Ирландия Резерфорд Эдвард

Он очень заботился о своей семье.

На месте старой церкви в центре Дублина, которой через несколько лет после битвы при Клонтарфе был присвоен статус собора, теперь стояло совершенно новое величавое здание. В Западной Европе в моду вошел легкий и изысканный готический стиль в архитектуре, однако в Ирландии старый романский стиль, с его монументальностью, высокими глухими стенами и могучими арочными сводами, по-прежнему оставался популярным, и кафедральный собор в Дублине был прекрасным тому подтверждением. Величественный и основательный, он возвышался над всем этим небольшим городом. Официально он назывался церковью Святой Троицы, но все называли его церковью Христа. Именно туда, в церковь Христа, Кевин Макгоуэн по меньшей мере раз в месяц приводил свою дочь.

– Это подлинный крест, им крестили нашего Спасителя, – обычно говорил он, показывая на маленький деревянный крест, заключенный в золотой футляр. Церковь Христа вообще славилась своим собранием реликвий. – Здесь еще есть кусочек креста святого Петра, клочок облачения Богородицы, а вон там – обломок яслей, в которых лежал новорожденный Христос.

В соборе даже хранилась капля благословенного молока Девы Марии, того самого, которым она кормила Младенца Иисуса.

Но больше, чем все эти священные предметы, люди почитали два других сокровища, и каждый, кто приезжал в Дублин, спешил их увидеть. Первым было большое распятие, которое, подобно некоторым древним языческим камням былых времен, могло иногда говорить. Но самым главным сокровищем был прекрасный посох, который, как гласила легенда, некий ангел передал святому Патрику от самого Иисуса Христа: знаменитый посох Спасителя – Бачал Изу. Он хранился в часовне на севере Дублина, но по особым случаям его переносили в церковь Христа.

Пока девочка с благоговением взирала на все эти чудеса, отец всегда говорил ей:

– Если когда-нибудь город окажется в опасности, Уна, мы отдадим наш тайный ящичек монахам этого собора. Под их присмотром он будет в такой же безопасности, как все эти реликвии. – И отца, и дочь успокаивала мысль о том, что их скромное земное сокровище может быть защищено хранителями подлинного креста и Бачал Изу святого Патрика.

Уна знала, что ее отец всегда помнит о том ящичке с серебром, как о неком талисмане или амулете пилигрима.

Теперь у отца появился помощник, а у матери – английская девушка-рабыня для работы по хозяйству. Братья подросли; к счастью, они были здоровы и полны энергии. Поэтому она вполне могла позволить себе три дня в неделю оставаться в больнице Айлреда Палмера, которая находилась всего в нескольких сотнях ярдов от ее дома. И вскоре Уна стала уходить туда по понедельникам и возвращаться домой только в пятницу. А поскольку Фионнула должна была проводить субботу и воскресенье с родителями, Палмеру и его жене приходилось присматривать за ней только один раз в неделю, и они храбро заявили, что ничего страшного в этом нет.

Они были чудесной парой: высокий рыжеволосый норвежец и его тихая заботливая жена. Уна предполагала, что потеря сына Харольда оказалась слишком тяжелым ударом для них обоих, поскольку они никогда о нем не упоминали. Но однажды, когда они складывали одеяла в больнице, жена Айлреда мягко улыбнулась Уне и сказала:

– Знаешь, у меня ведь тоже была дочка. Но она умерла, когда ей было два года. Думаю, сейчас она была бы похожа на тебя.

Уна была тронута и польщена. Иногда она даже молилась о том, чтобы сын наконец вернулся к этим добрым людям, но он, конечно, не вернулся.

Ей очень нравилось в больнице Святого Иоанна Крестителя. Сейчас там было тридцать пациентов, мужчины и женщины размещались в разных спальнях. Некоторые больные были довольно пожилыми, но не все. Здесь лечили самые разные недуги, кроме проказы – к этим страждущим никто не смел приближаться. Хлопот всегда хватало, пациентов нужно было кормить, заботиться о них, но Уне больше всего нравилось разговаривать с ними и слушать их истории. Ее всегда ждали с радостью. К Фионнуле относились немного по-другому. Она могла быть забавной, если хотела. Могла безобидно флиртовать со стариками, смешить женщин. Но усердие было не в ее характере. Вот неожиданно порадовать больных вкуснейшим пирогом с фруктами она могла, но скучная поденная работа утомляла ее, и чаще всего она просто исчезала, предоставив Уне делать все одной. Иногда, если что-то уж очень сильно раздражало ее или ей казалось, что Уна не уделяет ей достаточно внимания, Фионнула могла взорваться, бросить все дела, умчаться куда-нибудь и сидеть надувшись. В таких случаях Айлред Палмер обычно встряхивал своей длинной рыжей бородой, его добрые голубые глаза становились печальными, и он мог повернуться к Уне и сказать:

– Она, вообще-то, добрая, дитя мое, даже если вытворяет глупости. Мы все должны стараться помочь ей.

Но Уна отлично знала: как бы ни старались остальные, только ее собственные усилия обычно приводили Фионнулу в чувство.

В последние несколько месяцев даже ангельское терпение Палмера подверглось испытанию. На этот раз дело было не во вспышках раздражительности, хотя и они не прекратились. Дело было в мужчинах.

Фионнула всегда заглядывалась на мужчин, с самого детства. Она могла таращиться на них своими огромными зелеными глазищами, а они смеялись. Это было частью ее детского очарования. Но с тех пор она выросла и уже почти превратилась в молодую женщину. И все равно продолжала смотреть на них, только теперь это уже не был простодушный взгляд ребенка. Это был дерзкий, вызывающий взгляд. Она беззастенчиво разглядывала молодых людей на улице, могла уставиться на стариков в больничных палатах, пялилась на женатых мужчин у рыночных прилавков, под самым носом у их жен, которых это ничуть не забавляло. Но первым пожаловался Айлреду один купец, который попал в больницу, сломав ногу.

– Эта девушка строила мне глазки, – сказал он, – а потом подошла, села на другой конец скамьи, где я сидел, и распахнула ворот, чтобы я видел ее груди. Я слишком стар для таких игр с юными девами, – пожаловался он Палмеру. – Если бы не сломанная нога, я бы дотянулся до нее и надавал по заду!

Неделю назад поступила еще одна жалоба, и теперь уже об этом услышала жена Айлреда. Уна никогда не видела эту добрую женщину в таком гневе.

– Тебя следует высечь! – закричала она.

– Зачем? – совершенно спокойно откликнулась Фионнула. – Меня это не остановит.

Ее чуть было не отослали домой сразу, но Айлред решил дать ей еще один шанс.

– Жалоб больше быть не должно, Фионнула! – строго сказал он ей. – Ни одной. А если будут, – пообещал он, – ты отправишься домой. И больше сюда не придешь.

Это ее испугало. День или два она была очень тиха и задумчива, но уже скоро прежняя веселость вернулась к ней, и хотя она старалась не давать повода к жалобам тем мужчинам, с которыми сталкивалась, Уна видела, как в глазах подруги сверкают озорные искорки.

Рынок, куда пришли девушки, находился возле западных ворот. За последние поколения древняя крепостная стена времен Бриана Бору была расширена на запад и перестроена в камне. Кроме внушительного собора, который возвышался над соломенными крышами тесно прижатых друг к другу бревенчатых домов, здесь появилось еще семь маленьких церквей. За рекой, на северной стороне моста, вырос большой пригород. Теперь обнесенный надежной стеной Дублин, которым правили норманно-ирландские короли, стал почти таким же впечатляющим городом, как и большинство других крупных городов Европы.

Хотя рынок этот и уступал размерами портовому, где продавали рабов, он был не менее примечателен. Повсюду пестрели лотки и палатки с мясом, фруктами, овощами и прочей снедью. Здесь всегда толпилось множество самого разного народа, зачастую весьма колоритного. Торговали здесь и купцы с севера Франции, у которых была собственная церковь Святого Мартина над старой заводью Дуб-Линн. И англичане из английской колонии оживленного порта Честер, что за Ирландским морем к востоку от Дублина. Последние несколько десятилетий торговля с Честером процветала. У них была своя церковь в центре города. Скандинавские моряки тоже имели свою часовню, названную в честь святого Олафа, она стояла недалеко от порта. И еще сюда частенько наезжали гости из Испании, а то и из более дальних мест, и все они добавляли яркости и красок рыночной площади. Да и местное население теперь стало весьма смешанным: рыжеволосые здоровяки-скандинавы с ирландскими именами, смуглолицые брюнеты, почему-то называвшие себя датчанами. Здесь можно было встретить остменов и ирландцев, кельтов и чужаков, но, положа руку на сердце, все они едва ли отличались друг от друга. Потому что все они были дублинцами. И гордились этим. И таких жителей в городе теперь было от четырех до пяти тысяч.

Фионнула уже стояла возле лотка с фруктами. Уна поспешила к ней, зорко наблюдая за подругой. Флиртует ли та с продавцом или другими мужчинами рядом? Вроде бы нет. Между тем к лотку вальяжной походкой направлялся какой-то красавчик-француз. Только бы Фионнула не положила на него глаз. Однако, когда молодой человек подошел ближе, Фионнула отчего-то даже не обратила на него внимания. Уна вознесла небесам короткую благодарственную молитву. Возможно, подруга решила сегодня вести себя прилично.

Наблюдая за своей несносной подопечной, Уна никак не могла догадаться, что происходит что-то непозволительное. То, что Фионнула делала, казалось вполне естественным: она просто взяла с лотка большое яблоко, осмотрела его и положила обратно. Ничего особенного или странного в этом не было. Молодой француз разговаривал с хозяином лотка. Фионнула еще немного постояла возле фруктов, а потом отошла. Уна догнала ее.

– Мне скучно, Уна! – заявила Фионнула. – Пойдем к причалу.

– Хорошо.

– Видела, что я раздобыла? – Она посмотрела на Уну и улыбнулась озорной улыбкой. – Чудесное сочное яблочко.

Она сунула руку под рубашку и достала яблоко.

– Где ты его взяла?

– На лотке.

– Но ты за него не заплатила!

– Конечно.

– Фионнула! Немедленно верни его!

– Не могу.

– Почему?

– Потому что не хочу.

– Бога ради, Фионнула! Ты же его украла!

Фионнула широко распахнула зеленые глаза. Обычно, когда она делала так и строила рожицу, трудно было удержаться от смеха. Но сейчас Уне не было смешно. Кто-то мог заметить. Ей уже чудилось, что хозяин лотка гонится за ними или зовет Айлреда.

– Дай мне. Я отнесу его обратно.

Медленно и нарочито, по-прежнему тараща глаза в притворной серьезности, Фионнула подняла яблоко, словно собираясь протянуть его Уне, но вместо этого преспокойно откусила от него кусок. Ее насмешливо-серьезные глаза не отрывались от Уны.

– Слишком поздно.

Уна круто развернулась, решительно направилась к лотку, где хозяин только что закончил разговор с французом, и взяла одно яблоко.

– Сколько за два? Моя подруга свое уже надкусила. – Она очаровательно улыбнулась и кивнула на Фионнулу, которая подошла следом.

– Ты ведь работаешь в больнице? – с улыбкой спросил торговец Фионнулу.

– Да. – Девушка уставилась на него огромными глазами.

– Ну и хорошо. Берите бесплатно.

Уна поблагодарила его и увела подругу прочь.

– Видишь, он их нам подарил. – Фионнула покосилась на девушку.

– Дело не в этом, и ты это знаешь. – Они прошли еще немного. – Я, кажется, просто убью тебя когда-нибудь, Фионнула.

– Вот ужас-то. Я тебе не нравлюсь?

– И не в этом дело.

– Нет, в этом.

– Ты не понимаешь разницы между хорошим и дурным, Фионнула, и ты плохо кончишь.

Фионнула ответила не сразу.

– Пожалуй, ты права, – наконец сказала она.

К счастью для отца Фионнулы, он ничего не знал о ее поведении, иначе это могло бы испортить ему такое приятное утро. Потому что в то самое время, когда две девушки уносили с рынка подаренные им яблоки, именитый церковник с достоинством направлялся к постоялому двору, где теперь жил его сын Гилпатрик. Настроен он был серьезно, поскольку одно важное семейное дело требовало скорейшего решения. Впрочем, дело это было из числа приятных, утро в тот день выдалось теплым и солнечным, и Конн с радостным нетерпением ждал встречи с сыном. Поэтому, увидев Гилпатрика, он вскинул свой посох в торжественном приветствии.

Постоялый двор Святого Кевина представлял собой небольшое, огороженное частоколом пространство, внутри которого находились часовня, дом для ночлега с общей спальней и несколько скромных деревянных построек для разных нужд. Размещался он всего в двухстах ярдах от древнего родового монастыря и принадлежал монахам Глендалоха, которые пользовались им, приезжая в Дублин. Последние два года Гилпатрик часто останавливался здесь. Он стоял в воротах, когда увидел отца, и сразу шагнул к нему навстречу.

Однако было в его движениях нечто такое, что заставляло предположить, будто он вовсе не так рад встрече с отцом, как следовало бы. Старик это сразу почувствовал.

– Ты не рад меня видеть, Гилпатрик? – спросил он.

– Ну что ты! Конечно рад. Правда.

– Это хорошо, – кивнул его отец. – Давай-ка пройдемся.

Они могли бы пойти по южной дороге, через фруктовые сады. Или на восток, чтобы по небольшому мостику перейти речку и оказаться среди заливных лугов и маленьких рощиц. Но они выбрали северную дорогу, которая плавно огибала земли древнего монастыря и, минуя темную заводь, устремлялась к Тингмаунту и Хогген-Грину.

Шагая рядом с отцом, Гилпатрик думал, что их прогулка напоминает королевскую процессию. Едва завидев его отца, все тут же улыбались и с почтением и любовью склоняли головы, а Конн торжественно кивал им в ответ, как самый настоящий вождь племени из древних времен.

Пожалуй, Конн действительно пользовался здесь бльшим уважением, чем любые другие вожди Уи Фергуса до него. Его мать была последней из рода Килинн, владелицы Ратмайнса. Именно она воссоединила две ветви потомков Фергуса, и от нее Конн унаследовал кровь древнего королевского дома Ленстера. А заодно и кубок, сделанный из древнего черепа и вместе с другим приданым привезенный его матерью в Ратмайнс. Более того, женившись на родственнице Лоуренса О’Тула, Конн породнился с одним из самых знатных королевских родов Ленстера. И пусть поселение викингов теперь захватило и место последнего упокоения Фергуса, а Церковь прибрала к рукам многие древние пастбища, все равно нынешний вождь Уи Фергуса мог пасти свой скот на огромной прибрежной полосе земли, вплоть до гор Уиклоу. Вдобавок, многие поколения семья управляла маленьким монастырем, что всегда наделяло вождей рода некой священной силой. И хотя их монастыря больше не существовало, а его часовня превратилась в приходскую церковь, отец Гилпатрика по-прежнему оставался не только викарием, но и, по существу, жрецом, что, по мнению его сына, было истинно ирландским, весьма любопытным явлением. Неудивительно, что прихожане относились к нему с особым трепетом./p>

Гилпатрик побаивался предстоящего разговора, поэтому был только рад, что отец долгое время, пока они шли по дороге, не изъявлял желания поговорить. Наконец Конн все-таки нарушил молчание.

– Не получал вестей от своего друга Фицдэвида? – небрежно спросил он.

Поначалу Гилпатрик был немного расстроен, что Питер Фицдэвид так и не написал ему, но время шло, и он почти забыл о нем. Может, его вообще уже убили.

Король Диармайт с его иностранными наемниками не слишком продвинулся вперед. О’Коннор, верховный король, и О’Рурк вышли к Уэксфорду, чтобы расправиться с ним; две серьезные стычки закончились для него плачевно. Диармайта вынудили отослать заложников к верховному королю и заплатить О’Рурку солидную сумму золотом за увод его жены. Ему позволили вернуться в его наследственные земли на юге, но этим все и ограничилось. Почти год он оставался там, и никто ничего о нем не слышал.

Однако в прошлом году он умудрился набрать войско посолиднее: тридцать всадников, около сотни пехотинцев и более трехсот лучников. Было среди них несколько рыцарей довольно известных фамилий, о которых Гилпатрику приходилось слышать: Фицджеральд, Барри и даже дядя самого Стронгбоу. Фицджеральду и его брату был пожалован порт Уэксфорд, что, скорее всего, не понравилось тамошним торговцам-остменам, и благодаря содействию дублинского архиепископа О’Тула верховный король согласился на новую сделку.

– Пришли мне в заложники своего сына, – предложил он Диармайту. – И можешь получить весь Ленстер. Кроме Дублина, разумеется. – Правда, при этом он чуть слышно добавил: – Если сможешь его взять.

Диармайту также пришлось пообещать, что он, как только обеспечит покой в Ленстере, отошлет обратно за море всех своих наемников.

Но это было год назад, а он до сих пор так и не рискнул проникнуть в северную область Ленстера. Ему было твердо сказано: «Здесь у тебя друзей нет».

– Сомневаюсь, – продолжал отец Гилпатрика, – что ты скоро увидишь своего уэльсца.

Они миновали поворот дороги над заводью и остановились, глядя вниз, на место старых могил. Гилпатрик подумал о том, какой, должно быть, великолепный простор был здесь прежде. Берег вдоль Хогген-Грина был тогда совершенно пустынным, и духи умерших могли свободно бродить везде, где им вздумается. Ныне новая вера воздвигла на этом месте свои храмы, окружая духов еще и невидимыми тисками, и теперь если им захочется побродить, то придется отправиться на восток, мимо древнего камня викингов, к устью реки Лиффи, где с отливом их, без сомнения, унесет в открытое море. Слева, за заводью напротив городской стены, в окружении бревенчатых домов, теперь стояла маленькая церковь Святого Эндрю. Справа, чуть выше Тингмаунта, начиналась огражденная стеной территория единственного в городе женского монастыря, а на берегу Лиффи, на месте бывших болот был возведен небольшой мужской монастырь Святого Августина.

– Осмелюсь сказать, – заметил отец Гилпатрика, показывая на женский монастырь, – что мне придется отправить твою сестру туда.

– Им ее не удержать, – с улыбкой ответил Гилпатрик.

Если бы только его своенравная сестра была поводом для этой встречи, он бы так не переживал. Однако к главному отец еще и не приступал, и только когда они пересекли старое кладбище и почти подошли к Тингмаунту, Конн наконец сказал то, чего Гилпатрик так боялся:

– Твоему брату пора жениться.

Казалось, ничего особенного в таком заявлении нет. Братьев у Гилпатрика до прошлого года было двое. Старший после женитьбы жил в нескольких милях дальше по побережью, на большом участке земли, принадлежащей их роду. Он с удовольствием занимался хозяйством и в Дублин приезжал редко. А вот младший брат, Лоркан, который помогал отцу в их старом поместье, до сих пор оставался холостым. Однако в начале предыдущей зимы старший брат Гилпатрика по дороге домой из Ульстера простудился, подхватил лихорадку и умер, оставив вдову с двумя дочерьми. Вдова была милой молодой женщиной, родные ее любили. «Она настоящее сокровище», – соглашались все. Ей было всего двадцать три года, и наверняка ее ожидало новое замужество.

– Будет жаль потерять ее, – искренне говорил отец Гилпатрика.

И вот теперь, через полгода после печального события, предлагалось решение, которое могло удовлетворить всех. На прошлой неделе младший брат Гилпатрика приезжал из своей усадьбы и разговаривал с отцом. Они поняли друг друга, и все стороны пришли к соглашению.

Молодой человек должен был взять в жены вдову брата.

– Лучше и придумать нельзя, Гилпатрик! – воскликнул Конн. – Они подождут, пока пройдет год. А потом поженятся, с моего благословения. И с твоего тоже, надеюсь.

Гилпатрик глубоко вздохнул. Он уже был готов к этому. Мать ему все рассказала два дня назад.

– Ты прекрасно знаешь, что я не могу, – ответил он.

– Я их благословлю, – резко повторил отец.

– Но ведь тебе известно, – рассудительно напомнил Гилпатрик, – что это недопустимо.

– Неизвестно, – возразил Конн. – Ты сам рассуди, – продолжил он примирительным тоном, – они прекрасно друг другу подходят. Они ровесники и уже лучшие друзья. Она была прекрасной женой твоему старшему брату и младшему тоже станет. Она его любит, Гилпатрик. Она сама мне в этом призналась. Что до него, то он цветущий юноша, сильный и надежный. И очень хороший человек, такой же, как его брат. Никаких разумных возражений против такого брака быть не может.

– Кроме того… – вздохнул Гилпатрик, – что она – жена его брата.

– И такие браки Библия позволяет! – рявкнул его отец.

– Такие браки допускали иудеи, – терпеливо уточнил Гилпатрик. – А папа римский не допускает.

Это была одна из самых спорных тем. Левит из Пятикнижия Моисея действительно предписывал благочестивому человеку жениться на вдове брата. Однако Средневековая церковь решила, что такой брак противоречит каноническим законам, и во всем христианском мире подобные браки были запрещены.

Кроме Ирландии. Правда состояла в том, что в северо-восточных областях христианство несколько отличалось от канонического. Кельтские браки всегда были непрочными союзами, они легко расторгались, и Кельтская церковь, даже если и не одобряла этого, все же мудро научилась приспосабливаться к местным обычаям. Наследники святого Патрика не лишали своего благословения такие браки еще со времен четырежды женатого Бриана Бору, который был надежным покровителем Церкви. Что до традиционных ирландских церковников вроде Конна, то они вообще ни во что не ставили такие помехи. Вдова брата? Тут и говорить не о чем. И Конн вовсе не считал, что как-то предает свою Церковь, когда заметил немного кислым тоном:

– Святой отец далеко от нас.

Гилпатрик с нежностью посмотрел на отца. В каком-то смысле, как казалось ему, этот немолодой уже человек олицетворял собой все лучшее и все худшее, что только было в Кельтской ирландской церкви. Наполовину – наследный вождь, наполовину – друид, он был образцовым приходским священником. Он был женат, имел детей и все равно оставался служителем Церкви. Этот традиционный порядок распространялся и на его доходы. Земли, на доход от которых его род с древности содержал монастырь, а Конн добавил к ним еще и весьма прибыльные территории Ратмайнса, отошли к его приходу, то есть, строго говоря, принадлежали теперь архиепископу Дублина. Однако, как приходской священник, Конн сам получал все прибыли с этих земель, как и с собственных больших фамильных владений вдоль побережья. В свое время Гилпатрик мог бы занять место отца на посту священника, а после кто-нибудь из сыновей его брата, разумеется если в этом незаконном браке родятся сыновья, сменил бы его самого. Так уж повелось в церквях и монастырях по всей Ирландии.

И конечно же, это оскорбление религиозных чувств. Или, по крайней мере, так думал папа римский.

Ведь последние сто лет или около того над западным христианством носился ветер грандиозных перемен. Старая церковь стала слишком богатой, слишком суетной, она лишилась духовного огня и страстной убежденности. Появлялись новые монашеские ордена, вроде цистерцианцев, которые проповедовали простоту и аскетизм. Крестоносцы предприняли попытку освободить Святую землю от сарацинов. Епископы, желавшие восстановить чистоту Церкви и расширить свое влияние, даже отдавали категоричные приказы королям.

– Ты должен признать, отец, – мягко напомнил Конну Гилпатрик, – что Ирландская церковь весьма отстает от наших соседей.

– Напрасно я отпустил тебя в Англию, – мрачно ответил ему отец.

А думал он так, потому что одной из стран, больше других ощутивших яростный ветер обновлений, было как раз королевство за проливом. Век назад старая Англосаксонская церковь имела довольно дурную репутацию. Когда Вильгельм Нормандский начал свое завоевание, он легко получил папское благословение, пообещав навести в ней порядок. С тех пор Нормандская английская церковь с ее архиепископами вроде реформатора Ланфранка и святого Ансельма стала образцовой. Гилпатрик был не единственным ирландцем, подхватившим там заразу Реформации. Довольно многие ирландские церковники подолгу оставались в крупных английских монастырях вроде Кентерберийского или Вустерского. Церковные контакты широко приветствовались. И даже дублинские епископы на какое-то время уезжали в Англию, чтобы принять посвящение в сан от архиепископа Кентерберийского.

– Они сделали это только для того, – вполне справедливо заметил тогда отец Гилпатрика, – чтобы показать, насколько Дублин отличается от всей Ирландии.

В результате многие из главных церковников Ирландии теперь чувствовали, что идут не в ногу с остальным христианским миром и должны что-то с этим делать.

– Так или иначе, – ворчливо сказал Конн, – Ирландская церковь уже реформирована.

В известных пределах так оно и было: управление Ирландской церкви действительно было обновлено. Прежние племенные и монастырские епархии были поделены на четыре архиепископства: древнее место пребывания святого Патрика в Арме, Туам на западе, Кашел в Манстере и, наконец, Дублин. Архиепископ Дублинский О’Тул основал несколько новых монастырей, включая монастырь при церкви Христа, где следовали строгим августинским правилам так, что и в Европе за ними не угнались бы. А в Дублине многие приходы теперь платили Церкви налог, или десятину.

– Это только первый шаг, – сказал Гилпатрик, – но нужно еще очень многое сделать.

– Осмелюсь сказать, значит, тебе стоит учесть и мои взгляды на этот счет.

Из чувства сыновнего уважения Гилпатрик всегда избегал обсуждать эту тему с отцом. Да и к чему обсуждать то, что все равно не собиралось меняться. Вот почему он так боялся этой встречи с отцом, понимая, что разговор о женитьбе его брата может завести их на опасную дорожку.

– Трудно было бы отстаивать свое мнение за пределами Ирландии, – осторожно сказал он.

– И все же архиепископ не возражает.

Одним из главных чудес правления Лоуренса О’Тула было то, что он, как и многие великие лидеры, обладал уникальной способностью жить одновременно в двух противоборствующих мирах. После своего возвращения Гилпатрик уже получал от него множество разных заданий и имел возможность хорошо изучить его. Сам О’Тул был безгрешен, в этом никто бы не усомнился, и Гилпатрик почитал его. Он всей душой стремился очистить Ирландскую церковь. Но он также был и ирландским принцем до мозга костей и поэтической натурой, полной тайн и загадок.

– Только дух имеет значение, Гилпатрик, – не раз говорил ему этот удивительный человек. – Некоторые из наших великих людей, вроде святого Колумбы, были принцами. И если люди почитают Бога благодаря своим вождям, в этом определенно нет никакого вреда.

– Это верно, отец, – ответил Гилпатрик. – Раз уж архиепископ не возражает, я и слова об этом не скажу.

Конн посмотрел на него. Гилпатрик явно стремился к примирению. Но разве он не понимает, подумал Конн, сколь высокомерен был его ответ? Старый священник почувствовал, как в душе закипает гнев. Сын делал ему одолжение, милостиво принимая его убеждения, но лишь до тех пор, пока они не подвергнуты сомнению архиепископа. Это было оскорбительно для него, для семьи, для самой Ирландии. Конна словно ударили.

– Теперь я начинаю понимать, чего ты, Гилпатрик, хочешь для Церкви, – с опасной мягкостью произнес Конн.

– И чего же, отец?

Старик бросил на сына ледяной взгляд:

– Еще одного английского папу.

Гилпатрик поморщился. Это был удар ниже пояса, хотя и убедительный. В предыдущее десятилетие, в первый и единственный раз за всю ее долгую историю, Католическая церковь получила папу-англичанина. Адриан IV был ничем не примечателен, но вот для ирландцев он сделал кое-что такое, что заставило его запомнить.

Он посоветовал начать Крестовый поход против Ирландии.

Это было как раз в то время, сразу после избрания папы, когда английский король Генрих некоторое время размышлял о вторжении на западный остров. То ли для того, чтобы доставить удовольствие королю Англии, то ли потому, что послы Генриха ввели его в заблуждение относительно состояния Ирландской церкви, но папа Адриан написал письмо английскому королю, в котором говорил, что счел бы весьма полезной услугой Церкви, если бы остров расширил христианский мир.

– А чего еще ждать от папы-англичанина? – говорили люди вроде Конна.

Но хотя папа Адриан давно расстался с жизнью, память о том письме мучила ирландцев.

– Мы, наследники святого Патрика, которые сохранили христианскую веру и письменные свидетельства Древнего Рима, в то время как почти весь мир оказался под властью варваров, мы, давшие саксонцам все их знания, должны получать урок христианства от англичанина?! – возмущался отец Гилпатрика всякий раз, когда разговор касался этой опасной темы.

Безусловно, письмо папы Адриана было проявлением грубого произвола, чего Гилпатрик не мог отрицать. Однако суть этих разногласий была гораздо глубже.

– Ты говоришь так, отец, как будто Ирландская церковь существует сама по себе. Но есть только одна Церковь, и она повсюду, в этом ее сила. Власть Церкви дана одним-единственным небесным Владыкой. Ты говоришь о прошлом, когда варвары воевали на руинах Римской империи. Но ведь только Церковь сумела принести мир и порядок, ибо обладала единой духовной властью, что превыше власти земных королей. Когда Папа Римский призвал рыцарей Христовых отправиться в Крестовый поход, он призвал их из всех земель. И короли забыли свои размолвки, чтобы вместе стать воинами и пилигримами. Папа, наследник самого святого Петра, правит всем христианским миром. Должна быть только одна истинная Церковь. По-другому и быть не может.

Как Гилпатрик мог выразить словами то, что вдохновляло его и еще многих, таких же как он, то видение мира, в котором человек мог бы пройти от Ирландии до Иерусалима, везде говоря на одном и том же латинском языке и везде находя тот же строгий порядок христианской империи, те же монашеские ордены, слыша те же литургии. Христианство было неким необозримым духовным механизмом, универсальным братством.

– Я тебе скажу, что я думаю, – негромко откликнулся его отец. – То, что любят все эти реформаторы, к духу никакого отношения не имеет. Это власть. Папа Римский не берет заложников, как короли, но создает заложников духовных. Потому что, если какой-нибудь монарх ему не повинуется, папа тут же отлучит его и заявит его народу – или это заявит другой король, достаточно сильный, – что его необходимо свергнуть. Ты скажешь, это делается ради того, чтобы приблизить к Богу все народы на земле. А я тебе скажу, это делается из любви к власти.

Гилпатрик понимал, что смысл в словах отца безусловно есть. Между папами и монархами не раз уже случались столкновения, в которых папы старались одержать верх, в том числе и над королями Франции, Англии и даже над самим императором Священной Римской империи, стоило только монархам попытаться взять под свою руку огромные земли Церкви или армию священнослужителей. Как раз в это самое время английский король Генрих вел яростный спор на эту тему с Томасом Бекетом, архиепископом Кентерберийским, и находились церковные сановники, которые считали, что король прав. Эти извечные разногласия между королями и священнослужителями были такими же древними, как сама история человечества.

– А я вот еще о чем тебя спрошу, – сказал Конн. – У тебя есть копия того письма папы Адриана, в котором он велит королю отправиться в Ирландию?

– Думаю, есть.

Это письмо давно стало общеизвестным.

– И какие условия ставит папа? Что должен сделать король Англии, чтобы получить благословение на завоевание? Там ведь об этом даже не один раз говорится, а два раза, – едко добавил Конн.

– Ну, упоминался, конечно, вопрос налогов…

– По пенни с каждого хозяйства на острове, и отправлять их в Рим каждый год. Денарий святого Петра! – воскликнул старый вождь. – Денег они хотят, Гилпатрик! Денег!

– Отец, но ведь это просто…

– Денарий святого Петра! – Старик выразительно поднял вверх палец и с такой яростью уставился на сына, что Гилпатрик почти воочию увидел, как его вразумляет седобородый друид из древних времен. – Денарий святого Петра!

А потом старик вдруг с раздражением отвернулся от сына. Если Гилпатрик до сих пор так ничего и не понял, что толку воздух сотрясать? Ведь дело вовсе не в деньгах! Его оскорбляла сама суть вопроса. Неужели Гилпатрик действительно этого не видел? Ведь уже семь веков именно Ирландская церковь вдохновляла весь христианский мир силой своего духа. Духа святого Патрика, святого Колумбы, святого Кевина и многих других. Миссионеры, отшельники, принцы Ирландии. Конну всегда казалось, что ирландцы отмечены каким-то совершенно особым образом, как избранные люди древности. Но если так, разве не должно быть христианство причащением к таинству, а не сводом строгих правил и норм? К сожалению, Конн хорошо знал, как обстояло дело в других странах. В дублинском порту ему приходилось встречаться со священниками из Англии и Франции. И он всегда ощущал в них склонность к формализму и манипулированию, что вызывало в нем лишь отвращение. Такие люди не могли принадлежать к благословенной тишине Глендалоха, они никогда не сумели бы создать книгу Келлса. Возможно, из них и получились священники, но они не были поэтами, и стань они учеными, их наука была бы суха.

И с чувством горечи, которое относилось не только к сыну, старый вождь, стоя перед холмом Тингмаунт, где был похоронен сам Фергус, с жаром воскликнул:

– Ты придешь на свадьбу Лоркана, Гилпатрик, потому что он твой брат, и ему будет больно, если ты этого не сделаешь! А еще ты придешь туда, потому что я так велю! Это понятно?

– Отец, я не могу. Не могу, если он женится на жене брата.

– Тогда не трудись вообще больше являться в мой дом! – закричал Конн.

– Но, отец… – начал было Гилпатрик.

Однако Конн уже развернулся и пошел прочь. И Гилпатрик с грустью понял, что идти за ним бессмысленно.

Неделю спустя объявили о свадьбе. В июне она состоялась. Гилпатрик так и не пришел. В июле, увидев отца у входа в церковь Христову, Гилпатрик направился к нему, но отец, заметив его, отвернулся, и Гилпатрик, немного поколебавшись, решил не беспокоить его.

Прошел август. Они так и не разговаривали. Наступил сентябрь.

А потом появились другие, более настоятельные дела, о которых следовало подумать.

Было еще тихо, когда Кевин Макгоуэн проснулся в то сентябрьское утро. Небо закрывали серые облака. Его жена уже встала. От печи тянуло легким ароматом свежего хлеба. Девушка-рабыня подметала у ворот. Двое их сыновей играли во дворе, и через открытую дверь он видел, как от их дыхания в воздух поднимаются клубы пара. В Дублин пришла осень. По утрам было прохладно.

Машинально, как он всегда делал, Кевин протянул руку под кровать и нащупал железный ящик. Все было на своем месте. На ночь Макгоуэн всегда ставил ящик рядом с собой. Было, правда, еще одно потайное место под печью для хлеба, где он прятал свои сокровища. Об этом знали только его жена и Уна. Место было замечательное – пусть и не такое надежное, как кафедральный собор, зато хорошо замаскированное. Можно было хоть сотню раз смотреть на него, но так и не догадаться, где тайник. Однако, когда Макгоуэн спал в доме, он ставил ящик под кровать.

Кевин оглядел комнату. В темном дальнем углу шевельнулась чья-то тень. Уна. Обычно в это время она была в больнице, но после всех недавних событий предпочла остаться дома с семьей. Макгоуэн улыбнулся. Увидела ли она его улыбку? Знала ли, как он счастлив, когда она рядом? Может, и не знала. А может, и ни к чему ей это знать. Незачем родителям нагружать детей своей излишней любовью.

Макгоуэн встал, подошел к Уне и поцеловал ее в лоб. И тут же отвернулся, чувствуя, как сдавило грудь. Он негромко кашлянул, прошел к двери и выглянул наружу. Да, становилось все холоднее.

Взгляд его скользнул к воротам. От колодца неторопливо шел сосед, он нес деревянное ведро с водой. Макгоуэн прислушался. На ветках яблони в соседнем дворе чирикали воробьи. Где-то подал голос черный дрозд. Да, вроде бы все как обычно. Никаких признаков волнений. Это успокаивало.

Стронгбоу. Никто до конца не верил, что он все-таки придет. Его дядя и Фицджеральды оставались все лето на юге, и дублинцы вполне разумно предположили, что они там и останутся до конца года. Но в последнюю неделю августа поступили другие новости.

– Стронгбоу в Уэксфорде. Явился с английским войском. Очень большим.

Если точно, то две сотни вооруженных всадников и тысяча пехотинцев. В основном их набрали из больших родовых владений в Англии. Такую армию мог собрать только один из величайших вельмож империи Плантагенетов. Конечно, по меркам феодальной Европы она была не слишком велика. Но по меркам Ирландии вооруженные рыцари, отлично обученные пехотинцы и лучники, стрелявшие с математической точностью, представляли собой грозную военную машину за пределами воображения.

Вскоре пришла новая весть о том, что Стронгбоу уже захватил порт Уотерфорд, и о том, что король Диармайт отдал за него свою дочь. Потом объявили, что Стронгбоу идет на Дублин.

Это было уже грубым произволом. Верховный король позволил Диармайту взять Ленстер, но Дублин изначально был исключен из их соглашения.

– Если Диармайт хочет захватить Дублин, значит ему нужна вся Ирландия, – заключил верховный король. – Но разве он не отдал мне в заложники собственного сына? – продолжил король О’Коннор.

Если Диармайт нарушил свою клятву при подобных обстоятельствах, О’Коннор по всем ирландским законам был вправе делать с его сыном что угодно, даже казнить.

– Что же это за человек, раз жертвует собственным ребенком?! – восклицал О’Коннор.

Пришла пора остановить зарвавшегося авантюриста и его иностранных дружков.

В чувствах самих дублинцев можно было не сомневаться. Три дня назад Макгоуэн видел, как король Дублина и несколько самых влиятельных купцов скакали навстречу верховному королю, когда тот подошел к Лиффи. Поговаривали, что даже архиепископ, шурин Диармайта, выразил свое отвращение к мятежному королю. О’Коннор привел с собой большие силы, и сразу было решено, что дублинцы будут держать оборону, пока верховный король отправится на юг, чтобы преградить путь наемникам в Долине Лиффи. День спустя Макгоуэн услышал, что О’Коннор приказал срубить деревья в округе, чтобы сделать все дороги непроходимыми. Дублин готовился, но никто не сомневался, что король Диармайт, даже с помощью Стронгбоу и всей его армии, ничего не добьется.

– Не прорваться им сюда! – говорили люди.

Кевин Макгоуэн всегда работал под навесом во дворе, кроме самых холодных зимних дней, когда был вынужден уходить в дом. Для его работы нужен был дневной свет. А чтобы не замерзнуть, он ставил у ног небольшую жаровню.

В то утро Макгоуэн, как обычно, сидел за своим верстаком. На лице его блуждала довольная улыбка. Он всегда ел мало, но жена все-таки принесла ему кусок свежеиспеченного хлеба, политого медом, и в воздухе еще витал восхитительный аромат. Его жена и Уна пряли шерсть в углу возле печки. Двое сыновей занимались резьбой по дереву. Это была идеальная семейная сцена.

Вскоре пришел один торговец, чтобы поговорить о серебряной броши для своей жены. Кевин спросил его, все ли в городе тихо, и получил утвердительный ответ. Через какое-то время торговец ушел, и Кевин продолжил работу. И вдруг остановился.

– Уна!

– Да, отец.

– Сбегай-ка к южной стене, к главным воротам. Посмотри, что там.

– А кто-нибудь из мальчиков не может пойти? Я помогаю маме.

– Я бы предпочел, чтобы пошла ты.

Макгоуэн доверял дочери больше, чем сыновьям.

Уна посмотрела на мать, та с улыбкой кивнула.

– Как пожелаешь, отец, – сказала девушка.

Она набросила на голову шафрановую шаль и вышла на улицу.

Уна была рада, что осталась дома. Работа в больнице отнимала слишком много времени, а с недавних пор ей стало казаться, что отец не совсем здоров. В тот день она тоже должна была быть в больнице, но Фионнула согласилась ее заменить. И вообще, благодаря ее усилиям Фионнула постепенно стала более ответственно относиться к жизни, чем Уна очень гордилась.

По дороге девушка не заметила ничего необычного. Люди занимались своими обычными делами. Она прошла мимо груженной бревнами повозки и как раз добралась до англосаксонской церкви, когда услышала стук копыт – дюжина всадников мчалась в ее сторону. Впереди скакал сам король. Уна заметила, что никто из всадников не одет для сражения, хотя у одного или двоих были боевые топоры викингов, давно уже ставшие любимым оружием в большинстве областей Ирландии. У остальных же, включая самого короля, имелись лишь кинжалы на поясах.

Когда Уна прижалась к деревянной изгороди, чтобы пропустить всадников, король на скаку улыбнулся ей. Это был красивый мужчина с добрым лицом. И он безусловно не выглядел встревоженным.

Уна дошла до крепостной стены и вдруг заметила, что вокруг никого нет. Хотя небо было пасмурным, дождь не шел. Округлые вершины гор Уиклоу за полями и фруктовыми садами на юге казались такими близкими, словно до них можно было дотянуться рукой. Уну немного удивило то, что на стене нет любопытных, но ведь и никаких признаков вражеской армии тоже не наблюдалось. Ворота были открыты. Слева, из устья реки, приближался какой-то корабль. В последнее время в порту было особенно оживленно. Ничего примечательного она так и не увидела.

Когда она вернулась домой, Кевин сидел за работой. Незадолго до этого у него был небольшой приступ кашля, и он даже уходил в дом, но теперь все прошло. Он улыбнулся дочери, она сообщила ему, что все в порядке, и семья снова погрузилась в свои спокойные обыденные дела.

Утро уже подходило к концу, когда серебряных дел мастер неожиданно отложил работу и прислушался. Он ничего не сказал, просто сидел неподвижно. Объяснить, что заставило его так сделать, он бы и сам не смог. Слышал ли он что-нибудь? Нет, вокруг было так же тихо. Но чувство тревоги отчего-то не покидало его.

– Что с тобой? – спросила жена, заметив его состояние.

– Не знаю. – Он покачал головой. – Ничего.

Макгоуэн склонился над столом, но вскоре опять поднял голову. Странное ощущение вернулось. Как будто совсем рядом вдруг повеяло холодом и промелькнула чья-то тень.

– Уна…

– Да, отец?

– Поднимись еще раз на стену.

– Да, отец.

Какая все-таки чудесная девушка! Послушная, никогда ни слова жалобы или недовольства. Единственная, кому он мог полностью доверять.

Ничего нового со стены Уна и в этот раз не увидела, но все же решила не уходить сразу. Она очень хорошо знала своего отца и понимала его чувства без слов. Если он тревожился, она должна тщательно все проверить. Поэтому Уна еще внимательнее всмотрелась в горизонт на юго-востоке, где Лиффи поворачивала к городу. Не видно ли там клубов пыли, блеска доспехов, какого-то движения? Но она так ничего и не увидела. Наконец, удовлетворившись осмотром, Уна решила вернуться. Она бросила взгляд на устье реки, потом в последний раз посмотрела на горы Уиклоу – и тут увидела их.

Они мчались со склонов, как горный поток. Они стекали в узкую долину, что вела к лесистым холмам на юге, они рассыпались по пригоркам над деревушкой Ратфарнем, меньше чем в четырех милях от города. Уна видела блеск кольчуг рыцарей, десятков рыцарей. За ними следовала огромная масса пеших солдат, построенных в три колонны. С такого расстояния колонны напоминали трех огромных сороконожек. А за ними двигались другие отряды, по их неровному шагу Уна предположила, что это лучники.

Она сразу поняла, что должно произойти. Диармайт и Стронгбоу решили пройти через горы, а не по Долине Лиффи. Они ускользнули от верховного короля. По всей вероятности, это была вся армия. И через четверть часа она подойдет к Ратмайнсу. Еще несколько мгновений Уна как зачарованная наблюдала за врагом, потом развернулась и бросилась бежать.

Уне незачем было поднимать тревогу. Другие тоже заметили армию на склонах гор. По улицам бежали люди. К тому времени, как девушка добралась до ворот своего дома, ее родные уже услышали крики, и ей понадобилось всего несколько мгновений, чтобы рассказать о том, что он видела. Оставалось понять, что делать дальше?

Переулок, на котором находился их дом, вел к Фиш-Шэмблс. Причал был недалеко отсюда. Когда Уна снова выбежала за ворота, узнать, нет ли еще новостей, она увидела, что их ближайший сосед грузит вещи в ручную тележку.

– Хочу попасть на корабль, если получится, – объяснил он. – Я не собираюсь тут ждать, пока придут англичане.

Напротив них жил плотник. Он уже построил баррикаду вокруг своего дома, вероятно в надежде таким нехитрым способом остановить целую армию.

В семье Макгоуэна царила растерянность. Отец запирал свой железный ящик, мать торопливо увязывала кое-какие вещи в узел, чтобы нести на спине. Мальчики и подмастерье стояли рядом с ней, а рабыня-англичанка, похоже, скорее предпочла бы отправиться с ними, чем быть освобожденной своими соотечественниками.

Кевин Макгоуэн не любил полагаться на случай и всегда пытался просчитать все, что могло угрожать его маленькой семье. Несмотря на опасность, он был спокоен и не утратил способности мыслить здраво. Плотник явно занялся ерундой, а сосед, спешивший попасть на корабль, возможно, слишком рано запаниковал. Даже имея в союзниках англичан, король Диармайт вряд ли мог так легко одолеть каменные стены Дублина. А это означало осаду: дни или недели ожидания и массу времени для того, чтобы сбежать морем, если понадобится. По зрелом размышлении он решил, что глупо было бы бежать к причалу прямо сейчас. А вот что делать с железным ящиком… Макгоуэну совсем не хотелось беспокоить монахов из церкви Христа, пока нет крайней необходимости. Если начнется осада, он, скорее всего, продолжит работу, а потому ему нужно будет иметь в доме какое-то количество серебра. Если же семье придется бежать, он сможет хотя бы часть ценностей взять с собой, а остальное, возможно, отнести в церковь. Все будет зависеть от обстоятельств.