Ирландия Резерфорд Эдвард

Но архиепископ Браун беспокоился. Он заявлял о своей власти в каждой церкви, которую посещал. И торговцы вроде олдермена Дойла или джентльмены вроде Уильяма Уолша слушали его, но как-то безразлично. Он считал их ленивыми и непорядочными. До него так и не доходило, что они не только не были такими, но и его самого находили довольно недалеким. И, возможно, именно из-за нараставшего разочарования архиепископ-реформатор той зимой сосредоточился на новой затее.

Если и было что-то в католичестве, что особенно раздражало протестантов, так это его обряды, перешедшие, как они уверяли, от язычества древней Церкви. Дни святых, говорили они, отмечаются как языческие праздники; со святыми реликвиями, настоящими или нет, обращаются как с магическими амулетами, а еще молятся статуям святых, словно идолам дикарей. Такие нападки не были внове: внутри Католической церкви и раньше возникали подобные дискуссии. Но вес традиций был велик, и даже среди самых вдумчивых и склонных к реформам католиков находились такие, которые считали, что подобные праздники и почитание святых при правильном руководстве только укрепляет веру.

То, что король Англии Генрих VIII был истинным католиком, ни у кого не вызывало сомнений, потому что он сам себя так называл. Но с тех пор, как его Церковь откололась от Рима, она должна была каким-то образом стать лучше римской. Было заявлено, что Английская церковь представляет собой очищенный и реформированный католицизм. Но в чем была суть этой реформы? Этого не понимал никто, даже сам Генрих. Простым прихожанам твердили, что они должны быть более набожными; в церквях разложили библии, чтобы все могли прочесть слово Божье. Некоторые из добрых католиков считали это предосудительным. Практику индульгенций – избавления от чистилища за плату Церкви – сочли откровенно оскорбительной, и она была прекращена. А потом возник вопрос языческих ритуалов, идолов и реликвий. Допустимы ли они? Церковники, чьи реформаторские взгляды имели привкус протестантизма, считали, что все это богохульство. Король, чьи мысли, казалось, менялись в зависимости от направления ветра, не говорил им, что они неправы, и потому архиепископ Браун вполне мог верить, что действует не только во славу Господа, но и, что было куда более важно, в соответствии с волей короля, когда заявлял:

– Мы должны очистить Церковь от всех этих папских суеверий.

В повозках лежало немало реликвий. Некоторые, вроде частей распятия, которые можно было увидеть по всему христианскому миру, могли быть и не подлинными. Однако некий предмет, принадлежавший одному из ирландских святых, скорее всего, в течение веков сохранялся с должным почитанием и набожностью. Расправившись со статуей, работники вернулись к повозкам. В той, что стояла ближе к костру, среди реликвариев и украшенных драгоценными камнями шкатулок, лежал череп с золотым ободком, похожий на какой-то сосуд. Английский солдат забрал его из дома одного нахального подмастерья с пылающими зелеными глазами. Солдат не знал в точности, что это такое, но у него был приказ жечь все, что пахнет язычеством и идолопоклонством, так что он бросил череп в общую кучу. Хотя само по себе золото могло стоить денег. И зеленоглазый подмастерье отчаянно доказывал, что этот череп – фамильная ценность, и даже пытался драться, пока наконец солдат не выхватил меч, только тогда молодой человек неохотно отступил.

Сесили в ужасе смотрела на все это. Если и требовалось доказательство, подтверждающее еретическую натуру короля и его слуг, более наглядного просто не могло быть. Сесили охватила ярость при виде такого безбожия и горечь при мысли о невосполнимости потерь. В отчаянии она посмотрела на толпу. Неужели никто не помешает им? Она давно уже разочаровалась в большинстве дублинцев, но все равно трудно было поверить, что ни один из них даже не возмутится.

Но что она сама могла сделать?

Три года назад она по крайней мере закричала бы на работников, называя их еретиками. И с радостью дала бы им арестовать себя. Но со времени провала бунта Шелкового Томаса и после того, как ее муж вернулся к семье, что-то изменилось в Сесили Тайди. Возможно, она просто стала старше, или дело было в детях, или в том, что она ожидала еще одного ребенка, возможно, она не хотела расстраивать мужа, так усердно трудившегося, или просто не хотела больше ссориться с ним… Но как бы то ни было, в Сесили что-то умерло, хотя ее религиозные убеждения ничуть не изменились. И даже видя уничтожение всего святого, она не собиралась устраивать скандал. Не сегодня.

А потом она заметила олдермена Дойла. Он стоял в толпе рядом со своим зятем Ричардом Уолшем, с отвращением наблюдая за происходящим. Возможно, в прошлом у них и были разногласия, но он все же был представителем власти. И он не мог одобрять того, что видели все. Сесили направилась к нему:

– Ох, олдермен Дойл, какое ужасное святотатство! Неужели ничего нельзя сделать?

Вряд ли Сесили знала, что ожидает услышать в ответ, но вдруг, к ее великому удивлению, ей показалось, что в глазах Дойла мелькнуло смущение.

– Идем, – тихо сказал он и, взяв Сесили за руку, подвел ее ближе к работникам; Ричард шел следом. Галлогласы настороженно наблюдали за ними, готовые вмешаться в любую секунду, но один из работников, узнав Дойла, сказал:

– Доброе утро, олдермен.

И солдаты отступили назад.

– Что у вас тут? – спросил Дойл.

– Реликвии, – безразличным тоном ответил один из служащих. Его товарищ в этот момент пытался расколоть маленький золотой реликварий, усыпанный драгоценными камнями. – Некоторые просто невозможно открыть, – заметил он, когда его напарнику все-таки удалось справиться с крышкой, и он, достав из шкатулки прядь волос, бросил ее в огонь, где она мгновенно вспыхнула и сгорела.

– А шкатулка? – спросил Дойл, показывая на золотой реликварий, только что открытый так грубо. – Это же золото для короля.

Пока он это говорил, Сесили заметила, как парень с долотом выдрал один драгоценный камень из крышки и спокойно опустил его в кожаный кошель, висевший на поясе.

– Церковь должна быть очищена, – ответил служащий олдермену.

Едва ли стоило Сесили так возмущаться его бесстыдством – то же самое происходило и во всех приходах Англии. И если многие честные протестанты могли действительно очистить свою веру и ближе подойти к Богу, то сама по себе Реформация уже превращалась в одну из величайших кампаний публичного и частного мародерства за всю долгую историю.

– Они оскверняют святыни, Сесили, – тихо сказал Дойл, – но хотят только золота.

Только теперь Сесили впервые по-настоящему осознала, что представляют собой король Генрих VIII и все его последователи. Они были не столько еретиками, хотя и этого у них наверняка не отнять, сколько самыми обыкновенными ворами.

– Король пришел ограбить Ирландию! – крикнула она служащему.

Но тот лишь рассмеялся в ответ:

– Вовсе нет. Он ограбит всех.

И как раз в это время его приятель начал открывать следующую маленькую серебряную шкатулку. Эта открылась легко, но в ней оказалась еще одна, деревянная, почерневшая от времени.

– Что это? – спросил Дойл.

– Палец святого Кевина. Из Глендалоха, – ответил служащий.

– Дай мне, – сказал Дойл, показывая на черную шкатулку.

– Но тут драгоценный камень, – возразил второй служащий, берясь за долото.

– Довольно! – произнес Дойл настолько властным тоном, что служащий быстро протянул ему шкатулку.

– Больше я ничего не могу для вас сделать, олдермен, – нервно сказал он.

Дойл держал маленькую реликвию на ладони, почтительно глядя на нее.

– Святой Кевин, – тихо произнес он. – Говорят, он обладал большой силой.

– Вы это сбережете? – с тревогой спросила Сесили.

Дойл немного помедлил, прежде чем ответить. Казалось, мысли его где-то очень далеко отсюда. А потом, к полному изумлению Сесили, он повернулся и вложил маленькую реликвию в ее руку.

– Нет, – сказал он. – Это сделаешь ты. Я не знаю никого другого во всем Дублине, кто лучше бы позаботился об этом. А теперь уходи, быстро. И спрячь это.

Когда Сесили, уже перейдя улицу, обернулась, чтобы еще раз взглянуть на пылающий костер, она заметила, что во двор собора вошел Макгоуэн. Дойл и Ричард Уолш поздоровались с ним. Сесили видела, как Макгоуэн смотрел на огонь. А потом махнул рукой в сторону собора. Дойл и Ричард наклонились к нему. Похоже, Макгоуэн о чем-то очень настойчиво им говорил.

И сразу после этого один из солдат небрежно швырнул в огонь древний пожелтевший череп с золотым ободком.

Два часа спустя новость уже разлетелась по всему Дублину. Поначалу это казалось настолько невероятным, что люди просто не могли поверить, но к вечеру, похоже, никаких сомнений не осталось.

Бачал Изу, одна из самых древних и почитаемых святынь во всей Ирландии, – большой, украшенный драгоценностями саркофаг, в котором хранился посох самого святого Патрика, – исчез.

Кто-то говорил, что его бросили в огонь перед собором Христа. Другие уверяли, что древний посох был сожжен в другом костре, где-то в другом месте. Архиепископ, столкнувшись с ужасом, охватившим все общество, тут же стал отрицать, что священный посох вообще был предназначен для уничтожения, но когда люди – англичане или ирландцы в Пейле или за его пределами – думали о презрении архиепископа ко всему тому, что почитали остальные, да еще и вспоминали о золоте и драгоценных камнях, которыми было украшено хранилище посоха, у них не находилось ни малейших причин верить Брауну.

Однако шли годы, а посох святого Патрика так никто больше и не видел.

Появлялись, правда, намеки, что посох вместе с другими святыми реликвиями могли унести и спрятать в надежном месте, и стоило надеяться, что это действительно так. Но наверняка никто ничего не знал. Никто из служащих не признавал участия в краже. И никто из членов городского совета Дублина, даже Джон Дойл, вроде бы ничего не знал. А если, что мало вероятно, Макгоуэн и знал что-то, то он, как всегда, был нем как могила.