Попугай Флобера Барнс Джулиан

— Это Луи Буйе. Да, да, это Буйе. — Было ясно, что его спрашивают об этом не в первый раз. Мы посмотрели вместе еще одно или два места в этой книге. А затем я наконец упомянул о попугаях.

— А, попугаи. Их было два.

— Да. Вы знаете, который из них настоящий, а который — самозванец?

Он снова хохотнул.

— В 1905 году в Круассе открыли музей, — ответил он. — В тот день, когда я родился. Естественно, меня на открытии не было. Было собрано все, что только возможно, вы сами это видели в музее. — Я утвердительно кивнул. — Не так уж много. Большинство вещей было утрачено. Однако куратор музея решила, что есть одна вещь, которую она должна достать для музея, — это был Лулу, попугай Флобера. Поэтому обратились в Музей естественной истории и попросили: пожалуйста, нельзя ли нам получить назад попугая Флобера? Он нам нужен для нашего павильона. В музее нам сказали: «О, конечно, следуйте за нами».

Эту историю мсье Андриё рассказывал не в первый раз. Он умело использовал паузы.

— Итак, они отвели куратора туда, где хранился резерв коллекции. Вам нужен попугай? — спросили ее. В таком случае пройдемте в отдел птиц. Открыв двери, все увидели перед собой… пятьдесят попугаев. Пятьдесят попугаев!

И как же они поступили? Очень логично и умно. Они снова пришли в музей. Но уже с экземпляром книги «Простая душа» и прочитали друг другу, как Флобер описал попугая Лулу. (То же, что я сделал накануне.) Теперь они выбрали попугая, который больше всего был похож на того, который был описан автором.

Сорока годами позднее, после последней войны, в музее при больнице стали собирать коллекцию. Они тоже обратились в Музей естественной истории. Пожалуйста, не можете ли вы дать нам попугая Флобера? Конечно, согласился музей, выбирайте, но только не ошибитесь. Те, кто выбирал, тоже сверились с книгой «Проста» душа» и выбрали попугая, который был больше всех похож на тот, что описан Флобером. Вот каким образом помнилось дм попугая.

— Значит, в павильоне в Круассе тот попугай, который был выбран первым, то есть настоящий?

Мсье Андриё был уклончив. Он чуть сдвинул со лба шляпу. Я же вынул свою фотокамеру:

— Если на то пошло, что вы скажете об этом? — Я стал перечислять знакомые приметы попугая и указал на не совпадающие по цвету лоб и грудку того, который был в павильоне Круассе. Почему этот попугай, выбранный позже, все же больше похож на того, что описан в книге?

— Однако вы должны помнить две вещи. Во-первых, Флобер — художник. Он писатель с воображением. Он мог изменить что-то для гармонии красок. Это на него похоже. Если он вг.ял напрокат попугая, почему он должен описывать его таким, каким он был на самом деле? Почему бы не изменить цвета, если так будет лучше?

Во-вторых, Флобер вернул попугая в музей, как только закончил повесть. Это было в 1876 году. А павильон в Круассе был создан тридцать лет спустя. В чучелах животных заводится моль, вы это знаете. Чучела от времени разрушаются. Как, например, случилось с попугаем Фелиситэ, не так ли? Внутренности из него высыпались.

— Да.

— К тому же цвет их оперения со временем меняется. Правда, я не специалист по изготовлению чучел.

— Вы хотите сказать, что любой из них может оказаться настоящим? Или, возможно, ни один из них?

Он медленно, примиряюще развел руками, лежавшими на столе. У меня остался последний вопрос.

— Все эти попугаи до сих пор остаются в музее? Все пятьдесят штук?

— Этого я не знаю, но не думаю. Следует помнить, что в двадцатых и тридцатых годах, когда я был молодым, была мода на чучела животных — зверей и птиц. Ими украшали гостиные. Считалось, что это красиво. Поэтому музеи охотно продавали из своих коллекций то, что им было ненужно. Зачем Музей естественной истории оставил у себя чучела пятидесяти попугаев с Амазонки? Им суждено было сгнить. Я не знаю, сколько их сейчас осталось в музее. Думаю, что от большинства их они уже избавились.

Мы пожали друг другу руки. На пороге мсье Андриё приподнял шляпу, подставив на мгновение свою чувствительную голову лучам августовского солнца. Я был одновременно удовлетворен и разочарован. Это был ответ, и вместе с тем это не было ответом, это был конец, и вместе с тем концом это не было. Подобно сердцу Фелиситэ, которое билось все тише и незаметнее, тихо заканчивалась вся эта история, «как иссякающий фонтан, как замирающее эхо». Что ж, возможно, так и должно быть.

Пришло время прощаться. Как добросовестный врач, я осмотрел все три памятника Флоберу. В каком же они были состоянии? В Трувиле усы Флобера по-прежнему нуждались в ремонте, хотя заплата на бедре уже не так бросалась в глаза. В Барентене на левой ноге появилась трещина, внизу на сюртуке была дыра, на верхней части статуи видны следы мха; глядя на зеленоватые пятна на груди, я, чуть прикрыв глаза, попытался представить себе писателя карфагенским переводчиком с татуировкой попугая на груди. В Руане, на площади Де Карм, памятник был в порядке, благодаря сплаву девяностотрехпроцентной меди с семью процентами олова. Но памятник по-прежнему продолжал окисляться. Казалось, что каждый год он ронял одну-две слезы, о чем говорили следы медной окиси на шее. В этом не было ничего необычного: Флобер легко и охотно плакал. Следы медных слез оставили узоры на его жилетке и тонкие полоски на брюках; от этого брюки приобрели парадный вид. В этом тоже не было ничего странного, ибо напоминало о том, что Флобер любил светскую жизнь не менее своего отшельничества в Круассе.

Пройдя несколько сотен ярдов к северу, я оказался в Музее естественной истории и смог побывать на верхних его этажах. Они явились для меня сюрпризом: я был уверен, что коллекции хранятся в подвалах, в запасниках. В нынешние времена в подвалах устраиваются комнаты отдыха, кафетерий, на стенах — различные диаграммы, карты и видеоигры, чтобы персоналу облегчить процесс обучения. Почему все так любят превращать обучение в игру? Все как для детей, даже если обучаются взрослые. Особенно взрослые.

Это была небольшая комната, возможно, восемь футов на десять, на правой стене — окна, вдоль левой — ряды стеллажей. Несмотря на лампочки на потолке, комната казалась темной — нечто подобное склепу на верхнем этаже. Хотя это не был склеп; ибо кое-кто из этих существ может снова увидеть дневной свет, если надо заменить изъеденных молью или вышедших из моды своих коллег. Итак, это была комната двойного назначения — наполовину морг и наполовину чистилище. Здесь устоялся свой особый запах: нечто среднее между запахом хирургического кабинета и скобяной лавки.

Войдя, я увидел вокруг себя только птиц; они заполнили все стеллажи, белые, обильно осыпанные дустом. Меня провели в третий ряд полок. Осторожно передвигаясь между ними, я, случайно повернув голову, неожиданно увидел сидящих в ряд амазонских попугаев. От пятидесяти чучел осталось всего три. Яркость их оперений приглушал слой пестицида. Они насмешливо смотрели на меня, как три старых, но остроглазых, обсыпанных перхотью, оскорбленных джентльмена. Они действительно — честно признаюсь в этом — были похожи на слегка свихнувшихся стариков. Я смотрел на них еще с минуту, а то и более, а затем, тихонько пятясь, покинул комнату.

Возможно, кто-то из них и был тем самым попугаем, которого я искал.