Затерянный город Z Гранн Дэвид

Ученик

Фосетту не хотелось опаздывать. Было 4 февраля 1900 года{12}, и ему надо было всего лишь добраться от своей гостиницы в Редхилле, Сюррей, до дома № 1 по Сэвил-роу, что в лондонском районе Мэйфэйр, однако ничто в городе не двигалось – а точнее, все в городе, казалось, пребывало в непрестанном движении. Ходячие рекламы. Мальчишки – разносчики мясников. Клерки. Конные омнибусы. И странный зверь, постепенно завоевывающий улицы, распугивающий лошадей и пешеходов, торчащий у каждой обочины, – автомобиль. Первоначально закон предписывал водителям двигаться со скоростью не более двух миль в час, причем впереди должен был идти специальный сигнальщик с красным флажком, однако в 1896 году максимально допустимая скорость была увеличена до четырнадцати миль в час. И повсюду, куда ни смотрел Фосетт, новое и старое, казалось, постоянно враждовали: электрические огни, рассеянные по модным гранитным улицам, и газовые фонари, стоящие на большинстве вымощенных булыжником углов и слабо поблескивающие в тумане; подземка, мчащаяся под землей, точно одна из научно-фантастических придумок Эдварда Фосетта, и велосипеды, которые всего несколько лет назад были самым прогрессивным видом транспорта на здешних дорожках и которые уже успели устареть. Казалось, соперничали даже запахи: традиционная вонь конского навоза и новейшая бензиновая. Фосетт словно заглядывал одновременно в прошлое и в будущее.

С тех пор как он четырнадцать лет назад уплыл из Англии на Цейлон, Лондон, пожалуй, стал более многолюдным, более грязным, более современным, более богатым, более бедным, более… во всем – более, более. Имея свыше четырех с половиной миллионов жителей, Лондон являлся самым крупным городом в мире – больше Парижа или Нью-Йорка. Девчонки-цветочницы кричали: «Все, что растет, все, что цветет!» Мальчишки-газетчики вопили: «Уж-жасное убийство!»

Проталкиваясь сквозь толпу, Фосетт наверняка изо всех сил старался уберечь одежду от попадания сажи, летевшей из угольных печей, смешивавшейся с туманом и дававшей особый лондонский сорт копоти – неистребимое черное вещество, проникавшее повсюду; даже замочные скважины в домах здесь закрывали металлическими пластинками. И потом, был еще и конский навоз – «лондонская грязь», как его вежливо называли, – и хотя его и собирали уличные мальчишки, продавая потом всем в округе, шляясь от дома к дому и нахваливая его как удобрение для садов и огородов, он был практически повсюду, куда бы ни ступал Фосетт.

Фосетт свернул на изящную улицу в районе Барлингтон-гарденз, вдалеке от публичных домов и фабрик ваксы. На углу виднелся красивый каменный дом с портиком. Это и был дом № 1 по Сэвил-роу. Фосетт разглядел крупную надпись: «Королевское географическое общество».

Входя в этот трехэтажный дом (общество еще не переселилось поближе к Гайдпарку), он понимал, что вступает в своего рода заколдованное царство. Над парадной дверью имелось окно в форме фонаря-полушария; на каждом его стекле были изображены параллели и меридианы. Должно быть, Фосетт прошел мимо кабинета старшего клерка и его двух помощников и мимо лестницы, ведущей в зал заседаний, прежде чем очутился в помещении со стеклянной крышей. Проникавшие сюда пыльные лучи солнечного света освещали глобусы и таблицы. Это была картографическая, и в ее дальнем конце, на возвышении, обычно восседал человек, которого и искал сейчас Фосетт: Эдвард Эйрст Ривз.

Ему было под сорок{13}, он начинал лысеть, и у него был крючковатый нос и аккуратно подстриженные усы. Ривз был не только куратором отдела картографии, но и главным инструктором по геодезии и топографии – и главным человеком, отвечавшим за то, чтобы сделать из Фосетта джентльмена-исследователя. Превосходный чертежник, Ривз начал работать в обществе в 1878 году, когда ему было шестнадцать, в качестве помощника предыдущего куратора, и он, видимо, никогда не забывал того ощущения благоговейного ужаса, которое охватывало новичков, впервые оказывавшихся в здании общества. «Я отлично все это помню, – пишет он в своей автобиографии, озаглавленной „Воспоминания картографа“. – С какой гордостью и вместе с тем с каким страхом и трепетом я впервые проник в это чудесное место, о котором я читал в книгах и из которого путешественники отправлялись во все концы света, а потом возвращались, чтобы поведать о своих удивительных открытиях и героических приключениях». Ривз отличался от большинства воинственных и одержимых членов общества: он вел себя мягко и дружелюбно. «Это был прирожденный учитель, – замечает о нем один из коллег. – Он точно знал, как выразить ту или иную мысль так, чтобы ее мог уловить даже самый бестолковый ученик».

Наконец Фосетт и Ривз поднялись на третий этаж, где проводились занятия. Фрэнсис Гальтон сулил каждому новобранцу скорое вступление в «общество людей, чьи имена он давно знал и кому он поклонялся как своим героям». Примерно в то же время, что и Фосетт, курс геодезии и картографии слушал Чарльз Линдси Темпл, развлекавший коллег рассказами о годах, проведенных в Бразилии в качестве колониального чиновника; лейтенант Т. Данрейтер, помешанный на коллекционировании редких бабочек и прочих насекомых; а также Артур Эдвард Сеймур Лаутон, позже, в 1913 году, застреленный мексиканскими бандитами, – ему было тогда тридцать восемь лет.

Ривз перешел к делу. Если Фосетт и другие студенты последуют его инструкциям, они могут составить новое поколение великих первооткрывателей. Ривз научит их тому, чего на протяжении почти всей истории человечества не умели делать картографы: определению своего местоположения, где бы они ни находились. «Если вы завяжете человеку глаза и доставите его в любую точку земной поверхности, скажем куда-нибудь в глубину Африки, и затем снимете с него повязку, он [при должной подготовке] быстро покажет вам на карте то самое место, где он находится», – заявлял Ривз. Более того, если Фосетт и его коллеги отважатся взойти на самые большие вершины и проникнуть в самые густые леса, они смогут нанести на карту те царства, что еще остаются в нашем мире неоткрытыми.

Ривз показал им несколько странных предметов. Один напоминал телескоп на металлическом колесе, с многочисленными винтами и отсеками. Ривз пояснил, что это теодолит, позволяющий определять угол, характеризующий положение небесных тел относительно горизонта. Он продемонстрировал им и другие инструменты: искусственные горизонты[16], анероиды и секстанты – и затем вывел Фосетта и остальных на крышу здания, чтобы испытать эти приборы. Туман часто мешал наблюдать солнце или звезды, но сейчас видимость была неплохая. Широту, объяснял Ривз, можно вычислить, измеряя угол, отвечающий высоте полуденного солнца над горизонтом, или относительную высоту, на которой находится Полярная звезда. Каждый из студентов попробовал определить свое местоположение с помощью этих устройств, – необычайно трудная задача для начинающего. Когда пришла очередь Фосетта, наставник смотрел на его действия с восхищением. «Он невероятно быстро схватывал все новое, – позже вспоминал Ривз. – И хотя он никогда прежде не пользовался секстантом и искусственным горизонтом для наблюдения звезд, я помню, как в первый же вечер он спроецировал положение звезд на искусственный горизонт и мгновенно, без всяких затруднений определил точную высоту. Всякий, кто пытался это проделать, знает, что обычно это удается только после долгих упражнений».

Фосетта учили не только проводить геодезическую и картографическую съемку, но и по-настоящему видеть – записывать и классифицировать все, что его окружает, используя умение, которое греки называли аутопсисом. Подспорьем для студентов служили главным образом два руководства{14}. Первое – «Искусство путешествовать», написанное Фрэнсисом Гальтоном для широкой публики. Второе – «Советы путешественникам», изданные под редакцией Гальтона и ставшие своего рода неофициальной библией общества. (Фосетт захватил экземпляр даже в свою последнюю экспедицию.) В издании 1893 года утверждалось: «Если путешественник не ведет наблюдений, это большая потеря как для него, так и для всех остальных». И далее: «Помните, что первейшие и наилучшие инструменты – собственные глаза путешественника. Пользуйтесь ими постоянно и фиксируйте ваши наблюдения прямо на месте, имея с собой для этой цели записную книжку с нумерованными страницами и карту… Отмечайте, если они вам попадутся, все значимые находки; реки и ручьи, их полноводность и цвет; горные хребты, их характер, видимое строение, обледенение; цвет и формы ландшафта, преобладающее направление ветра, климат… Короче говоря, описывайте для себя все, что видите в тот или иной момент». (Необходимость документировать любое наблюдение была так укоренена в путешественниках того времени, что Роберт Фолкон Скотт во время своей гонки к Южному полюсу продолжал вести заметки, даже когда он и все члены его экспедиции уже умирали. Среди последних слов, нацарапанных в его дневнике, есть и такие: «Если бы мы выжили, я бы должен был сам рассказать целую повесть о выносливости, упорстве и храбрости моих спутников, и эта повесть потрясла бы сердце любого англичанина. Теперь эту повесть должны рассказать мои неуклюжие записи и наши трупы».)

Чтобы отточить наблюдательность будущих путешественников, в руководствах, как и на семинарах, проводимых обществом, излагались основы ботаники, геологии и метеорологии. Кроме того, студентам преподавались начала зарождающейся дисциплины – антропологии, которую часто называли «наукой о дикарях». Несмотря на контакты викторианцев с ошеломляющим количеством иных культур, в этой сфере по-прежнему действовали почти исключительно дилетанты и несведущие энтузиасты. (В 1896 году в Великобритании был лишь один университетский профессор антропологии.) Фосетта учили видеть контуры материков; теперь его таким же образом обучали, как наблюдать иных – тех, кого «Советы путешественникам» именовали «дикарями, варварами, или слаборазвитыми народами». Учебник предостерегал студентов против «предрассудков, которыми полон ваш европейский образ мысли», хотя и отмечал, что «установлено, что некоторые народы уступают другим по объему и сложности мозга, и в этом отношении австралийцы и африканцы находятся ниже европейцев».

Как и для картографирования мира{15}, для измерения людей также имелись свои инструменты: рулетки и штангенциркули для определения параметров тела; динамометры для оценки мышечной силы, пружинные весы для определения массы тела; гипс для снятия слепков; краниометр для установления размера черепа. «В случае необходимости скелеты туземцев, особенно черепа, следует переправлять в метрополию для детального исследования», – предписывало руководство. Разумеется, это может оказаться непростым делом: «Едва ли благоразумно рисковать вызвать неудовольствие туземцев, забирая их покойника». Считалось, что неизвестно, как «проявляются чувства у различных народов, так что весьма важно подмечать, насколько при внешнем наблюдении эти проявления отличаются от наших – когда они улыбаются, смеются, хмурятся, плачут, краснеют и т. п.».

Кроме того, Фосетта и его соучеников обучали основам альпинизма и проведению экспедиции как таковой, от изготовления подушек из грязи до выбора лучших вьючных животных. «Невзирая на свое непобедимое упрямство, осел – превосходное, терпеливое животное, чересчур презираемое нами», – отмечал Гальтон, вычисляя, со своей обычной маниакальной въедливостью, что осел способен нести на себе примерно шестьдесят пять фунтов груза, лошадь – до ста фунтов, верблюд – до трехсот.

Руководителю экспедиции рекомендовалось перед отправлением дать каждому члену своего отряда подписать официальное соглашение, что-то вроде договора. Гальтон приводит его образец:

«Мы, нижеподписавшиеся, составляем экспедицию с целью исследования, под руководством м-ра Х, места под названием _________, при этом всецело и без оговорок отдавая себя (а также своих лошадей и снаряжение) под его начало, обязуясь при этом выполнять все его указания, направленные на достижение намеченной цели, начиная с текущего дня с. г. и до нашего возвращения в _________, в случае же неисполнения данного условия мы готовы принять все последствия, которые могут включать в себя… Мы честно обещаем приложить все усилия для соблюдения гармонии в нашем отряде и для того, чтобы экспедиция достигла успеха. В чем и подписываемся.

(подписи)».

Студентов предупреждали, чтобы они не слишком упивались властью над своими людьми и постоянно были настороже, высматривая возможное недовольство, заговоры или зреющие бунты. «Всеми силами способствуйте веселью, пению, розыгрышам», – советует Гальтон. Надлежит также внимательно относиться к помощникам из местных: «Искреннее, шутливое, но твердое отношение, в соединении с демонстрацией большего доверия к дикарям, нежели вы действительно ощущаете, – вот лучший путь».

Болезни и травмы могут изнурить отряд, и Фосетт получает некоторые базовые медицинские указания. Так, его обучают, как удалить гниющий зуб: следует «попеременно толкать и тянуть» его. Если вы приняли внутрь что-то ядовитое, нужно немедленно вызвать у себя рвоту: «Воспользуйтесь обмылком или порохом, если под рукой нет рвотного». При укусе ядовитой змеи Фосетту следовало прижечь ранку порохом или же вырезать пораженный участок ножом. «Затем выжгите [область вокруг укуса] концом железного шомпола, нагретого как можно ближе к белому калению, – рекомендует Гальтон. – Артерии залегают глубоко, и обычно мясо можно без особого вреда взрезать или прижечь – сжав кожу пальцами как можно сильнее. Далее следует приложить наивозможнейшую энергию и даже жестокость для того, чтобы не позволить укушенному поддаться сонливости и головокружению, которые обычно являются следствием проникновения в тело змеиного яда и которые часто приводят к смерти». Лечение кровоточащих ран (скажем, нанесенных стрелой) было столь же «варварским»: «Налейте в рану кипящий жир».

Впрочем, ничто не могло сравниться с ужасной перспективой голода и жажды. Путешественнику предлагалось освоить фокус с «возбуждением» слюны во рту: «Это можно проделать, жуя что-нибудь, например лист дерева; можно также держать во рту пулю или гладкий, не впитывающий влагу камешек, наподобие гранулы кварца», – пояснял Гальтон. В случае голода Фосетту предписывалось пить кровь животных, если таковую удастся добыть. Провозглашалось, что саранча, кузнечики и другие насекомые также съедобны и могут спасти жизнь. («Чтобы приготовить их, оторвите им ноги и крылья и изжарьте насекомых на железной сковороде с небольшим количеством жира, как кофе».)

Кроме того, существовала угроза со стороны «дикарей» и «людоедов». Проникая на такие территории, исследователь должен был передвигаться под покровом темноты, имея под рукой ружье со взведенным курком и будучи постоянно настороже. Чтобы захватить пленного, «возьмите нож в зубы и, стоя над пленником, выньте заряды из ружья и положите их рядом с собой. Затем как можно крепче свяжите ему руки. Подобная последовательность действий диктуется тем, что ловкий и хитрый дикарь, пока вы возитесь с веревкой, будучи при этом отягощены заряженным ружьем, может легко вывернуться, выхватить у вас ружье и обратить его против вас».

И наконец, студентам объясняли, как поступить, если погибнет кто-то из их отряда. Они должны написать подробный отчет о случившемся и добиться того, чтобы прочие участники экспедиции утвердили его. «В случае потери одного из ваших людей, прежде чем уйти, предоставив его собственной участи, созовите официальное собрание отряда, спросите, убеждены ли они, что вы сделали все возможное для его спасения, и запишите их ответы», – призывает Гальтон. Если кто-то из членов экспедиции умрет, следует собрать его вещи для передачи родным и с почестями похоронить тело. «Выберите приметное место, выкопайте глубокую могилу, обложите ее ветками колючих кустарников и хорошенько забросайте сверху тяжелыми камнями, чтобы защитить ее от хищных животных».

После более чем годичного курса Фосетт держал экзамен вместе со своими соучениками. Студенты должны были продемонстрировать топографические и картографические навыки, требовавшие глубокого понимания геометрии и астрономии. Фосетт часами штудировал свою науку вместе с Ниной, которая разделяла его интерес к исследованиям и без устали трудилась, чтобы помочь ему. Он знал, что в случае неудачи ему придется вернуться к отправной точке и снова стать солдатом. На экзамене он тщательно написал ответы на все вопросы. Закончив, он передал лист Ривзу. И стал ждать. Ривз сообщил студентам их результаты и затем обрушил на Фосетта неожиданную новость. Он сдал экзамен – но не только. В своих мемуарах Ривз выделяет Фосетта среди прочих, отмечая, что тот окончил курс «с отличием». Фосетт добился своего; он получил официальное одобрение Королевского географического общества – или, как он сам выразился, «КГО признало во мне исследователя». Теперь ему нужна была лишь конкретная цель.

Глава 7

Сублимированное мороженое и адреналиновые носки

– Не поедешь же ты вот так, – заметила моя жена.

Я опустил взгляд на кровать, куда выложил несколько пар шорт и пару адидасовских кроссовок.

– У меня еще швейцарский армейский нож есть, – сообщил я. – Что-то не очень ты мне доверяешь.

На другой день, вняв ее увещеваниям, я отправился на поиски места, где можно приобрести более подходящее снаряжение. Друзья направили меня в один из крупных манхэттенских магазинов, который обслуживает все растущее число любителей походов, внедорожных мотоциклов и экстремальных видов спорта, а также лихих пейнтбольных рубак (по выходным). Магазин был размером почти с заводской склад. Я шагнул внутрь, и у меня закружилась голова. С потолков и стен свешивались палатки радужных цветов и каяки банановой окраски, розовато-лиловые горные велосипеды и сияющие неоном сноуборды. Целые прилавки были отведены под репелленты против насекомых, сублимированные продукты, мази для губ и кремы от загара. Особый отдел был посвящен всевозможной обуви («Наши гуру подберут вам идеал!» – гласила надпись), где едва хватало места для каких-то «пружинных снегоступов с застежкой-храповиком». Имелись специальные уголки для «адреналиновых носков» и комплектов из майки и трусов фирмы «Теквик». На стойках располагались журналы – «Любители походов», «Турист-походник» и им подобные; на обложку издания «За порог – и в поход»[17] были вынесены слоганы «Атаку медведя можно пережить!» и «Последние нехоженые места Америки: 31 способ обрести уединение, найти приключения – и самого себя». Повсюду толпились покупатели, по виду – типичные «фанаты экипировки». Казалось, чем меньше в мире остается возможностей для подлинного первооткрывательства, тем больше появляется разнообразных средств для всех, кто все же попытается этим заняться, и тем изощреннее становятся приспособления, с помощью которых люди стремятся воспроизвести эти ощущения: растяжимые тросы для прыжков-банги, сноуборды… Однако, пожалуй, теперь путешествия больше не направлены на совершение открытий во внешнем мире, – напротив, они устремлены внутрь, к тому, что путеводители и брошюры именуют «походной терапией с погружением в дикую природу» и «личностным ростом при помощи приключений».

Я в смятении стоял перед стеклянным ящиком, наполненным странными приспособлениями, напоминавшими часы, когда из-за прилавка вышел молодой продавец с длинными жилистыми руками. Было в нем что-то от человека, недавно спустившегося с Эвереста.

– Вам чем-нибудь помочь? – осведомился он.

– Что тут у вас? – спросил я.

– О, это клевая фишка. – Он отодвинул дверцу прилавка и достал искомый предмет. – Маленький компьютер, видите? Показывает температуру, где бы вы ни находились. И высоту над уровнем моря. А еще тут цифровой компас, часы, будильник и точный хронометр. Несравненная штуковина.

Я спросил, сколько она стоит, и он ответил: около двухсот долларов, но я не пожалею, если ее куплю.

– А это что такое? – спросил я, указывая на другой прибор.

– Тут похожая тема. Только он еще и следит за вашим пульсом. Плюс у него отличные возможности для записи. Сохраняет все данные, которые вы захотите в него внести: погоду, расстояния, скорость восхождения и все такое прочее. Кстати, а что за путешествие вы планируете?

Когда я как мог объяснил ему свои намерения, он, казалось, загорелся энтузиазмом, и я вспомнил об одном фосеттоискателе тридцатых годов, который расклассифицировал людей по их реакции на его планы:

Среди них были Осторожные, которые говорили: «Это в высшей степени дурацкая авантюра». Были Умные, которые отмечали: «Это в высшей степени дурацкая авантюра; но, по крайней мере, в следующий раз ты будешь понимать, во что ввязываешься». Были Мудрые, они изрекали: «Это дурацкая авантюра, но совсем не такая дурацкая, как кажется». Были Романтики, которые, судя по всему, верили, что если все будут постоянно заниматься такими авантюрами, то скоро мир избавится от всех невзгод и бед. Были Завистники, громко благодарившие Бога, что не они отправляются в такое путешествие; были и те, кто, наоборот, с разной степенью неуверенности заявлял, что отдал бы все, лишь бы отправиться. Были Правильные Люди, интересовавшиеся, есть ли у меня знакомые в тамошнем посольстве. Были Практики, пространно толковавшие о прививках и калибрах… Были Опасливые, осведомлявшиеся, составил ли я завещание. Были Те, Кто, Между Прочим, Тоже В Свое Время Кое-что Такое Проделал, они сообщали мне изощреннейшие способы полезного использования муравьев и замечали, что мартышек можно отлично приготовить, не говоря уж о ящерицах и попугаях: на вкус все они напоминают цыпленка.

Пожалуй, этот продавец относился к Романтикам. Он спросил, сколько я собираюсь там пробыть, и я ответил: не знаю, по крайней мере месяц, а то и больше.

– Потрясающе. Потрясающе. Значит, вы погрузитесь в атмосферу по-настоящему.

Казалось, он что-то обдумывает. Потом он спросил, правда ли, что одна рыбка в Амазонке, под названием кандиру, «ну, вы знаете, та самая, что…».

Он не договорил, да это и не требовалось. Мне доводилось читать об этом почти прозрачном, похожем на зубочистку существе в «Неоконченном путешествии». Их опасаются больше, чем пираний: это одно из немногих животных на Земле, питающихся исключительно кровью. (Его называют также «бразильской рыбкой-вампиром».) Обычно кандиру проникает в жабры к рыбам и сосет их кровь, однако иногда попадает и в отверстия человеческого тела – вагину или анус. Вероятно, более всего она знаменита тем, что умеет забираться в пенис, навсегда застревая в нем из-за своих колючек. Если ее не удалить, это означает неминуемую смерть, и не раз сообщалось, что в глухих уголках Амазонии ее жертв кастрировали, только бы спасти их. Фосетт, видевший кандиру, хирургическим путем извлеченную из мочеиспускательного канала мужчины, сообщает: «Эта рыба – причина многих смертей, и ее жертвы погибают в страшных муках».

После того как я поведал продавцу все, что знаю о кандиру, он из Романтика превратился в Практика. Хотя мало что может защитить человека от такого создания, он рассказывал мне о все новых и новых приспособлениях, совершивших настоящий переворот в туристическом искусстве: о приборе, совмещающем в себе цифровой термометр, фонарик, лупу и свисток; о компрессионных рюкзаках, сжимающих собственное содержимое; о швейцарских армейских ножах с флеш-накопителем для хранения фотографий и музыки; о водоочистных бутылях, одновременно служащих светильниками; о переносном горячем душе, работающем на солнечной энергии; о байдарках, складывающихся до размеров вещмешка; о плавучем фонаре, не требующем батарей; о куртках-парках, превращающихся в спальные мешки; о палатках, не требующих колышков; о таблетке, «за пятнадцать минут уничтожающей все вирусы и бактерии».

Чем больше он мне объяснял, тем решительнее я становился. Я могу это совершить, думал я, укладывая в корзинку несколько предметов, взятых словно из арсенала Джеймса Бонда. Наконец продавец поинтересовался:

– Вы ведь никогда раньше не бывали в походах, а?

И он помог выбрать вещи, которые мне действительно понадобятся, в том числе удобные туристские ботинки, прочный рюкзак, одежду из синтетики, сублимированную еду и москитную сетку. Еще я положил в корзинку портативный прибор GPS – просто из соображений безопасности. «С ним вы никогда не заблудитесь», – пообещал продавец.

Я горячо поблагодарил его и, вернувшись к нашему дому и войдя в подъезд, занес все покупки в лифт. И нажал кнопку второго этажа. Но не успели дверцы сомкнуться, я задержал их рукой, вылез и, таща все в руках, отправился к себе по лестнице.

В этот вечер, уложив спать своего сына Захарию, я разложил все вещи, которые собирался взять с собой в путешествие, и начал их паковать. Среди них была папка с копиями самых важных бумаг Фосетта. Просматривая ее, я задержался на письме, где подробно говорилось о чем-то, по словам Брайана Фосетта, настолько «секретном-пресекретном», что его отец «никогда не говорил о целях этого предприятия» с кем бы то ни было. Как явствовало из письма, в 1901 году, после того как ему вручили диплом общества, Фосетт получил первое задание – от британского правительства. Он должен был отправиться в Марокко. Но не как путешественник, а как шпион.

Глава 8

Вглубь Амазонии

Это было отличное прикрытие{16}. Внедриться туда в качестве картографа, с картами, телескопом и мощными биноклями. Обследовать объект так же, как обследуешь неведомую землю. Наблюдать за всем: за людьми, их разговорами, всевозможными местами. В дневнике Фосетт набросал список того, что просил его изучить британский шеф (человек, которого он называет просто Джеймс): «особенности дорог… деревни… вода… армия и организация населения… вооружение, в т. ч. пистолеты… политика». Не были ли все тогдашние путешественники в каком-то смысле разведчиками, проникавшими на чужую территорию и возвращавшимися, чтобы сообщить ее секреты? В XIX веке британские власти все чаще вербовали агентов из числа первопроходцев и картографов. Это был не только удобный способ под благовидным предлогом заслать человека в другую страну: полезно иметь агентов, умеющих собирать важную географическую и политическую информацию, которую так жаждало заполучить правительство. Британские власти превратили{17} индийское отделение картографического отдела в настоящую разведслужбу. Составителей карт учили придумывать «легенды» и выбирать агентурные псевдонимы («Номер первый», «Мыслитель», «Главный мыслитель»), а проникнув в земли, запретные для жителей Запада, искусно маскироваться. В Тибете многие исследователи одевались буддийскими монахами и использовали четки для измерения расстояний (каждая передвигаемая бусина – сто шагов), а молитвенные мельницы – для того, чтобы прятать в них компасы и клочки бумаги для записей. Кроме того, они устраивали в своих сундучках двойное дно, чтобы укрывать там вещи покрупнее, например секстанты; в свои паломнические чаши для сбора подаяния они наливали ртуть, необходимую для работы с искусственным горизонтом. Королевское географическое общество часто бывало осведомлено о такого рода занятиях, а то и являлось их соучастником: среди его членов имелись бывшие и действующие шпионы, в том числе – Фрэнсис Янгхасбенд, председатель общества с 1919 по 1922 год.

В Марокко Фосетт принимал участие в африканском варианте того, что Редьярд Киплинг, говоря о своего рода соревновании колониалистов за господство над Центральной Азией, называл «Большой игрой». В своих тайных листках Фосетт наскоро записывал, что «поболтал» с одним марокканским чиновником, который был «битком набит сведениями». Сойдя с обычных маршрутов, пролегающих через пустыню, Фосетт попадал в края, где местные племена похищали или убивали проезжающих иноземцев, позже он отмечал, что там «необходимо одеваться по-мавритански, но даже в этом случае путешествие сопряжено с огромным риском». Фосетту удалось попасть ко двору, чтобы собирать сведения о самом султане. «Султан молод и слабохарактерен, – писал он. – Главное для него – собственные удовольствия, и он проводит время, совершая велосипедные трюки, до которых он большой охотник, забавляясь с автомобилями, механическими игрушками, фотографическими аппаратами, бильярдной игрой, а также велосипедной охотой на кабанов, благодаря которой подкармливает свой зверинец». Всю эту информацию Фосетт передавал «Джеймсу». Вернулся в Англию он в 1902 году. Это единственный случай, когда Фосетт официально выполнял роль разведчика, однако его хитроумие и наблюдательность привлекли внимание сэра Джорджа Тобмена Голди, британского колониального чиновника, в 1905 году ставшего председателем Королевского географического общества.

В начале 1906 года Голди вызвал Фосетта, который после возвращения из Марокко сменил несколько военных гарнизонов, последний из которых располагался в Ирландии. С Голди шутки были плохи. Он славился острым умом и переменчивым характером; он почти в одиночку обеспечивал британский контроль над Нигером в 1880–1890-х. В свое время он шокировал викторианское общество, сбежав в Париж с гувернанткой, а кроме того, он был ярым атеистом и горячим поборником дарвиновской эволюционной теории. «[Он] впадал в нетерпеливую ярость, сталкиваясь с чьей-то глупостью или некомпетентностью, – писал один из его биографов. – Не существовало человека, который более нетерпимо относился бы к дуракам».

Фосетта провели в здание КГО для встречи с Голди, чьи синие глаза, казалось, «сверлили дырки в собеседнике», по выражению одного из его подчиненных. Голди, которому было под шестьдесят, всегда носил в кармане ампулу с ядом, чтобы принять его, если он станет инвалидом или неизлечимо больным. Как вспоминает Фосетт, Голди спросил его:

– Вы что-нибудь знаете о Боливии?

Когда Фосетт ответил отрицательно, Голди проговорил:

– Обычно Боливию называют крышей мира. Значительная ее часть действительно покрыта горами, но к востоку от них лежат громадные пространства тропических лесов и равнин. – Голди полез в свой стол и извлек огромную карту Боливии, которую и расстелил перед Фосеттом, точно скатерть. – Вот посмотрите, майор, лучшей карты страны у меня, пожалуй, и нет. Взгляните на этот район! Тут полно белых пятен.

Водя пальцем по карте, Голди объяснил: эта область до такой степени не исследована, что Боливия, Бразилия и Перу даже не могут договориться о своих границах и просто провели условные линии через горы и джунгли. В 1864 году пограничные споры между Парагваем и его соседями вылились в один из самых серьезных военных конфликтов в истории Латинской Америки. (Погибло около половины населения Парагвая.) Экономическая заинтересованность в проведении границ в Амазонии была также высока из-за огромного спроса на каучук («черное золото»), которым изобиловал этот регион.

– Могут возникнуть серьезные междоусобицы, так как неизвестно, кому какая территория принадлежит, – заявил Голди.

– Все это весьма интересно, – перебил его Фосетт, – но при чем тут я?

Голди сказал, что граничащие друг с другом страны создали специальную демаркационную комиссию и теперь им нужен независимый наблюдатель от Королевского географического общества, который сможет нанести на карту спорные границы – начиная с района между Боливией и Бразилией, представляющего собой несколько сотен миль почти непроходимых земель. Экспедиция может занять до двух лет, и нет гарантии, что ее участники вернутся живыми. В регионе свирепствуют болезни, а индейцы, с которыми не раз жестоко расправлялись охотники за каучуком, убивают вторгающихся к ним чужаков.

– Согласились бы вы взять на себя эту задачу? – спросил Голди.

Позже Фосетт рассказывал, что в этот момент сердце у него учащенно забилось. Он подумал о своей жене Нине, которая снова была беременна, и о сыне Джеке, которому не было и трех лет. Однако он не колебался: «Само провидение остановило на мне свой выбор, поэтому я и не мог ответить иначе!»

Тесный, грязный трюм парохода «Панама» был битком набит, как выражался Фосетт, «авантюристами, головорезами и изображающими из себя таковых, старыми негодяями с лицами словно печеные яблоки». Строгий и чопорный в своем белом крахмальном воротничке, Фосетт сидел рядом со своим помощником по экспедиции – тридцатилетним инженером и картографом{18} Артуром Джоном Чиверсом, которого рекомендовало ему Королевское географическое общество. Фосетт проводил время за изучением испанского, тогда как прочие пассажиры хлестали виски, плевались табачной слюной, резались в кости и валялись с корабельными шлюхами. «Они все были хороши на свой лад, – писал Фосетт, добавляя: – Для [Чиверса] и меня это служило полезным введением в сферу жизни, о которой до сего времени мы не имели ни малейшего представления, и в этом процессе познания наша английская сдержанность была сильно поколеблена».

Корабль пришвартовался в Панаме, где шло строительство канала, на тот момент – самая амбициозная в истории попытка человека обуздать природу. Эта стройка дала Фосетту первый намек на то, с чем ему придется столкнуться: на молу штабелями высились десятки гробов. С тех пор как в 1881 году началось рытье канала, более двадцати тысяч рабочих умерли здесь от малярии и желтой лихорадки.

В городе Панаме Фосетт сел на корабль, направляющийся в Перу, а затем отправился на поезде вверх по склонам Анд, на вершинах которых сверкал снег. Когда поезд добрался до высоты примерно в двенадцать тысяч футов, путешественник пересел на пароходик и пересек озеро Титикака («Как странно видеть пароходы здесь, на „крыше мира“!»), а затем втиснулся в еще один тряский состав, который перевез его через равнины и доставил в Ла-Пас, столицу Боливии. Там он больше месяца ожидал, пока правительство выделит ему несколько тысяч долларов на снаряжение и оплату путевых расходов – сумму значительно меньшую, нежели он ожидал получить. Его нетерпение приводило к шумным ссорам с местными чиновниками, которые приходилось урегулировать британскому консулу. Наконец 4 июля 1906 года они с Чиверсом готовы были отправиться в путь. Они навьючили мулов чаем, сгущенным молоком, сухим супом «Эдвардс», сардинами в томатном соусе, лимонадным порошком, печеньем с орехами колы, которое, если верить «Советам путешественникам», оказывает «феноменальное действие, поддерживая силы при длительном их напряжении». Кроме того, они взяли с собой картографическое и геодезическое оборудование, винтовки, альпинистские веревки, мачете, гамаки, москитные сетки, сосуды для сбора образцов, рыболовные лески, стереоскопический фотоаппарат, лоток для мытья золота, а также подарки для туземцев – к примеру, бисер. В аптечке имелись марлевые бинты; йод для смазывания комариных укусов; перманганат калия для промывки овощей или ран, нанесенных стрелами; складной нож для вырезания участков, пораженных укусами ядовитых змей или гангреной; опиум. В свой рюкзак Фосетт положил издание «Советов путешественникам» и дневник, а также любимые стихи для того, чтобы перечитывать их там, в диких краях. Он часто брал с собой «Исследователя» Редьярда Киплинга.

  • Что-то сокрыто. Найди же. Смело за Грань загляни.
  • То, что пропало за Гранью, ждет тебя. Встань и иди![18]

Фосетт с Чиверсом перевалили через Анды и начали спускаться в джунгли. Фосетт, в габардиновых бриджах, кожаных башмаках, ковбойской шляпе и шелковом шарфе на шее – в своем обычном наряде путешественника, – пробирался по краю утесов, под которыми были пропасти глубиной в сотни футов. Они шли сквозь снежные бураны, видимость была всего несколько футов, но они слышали, как из-под копыт их вьючных животных выскакивают камни и сыплются в ущелья. Ветер свистел вокруг горных пиков высотой двадцать тысяч футов, и трудно было поверить, что они направляются в джунгли. От высоты у них кружилась голова, их тошнило. Животные, спотыкаясь и задыхаясь, брели вперед, из носа у них текла кровь из-за нехватки кислорода. Много лет спустя, пробираясь по таким же горам, Фосетт потерял половину из своих двадцати четырех мулов. «Вьюк… задевал за скалу, сбивал мула, и он с ревом летел в пропасть», – писал он.

Один раз Фосетт и Чиверс случайно набрели на пешеходный мостик – канаты и дощечки, сделанные из пальмы сабаль; он пересекал пропасть шириной в сотню ярдов и бился на ветру, точно порванный флаг. Мулы боялись по нему идти, и им пришлось завязать глаза. Уговорив их перебраться на ту сторону, путники двинулись вниз по склону, среди скал и утесов, замечая первые признаки растительности – магнолию и чахлые деревца. На уровне трех тысяч футов, где уже ощущалось тепло, они видели корни и вьющиеся растения, карабкавшиеся по горному склону. А потом Фосетт, мокрый от пота, с изумлением увидел перед собой долину – с деревьями в форме пауков, парашютов, облаков дыма; с потоками, извивавшимися, должно быть, на протяжении тысяч миль; с пологом джунглей, настолько темным, что он казался черным; и это была она, Амазония.

Фосетт и Чиверс в конце концов бросили своих вьючных животных, сделав из бревен и веревок плот и отправившись на нем в плавание к амазонскому фронтиру – кучке крошечных городков вроде Доджа[19], с издевательскими названиями (Надежда, Прекрасная деревня): эти городки за последнее время втиснули в джунгли те поселенцы, что прорубали лес, подпав под очарование oro negro – «черного золота». Христофор Колумб первым сообщил{19} о том, что видел, как индейцы бросают отскакивающий от земли шарик, сделанный из странного клейкого вещества, сочащегося из тропических деревьев, но лишь в 1896 году, когда Б. Ф. Гудрич изготовил первые в Соединенных Штатах автомобильные шины, каучуковая лихорадка охватила Амазонию – территорию, практически обладавшую монополией на добычу высококачественного латекса. В 1912 году одна только Бразилия{20} экспортировала каучука более чем на тридцать миллионов долларов (сегодняшний эквивалент – почти полмиллиарда). Каучуковые бароны превратили Манаус, расположенный на Амазонке, в один из самых безвкусно-шикарных городов мира. «В своем стремлении к роскоши они доходили до абсурда, – отмечает в своей „Амазонке“ историк Робин Фурне. – Если один каучуковый барон приобретал гигантскую яхту, другой заводил у себя на вилле ручного льва, а третий купал свою лошадь в шампанском». Роскошнее всего было здание оперы, с итальянским мрамором, богемским стеклом, золочеными ложами, хрустальными люстрами, викторианскими стенными росписями и куполом, окрашенным в цвета национального флага. Предварительно сконструированный в Европе и обошедшийся налогоплательщикам в десять миллионов долларов, оперный дворец был по частям отправлен вверх по Амазонке, преодолев более тысячи миль, после чего рабочие, трудившиеся круглосуточно, собирали его, пользуясь по ночам первыми в Бразилии электрическими лампочками. И не важно, что почти никто в Манаусе никогда не слышал Пиччини и что больше половины гастролирующей здесь оперной труппы умерло от желтой лихорадки. Это был апофеоз каучукового бума.

Перспектива разбогатеть влекла тысячи безграмотных рабочих в этот дикий край, где их быстро закабаляли каучуковые бароны, обеспечивавшие их транспортом, едой, оборудованием и кредитом. Привязав на лоб шахтерскую лампу, чтобы лучше видеть, охотник за каучуком прорубался сквозь джунгли, трудясь от зари до зари, разыскивая деревья-каучуконосы, а потом, вернувшись в лагерь, страдая от голода и лихорадки, часами, сгорбившись, сидел у костра, вдыхая ядовитый дым, на особом вертеле спекая латекс до загустения. Иногда уходило несколько недель на то, чтобы изготовить один-единственный резиновый шар, достаточно большой, чтобы его можно было продать. И долг при этом удавалось выплатить редко. Бесчисленные добытчики каучука гибли от голода, дизентерии и других болезней. Бразильский писатель Эуклидес да Кунья писал, что эта система отличалась «самой преступной организацией труда из когда-либо созданных человеком». Он отмечал, что добытчик каучука «воплощает собой грандиозное противоречие: это человек, работающий для того, чтобы себя же обратить в раба!».

Первым городком на фронтире, куда попали Фосетт и Чиверс, был Рурренабаке, располагавшийся на северо-западе Боливии. На карте Фосетта город был обозначен прописными буквами, в действительности же представлял собой, можно сказать, просто полоску грязи с бамбуковыми хижинами, над которыми кружились грифы. «Я был крайне разочарован, – писал Фосетт в дневнике, – и начинал осознавать, насколько примитивен этот речной край».

Эта территория находилась в отдалении от любой центральной или местной власти. В 1872 году Боливия и Бразилия предприняли попытку провести железную дорогу через здешние джунгли, однако от болезней и нападений индейцев полегло столько рабочих, что проект стали именовать Дорогой мертвецов. Поговаривали, что за каждую шпалу положил жизнь один человек. Когда, более трех десятилетий спустя, сюда прибыл Фосетт, дорогу все еще строили, этим занималась третья по счету компания; однако было проложено лишь пять миль пути – идущего, как выразился Фосетт, «из ниоткуда в никуда». Поскольку амазонский фронтир был столь удален от цивилизации, здесь властвовали свои законы, и американский Дикий Запад, как заметил один из исследователей, выглядел по сравнению с этими местами «чинным, точно молитвенное собрание». Британский путешественник, проезжавший через этот край в 1911 году, вспоминал, как один из местных жителей сказал ему: «Правительство? Что это такое? Мы тут знать не знаем никакого правительства!» Этот регион стал настоящим раем для бандитов, беглых преступников и авантюристов, носивших по пистолету на каждом боку, со скуки ловивших ягуаров своим лассо и убивавших без особых колебаний.

Забираясь все дальше вглубь этого мира, Фосетт и Чиверс достигли отдаленного форпоста под названием Риберальта. Там Фосетт заметил судно, причаливавшее к берегу. Один из рабочих крикнул: «Вон скот везут!» – и Фосетт увидел надсмотрщиков с кнутами, выволакивавших три десятка индейских мужчин и женщин, скованных цепью, на берег, где покупатели начинали их осматривать. Фосетт спросил у таможенника, кто это. Рабы, ответил тот.

Потрясенный Фосетт узнал, что, поскольку многие добытчики каучука погибают в джунглях, каучуковые бароны, стремясь восполнить нехватку рабочей силы, направляют вооруженные отряды в лес, чтобы захватывать аборигенов, обращая их в рабство. Так, в одном из районов на перуанской реке Путумайо обращение с индейцами было настолько вопиющим, что британское правительство начало расследование, в ходе которого выяснилось, что виновные преспокойно продавали акции своей компании на лондонской бирже. Были собраны доказательства, подтверждавшие, что Перуанская амазонская компания практически осуществляла геноцид в попытке усмирить и обратить в рабство туземное население: она кастрировала и обезглавливала индейцев, обливала их бензином и поджигала, распинала их, подвесив вниз головой, избивала, калечила, морила голодом, топила, скармливала собакам. Кроме того, приспешники каучуковых баронов насиловали местных женщин и девушек и разбивали головы детям. «В некоторых местах вонь от множества разлагающихся трупов жертв такова, что эти участки приходится на время покидать», – отмечает инженер, посетивший край, который мрачно называли «раем для дьявола». По оценкам сэра Роджера Кейсмента, британского генерального консула, руководившего расследованием, от рук одной только этой каучуковой компании погибло около тридцати тысяч индейцев. Британский дипломат заключал: «Не будет преувеличением сказать, что информация касательно методов, использовавшихся при сборе каучука представителями данной компании, показывает, что эти методы намного чудовищнее любых подобных приемов, о которых сообщалось цивилизованному миру за прошедшее столетие».

В 1912 году, задолго до того, как доклад Кейсмента стал достоянием общественности, Фосетт рассказывал об этих зверствах в редакционных статьях, публикуемых в британских газетах, и на встречах с правительственными чиновниками. Однажды он назвал работорговцев «дикарями» и «подонками». Более того, он понимал, что каучуковая лихорадка сделала его собственную экспедицию гораздо труднее и опаснее. Даже дружелюбно настроенные племена теперь стали относиться к чужакам враждебно. Фосетту рассказывали об отряде из восьмидесяти человек, в котором «столько человек было убито отравленными стрелами, что остальные прервали путь и ретировались»; других путешественников находили зарытыми по пояс в землю: их живьем оставляли на растерзание огненным муравьям, личинкам и пчелам. В журнале Королевского географического общества Фосетт писал, что «извращенная политика, породившая работорговлю и открыто поощрявшая безжалостное уничтожение индейцев-аборигенов, многие из которых отличаются весьма развитым умом», побудила индейцев к «кровавой мести чужеземцам» и представляет собой одну из «величайших опасностей при изучении Южной Америки».

25 сентября 1906 года Фосетт вышел из Риберальты вместе с Чиверсом и в сопровождении двадцати смельчаков-добровольцев, настоящих «десперадо», и туземных проводников, которых он завербовал на фронтире. Среди них был старатель с Ямайки по фамилии Уиллис, который, несмотря на пристрастие к спиртному, был превосходным поваром и рыболовом («Он мог унюхать пищу и питье, как собака вынюхивает зайца», – шутил Фосетт), а также бывший боливийский офицер, который свободно говорил по-английски и мог служить переводчиком. Фосетт постарался, чтобы все уяснили себе, на что идут. Каждый, кто там, в глубине джунглей, сломает себе руку или ногу либо заболеет, едва ли сумеет выжить. Попытка же вынести оттуда пострадавшего поставит под угрозу благополучие всего отряда; логика джунглей предписывала оставить его – или, как мрачно выражался Фосетт: «У него есть выбор: пилюли опиума, смерть от голода либо пытки – если его найдут дикари».

На нескольких каноэ, которые они выдолбили из стволов деревьев, Фосетт и его люди плыли по петляющей реке на запад, намереваясь преодолеть около шестисот миль вдоль условной границы между Бразилией и Боливией. Река была местами забаррикадирована упавшими в воду деревьями, и со своих каноэ Чиверс и Фосетт пытались прорубиться сквозь них с помощью мачете. Пираньи водились здесь в изобилии, и путешественники, соблюдая осторожность, старались не касаться пальцами поверхности воды. Теодор Рузвельт, занимавшийся исследованиями одного из притоков Амазонки в 1914 году, называл пиранью «самой свирепой рыбой на свете». И добавлял: «Они растерзают и сожрут живьем любого раненого человека или зверя, так как кровь, попавшая в воду, приводит их в исступление… С короткой морды глядят ненавидящие глазки и щерятся жадные, устрашающего вида челюсти. Это воплощение злобной ярости».

Во время купания Фосетт опасливо проверял, нет ли у него на теле нарывов или царапин. Он говорил, что в первый раз, когда он переплывал реку, у него «неприятно засосало под ложечкой». В придачу к пираньям{21} он опасался рыбок кандиру и электрических угрей, или пурак. Последние – длиной футов шесть, с плоской головой и глазами, которые, казалось, сидят почти на верхней губе, – были своего рода живыми батареями: они пропускали через тело своей жертвы ток напряжением до шестисот пятидесяти вольт. В резервуаре с водой они способны были убить электрическим разрядом лягушку или рыбу, даже не прикасаясь к ней. Немецкий ученый и путешественник Александр фон Гумбольдт, странствовавший вдоль реки Ориноко в бассейне Амазонки в начале XIX века, как-то раз с помощью индейцев с гарпунами завел тридцать лошадей и мулов в болотце, полное электрических угрей, чтобы посмотреть, что будет. Лошади и мулы (гривы дыбом, горящие глаза) стали в ужасе пятиться, когда угри окружили их. Некоторые лошади пытались выпрыгнуть из воды, но индейцы загоняли их гарпунами обратно. В считаные секунды две лошади утонули, а остальным животным в конце концов удалось прорвать кольцо индейцев. Они выбрались на берег и в изнеможении свалились на землю. «Один удар угря достаточен, чтобы парализовать человека и отправить его на дно, однако электрический угорь имеет обыкновение повторять удары, чтобы поразить свою жертву наверняка», – писал Фосетт. Он заключал: человек в этих краях должен действовать, «не надеясь на эпитафию, – действовать хладнокровно, зачастую после только что разыгравшейся трагедии».

Однажды Фосетт заметил что-то у берега медленно текущей реки. Сначала ему показалось, что это упавшее в воду дерево, но потом оно стало приближаться к каноэ. «Дерево» было крупнее электрического угря, и, увидев его, спутники Фосетта завопили. Фосетт поднял винтовку и продолжал стрелять, пока воздух не наполнился пороховым дымом. Когда существо перестало шевелиться, они подплыли к нему на каноэ. Это была анаконда. В своих докладах Королевскому географическому обществу Фосетт настойчиво утверждал, что она длиннее шестидесяти футов («Гигантские змеи!» – обычный кричащий заголовок в тогдашней британской прессе), хотя бльшая часть анаконды оставалась под водой и она явно была меньше. Самая длинная из официально измеренных анаконд – двадцать семь футов девять дюймов. (При такой длине анаконда может весить больше полутонны и благодаря своим эластичным челюстным мышцам целиком заглатывает оленя.) С опаской глядя на неподвижную змею перед собой, Фосетт достал нож. Он попытался отрезать кусочек ее кожи, чтобы положить его в банку для образцов, но, когда он сделал надрез, анаконда дернулась и устремилась на Фосетта и компанию, заставив их в ужасе обратиться в бегство.

Экспедиция продвигалась вперед, и ее участники во все глаза смотрели в джунгли. «Это было одно из самых мрачных путешествий, которые я когда-либо предпринимал. Река была угрожающе спокойной, слабое течение и глубокая вода словно предвещали беды впереди, – писал Фосетт через несколько месяцев после того, как покинул Риберальту. – Демоны притоков Амазонки вырвались на свободу, заявляя о своем присутствии низко нависшими небесами, проливными дождями и насупленными стенами леса, стоявшего по берегам».

Фосетт поддерживал в экспедиции строгий распорядок дня. По словам Генри Костина, бывшего британского капрала, позже несколько раз путешествовавшего с Фосеттом, кто-нибудь всякий раз будил с первыми лучами солнца весь отряд – этого человека называли «дежурным по побудке». Затем все спешили к реке, умывались, чистили зубы и собирали вещи, пока другой дежурный, отвечавший за завтрак, разводил костер. «Мы жили просто, – вспоминал Костин. – Завтрак обычно состоял из овсянки, сгущенного молока и большого количества сахара». Через считаные минуты все уже отправлялись в путь. Собирание многообразных данных для докладов, представляемых Фосеттом в КГО, – включая геодезическую и картографическую информацию, зарисовки ландшафта, барометрические и температурные измерения и составление каталогов флоры и фауны, – требовало изнурительной работы, и Фосетт трудился не покладая рук. «Бездеятельность – вот что было для меня невыносимо», – как-то заметил он. Казалось, джунгли усилили главные черты его натуры – храбрость и выносливость наряду со вспыльчивостью и нетерпимостью к чужой слабости. Он разрешал своим людям делть лишь короткий перерыв на обед (когда им удавалось перекусить галетами), а остальное время они должны были постоянно идти вперед, в общей сложности до двенадцати часов в день.

Перед самым заходом солнца он наконец давал сигнал разбить лагерь. Уиллис, повар, отвечал за приготовление ужина и добавлял в порошковый суп тех животных, которых отряду удалось добыть. Голод все превращал в деликатес: броненосцев, пресноводных скатов, черепах, анаконд, крыс. «Обезьян здесь охотно употребляют в пищу, – отмечал Фосетт. – Мясо их довольно вкусное, но сама идея на первых порах отвращала меня, так как, когда их растягивали над костром, чтобы палить шерсть, они были удивительно похожи на людей».

Начав продвигаться по джунглям, Фосетт и его люди стали более уязвимыми для хищников. Однажды стадо белогубых диких свиней-пекри ринулось на Чиверса и переводчика, которые стали палить из своих ружей наобум, а Уиллис забрался на дерево, чтобы его не подстрелили собственные спутники. Смертельно опасно было даже касаться некоторых лягушек: Phyllobates terribilis (лягушка-листолаз), обитающая в Колумбийской Амазонии, содержит в себе достаточно яда, чтобы убить сотню людей. Однажды Фосетт наступил на коралловую змею, чей яд парализует центральную нервную систему человека, вызывая смерть от удушья. Фосетт поражался: в Амазонии животное царство «настроено против человека, как нигде в мире».

Но больше всего Фосетта и его спутников беспокоили не крупные хищники, а неутомимые насекомые. Муравьи сауба, способные за одну ночь обратить одежду и рюкзаки путешественников в труху. Клещи, впивающиеся точно пиявки (еще одна напасть), и красные мохнатые песчаные блохи, пожирающие человеческую плоть. Многоножки, брызжущие цианидом. Черви-паразиты, вызывающие слепоту. Местные оводы, протыкающие яйцекладом одежду и откладывающие под кожу яйца, из которых потом вылупляются личинки, буравящие тело. Почти невидимые кусачие мошки-пиумы, из-за которых на теле у путешественников не было живого места. А еще – «целующие жучки», кусающие жертву в губы, тем самым передавая ей простейшее под названием Trypanosoma cruzi; двадцать лет спустя человек, считавший, что выбрался из джунглей целым и невредимым, начинал умирать от опухоли сердца или мозга. Но опаснее всего были москиты. Они служили разносчиком чего угодно – от малярии до «сокрушающей кости» лихорадки, от слоновой болезни до желтой лихорадки. «[Москиты] представляют собой главную и почти единственную причину, по которой Амазония остается фронтиром, который еще предстоит завоевать», – писал Уиллард Прайс в своей книге 1952 года «Диковинная Амазонка».

Фосетт и его спутники заворачивались в сетки, но и этого было недостаточно. «Мошки набрасывались на нас тучами, – писал Фосетт, – и мы были вынуждены закрыть с обеих сторон [лодочный] навес из пальмовых листьев сетками от комаров и надеть накомарники. Несмотря на все эти защитные меры, наши руки и лица вскоре покрылись множеством крошечных зудящих кровяных волдырей». При этом полворины, настолько мелкие насекомые, что они напоминали порошок, прятались в волосах у Фосетта и его компаньонов. Нередко путешественники не могли думать ни о чем, кроме насекомых. Они постепенно научились отличать их по писку, издаваемому крыльями, трущимися друг о друга в полете. («Табаны[20] появлялись поодиночке, но сейчас же объявляли о своем присутствии: казалось, будто в вас втыкается иголка», – отмечал Фосетт.) Насекомые мучили путешественников, доводя их почти до безумия, как показывает дневник натуралиста, позже участвовавшего в одной из экспедиций Фосетта.

20 октября. Атакованы в гамаках крошечными мошками не больше 1/10 дюйма в длину; москитные сетки не защищают; мошки кусают всю ночь, не давая спать.

21 октября. Еще одна бессонная ночь из-за комаров-кровососов.

22 октября. Мое тело – сплошь волдыри от укусов насекомых, запястья и кисти рук распухли от укусов крошечных комаров. 2 ночи почти без сна – просто ужасно… Дождь весь день, весь вечер и почти всю ночь. Мои башмаки как промокли с самого начала, так и не высыхали… Самые жуткие клещи за все время.

23 октября. Чудовищная ночь с самыми мерзкими кусачими комарами; даже дым не помогает.

24 октября. Серьезно болен из-за этих насекомых. Запястья и кисти рук распухли. Мажем конечности йодом.

25 октября. Поднялись, чтобы обнаружить термитов, заполнивших все, что лежит на земле… Кровососущие комары по-прежнему с нами.

30 октября. Пчелы, летящие на запах пота, комары и полворины (кровососущие комары) ужасны.

2 ноября. В правом глазу у меня все ужасно мутится из-за комаров.

3 ноября. Пчелы и комары чудовищнее, чем прежде; воистину, «нет мира уставшим»[21].

5 ноября. Мое первое столкновение с пчелами, пожирающими живую плоть и падаль. Тучи кусачих комаров, такого мы еще не видели, они делают пищу невозможной для еды, наполняя ее своими омерзительными телами, брюшко у каждого красное, разбухшее от нашей крови, это отвратительно.

Через полгода после начала экспедиции большинство ее участников, в том числе и Чиверс, страдали от лихорадки. Их мучила ненасытная жажда, раскалывающие череп головные боли и неудержимая дрожь. Мышцы у них дрожали так сильно, что мешали ходить. Почти все они заразились желтой лихорадкой или малярией. При желтой лихорадке больше всего опасались, когда больной начинал выплевывать пригоршни крови (так называемая черная рвота): это означало, что смерть близка. В случае же малярии (которой, по некоторым оценкам, были в то время заражены свыше восьмидесяти процентов работавших в бассейне Амазонки) у больного иногда начинались галлюцинации, после чего он мог впасть в состояние комы и умереть. Однажды Фосетт плыл на лодке, четверо из пассажиров которой заболели и вскоре умерли. Взяв весла, он помог вырыть им могилы на берегу. Единственным надгробным памятником им, по словам Фосетта, стали «две ветки, сложенные крест-накрест и перевязанные травой».

Однажды утром Фосетт заметил цепочку каких-то отпечатков на илистом берегу. Он наклонился, чтобы осмотреть их. Это были следы человека. Фосетт обыскал близлежащий лес и обнаружил сломанные ветви и примятые листья. Их выслеживали индейцы.

Фосетту говорили, что по берегам реки Абунан обитают индейцы пакагуара, которые, по слухам, похищают всех проходящих чужаков и уносят их в глубину леса. О двух других племенах (паринтинин, жившем севернее, и каничана, обитавшем на южных равнинах Можо) поговаривали, что они – людоеды. Один миссионер в 1781 году писал: «Когда [каничана] ловят пленников во время своих войн, они либо вечно держат их в рабстве, либо жарят их, дабы пожрать на своих пирах. Из черепов убитых они делают чаши для питья». Хотя западные люди были в свое время чересчур увлечены самой идеей людоедства (Ричард Бёртон[22] вместе с некоторыми друзьями даже устраивал регулярные вечеринки – «Клуб каннибалов») и часто преувеличивали его масштабы, стремясь оправдать завоевание аборигенов, нет никаких сомнений, что некоторые амазонские племена его практиковали, будь то в ритуальных целях или из мести. Гуаяки, практиковавшие ритуальный каннибализм по отношению к умершим соплеменникам, четвертовали тела покойников бамбуковым ножом, отсекая голову и конечности от туловища. «Голову и кишки готовят по иному «рецепту», нежели мышечные ткани или внутренние органы, – объяснял антрополог Пьер Кластр, который в начале 1960-х некоторое время изучал это племя. – Голову сначала тщательно бреют… затем варят в глиняных горшках, точно так же, как и кишки. Что касается годных в пишу мышц и внутренних органов, то их помещают на большую деревянную жаровню, под которой разведен огонь… Мясо медленно поджаривается, и жар вытапливает жир, который постепенно собирают с помощью кото [щетки]. Когда мясо считается готовым, его делят между всеми присутствующими. То, что не съедается на месте, оставляют в корзинах у женщин и используют в пищу наследующий день. Что касается костей, то их разламывают и высасывают из них мозг, до которого особенно лакомы женщины». Из-за пристрастия гуаяки к человеческой плоти сами они именуют себя «аче кирава» – «гуаяки, поедатели человечьего жира».

Фосетт изучал окружающий лес, высматривая индейских воинов. Амазонские племена умели выслеживать и преследовать врагов. Некоторые любили заранее оповестить о нападении, но большинство предпочитало использовать лес в качестве дополнительного прикрытия. Они разрисовывали тела и лица черным древесным углем и красным соком ягод и фруктов. Их оружие – духовые трубки и луки – разило безмолвно, не давая жертве времени убежать. Были такие племена, из-за которых лес делался особенно опасным для Фосетта и его людей: эти индейцы смазывали концы стрел смертоносным ядом пресноводных скатов и лягушек-древолазов или же использовали кусачих муравьев-солдат, чтобы залечить свои ранения во время битвы. Напротив, у Фосетта и его отряда не было никакого опыта жизни в джунглях. Они были, как признался Костин во время своего первого путешествия, «желторотыми новичками». Большинство – больны, истощены и голодны: идеальная добыча.

В эту ночь Фосетт и его люди находились в крайнем напряжении. Перед тем как тронуться в путь, Фосетт заставил каждого согласиться, казалось бы, с самоубийственным приказом: они не должны стрелять в индейцев ни при каких обстоятельствах. Когда в Королевском географическом обществе узнали о распоряжениях Фосетта, один из его членов, знакомый с особенностями региона, предупредил, что этот метод может «способствовать массовой расправе». Фосетт соглашался, что его подход, не опирающийся на насилие, сопряжен с «безумным риском». Однако он заявлял, что выбор такого метода продиктован не только соображениями нравственности: для небольшого отряда, который туземцы легко могут одолеть благодаря численному перевесу, это единственный способ продемонстрировать свои дружественные намерения.

И вот – потрескивал костерок, все лежали в гамаках и вслушивались в неумолкающий шум леса. Путешественники пытались распознать каждый звук: вот орех упал в реку, вот трутся друг о друга сучья деревьев, вот зудят москиты, вот ревет ягуар. Вдруг им показалось, что в джунглях все замолкло, и тут темноту прорезал какой-то скрип. Сами они не могли никого разглядеть, но знали, что их могут увидеть. «Очень неприятно все время знать, что за каждым твоим движением наблюдают, и почти совсем не видеть тех, кто за тобою следит», – писал Фосетт.

В один из таких дней лодки достигли череды порогов, лоцман вышел на берег и отправился вглубь леса, чтобы найти, где их можно обогнуть. Прошло уже много времени, но от него не было ни слуху ни духу, так что Фосетт вместе с несколькими своими людьми отправился на поиски. Они прорубались сквозь джунгли на протяжении полумили – и вдруг набрели на тело лоцмана, пронзенное сорока двумя стрелами.

Ими стала овладевать паника. Однажды, когда лодки подошли к череде порогов, Уиллис вдруг закричал: «Дикари!» И в самом деле, те стояли на берегах. «Их тела были сплошь раскрашены, – писал Фосетт, добавляя: – Мочки их ушей были оттянуты так, что свободно свисали, из ноздрей торчали иглы дикобраза». Он попытался установить с ними контакт, но остальные находившиеся в лодке стали кричать и яростно грести прочь. Индейцы навели свои шестифутовые луки и стали пускать в них стрелы. «Одна из них с каким-то злобным чмоканьем пробила борт лодки – доску толщиной в полтора дюйма», – сообщает Фосетт. Затем лодка понеслась по стремнинам, на время оставив племя позади.

Еще до этого столкновения Фосетт видел, что его люди все больше расклеиваются – особенно Чиверс. Фосетт заметил, что он «начал сдавать», и решил, освободив Чиверса от его обязанностей, вместе с несколькими другими участниками экспедиции отправить его обратно на фронтир. Между тем двое его людей умерли от лихорадки. Сам Фосетт тосковал по своей семье. Какого же надо свалять дурака, недоумевал Фосетт, чтобы сменить комфорт его прежней армейской службы на подобные условия? В его отсутствие родился его второй сын, Брайан. «Я испытывал сильное искушение отказаться от продолжения экспедиции и вернуться домой», – признавался Фосетт. Однако, в отличие от своих спутников, Фосетт чувствовал себя хорошо. Он страдал от голода и лишений, но кожа у него не пожелтела, температура оставалась нормальной, и его не рвало кровью. Позже Джон Келти, секретарь Королевского географического общества, написал жене Фосетта: «Я не понимаю, как он мог выжить, разве что он обладает исключительной конституцией». Фосетт отмечал, что в этих краях «здоровый человек считался уродом, исключением, чем-то из ряда вон выходящим».

Несмотря на свое страстное желание вернуться домой, Фосетт вместе с Уиллисом и переводчиком продолжал геодезические и картографические исследования границы между Боливией и Бразилией, прорубаясь в джунгли все дальше и дальше, миля за милей. В мае 1907 года он прошел весь маршрут и представил результаты своей экспедиции членам Южноамериканской демаркационной комиссии и КГО. Те восприняли их с недоверием. Фосетт заново прочертил границы в Южной Америке – и проделал это почти на год раньше намеченного срока.

Глава 9

Секретные документы

Во время пребывания в Англии я попытался разыскать потомков Фосетта, которые, возможно, сумели бы рассказать мне больше и о самом путешественнике, и о его пути к городу Z. Жена и дети Фосетта давно умерли, но в уэльском Кардиффе я нашел одну из его внучек – Ролетт де Монте-Герин, чья мать Джоан была единственной дочерью Фосетта. Ролетт жила в одноэтажном доме с оштукатуренными стенами и окнами в деревянных рамах, – неожиданное место, совсем не соответствовавшее той славе, которая некогда окружала ее семью. Это была миниатюрная энергичная женщина пятидесяти с лишним лет, с коротко подстриженными темными волосами и в очках; она любовно называла дедушку инициалами – ПГФ. («Так всегда звала его мама и все в нашей семье».) Жена и дети Фосетта, после того как их годами преследовали репортеры, в конце концов укрылись от глаз публики, но его внучка Ролетт радушно пригласила меня прямо на свою кухню. Когда я рассказал ей о своих планах разведать маршрут Фосетта, она заметила:

– Вы не очень-то похожи на путешественника.

– Пожалуй.

– Вам надо бы получше питаться, если вы собрались в джунгли.

Она стала открывать буфеты, доставать горшочки и сковородки, а потом повернулась к газовой плите. Вскоре кухонный стол был уставлен едой: здесь были чаши с ризотто, овощи, отваренные на пару, хлеб домашней выпечки и горячий яблочный пирог.

– Это все вегетарианское, – сообщила она. – ПГФ считал, что такая еда повышает выносливость. И потом, ему не нравилось убивать животных без особой необходимости.

Когда мы сели за стол, появилась Изабель, двадцатитрехлетняя дочь Ролетт. Волосы у нее оказались еще короче, чем у матери, а в глазах было что-то от энергичного взгляда прадеда. Она работала пилотом в компании «Бритиш эйруэйз».

– Завидую я прадедушке, – призналась Изабель. – В его времена все еще можно было просто отправиться куда-нибудь и открыть какую-то неизвестную часть мира. А теперь куда пойдешь?

Ролетт поместила в центр стола старинный серебряный сосуд.

– Я ее вынула специально для вас, – провозгласила она. – Это крестильная чашка[23] ПГФ.

Я поднес ее поближе к свету. На одном боку были выгравированы цветы и бутоны, на другом выведено число «1867» – год рождения Фосетта.

Мы какое-то время ели и болтали, и наконец я спросил у нее о том, что давно занимало мои мысли: могу ли я, подобно многим другим поисковым партиям, полагаться при определении своего маршрута на координаты Лагеря мертвой лошади, приведенные в «Неоконченном путешествии»?

– С ними лучше быть поосторожнее, – посоветовала Ролетт.

– Что вы имеете в виду?

– ПГФ вписал их, чтобы сбить других со следа. Для отвода глаз.

Эта новость и ошеломила меня, и повергла в беспокойство: если это так, значит многие искатели Фосетта с самого начала двигались не в том направлении – и, скорее всего, шли на верную гибель. Когда я спросил, почему Брайан Фосетт, редактировавший книгу, поддержал этот обман, она объяснила, что он хотел выполнить волю отца и брата. Чем больше она говорила, тем больше я понимал: то, что для многих было интригующей тайной, для ее семьи стало трагедией. Когда мы закончили ужинать, Ролетт произнесла:

– Когда кто-то исчезает, это не похоже на обычную смерть. Нет ощущения конца.

(Позже она сказала мне: «Знаете, когда умирала моя мать, я ей сказала: что ж, ты хотя бы узнаешь наконец, что сталось с ПГФ и Джеком».)

Ролетт надолго замолчала, словно пытаясь на что-то решиться. А потом спросила:

– Вы правда хотите узнать, что случилось с моим дедом?

– Да. Если это возможно.

– Я хочу вам кое-что показать.

Она провела меня в заднюю комнату и открыла большой деревянный сундук. Внутри лежало несколько книг в кожаных переплетах. Обложки у них были потертые и разлохмаченные, переплеты разлезлись. Некоторые удерживали лишь веревочки, завязанные бантиком.

– Что это? – спросил я.

– Дневники и путевые записные книжки ПГФ. – Она передала их мне. – Можете их посмотреть, но только очень осторожно.

Я открыл одну книжку, датированную 1909 годом. Обложка оставила у меня на пальцах черные пятна, – видимо, это смесь викторианской пыли и грязи джунглей, подумалось мне. Страницы норовили выпасть, когда я их переворачивал, и я бережно придерживал их большим и указательным пальцем. Узнавая мельчайший почерк Фосетта, я испытывал странное чувство. Передо мной – нечто такое, что Фосетт когда-то тоже держал в руках, нечто содержащее его самые сокровенные мысли, нечто такое, что мало кто когда-либо видел. Писательница Джанет Малькольм как-то сравнила биографа с «профессиональным взломщиком, проникающим в дом и роющимся в определенных ящиках, где, как он считает, должны лежать драгоценности и деньги, и затем радостно уносящим свою добычу».

Я уселся на диван в гостиной. В этой книжке содержались сведения за почти все годы с 1906-го (первая его экспедиция) по 1921-й (его предпоследнее путешествие); очевидно, он вел путевой дневник в каждой из экспедиций, кратко записывая свои наблюдения. Многие из этих записей были дополнены картами, а также геодезическими и картографическими расчетами. На внутренних страницах обложки были стихи, которые он переписал, чтобы читать их в джунглях, когда почувствует одиночество и отчаяние. Одно стихотворение, похоже, адресовалось Нине:

  • Любовь моя! Мужайся –
  • Я твой навек.

Фосетт выписал также строки из «Одиночества» Эллы Уилер Уилкокс:

  • Но умереть помочь тебе никто не в силах.
  • Всегда есть место в залах наслажденья
  • Для шествий длинных и великолепных,
  • Но через тесные туннели боли
  • Пройти должны поодиночке мы.

Многие из этих дневников были заполнены{22} вполне бытовыми заметками, не рассчитанными на вечность: «9 июля… Бессонная ночь… Середина дня: мокро, сильный дождь… 11 июля… С полуночи – ливень. Дошел [до лагеря] по тропе, поймал рыбу… 17 июля… плавал на ту сторону реки за бальсой [плотом]». И вдруг, мимоходом, – запись, показывающая всю мучительность его состояния: «Чувствую себя очень плохо… Ночью принял 1 [флакон] морфия, чтобы отдохнуть от боли в ступнях. Из-за этого очень сильно заболел живот, пришлось сунуть палец в глотку, чтобы вырвало».

Из соседней комнаты донесся громкий звук, я поднял голову: Изабель сидела там за компьютерной игрой. Я взял еще одну книжку. На ней был замок, призванный защитить ее содержимое.

– Это его «Книга сокровищ», – пояснила Ролетт.

Замок давно расшатался; в этой книжке хранились рассказы о кладах, собранные Фосеттом (например, о Галла-пита-Галла), а также карты, показывающие места, где они, возможно, залегают: «В этой пещере – сокровище, о существовании коего известно мне, и только мне».

В более поздних дневниках, когда он стал заниматься расследованием дела о Z, Фосетт делал больше археологических пометок. Здесь встречались изображения причудливых иероглифов. Индейцы ботокуды, ныне практически вымершие, в свое время поведали ему легенду о большом городе, «необычайно богатом, золото в нем сверкает, как огонь». Приписка Фосетта: «Можно предположить, что это Z». Когда ему показалось, что он приближается к цели, он стал еще более скрытным. В записях 1921 года он приводит «шифр», который, по всей видимости, разработал вместе с женой для того, чтобы использовать в адресуемых ей сообщениях:

78804 Kratzbank = Открытия, соответствующие описаниям

78806 Kratzfuss = Богатства чудесные и значительные

78808 Kratzka = Города обнаружены, будущее обеспечено

Изучая эти записи, я заметил на полях одной из страниц слово «мертвой». Приглядевшись, я разглядел рядом с ним еще два слова. Получилось «Лагерь мертвой лошади». Ниже стояли координаты, и я быстро пролистал свою записную книжку, куда прежде скопировал широту и долготу лагеря из «Неоконченного путешествия». Они существенно отличались.

Несколько часов я просматривал дневники, делая пометки. Я думал уже, что больше мне здесь нечем поживиться, когда появилась Ролетт и объявила, что хочет показать мне еще одну вещь. Она исчезла в задней комнате, и я слышал, как она роется в шкафчиках и ящиках, что-то бормоча себе под нос. Через несколько минут она вернулась с какой-то книгой, раскрытой на фотографии.

– Не знаю, куда я его засунула, – проговорила она, – но я хотя бы покажу вам, как оно выглядит.

Это был снимок Фосеттова золотого кольца с печаткой, на котором был выгравирован фамильный девиз – «Nec aspera terrent», или, в вольном переводе, «К черту препятствия». В 1979 году англичанин Брайан Райдаут, снимавший в Бразилии фильм о дикой природе, услышал толки о том, что это кольцо якобы объявилось в одном магазинчике в Куябе, столице штата Мату-Гросу. К тому времени, как Райдаут сумел найти эту лавочку, ее хозяин уже умер. Однако жена хозяина, порывшись в его вещах, нашла кольцо полковника Фосетта.

– Это последняя реальная вещь, которая нам осталась от той его экспедиции, – произнесла Ролетт.

Она сказала, что ей страстно хотелось узнать о кольце побольше, и однажды она отнесла его к экстрасенсу.

– И вы что-нибудь узнали? – поинтересовался я.

Она опустила глаза, посмотрев на фотографию, потом снова подняла на меня взгляд:

– Это кольцо окуналось в кровь.

Глава 10

Зеленый ад

– Вы в игре?{23} – спросил Фосетт.

Он вернулся в джунгли вскоре после завершения предыдущей экспедиции и теперь пытался уговорить своего нового помощника, Фрэнка Фишера, отправиться исследовать реку Рио-Верде, протекающую вдоль бразильско-боливийской границы.

Фишер, сорокаоднолетний английский инженер и член КГО, колебался. Демаркационная комиссия не поручала отряду изучать Рио-Верде; она лишь просила провести геодезическое и картографическое исследование района на юго-востоке Бразилии, близ Корумбы, – но Фосетт настаивал, чтобы они прошли вдоль реки, по территории, которая почти не была обозначена на картах: никто даже не знал, где эта река начинается.

Наконец Фишер ответил:

– Что ж, я готов, – и добавил: – Хотя, конечно, контракт от нас этого не требует.

Это была лишь вторая южноамериканская экспедиция Фосетта, но она оказалась решающей как для его понимания Амазонии, так и для его развития как ученого. Фосетт, Фишер и еще семь человек, которых завербовали для этого похода, выдвинулись из Корумбы, пройдя пешком через джунгли на северо-запад более четырехсот миль, после чего пересели на два деревянных плота, сделанных на месте. Быстрины были стремительны, чему способствовали ливни и большие пороги, и плоты летели над камнями, то и дело норовя перевернуться в пенящуюся и ревущую воду, путешественники кричали «держись!», а Фосетт, с горящими глазами, в нахлобученной на голову ковбойской шляпе, рулил бамбуковым шестом, держа его на отлете, чтобы не проткнуть себе грудь. Рафтинг по речным порогам тогда еще не стал отдельным видом спорта, но Фосетт предвосхитил его появление: «Когда… предприимчивый путешественник будет вынужден сделать свою собственную бальсу [плот] и управляться с ней, он почувствует восторг и возбуждение, какие могут дать лишь редкие виды спорта». Между тем одно дело – мчаться по порогам знакомой реки, а совсем другое – сплавляться по стремнинам, не отмеченным ни на одной карте и грозящим в любой момент обернуться водопадом высотой в сотни футов. Если кто-то из участников экспедиции упадет за борт и ухватится за край плота, он обязательно перевернет его. Единственный достойный выход из положения – тонуть.

Путешественники проплыли мимо гор Рикардо Франко – причудливых плато из песчаника, поднимавшихся на три тысячи футов. «Их не тронуло ни время, ни нога человека, – писал Фосетт. – Они стояли как некий затерянный мир, покрытые лесом до самых вершин, и лишь воображение могло рисовать картину оставшихся там следов исчезнувшего далекого прошлого». (Рассказывали, что Конан Дойл{24}, выбирая местоположение для своего Затерянного мира, явно взял за основу эти плоскогорья – по крайней мере, в какой-то степени.)

Фосетт и его спутники петляли по ущелью, и вскоре пороги стали непреодолимыми.

– Что нам теперь делать? – спросил один из его людей.

– Ничего не попишешь, – отвечал Фосетт. – Нам придется бросить все, что мы не можем тащить на спине, и следовать вдоль реки по берегу.

Фосетт приказал участникам похода оставить при себе лишь самое необходимое: гамаки, винтовки, москитные сетки и инструменты для геодезических и картографических исследований.

– А как же наши запасы пищи? – поинтересовался Фишер.

Фосетт ответил, что они захватят с собой лишь рацион на несколько дней. Затем им придется питаться тем, что дает земля, – подобно индейцам, чей костер они недавно заметили в отдалении.

Несмотря на то что они упорно прорубались, прорезались, продирались и протискивались сквозь джунгли от рассвета до заката, обычно им удавалось продвинуться вперед не более чем на полмили в день. Ноги у них вязли в грязи. Обувь распадалась на глазах. В глазах мутилось из-за крошечных пчелок, привлеченных запахом пота и атаковавших их зрачки. (Бразильцы называют их «глазолизами».) Однако Фосетт считал шаги и забирался на возвышенные береговые точки, откуда удобнее ориентироваться по звездам, как будто, сведя этот дикий край к цифрам и диаграммам, он мог победить его. Его спутникам не нужны были путеводные знаки. Они и без того знали, где находятся: в зеленом аду.

Они должны были беречь запасы еды, однако большинство не удержалось и быстро прикончило последнее. К девятому дню пешего пути у экспедиции не осталось продуктов. Так Фосетт столкнулся с тем, что уже познали на своем опыте многочисленные путешественники, начиная с Орельяны, с тем, что могло бы стать основой научной теории «поддельного рая»: в самых густых джунглях мира трудно отыскать хоть крошку съестного.

Среди всех фокусов Амазонии этот был, пожалуй, самым дьявольским. Фосетт выразился так: «В лесистой местности смерть от голода кажется почти невероятной, между тем она оказывается более чем возможной». Жадно стремясь отыскать пищу, Фосетт и его спутники находили только стволы деревьев, подпертые другими растениями, да каскады лиан. Едкая плесень и миллиарды термитов и муравьев практически начисто объедали землю в этом лесу. Фосетт пробовал переключиться на поиски дохлых животных, но и их не удавалось найти: каждый труп мгновенно пожирался, возвращаясь в круговорот жизни. Деревья высасывали из почвы остатки питательных веществ, которые к тому же постоянно вымывались дождями и наводнениями. Между тем ползучие растения и деревья соревновались друг с другом, пытаясь добраться до верха лесного полога и поймать хотя бы лучик солнца. Пожалуй, идеальным воплощением этого состязания может служить лиана-матадор, или лиана-убийца: вначале она обвивается вокруг дерева, словно бы нежно обнимая его, а потом начинает душить, похищая и его жизнь, и его место под солнцем.

Хотя эта смертельная борьба за свет, идущая в вышине, приводила к тому, что внизу царила вечная полночь, некоторые млекопитающие все же бродили в джунглях по земле, и там на них могли нападать другие существа. Но даже те звери, которых Фосетт и его спутники могли бы разглядеть, оставались невидимыми для их нетренированных глаз. Летучие мыши прятались в листве. Броненосцы зарывались в землю. Бабочки сливались с древесной корой. Кайманы походили на бревна. Один из видов гусениц придумал более устрашающую маскировку: тело насекомого напоминало смертоносную ямкоголовую змею, с покачивающейся треугольной головой и большими сверкающими глазами. Писатель Кэндис Миллард объясняет в «Реке Сомнения»: «Сельва – не сады изобилия. Совсем наоборот. Ее безмолвные, тенистые коридоры пышной листвы – не тихое прибежище, а скорее величайшее на планете природное поле битвы, где идет неустанная безжалостная война за выживание, в которой ежеминутно участвуют все до единого здешние обитатели».

Фосетт и его спутники поняли, что они – плохие игроки на этом поле. Целыми днями Фосетт, превосходный охотник, обшаривал со своим отрядом окрестные места, но им удавалось добыть лишь горсть орехов да пальмовых листьев. Они пытались рыбачить, будучи уверены, что это обеспечит им пропитание, если учесть, сколько пираний, угрей и дельфинов водится в других реках амазонского бассейна; но, к их огромному удивлению, не смогли выловить ни единой рыбки. Фосетт предположил, что воды чем-то отравлены, – и в самом деле, некоторые деревья и другие растения выделяют дубильные кислоты, загрязняющие реки бассейна Амазонки и создающие то, что биологи Эдриан Форсит и Кеннет Мията назвали «водным аналогом пустыни».

Так что Фосетт и его спутники вынуждены были голодными брести сквозь джунгли. Люди хотели повернуть назад, но Фосетт был полон решимости отыскать истоки Рио-Верде. Спотыкаясь, они шли вперед, открыв рты в попытке поймать каждую каплю дождя. По ночам их мучил озноб. Фишер пострадал от токандир – ядовитых муравьев, чей укус может вызвать у человека рвоту и острую лихорадку; на ногу другому участнику похода упало дерево, так что его ношу пришлось распределить между остальными. Примерно через месяц{25} после начала пешего перехода они, похоже, достигли истоков реки. Фосетт настаивал на том, чтобы они произвели все необходимые измерения, хотя сам он был настолько истощен, что с трудом мог шевелить конечностями. Отряд ненадолго остановился, чтобы сфотографироваться; на этом снимке они выглядят будто мертвецы, щеки у них ввалились, кожа на лице обтянула скулы, бороды топорщатся, словно лесная поросль, глаза – полубезумные.

Фишер пробормотал, что они «оставят тут свои кости». Прочие молились о спасении.

Фосетт попытался найти более легкий путь назад, но всякий раз, как он выбирал ту или иную тропинку, экспедиция в конце концов оказывалась на отвесном утесе и была вынуждена повернуть. «Главный вопрос теперь был – как долго мы еще протянем, – писал Фосетт. – Если мы вскоре не раздобудем пищи, то настолько ослабеем, что уже не сможем продолжать путь никаким маршрутом». Они уже больше месяца шли почти без всякой еды и теперь жестоко страдали от голода; кровяное давление у них резко упало, тело пожирало собственные ткани. «Голоса спутников и звуки леса теперь доходили до нас будто издалека, словно через какую-то длинную трубу», – описывал это состояние Фосетт. Не способные думать о прошлом и будущем, о чем бы то ни было, кроме пищи, люди стали раздражительными, апатичными, их охватила мания преследования. В столь ослабленном состоянии они становились более уязвимыми для болезней и всякого рода инфекции, и большинство заработало острую лихорадку. Фосетт опасался бунта. Кажется, они уже начали посматривать друг на друга иначе – не как на компаньонов, а как на пищу? Фосетт писал о каннибализме: «Голод притупляет в человеке все лучшие чувства». Он велел Фишеру забрать у всех оружие.

Вскоре Фосетт заметил, что один из его людей исчез. В конце концов он нашел его: тот, скорчившись, сидел под деревом. Фосетт велел ему встать, но тот стал умолять Фосетта оставить его умереть здесь. Он отказывался двинуться с места, и тогда Фосетт вынул нож. Лезвие заблестело перед глазами его спутника; у Фосетта все ныло внутри от голода. Размахивая ножом, Фосетт заставил его подняться на ноги. Если мы и умрем, сказал Фосетт, мы умрем шагая.

Они побрели дальше, и многие, покорившись судьбе, больше не старались прихлопнуть докучных москитов или следить, нет ли поблизости индейцев. «Внезапная смерть, несмотря на сопутствующий ей миг ужаса и агонии, наступает так быстро, что, если взглянуть на дело разумно, она-то и есть самая милосердная – куда милосерднее, чем голод» – так писал Фосетт.

Несколько дней спустя, когда участники экспедиции, продвигаясь вперед, то и дело впадали в забытье, Фосетт заметил оленя – вдалеке, почти вне досягаемости пуль. У него был всего один шанс: если он не попадет, олень скроется. «Ради бога, не промахнитесь, Фосетт!» – прошептал один из его спутников. Фосетт снял с плеча ружье; руки у него почти атрофировались, и он напряг мышцы, чтобы держать ствол неподвижно. Он сделал вдох и нажал на спуск. Звук выстрела разнесся по лесу. Казалось, олень исчез, словно он был плодом их горячечного воображения. Они подобрались поближе и увидели, что животное лежит на земле, истекая кровью. Они изжарили его на костре и съели все до кусочка, высосали каждую косточку. Через пять дней они набрели на поселок. Однако пятеро из спутников Фосетта, больше половины его отряда, слишком ослабели, чтобы прийти в себя, и вскоре умерли. Когда Фосетт вернулся в Ла-Пас, зеваки провожали его глазами и указывали на него пальцем: он превратился почти в скелет. Он отправил в Королевское географическое общество телеграмму. В ней говорилось: «Адская Верде покорена»[24].

Глава 11

Лагерь мертвой лошади

– Вот, – сказал я жене, указывая на спутниковую картинку на экране компьютера. – Вот куда я направляюсь.

На картинке видны были трещины в земной коре – там, где могучая река и ее притоки безжалостно прорезали землю. Позже я сумел показать ей координаты точнее – с помощью программы Google Earth, которая была выпущена летом 2005 года и позволяет за считаные секунды получить изображение практически любого места на земном шаре с разрешением до считаных метров. Первым делом я ввел наш бруклинский адрес. Спутниковое изображение Земли на экране стало приближаться, точно на него навели управляемую ракету, и превратилось в лоскутное одеяло домов и улиц, а потом я различил балкон нашей квартиры. Уровень четкости был потрясающий. Затем я набрал последние опубликованные координаты Фосетта и стал смотреть, как по экрану мчатся изображения с Карибского моря и Атлантического океана; мелькнули Венесуэла и Гайана, и вот передо мной что-то зеленое, размытое: джунгли. То, что некогда было белым пятном на карте, теперь можно увидеть в мгновение ока.

Жена спросила, откуда я знаю, куда идти, и я рассказал ей о дневниках Фосетта. Я показал ей на карте то место, где, как все считали, находился Лагерь мертвой лошади, а затем продемонстрировал ей другую точку, более чем в ста милях южнее, – по координатам, которые я вычитал в записной книжке Фосетта. После чего я предъявил ей копию документа с отпечатанной надписью «Конфиденциально», – я обнаружил его в Королевском географическом обществе. В отличие от других документов, написанных Фосеттом от руки, этот был аккуратно напечатан. Дата – 13 апреля 1924 года, заглавие – «К вопросу об экспедиции в бассейн Амазонки».

Отчаянно нуждаясь в финансировании, Фосетт, по-видимому, уступил настояниям общества, призывавшего путешественника проявить большую откровенность относительно своих планов. Он объявил, что в результате почти двадцатилетних исследований пришел к выводу: в южной части бассейна Амазонки, между ее притоками Тапажосом и Шингу, находятся «самые значительные остатки{26} древней цивилизации». Фосетт набросал карту этого региона и приложил ее к своему проекту. «Эта область представляет собой самую обширную неизученную территорию в мире, – писал он. – Изыскания португальцев, как и все последующие географические исследования, проводившиеся бразильцами или иностранцами, неизменно ограничивались водными путями». Он же намеревался прорубить путь по суше, между Тапажосом, Шингу и другими притоками, там, куда «никто раньше не проникал». (Признавая, насколько опаснее будет такой маршрут, он требовал дополнительных денег, чтобы «выжившие смогли вернуться в Англию», так как «меня могут убить».)

На одной из страниц своего проекта Фосетт указал ряд координат.

– К чему они относятся? – спросила моя жена.

– Думаю, они указывают направление, в котором он двинулся из Лагеря мертвой лошади.

На другое утро я, запихнув в рюкзак снаряжение и карту, попрощался с женой и маленьким сыном.

– Не глупи там, – напутствовала меня жена.

После чего я доехал до аэропорта и сел на самолет, летящий в Бразилию.

Глава 12

В руках богов

Фосетт писал в дневнике, что впереди у него – «чудесная перспектива возвращения на родину». Мощеные ровные улицы, черепичные крыши коттеджей, увитых плющом, поля, где пасутся овцы, церковные колокола, звонящие сквозь дождь, магазинчики, забитые банками с джемом, супами, лимонадом, печеньем, неаполитанским мороженым[25] и винами, пешеходы, толпящиеся на улицах, среди автобусов, трамваев и такси. Родной дом – это было все, о чем Фосетт мог думать, плывя на пароходе обратно в Англию в конце 1907 года. И вот он снова в Девоне, вместе с Ниной и Джеком, и Джек просто огромный, бегает и болтает, ему уже почти четыре, и маленький Брайан глядит на человека, стоящего в дверях, точно перед ним какой-то незнакомец – каковым он и был. «Мне хотелось забыть о зверствах, о рабстве, убийствах и ужасных болезнях и снова взглянуть на почтенных старых дам, чьи понятия о пороке ограничиваются неблагоразумными поступками такой-то и такой-то горничной, – пишет Фосетт в „Неоконченном путешествии“. – Мне хотелось слушать ежедневную болтовню деревенского священника, беседовать о погоде с деревенскими жителями и читать за утренним завтраком свежую газету. Короче говоря, я хотел быть таким, как все». Он купался в теплой воде с мылом и аккуратно подстригал бороду. Возился в саду, укладывал детей спать, читал у камина и проводил Рождество вместе с семьей – «словно Южной Америки никогда не существовало на свете».

Но вскоре он обнаружил, что ему не сидится на месте. «Где-то в глубине моего существа все время звучал какой-то тоненький голосок, – признавался Фосетт. – Поначалу едва слышный, он набирал силу, и скоро я не мог больше его игнорировать. Это был зов диких, неведомых мест, и я понял, что отныне он будет всегда жить во мне». И добавлял: «К собственному своему удивлению, непостижимо как, я осознал, что люблю этот ад. Он снова держал меня в своих сатанинских объятиях, и я хотел опять видеть его».

И вот, по прошествии всего нескольких месяцев, Фосетт опять собрал вещи и удрал из той среды, что казалась ему «тюремными воротами, которые медленно, но верно смыкаются за мной». В течение следующих полутора десятков лет он осуществлял одну экспедицию за другой: при этом он исследовал тысячи квадратных миль Амазонии и помог заново начертить карту Южной Америки. В этот период он часто относился к жене и детям так же небрежно, как когда-то его собственные родители относились к нему. Нина сравнивала свое существование с жизнью жены моряка: «очень ненадежное и одинокое», притом «без своих собственных средств, ужасающая бедность, особенно заметная, когда у тебя дети». В 1911 году в письме Королевскому географическому обществу Фосетт сознавался, что не должен был бы «подвергать жену этим непрестанным тревогам, когда отправлялся в свои рискованные странствия». (Как-то он показал ей линии на своей ладони, призвав запомнить их хорошенько, ибо когда-нибудь придется«опознавать мой труп».) Тем не менее он по-прежнему вынуждал ее терпеть свои разрушительные неврозы. В каком-то смысле для семьи было легче, когда он отсутствовал: чем дольше он оставался дома, тем раздраженнее он становился. Позже Брайан признался в дневнике: «Я чувствовал облегчение, когда он не стоял над душой».

Нина, со своей стороны, смирила свои амбиции, уступив амбициям мужа. Ежегодное жалованье приблизительно в шестьсот фунтов, выплачиваемое Фосетту демаркационной комиссией, позволяло ей и детям едва-едва сводить концы с концами, и она вынуждена была переезжать из одного съемного дома в другой, живя в тщательно скрываемой нищете. При этом она старалась, чтобы Фосетту не приходилось беспокоиться слишком уж о многом, выполняла те работы по дому, к которым не была приучена прежде (готовила, мыла, чистила, стирала), и воспитывала детей в условиях, которые Брайан назвал как-то «необузданной демократией». Кроме того, Нина служила главным защитником Фосетта, делая все, что было в ее силах, для укрепления его репутации. Когда она узнала, что один из участников экспедиции Фосетта 1910 года вознамерился опубликовать отчет о ней без согласования с руководителем, она быстро предупредила мужа, чтобы тот успел воспрепятствовать публикации. Когда же Фосетт писал ей о своих находках, она старалась тут же сделать их достоянием гласности, переправляя информацию в Королевское географическое общество – главным образом через Келти, много лет служившего секретарем организации: он был одним из самых горячих пропагандистов Фосетта и его открытий. (Келти согласился стать крестным отцом Джоан, дочери Фосетта, появившейся на свет в 1910 году.) В одном из характерных для нее посланий Нина писала о Фосетте и его людях: «Они неоднократно чудесным образом избегали смерти, один раз они попали в кораблекрушение на реке, а два раза на них нападали гигантские змеи». Фосетт посвятил «Неоконченное путешествие» своей любимой Злючке – «потому что, – пояснял он, – она, моя спутница жизни, во всем разделяла со мной тяготы моего труда».

Однако иногда Нине хотелось быть не домохозяйкой, а исследовательницей джунглей. «Лично я вполне готова сопровождать ПГФ в каком-нибудь его бразильском путешествии», – однажды заявила она своему другу. Она училась ориентироваться по звездам, подобно географам, и старалась сохранять «безукоризненное здоровье»; в 1910 году, навещая Фосетта в Южной Америке, она написала послание, адресованное КГО (оно не было опубликовано), – о своем путешествии на поезде из аргентинского Буэнос-Айреса в чилийский Вальпараисо; этот отчет, полагала она, может оказаться «интересным для всех, кто любит путешествовать». Один раз она увидела «снежные пики Кордильер, которые румянил розовый свет восхода» – зрелище «столь пленительное и величественное, что оно навсегда запечатлевается в памяти».

Фосетт так никогда и не согласился взять ее с собой в джунгли. Однако Нина признавалась в письме другу, что свято верит в «равенство… между мужчиной и женщиной». Она поощряла Джоан в упражнениях на выносливость и рискованных развлечениях вроде заплывов в бурном море на дистанцию в несколько миль. Она писала Келти о его крестнице: «Может быть, настанет день, когда она стяжает лавры Королевского географического общества как женщина-географ – воплотив в жизнь амбициозную мечту, которую ее мать столь долго и тщетно лелеяла!» (Фосетт также призывал Джоан, как и всех своих детей, заниматься крайне рискованными вещами. «Папочка нас безумно веселил, потому что он не осознавал опасность, – позже вспоминала Джоан. – Хотя ему следовало бы. Он вечно подбивал нас лазить по крышам и забираться на деревья… Однажды я упала и повредила себе шейный позвонок, после чего две недели провалялась в постели в жестоком бреду. После этого случая шея у меня так и осталась слегка искривленной».)

Но больше всего жаждал походить на отца Джек. «Судя по всему, мой маленький Джек пройдет, мужая, ту же стадию, что и я, – однажды гордо заметил Фосетт. – Его уже захватывают наши рассказы про Галла-пита-Галла». Фосетт писал и иллюстрировал для Джека всякие истории, изображая его юным искателем приключений, и, когда Фосетт бывал дома, они все делали вместе – совершали походы, играли в крикет, ходили под парусом. Как вспоминает одна родственница, «он души не чаял» в Джеке.

В 1910 году, когда Джек поступил в школу-интернат вместе с Рэли Раймелом, Фосетт послал ему стихи «из далекого дикого края». Стихотворение называлось «Джек идет в школу», и в нем говорилось, в частности, следующее:

  • Не забывай нас, маленький храбрец,
  • В тебя мы верим, мама и отец,
  • Будь храбр как лев, но знай: есть доброта,
  • Со злом сражаться будь готов всегда…
  • Не забывай: ты джентльмен, дружок,
  • Бесстрашен будь, покинув свой порог.
  • Жизнь коротка, а мир – он так широк,
  • Мы лишь морщинка в океане дней,
  • Так наслаждайся жизнью от души,
  • Вбирай в нее все, что лежит вокруг,
  • Но помни: ты же джентльмен, мой друг.
  • Придет пора – и с гордостью опять
  • Мы годы детства будем вспоминать.

Тогда же, в отдельном письме, адресованном Нине, Фосетт говорил о характере сына и о его будущности: «Думаю, из него вырастет вожак, может быть – оратор; человек всегда независимый, дружелюбный, гибкий, возможно, он далеко пойдет… клубок нервов – неутомимой нервной энергии – лучший из мальчиков – способный на крайние поступки – чувствительный и гордый – дитя, которого мы так жаждали и которое, думаю, мы породили ради некой пока сокрытой от нас цели».

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

В книге «Квантовая биомеханика тела» читателю предлагается выйти за рамки традиционного анатомическо...
Похудеть и создать идеальное тело не так сложно, как говорят в фитнес-клубах. Вам не нужно морить се...
В наши дни он был обычным студентом. Но провалившись в 1941 год и с боями прорвавшись из окружения, ...
Итальянский архитектор Альдо Росси отказался от создания нового, «лучшего» города и попытался вернут...
«Все мы связаны незримыми ниточками, которые видны только нашему сердцу. Погрузившись в стихи, можно...
Эти сказки о добре и простых истинах, которые детям нужно усвоить, а взрослым нельзя забывать.These ...