписей – едва ли 1/20 доля того, что Эванс нашел в Кноссе. Как можно браться за дешифровку, имея так мало материала?
Каждый язык хранит “угли” – слова, топонимы – древних языков, на которых говорили жители этой местности. Хотя эти “угли” едва различимы, они могут осветить историю. В западногерманском языке, известном как английский, мы можем найти следы вторжения Юлия Цезаря в I веке до н. э. на Британские острова: об этом свидетельствуют такие слова, как wine (“вино”, от лат. vinum) и anchor (“якорь”, от лат. ancora). Мы наблюдаем присутствие кельтов, населявших Британию до римлян и некоторое время после них, благодаря таким топонимам, как Корнуолл, Девон и Лондон. Заметно и наследие викингов: многие английские слова, начинающиеся со sk-, например skill [умение, способность], skin [кожа] и skirt [юбка], имеют скандинавское происхождение. И так далее.
Руководствуясь этим принципом, можно было сделать лингвистический “рентген” позднего эгейского языка и различить под его “пеплом” “угли” языка минойцев. Поэтому Алиса Кобер начала с досконального изучения языка, который хорошо знала – с греческого языка классического периода. С начала 30-х годов она искала в греческом следы эпохи, когда в этот регион еще не пришли носители греческого языка.
Составляя список слов догреческого происхождения, Кобер в 1942 году писала, что он “будет иметь большое значение для ученых, которые пытаются сформулировать принципы, лежащие в основе языка или языков догреческой Греции или минойской письменности”. Сами по себе эти пережитки не могли бы подтвердить, что минойский язык существовал – исследовательница была слишком искушена, чтобы так думать. Но они могли бы натолкнуть на догадку, какова структура слов этого языка. Только у Гомера, писала Кобер, количество догреческих слов приближается к “нескольким тысячам”.
Среди догреческих слов Кобер указала многие, оканчивающиеся суффиксом -inth (-inthos), в том числе merinthos (“веревка, нить”), plinthos (“блок”), minthos (“мята”), labyrinthos (“лабиринт”).
Ее перспективы улучшились в 1935 году, когда Эванс опубликовал свой последний крупный труд – четвертый том “Дворца Миноса”. Эта работа повествовала отчасти и о линейном письме Б и содержала прежде недоступные фотографии и рисунки. Таким образом, число табличек, с которыми теперь можно было работать, достигло 200. Для тех, кто надеялся дешифровать письменность, ситуация была еще далека от идеала, но это было уже кое-что.
Для Кобер публикация этого тома стала точкой невозвращения. Она несколько раз пыталась бросить работу над линейным письмом Б, но всегда возвращалась к нему. “Я смирилась, – писала она в 1942 году. – Если я хочу покоя, то должна закончить работу или работать до тех пор, пока кто-нибудь другой ее не закончит”. Теперь она могла наконец всерьез заняться сбором статистики, важной для любой дешифровки.
11 июля 1941 года, через три дня после своего 90-летнего юбилея, Артур Эванс умер. Около 2 тыс. кносских надписей остались неопубликованными. Было крайне маловероятно, чтобы их вскоре опубликовали. В 1939 году началась война, и Эванс передал таблички на хранение в Музей Ираклиона. В мае 1941 года Крит захватили нацисты, которые превратили виллу “Ариадна” в командный пункт. А когда война закончилась, у греческих властей не было денег, чтобы реставрировать и каталогизировать таблички. Они останутся в музее, под спудом, еще долгие годы.
В своей первой работе о линейном письме Б, опубликованной в декабре 1941 года, Кобер не скрывает обиды: “Ни один археолог, даже выдающийся, не может знать, найдет ли он надписи, но если они все же найдены, очевидно, его долг опубликовать их должным образом”. Иначе, указывала она, исследователи не в состоянии договориться по таким основополагающим вопросам, как количество и характер знаков линейного письма Б. Достижение первейших целей дешифровки – составление перечней знаков и слов – стало невозможным. “В опубликованном Эвансом списке знаков, например, некоторые из них… по всей видимости, не встречаются ни в одной известной надписи, часто упоминаются без малейшей подсказки, откуда они взялись и как их использовать, – говорила Кобер. – Но еще непростительнее то, что знаки в опубликованных надписях не встречаются больше нигде… Эти нестыковки мешают нам на каждом шагу”.
При этом Эванс все же установил несколько фактов о линейном письме Б. Стало известно направление письма: слева направо. Были известны границы слов, а также принцип, в соответствии с которым организовывалась числовая система. Было также ясно, что линейное письмо Б – это слоговое письмо. Оно содержало ряд логографических знаков, и значение многих из них было известно. Мы также знаем, что критские писцы использовали отдельные пиктограммы для обозначения животных мужского и женского пола, хотя ученые не знали, какой знак обозначал женскую особь, а какой – мужскую. То же самое было со знаками “мальчик” и “девочка” – , – определенными в 1927 году Коули как пара.
Значение лишь одного слова линейного письма Б было известно с высокой долей вероятности. Это было слово , и хотя никто не знал, как оно произносится, контекст помог определить его. Оно появлялось регулярно в нижней части описей перед суммой и вероятнее всего означало “итого”. В общем, не так уж много для 40 лет работы.
Каким образом дешифровщик проникает в такую герметичную систему? Есть лишь один способ. Проиллюстрируем его с помощью задачи, предложенной в 2010 году на Международной лингвистической олимпиаде для старшеклассников. Задачу придумал Александр Пиперски. В ней используется существующая в действительности система письма – блиссимволика. Карл К. Блисс (Блиц), австрийский еврей, переживший Бухенвальд, предложил универсальную систему письма. Блиссимволика – пример чисто идеографической системы, в которой каждый знак обозначает целое понятие.
Ниже приведены 11 английских слов, пронумерованных и записанных с помощью блиссимволики.
Задача: найти соответствие каждому символу с корректным переводом. (Общий метод дешифровки описан ниже, решение приведено в примечаниях.) Когда кто-нибудь сталкивается с подобной проблемой, первая реакция, естественно, – это паника: символы выглядят совершенно непроницаемыми. Можно попытаться найти ключ в самой письменности. (Но не всегда он заключен в задаче.)
В данном случае у нас серьезное преимущество перед исследователями линейного письма Б: мы имеем дело с двуязычной надписью. Начнем с английских слов. Мы немедленно заметим, что эта группа состоит из разных частей речи: существительных, прилагательных и глаголов.
4 существительных: талия; губы; активность; слюна.
4 прилагательных: активный; больной; западный; веселый.
3 глагола: дуть; кричать; дышать.
Это первый ключ. Мы знаем, что группа из 11 символов содержит 4 существительных, 4 прилагательных и всего 3 глагола. Если мы найдем то общее, что характеризует последние 3 символа, то, вероятно, установим и глаголы. Обратимся к символам. На этом этапе мы не будем пытаться переводить их. Мы рассмотрим их как абстракции.
Можно заметить следующее. Во-первых, во всех случаях, кроме одного (№10), имеется больше, чем один дополнительный компонент. Это может оказаться важным, хотя мы еще не знаем, почему. Во-вторых, над некоторыми символами стоят значки: “крышечка” () или галочка (). По этому принципу мы можем рассортировать 11 символов:
3 знака с “крышечкой”: №№ 1, 6, 9.
4 знака с галочкой: №№ 3, 4, 7, 11.
4 знака без “крышечки” и без галочки: №№ 2, 5, 8, 10.
Мы сделали первое крупное открытие. Мы искали три глагола, и в трех символах (с “крышечкой”), возможно, нашли их. Условно обозначим эти символы как глаголы. Мы еще не знаем, какой символ какому глаголу соответствует. Данные можно суммировать так:
= возможные глаголы (порядок неизвестен): “дуть”, “плакать”, “дышать”.
А вот теперь, кажется, мы застряли. У нас осталось 4 символа с галочкой и 4 простых символа. И нет способа выяснить, какая группа содержит существительные, а какая – прилагательные. Или есть?
Взглянув на перевод, мы увидим, что два слова в списке тесно связаны: существительное “активность” и прилагательное “активный”. Они отличаются лишь одним параметром: это разные части речи. Если бы мы нашли два символа Блисса, которые также отличались бы одним параметром, это нас выручило бы.
Мы найдем лишь одну такую пару: №№ 4 и 10, . Один знак – с галочкой, второй – без. Одно из них – прилагательное “активный”, второе – существительное “активность”. Галочка превращает либо существительное в прилагательное, либо прилагательное – в существительное. Но как это определить? Присмотримся к отдельным знакам. (Так Шампольон догадался, что египетский иероглиф означает слово “солнце”.)
Начнем со знаков с галочкой: №№3, 4, 7 и 11 и ). Если это существительные, то они означают (в случайном порядке): талия, губы, активность, слюна. Если это прилагательные, то они означают (также в случайном порядке): активный, больной, западный, радостный.
Заметно, что один знак выпадает из ряда: №11 – сердце с галочкой наверху и со стрелкой, направленной вверх. Мы знаем, что блиссимволика – это идеографическая система, которая должна быть универсальной. Во многих культурах сердце считается вместилищем эмоций. Какое из оставшихся английских слов может быть связано с эмоциями?
Такое слово одно: прилагательное “веселый”. Если мы предполагаем, что символ №11 означает “веселый”, мы можем построить дедуктивную цепочку:
Если = “радостный”, то галочка превращает существительные в прилагательные.
Следовательно, = “активность”, = “активный”.
Три оставшихся существительных: – это (в случайном порядке) “талия”, “губы”, “слюна”.
Два оставшихся прилагательных: – это (в случайном порядке) “больной” и “западный”.
Глаголы – это (в случайном порядке) “дуть”, “плакать”, “дышать”.
Аналогично можно установить значение всех 11 слов. Заметим, что многие английские слова отсылают к частям тела или их функциям. Это также может наводить на мысль о многочастной форме многих символов: такая форма может лучше передавать значение, которое является суммой компонентов.
Сталкиваясь с линейным письмом Б, Алиса Кобер и другие исследователи имели дело с подобной дедуктивной процедурой, заполняя тысячу ячеек. Но, к отвращению Кобер, большинство ее коллег брались за задачу не с того конца: пытались сначала определить язык, на котором говорили минойцы, а затем дешифровать их письменность.
У всякого, казалось, имелось собственное представление о том, какой язык сохранили таблички. (Майкл Вентрис, например, держался за ту идею, что это был забытый язык этрусков, пока за несколько недель до успешной дешифровки не прозрел.) “Можно доказать… что критяне говорили на любом известном языке, который существовал в то время – при одном условии: если не учитывать тот факт, что полдюжины других вариантов в той же степени логичны и справедливы, – объясняла в 1948 году Кобер на лекции в Йельском университете. – Один из моих корреспондентов утверждает, что критяне были кельтами по пути в Ирландию и Англию, а другой настаивал на том, что они связаны с полинезийцами”.
В отношении языка письменности Кобер предпочитала оставаться агностиком. “Мне интересно лишь, – сказала она однажды, – что именно писали минойцы”. Она настаивала, что таблички следует изучать лишь сами по себе и, исключив предрассудки дешифровщика, письменности нужно позволить говорить самой за себя.
“Мы можем говорить не о языке, а лишь о письменности, потому что система письма не прочитана, – сказала она однажды. – Так как все, что мы знаем о языке или о языках письменности, это то, что дает нам увидеть грамматология. Доскональное понимание всех письменных источников необходимо нам о выдвижения любых лингвистических теорий. В противном случае мы неизбежно будем ходить по кругу”.
К середине 30-х годов, имея в распоряжении две сотни надписей, Кобер начала прочесывать лес символов в поисках подсказок. Она начала считать.
Язык и письменность – даже отдаленно не одно и то же. В любом языке предложения могут быть разобраны на слова, а слова – на более мелкие части. Важно заметить, что эти части организованы, по словам антрополога Элизабет Барбер, “по принципу селекции и комбинации”. Письменность, которую используют для записи того или иного языка, будет отображать эти принципы.
Простой пример. В любой надписи, пишет Барбер, “каждый знак связан особым отношением с соседними знаками”. В итальянском языке, например, допускается, чтобы за s следовал f или g в начале слова: sforza (“сила”), sfumato (“туманный”), sgraffito (“рисунок, надпись”). Не так обстоят дела с английским языком – и только по той причине, что давным-давно он решил, как себя вести. В итоге многие знаки будут возникать бок о бок в определенных позициях в текстах на итальянском, но не на английском. Перевод в таблицу такого поведения помогает дешифровщику языка надписи сузить поле возможностей.
Страница из блокнота Алисы Кобер с рабочими записями.
Когда Кобер начала работу, она хранила таблицы в записных книжках. Всего за несколько лет она заполнит 40 записных книжек: “счетные книги” XX века, в которых она составляет перечни счетных книг бронзового века. Но во время Второй мировой войны и после нее бумага была в дефиците, и Кобер приходилось прибегать к ухищрениям (иногда даже к воровству), чтобы продолжать вести статистику. Когда записные книжки стали роскошью, она начала нарезать двух-трехдюймовые карточки из любой бумаги, которую могла найти: из церковных объявлений, почтовых открыток, обложек учительских журналов, бланков из библиотеки колледжа и т.д.
На лицевой стороне карточки Кобер мельчайшим почерком указывала статистику для отдельных знаков. Фрагменты текста на обороте выдавали происхождение бумаги:
Всего Кобер удалось заполнить более 116600 двух-трехдюймовых карточек, а также более 63300 карточек побольше (а в целом около 180 тыс.). Карточки поменьше она складывала в картонные блоки из-под сигарет (в них недостатка не было). Даже сейчас, спустя шесть десятилетий, открывая их, можно почувствовать легкий аромат табака.
Система письма – это тонкая материя, переплетение звуков и символов. Как и в случае настоящей ткани, где возможны варианты переплетений, в письменности существует множество способов взаимодействия звуков и символов. Когда дешифровщик сталкивается с неизвестной письменностью, используемой для записи на неизвестном языке, он должен ухватиться за нить, потянув за которую можно уяснить узор. Он поступает так со всякой структурой, со всякой комбинацией языка и письменности, которая, пишет Барбер, несет “особый отпечаток, который может помочь нам выяснить, с каким языком мы имеем дело”. Именно по этой причине Кобер 15 лет вела подготовительную работу, изучая языки, связанные с различными типами письменности: от логографической (китайский) – к слоговой (аккадский) и алфавитной (персидский).
Ее задача была бы гораздо легче, если бы она точно знала, что минойцы пользовались алфавитом. Слоговое письмо дешифровать гораздо труднее, потому что почти каждый знак передает более одного звука. Частота употребления в слоговой и алфавитной системах различна, и один и тот же язык с точки зрения статистики будет вести себя по-разному в зависимости от системы записи. Двусложное слово, записанное с помощью слоговой системы, может состоять только из двух знаков. Записанное с помощью алфавитной системы, как заметила Барбер, одно и то же слово “может быть представлено количеством знаков от двух до дюжины”. Вспомните, например, об огромной разнице в длине английских двусложных слов Io (“Ио”) и strengthened (“прочный”).
Кобер, к своему ужасу, понимала, что таблицы частотности слоговых систем не опубликованы. И здесь ей пригодилась домашняя картотека, помогающая организовать массу знаков линейного письма Б. Для каждого слова с табличек (200 опубликованных надписей дали около 700 слов) она нарезала карточки и на каждой карточке указала все, что смогла узнать о знаке. Кобер не просто каталогизировала частоту каждого знака: она фиксировала частоту каждого знака во всех позициях (начальный, второй, средний, предпоследний, последний); знаки, которые появляются до или после каждого знака; сочетаемость одних знаков с другими; повторяемость двух– и трехсоставных кластеров, и многое другое.
В 1947 году в письме коллеге Кобер рассчитала время, которое ей потребовалось, чтобы определить статистику частотности употребления одних знаков в сочетании с другими: “Можно узнать, сколько времени потребуется, чтобы сравнить 78 знаков с другими 78 знаками, при условии, что сравнение одного знака (если все идет хорошо) занимает 15 минут. Посмотрим: 78 знаков и 77 знаков на 15 минут – около 1500 часов. Это при помощи логарифмической линейки, чтобы ускорить арифметические процедуры”.
После расчетов Кобер купила пробойник и сделала отверстия в строго определенных местах карточек. Каждое отверстие означало какой-нибудь знак линейного письма Б. Отверстие в одном месте обозначало знак , другое – , третье – , и т.д. Расположение отверстий оставалось идентичным на всех карточках, и, наложив одну карточку на другую, можно было увидеть, где отверстия совпадают. Это позволяло моментально узнать, между какими знаками и словами имелась связь. “Заполнение карточек занимает много времени, картотека имеет значительный объем, – писала она в 1947 году, – но однажды они закончатся, и все материалы окажутся организованы так… что любой вопрос можно будет прояснить за несколько минут”.
При всей строгости и точности картотека “демонстрировала и мягкость” своей создательницы. Томас Палэма и его коллега Сьюзан Тромбли заметили, например: Кобер, “вырезая из открытки разделитель для карточек, приняла дополнительные меры, чтобы не пострадал олененок среди цветов”.
При этом на ее плечах лежал тяжелый груз работы в Бруклинском колледже. “Я… преподаю в свободное время”, – в 1942 году писала она коллеге. Едва ли это была шутка. Колледж входил в состав Нью-Йоркского университета, и для профессорско-преподавательского состава акцент был сделан скорее на преподавании, чем на исследованиях. “Бруклинский колледж для меня никогда не делал ничего в научном плане”, – пожаловалась Кобер несколько лет спустя. Она делила кабинет с четырьмя коллегами (одно это делало невозможной работу по дешифровке в кампусе). Кроме занятий, Кобер активно участвовала в делах университета.
В 1943 году ее попросили помочь слепой студентке с изучением Горация. Кобер самостоятельно освоила систему Брайля и с 1944 года переводила на нее учебники, библиотечные материалы и экзаменационные задания для всех слепых учащихся. Перевод на систему Брайля материалов одного экзамена занимал у нее не менее 15 часов.
В письме заведующему кафедрой в мае 1946 года Кобер составляет следующее расписание на ближайшие недели:
21–24 мая. Перевод экзаменационных заданий в систему Брайля. Подготовка к выступлению 24 мая. Занятия.
25 мая — 6 июня. Занятия. Брайль.
7 июня. Экзамен по латинскому языку (уровень 1). Наблюдение за студентами.
7–10 июня. Проверка работ. Оценки к понедельнику, 10 июня.
11 июня. Дополнительные обязанности по наблюдению за студентами на кафедре.
12 июня. Экзамен по классической древности (уровень 1), 110 работ. Наблюдение за студентами.
13 июня. Проверка работ.
14 июня. Экзамен по классической древности (уровень 10), 30 работ. Наблюдение за студентами.
15 июня. Утро – проверка работ на стипендию Нью-Йоркского клуба антиковедов. Вечер – посвящение в общество Фи-бета-каппа.
Часть картотеки Алисы Кобер с самодельными карточками, при помощи которых она сортировала знаки линейного письма Б.
“Чем меньше сказано о педагогической нагрузке, тем лучше, – жаловалась Кобер коллеге-классику в 1949 году. – Придется опять… будь оно неладно. Жаль, что нам не платят за то, чем нам хотелось бы заниматься”.
При этом с учащимися она вела себя тепло и участливо, даже, можно сказать, страстно. В начале 40-х годов по просьбе учеников она организовала в колледже отделение национального общества Эта-сигма-фи, объединяющего антиковедов, и возглавила его. Когда она преподавала археологию, она взяла студентов на раскопки близлежащих пустырей, где они нашли столовые приборы и осколки тарелок.
“Думаю, я хороший преподаватель. Во всяком случае, мои студенты приходят в класс с улыбкой и смеются моим шуткам”, – писала Кобер в 1947 году при поступлении на работу в Пенсильванский университет. Ее оценку ситуации разделяла по крайней мере одна ученица. Среди бумаг Кобер есть письмо, присланное в 1944 году из Детройта молодой женщиной по имени Фритци Поппер Грин:
Я знаю, что мои имя и адрес… ничего вам не скажут… Но кто я, вовсе не важно. Я была одной из счастливиц из латинской группы, которые 6 или 7 лет назад наслаждались Горацием, Плавтом и Теренцием под вашим прекрасным руководством на вечернем отделении Бруклинского колледжа.
Я хотела бы, чтобы вы знали, как много для меня значило то, что вы натаскивали нас, чтобы мы получили высокую оценку по латыни… несмотря на то, что вы не хотели больше преподавать по вечерам…
Я хочу, чтобы вы знали (хотя прошло уже много времени), – я была одной из тех, кто ни минуты не считал латынь “непрактичной”, и любовь к классической древности и все понимание, которые я приобрела, – все это только благодаря вам.
Преподавая предмет в своей “трезвой, неэмоциональной” манере, Алиса Кобер передавала студентам ту страсть, которой жила сама – страсть мысли. Ее ученица Ева Бранн вспоминала, как Кобер говорила: “Вы поймете, что сделали большую работу, когда почувствуете боль в задней части шеи”.
В конце 1945 года Кобер подала заявку на стипендию Фонда им. Гуггенхайма для исследования линейного письма Б. Если бы она оказалась достаточно хороша и получила ее, то на год оставила бы преподавание – впервые за десятилетие. Возможно, она добилась бы реального прогресса и приблизила день, когда критские таблички можно было бы снова прочитать. Кобер интересовало не содержание табличек, а загадка письменности как чисто криптографическая проблема. Июньским вечером она сказала новым членам общества Фита-бета-каппа Колледжа им. Хантера, что хотя минойские таблички могут и не скрывать в себе высокую драму, дешифровщику они в любом случае принесут глубочайшее удовлетворение:
Мы сможем узнать, действительно ли существовала Елена Прекрасная, был царь Минос мужчиной или женщиной и действительно ли у критян имелся механический человек, который бегал по скалам и предупреждал их, когда на остров пытался высадиться враг. С другой стороны, возможно, мы узнаем лишь, что 10 июня 1400 года до н. э. мистер Икс доставил мистеру Игрек 100 голов скота… Но ведь решать головоломки неинтересно, если ответ заранее известен.
Глава 5
Восхитительная задача
В апреле 1946 года в газетах появились имена 132 стипендиатов Фонда им. Гуггенхайма того года. В списке были и звезды, например фотограф Ансел Адамс, поэтесса Гвендолин Брукс, композитор Джанкарло Менотти. Среди стипендиатов оказалась и Алиса Кобер, впервые за свою карьеру получившая крупную премию. Две с половиной тысячи долларов избавили бы ее от необходимости преподавать целый год, так что она могла бы безраздельно посвятить себя дешифровке.
В Бруклин полетели поздравления. Дарси У. Томпсон, шотландец и, по словам Кобер, “один из «великих мужей» классической науки”, написал ей: “Ваши знания обширны, мужество огромно, а [выбранная] задача – восхитительна”. Леонард Блумфилд, выдающийся лингвист первой половины XX века, также отдал дань таланту Кобер: “Простое упоминание об [избранной] вами задаче пугает меня”.
С 1 сентября Кобер решила оставить на год Бруклинский колледж. В соответствии с требованиями фонда, она прошла медицинское обследование. Зная о разрушительной болезни, которая настигнет Кобер менее чем через три года, отчет врача читать невыносимо: “Она в прекрасной физической форме. Нет никаких признаков органических либо функциональных заболеваний”.
До начала стипендиального года Кобер пришлось поработать. Она начала готовить для “Американского археологического журнала” большую рецензию на первый том (всего намечалось опубликовать два) книги Бедржиха Грозного о “дешифровке” линейного письма Б. Чешский ученый, успешно дешифровавший хеттскую клинопись, теперь стремился доказать, что язык Крита бронзового века также являлся формой хеттского. “По-моему, это ахинея, – отзывалась Кобер в частном письме редактору журнала Джону Франклину Дэниелу. – Но Грозному повезло с хеттским… Так что я должна хорошо подумать, прежде чем писать гадости”.
Чем больше Кобер размышляла, тем сильнее росло ее негодование по поводу ненаучного подхода Грозного к критскому письму. “Я надеюсь, он не будет слишком раздосадован моей рецензией, – писала она своему коллеге, – но, думаю, в делах науки истина превыше всего”. К тому моменту, когда Кобер села сочинять рецензию, она была так распалена, что предупредила Дэниела: для публикации ему понадобится асбестовая бумага. “Не остыньте раньше, чем сядете писать, – пошутил в ответ Дэниел. – Я нашел небольшой запас асбестовой бумаги”.
Дэниел, молодой археолог из Пенсильванского университета, был одним из немногих коллег Кобер, которых она действительно уважала (а Вентриса – нет). В 1941 году Дэниел опубликовал важную статью о кипро-минойской письменности, использовавшейся в эпоху поздней бронзы на Кипре и, как полагают, произошедшей от линейного письма А. В начале 40-х годов, когда Дэниел сменил Мэри Свиндлер на посту редактора “Американского археологического журнала”, между ним и Кобер завязалась переписка. К середине десятилетия Дэниел стал самым важным человеком в профессиональной жизни Кобер.
Оставшиеся до стипендии месяцы также позволили Кобер расширить свой лингвистический репертуар. К тому времени она уже освоила много языков, древних и современных: греческий и латинский, французский и немецкий (необходимый набор для классика), а также англосаксонский. В начале 40-х годов она приступила к изучению хеттского, древнеирландского, аккадского, тохарского, шумерского, древнеперсидского, баскского и китайского. В 1942–1945 годах, когда Кобер вела занятия в Бруклине, она раз в неделю ездила на поезде в Нью-Хейвен, в Йельский университет, где брала уроки санскрита. Она понимала, что вряд ли какой-нибудь из этих языков скрывается за знаками на глиняных табличках. Ее намерения становятся ясны из переписки. Кобер вооружается, чтобы “в один прекрасный день они принесли какую-нибудь пользу”.
С целью самообразования Кобер также занималась полевой археологией. Летом 1936 года она участвовала в раскопках в каньоне Чако в американском штате Нью-Мексико, а летом 1939 года работала в Греции. Годы спустя она будет писать о “тоске по Афинам”, вспоминая, как она “карабкалась вверх и вниз по северному склону Акрополя”.
Летом 1946 года Кобер даже успела устроить себе нечто вроде каникул: отправилась с друзьями в автопробег по Западу США и Мексике. В сохранившейся переписке, насчитывающей более тысячи страниц, Кобер лишь дважды делает отступления, не имеющие отношения к работе, причем один раз из двух она мимоходом вспоминает об этой поездке. Впрочем, как следует из ее письма Дэниелу, отправленного из Боулдера (штат Колорадо), она взяла с собой материалы по линейному письму Б.
Кобер стремилась выжать все из свободного времени. Чтобы отдохнуть, она читала детективы или вязала, однако, в отличие от большинства, делала это одновременно.
Стипендиальный год официально начался 1 сентября 1946 года. Алиса Кобер провела первые месяцы, “проясняя для себя фон” – анализируя малоазиатские языки: лидийский, ликийский, хурритский, хаттский, карийский, “остатки некоторых других”. Списки слов многих языков не были опубликованы, и она сделала для них картотеки. “Это неблагодарная работа, и многие ученые не стали бы за нее браться, – писала она той осенью Дэниелу. – Получается, что каждый работающий в этой области должен делать всю работу с начала”. Один лидийский потребовал “около месяца невероятно интенсивной работы”, и это только чтобы сделать картотеку.
Тем не менее отчетливо ощущалась ее радость из-за того, что не нужно преподавать. “Я никогда не имела возможности работать непрерывно так долго, – писала Кобер в декабре в промежуточном отчете Фонду им. Гуггенхайма. – Сейчас мне нужен месяц, чтобы сделать то, для чего раньше потребовался бы год… Очень надеюсь, что результаты моей работы окажутся соответствующими моей благодарности”.
В значительной степени эти результаты зависели от ответа на письмо, которое она отправила месяцем ранее, в ноябре 1946 года. Письмо было адресовано Джону Линтону Майрзу, выдающемуся археологу из Оксфордского университета. Майрз ассистировал Эвансу на раскопках в Кноссе, а после его смерти унаследовал титул эгейского патриарха. К сожалению всех заинтересованных лиц, Майрз также продолжил работу Эванса над линейным письмом Б (он 40 лет отвечал за примечания и прорисовки в публикуемых материалах). Эванс, как пишет Эндрю Робинсон, оставил свои дела в беспорядке. Запланированный второй том Scripta Minoa, посвященный линейному письму Б, при жизни Эванса не вышел. Неблагодарное дело его подготовки свалилось на Майрза, который в середине 40-х годов был уже очень пожилым и больным человеком.
В 1946 году ученые по-прежнему располагали лишь 200 надписями. У Майрза же хранились прорисовки и фотографии более 2 тыс. надписей Эванса: последний решительно заявил, что они останутся недоступными, пока в свет не выйдет Scripta Minoa II. Если бы Кобер могла увидеть их до публикации, ее картотека увеличилась бы почти десятикратно. Но из-за нежелания Эванса упускать контроль над своими материалами (даже после смерти!) надежды на это было мало. 20 ноября 1946 года она пишет:
Дорогой профессор Майрз!
Мне очень трудно писать это письмо, потому что оно содержит просьбу, на которую, я боюсь, вы можете ответить отказом. Тем не менее, учитывая обстоятельства, мне необходимо спросить вас…
Если бы я смогла ознакомиться с частью или со всеми неопубликованными надписями в течение этого года, когда я могу посвятить им все свое время, это очень помогло бы мне и, возможно, ускорило бы процесс дешифровки…
Я не уверена, стоит ли просить вас об этом. Я знаю, что подготовка корпуса ведется, и хотя вот уже 15 лет, как я занимаюсь этой проблемой, я всегда чувствовала, что сэр Артур Эванс должен был сам дешифровать эту письменность. В конце концов именно благодаря ему мы узнали о ее существовании. Если он действительно хотел, чтобы никто не увидел неопубликованные надписи, пока они не выйдут под его именем, мне лишь оставалось бы согласиться и отдать дань его памяти.
Однако, поскольку научный интерес иногда напоминает религиозный фанатизм, я должна спросить, могу ли я увидеть неопубликованные материалы в этом году, когда я свободна от академических обязанностей…
Я должна признаться, что (как бы громко это ни звучало) с удовольствием отправлюсь хоть на край земли, если у меня будет возможность увидеть там новую надпись линейным письмом Б.
Извиняясь, но с надеждой
(мисс) Алиса Э. Кобер
Отправив письмо, она села с сигаретой и логарифмической линейкой ждать ответа.
К тому времени Алиса Кобер, работая всего с 200 надписями, значительно продвинулась вперед. Тысячи часов, проведенные за перекладыванием карточек, начали давать плоды, и, фрагмент за фрагментом, стала вырисовываться картина. В 1952 году на радио Би-би-си Майкл Вентрис рассказал о шагах, которые делает дешифровщик, проходя сквозь лес символов:
Обычный способ размещения слоговых знаков (когда мы знаем, как они произносятся) в определенном порядке – организация их в слоговую “сетку”… Наиболее важная работа, если мы хотим дешифровать слоговую систему с нуля, заключается в том, чтобы попытаться классифицировать знаки с помощью чего-то вроде таблицы, даже прежде, чем мы узнаем реальные звуковые значения гласных и согласных… После того, как позднее мы сможем определить, как произносятся один или два знака, мы немедленно получим информацию о многих других знаках, расположенных в этих же столбцах таблицы… а дальше лишь вопрос времени, прежде чем мы найдем формулу, которая решит все.
Читать бесплатно другие книги:
