Фебус. Ловец человеков Старицкий Дмитрий
После чего он поклонился мне в пояс. Выпрямившись же, продолжил свою речь:
– Меня зовут дон Хуан Родригез сеньор де Вальдуэрна, конде де Базан и Сант-Истебан, барон де Кастро. Мы из Леона. Не смотрите, что я весь седой, мне всего сорок один год, и я готов выступить в вашу защиту, ваше высочество, при нападении на этот корабль, хоть он и сарацинский. Только дайте мне оружие.
– За оружием дело не станет, – ответил я ему.
– Ваше высочество… – На этот раз он отвесил мне учтивый придворный поклон, что выглядело весьма забавно в его живописных лохмотьях.
– Ваше сиятельство, – ответил я на его поклон, согласно протоколу.
Четверо амхарцев, зрелых годами – тридцатник по виду разменяли все, оказались рыцарями ордена Святого Антония Великого, попавшими в мусульманскую засаду в пригороде Мероэ в Судане. В самом центре их орденских земель, где нападения мусульман в принципе не ожидалось. Так что ехали они в небрежении, даже не надев доспехи, за что и поплатились. Их старший, который весьма терпимо изъяснялся на слегка архаизированной латыни, назвался как Гырма Кассайя. Имена остальных абиссинских рыцарей я тут же забыл, потому что они прозвучали для моего уха полной абракадаброй. Буду общаться с ними как в армии – через командира.
– Если дадите нам оружие, ваше высочество, то мы встанем в битве плечом к плечу с вами, – заявил Гырма за всех своих собратьев.
Остальные сдержанно кивнули в подтверждение.
– Благодарю вас, – вернул я им сдержанный поклон.
Копта звали Бхутто, он был купцом, «попавшим под раздачу» ливийским пиратам, когда вывозил из Греции в Египет груз оливкового масла. Этот вечнозеленый перец был вообще полиглотом, разве что не знал васконского и русского. Общались мы с ним на окситанском наречии, переходя на латынь, когда что-то было непонятно. По его внешности трудно определить истинный возраст. Да еще эти его космы с проплешинами и бесформенная борода…
– Я всего лишь скромный негоциант, ваше высочество, и плохо владею оружием, но прошу вас, дайте мне его. Я не хочу еще раз попадать в плен, – с отчаянием заявил этот боевой хомячок.
Остатний колоритный персонаж, самый молодой в компании, здоровенный широкоплечий детина лет двадцати, хоть особо ростом и не вышел, успел не только отмыться до скрипа, но и, в отличие от остальных узников, побриться, выпросив на время бритву у моих людей. Оставил он на себе только черные вислые усы и длинный оселедец, намотанный на ухо. Точно дзапар, хоть вставляй его в картину Ильи Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», но для Сечи на днепровских порогах вроде как время еще не пришло. Этот парень, как заправский хохол, ни на каком языке, кроме «руського», не балакал, зная на остальных языках всего по нескольку фраз типа «Гитлер капут», «Сколько стоит?» и «Угости!». Закралось подозрение, что последнее слово он знает на всех существующих в мире языках. Позже выяснилось, что половецкий и татарский языки он знал даже лучше «руськаго». Впрочем, Микал с ним общий язык нашел. А мне так было даже легче, чем выходцу с самого западного ареала славянских языков.
– А ты, казаче, никак с Днепра будешь? – спросил я его по-русски, удостоверившись, что западных языков он не знает.
– Та ни, княже… С Ворсклы. – И лыбится, показывая крепкие молодые зубы.
– Будешь защищать корабль от нападения?
– Корабелю дашь – дык и разговору нет, княже, – подбоченился он.
– Сабли нет, есть рогатина, – огласил я список.
– Та хоть дрючок, лишь бы острый был, – осклабился он снова.
– А в плен-то ты как попал, такой шустрый да умелый?
Тут парень немного смутился, но врать не стал:
– Та мы, добрый человек, на Анатолию ходили на чаечке малость тутейших за зипун пощипать, так я тама на бабе попалился, – рассказывал он со смешочками типа «ну дык вышло так». – Зашли мы ночью в бухту шепотом, весла тряпками обмотав. Село бусурманское усе дрыхло без задних ног, даже собаки не брехали. Пока хлопцы их добро на лодки таскали, я знойненьку таку бабенку найшов, та и в кусты ее завалил – мыслил, успею… Не успел. С нее меня басурмане и сняли. У нее меж ног оказалось так узенько-узенько, а мой струмент, ты сам его видал, – с мисячного порося буде. Тока разобрался и вдул, тут меня агаряне и повязали, тепленького. А казаки уси сплыли вже. С зипунами. А меня связали и в кутю к баранам покидали, як куль, но даже не катували. Правда, и исти не дали. На третий день жиду продали. Тот меня в Истамбул на шебеке свез и там перепродал на галеру. Потом и на другую перепродали. Потом уже на эту. Пять рокив, считай, как все гребу и гребу. Конца-краю этим волнам не вижу. Вот те крест.
И перекрестился по-православному.
Окружающие нашу беседу не понимали. Кроме Микала, который, сложившись пополам от смеха, упал на палубу, закатился под фальшборт и страдальчески там икал, дрыгая ногами. Смеяться по-человечески, даже ржать, он уже не мог.
– Что он с меня смеется, княже? – обиделся казак.
– Да он такой же ходок по бабам, как и ты, – ответил я ему. – А смеется, потому что представил, что это не тебя, а его за задницу с бабы повязали. Я вот что хотел спросить: служить мне будешь? Дом твой далече отсюда будет…
– Не во гнев тебе буде сказано, не буду. Домой пийду, княже, в Полтаву. Дюже соскучился. А что далече отсель, мне то не боязно. Ты мне только корабелю дай и пару монет на хлиб с салом.
– А звать-то тебя как? – восхитился я этим экземпляром.
– Меня-то? – почесал он пятерней бритый затылок, будто припоминая собственное имя. – Мамай. Грицком крестили.
– Мамай, говоришь, казаче? – усмехнулся я.
– Та у нас уси в роду Мамаи. Набольшие наши только стали по-литовски Глинскими князьями зваться. Им великий князь местечко Глину в удел дал. А Полтава-то – наш родовой город.
– А тот Мамай, что Москву воевать сто лет назад ходил, кто тебе?
– Это хан-то ордынский, который Кият Мамай?
Я кивнул в подтверждение.
– Родней он нашей будет. Предок у нас общий. У всех Мамаев.
– Хорошо. Об этом попозже поговорим. За кувшинчиком вина.
Дзапар довольно осклабился, выражая полную готовность употребить кувшинчик. Для начала…
Микалу вообще не надо отдавать приказаний. Все сам чует, что нужно. Вырос из-под палубы, и с ним – сержант. Потом и стрелки объявились с рогатинами в охапках, которыми они и оделили бывших узников совести.
– А где этот сиреневый амазон? – спросил мой раб, подтаскивая страхолюдную секиру скоттского барона.
– Он в гальюне мается. Обожрался непривычной еды, вот и пробило его, – засмеялся молодой кастилец.
– Это ему притащили такой маленький топорик? – попробовал я пошутить.
– А что? В самый раз под его лапу будет, – уверенно заявил Микал, оглаживая секиру, – остальным даже поднять это чудовище будет сложно.
Кинг-Конг, прибежавший под наш хохот из гальюна, с ходу бухнулся передо мной на колени и что-то активно залопотал, стуча лбом о палубу.
Я беспомощно посмотрел на кастильцев.
Дон Хуан что-то спросил у него.
Здоровенный негр ему ответил, не вставая с колен, только выпрямившись. А он действительно был здоровенным не только по саженному росту; руки у него в бицепсе – ого-го-го… чемпион по армрестлингу. «Руки как ноги, ноги как брусья». Грудные мышцы лежали мощными плитами, на животе четким рельефом выделялись «кубики» под черной кожей с оттенком баклажановой шкурки. Лицо у него было слегка вытянутое и неожиданно скуластое. Лоб высокий. Нос прямой длинный, хотя и с большими ноздрями, но не вывернутыми, а вполне себе нормальными. Подбородка не видно из-за курчавой бородки. Глаза карие, белки с легкой желтизной, которой совсем нет у амхарцев.
– Он говорит, ваше высочество, что отныне и навсегда он ваш раб. И единственное его желание – это служить вам так, чтобы отдать свою жизнь за вашу.
– Но он волен уехать домой, – сказал я.
Дон Хуан перебросился несколькими фразами с Кинг-Конгом и пересказал мне по-кастильски:
– Он говорит, что у него больше нет дома. Его дом разрушен врагами, которые захватили их всех в плен, чтобы продать португальцам.
– Кто их захватывал?
– Царь Текрура. Он мусульманин и дружит с португальцами. Сначала продавал им своих людей. А теперь соседей захватывает для продажи. У него большое войско из личных рабов.
– Царь? – переспросил я.
– Ну, так можно перевести этот невоспроизводимый на человеческом языке титул, ваше высочество, – помявшись, ответил граф де Базан.
– Как его зовут?
Граф перекинулся с негром несколькими словами, и тот ответил что-то совсем непроизносимое с большим количеством дифтонгов «мгве», «нг» и «бва».
– Скажите ему, что отныне я его буду звать Куаси-ба.
Чем я хуже графа Жофрея де Пейрака? Разве что отсутствием Мишель Мерсье. Но у меня Ленка не хуже будет.
– Кстати, а каким именем его крестили?
– Говорит, что Марком.
– Вот и будет он Марк Куаси-ба. Скажите ему, что я беру его к себе в дружину, но он должен выучить наш язык.
И протянул руку, в которую Микал вложил скоттскую секиру.
– Носи его с честью, миллит Марк.
Принимая боевой топор, эта черная громадина посекундно мне кланялась и что-то лопотала.
Я вопросительно взглянул на графа де Базан.
– Он говорит, ваше высочество, что убьет этим топором каждого, на которого вы ему покажете.
– Микал, – приказал я, – тебе особое задание: как можно быстрее обучить эту гору черного мяса нашему языку, – кивнул я головой на «баклажана».
«Ступенька»: стременной – телохранитель – казначей – порученец – слуга – и исполняющий обязанности моего пажа только вздохнул, подтверждая кивком полученное задание. Что-то много дел я на одного парня наваливаю. Все по принципу – вьючат того, кто везет и не брыкается. Надо осмотреться с обязанностями моего окружения и что-то переиграть.
Ночью, проверив караулы и бодрянку, узрел неспящего Мамая, который со шпирота увлеченно смотрел на чистое звездное небо.
– Что, удивляешься, что до дома топать и топать, а звезды над головой все те же? – спросил я его по-русски, когда подошел ближе, и сам настолько впечатлился этим зрелищем, что неожиданно для себя процитировал Ломоносова:
- Открылась бездна звезд полна;
- Звездам числа нет. Бездне – дна.
– Красиво сказано, твое высочество, – отозвался казак. – Только звезды и примиряли меня с тяжкой долей раба, прикованного к веслу. Ночью смотришь на них, веслом ворочаешь, а сам бредешь себе мыслью по Чумацкому Шляху, и мечта тебя греет. Обо всем тогда блазнишь. Особливо о бабах. Видел бы ты, какие красивые у нас дома бабы…
Он повернулся ко мне и, широко, бесхитростно улыбнувшись, продолжил:
– Все мои страдания через их бисову красу произошли.
– Вот как?
– А як же ж… Князь великий литовский решил земли наши населить селянами с Карпат да Польши. В осадчие они шли охотно – там их папёжники ваши зажимали, по-своему, по-православному креститься не давали. Наш князь им не препятствовал, мало того, на тридцать девять лет льготы им по поборам дал – только заселяйся и паши целину. Казаки пахать не любят: охота, рыбалка, скотина всякая… это да, а вот землю пахать – дурных немае. Земли много, хорошей, черной, а людей на ней не так чтобы очень. Батый многих убил, а еще больше согнал на север, страху на них напустив. Со своих же черкас нашему князю много не взять – у нас кажный казак сам с усам и, кроме военной службы, ничего князю не должен. А посполитые селяне, понаехавшие, уже привычные и спину пану гнуть, и налоги платить. А тут льгота на треть века…
– А где земля ваша?
– По Днепру от порогов и Синих вод до кромки лесов на Черниговщине. От самого Днепра до Дона. Весь Великий Луг – присуд наш. Степи ковыльные под ветром волнами ходят, как вода на море. А запах… А небо… Нет ничего на свете краше нашей степи, княже. Коня не дашь – я пешком домой пойду.
И набычился, будто я ему уже наобещал с три короба, а потом передумал, да и отказал во всем.
– Весной домой поедешь. Зимой в одиночку бродить – замерзнешь еще или волки схарчат дорогой. А так, до весны мне послужишь, денег заработаешь, коня, саблю. Папаху каракулевую, – усмехнулся я своим мыслям. – Как человек поедешь, не как пан-голоштан. Ты же не нищеброд какой…
– Верно гутаришь, твое высочество, – согласился со мной парень. – Род мой – старый. Всегда конную лыцарскую службу нес. Всегда в старшине. И батька мой – атаман гродский в Полтаве. Он князю Михаилу Глинскому двоюродным стрыем доводится.
– А как так стало, что Мамаи в Глинских обратились?
– То совсем просто, княже. Когда в Кафе хана Мамая фрязи отравили, тело его отдали хану Тохтамышу, а тот повелел его закопать на Волге, у Сарытина. С тех пор там этот высокий курган Мамаевым и кличут. А сын его – темник, бий наш Мансур Киятович увел всех наших казаков домой – всю тьму. И в Полтаве сказал на Черной Раде, что нет больше над ним и над нами царя. Что не властна больше Орда над нашей землей.
– А за что генуэзцы хана Кията отравили?
– Понимаешь, княже, всю ордынскую замятню он у фрязей постоянно серебро брал, возами, чтобы наемников собрать в свое войско. Мурзы и сеиты со своими казаками не шибко-то хотели друг с дружкой воевать. Вот он и греб в свое войско всех, до кого рука дотянется: с Кавказа, с Молдавии, с Литвы. Весь юг Крыма от гор до моря фрягам в залог отдал. А те ему на поход в Москву две сотни фряжских лыцарей навербовали – кони, и те в броне, да четыре тыщи пеших пикинеров с арбалетчиками из Генуи. А Кият их всех в том бою с москалями у Непрядвы и положил ровненько. И чтобы земли в Крыму не отдавать потом, его и отравили купцы из Кафы.
– А что генуэзцы в той Москве забыли? – Я примерно представлял, что забыли, но хотелось услышать автохтонную версию.
– Торговый путь по Дону. Меховой путь. Их всего два. Один в Новом городе Волховском, другой в Москве начинается. Меха, воск, пенька. И главное – ревень сушеный, чтобы моряки запорами не маялись на солонине с сухарями. Вот этот меховой путь, который сурожане держали, фряги хотели под себя подгрести. Не вышло. А крымский берег так у них и остался.
– Не остался. Его турки под себя подгребли. Нет там больше генуэзцев. И хан крымский – теперь вассал падишаха в Истамбуле. С его рук ест. С его фирманом на стол садится.
Грицко широко перекрестился и молвил:
– Верно дед мой гутарил: Бог долго терпит да больно бьет!
– Ты так мне и не сказал, как Мамаи стали Глинскими.
– Ну так слухай, княже. Бий Мансур Киятович Мамай, сделавшись совсем независимым государем, сам стал дружить с Литвой против Орды и детям то же заповедал. Через двадцать лет по смерти хана Кията, когда Тохтамыша выгнал с Орды хан Култуг, Тохтамыш к Витовту в Литву сбежал, получив от великого князя на кормление Киев. Тогда наша тьма с литвой, ляхами, татарами Тохтамыша с киянами, да божиими лыцарями из Пруссии схлестнулись на речке Ворксле с Ордой. Командовал всеми изгой Боброк Волынец, тот, что войско хана Мамая на Непрядве разбил. В этом же сражении Боброка убили, в самом начале схватки, а князь великий Витовт не справился, и побил его хан Култуг. Крепко побил. Едигей к нему с подмогой подоспел. Первыми побежали с поля боя божии лыцари, за ними и все полсотни литовских и русских князей с дружинами утекли, кого не убили. С раненым великим князем только наши казки и остались. И вывели того в безопасное место. Тогда бию нашему Александру Мамаю, сыну Мансура Кията, Витовт в благодарность за спасение дал в удел местечко Глину и часть Черниговщины. И признал тогда бий Олекса Витовта «старшим братом» своим «в отца место». С тех пор и стал писаться он в грамотах как князь Глинский. Ну а мы, все остальные Мамаи, так Мамаями и остались. Так что недолго наше государство незалежности радовалось. Да и не выжить нам одним было после такого разгрома. Култуг до Киева все разорил.
– Шибко по дому скучаешь?
– Не то слово, княже; тоскую.
Тут его глаза слегка замутнели.
– А все ж красива она была, як зорька ясная…
– Кто? – не понял я такого резкого перехода от геополитики к красоте.
– Ганна. Дочка осадчего войта. Меня с нее братья ейные сняли на сеновале, в самый сладкий наш миг. Побить меня хотели – женись, мол, коли девку спортил. Четверо их у нее, братьев-то… Отбился… Да убегая, мотней за плетень зацепился и об землю ушибся. С меня дух вон, воны меня тут и словили. Старикам нашим на майдане меня представили с той же песней: или пусть женится, или к старосте на суд. Дюже подняться хотели: были крепаками, а станут родней подханку. Вот сестру свою сами мне и подсунули. А мне тогда было… Ну, как тебе сейчас – пятнадцать. Как нюхнул бабью промежность, так и мозги вон… Один звон в голове. А тут еще девка сама ластится…
Смеется Гриць заразительно, покачивая бритой головой.
– Ты смотри, Гриня, на моих землях не озоруй, – предупредил я его. – В каждом городе бордель есть с непотребными девками. И стоит это удовольствие недорого. Так что к честным женщинам не лезь. Народ тут горячий, ревнивый, под руку и убить могут. И будут в своем праве. Даже к женитьбе принуждать не будут. Ты в этом вопросе Микала держись – он ходок по бабам уже опытный. Знает, что можно, а чего нельзя.
– Дякую за мудрость вашу, твое высочество.
– Ладно тебе дякать. Одна, Гриць, дяка, что за рыбу, что за рака. Лучше расскажи, что дальше было с той Ганной. Интересно же…
– Та ни что… С поруба, куда меня до суда засадили, я втик. Седмицу в плавнях рыбалил, потом с дядьями и брательниками на Дон ушли. С тамошними черкасами в набег поплыли до Анатолии. Далее ты все знаешь.
– Ну так что решил? До весны мне служишь?
– А в чем службица-то? Мне не всякая служба в почет, не во гнев твоему высочеству будет сказано.
– А на кого пальцем покажу – тому голову с плеч. Вот и вся служба.
– А бабы будут?
– Будут тебе бабы, – усмехнулся я, – хоть без шахны, да работящие.
– Откуда, княже, так на руськой мове балакать умеешь? Любопытно мне.
– А я много языков знаю. Таков царский удел, – ушел я в несознанку. – Служить будешь?
– А корабелю дашь? Из милости.
– Все дам. И коня милостивого, и саблю, и шапку каракулевую, – смеюсь.
– Тогда я твой, – склонил голову хлопец. – Только, чур, княже, до весны.
И мы оба засмеялись задорно, хорошо понимая друг друга.
Второй день плавания я решил посвятить физическим упражнениям, проверить все же возможности моего нового тела, да неспешному подведению итогов и построению планов на будущее, но обломился, так как нас стали преследовать две галеры под белыми флагами с золотыми лилиями. На каждой стояло не меньше полусотни арбалетчиков. И все мои благие пожелания накрылись медным тазом.
Бретонские парусные нефы от безветрия приотстали и маячили далеко за кормой.
Франкские галеры очень долго с нами сближались, практически до обеда, меняя галсы по ветру, и мы почти потеряли за кормой более тихоходные и менее маневренные союзнические парусники. В любом случае рассчитывать на их помощь было нечего. Если ветер покрепчает – помогут. А нет так нет. Кисмет, как любит говорить капудан.
Я как-то читал, что морской бой парусников мог длиться всего минуты, а основное время – часто многие часы – съедали именно маневрирование, отнятие ветра у противника, проведение правильного маневра для абордажа или подводки корабля противника под огонь своей бортовой артиллерии.
А вот и сам капудан спешит ко мне, шлепая задниками богато расшитых туфель по палубе.
– Мой солнцеподобный эмир, какие будут приказания? – склонился он передо мной, являя глазам розовую косынку.
Однако под халатом негоцианта блестела позолотой дорогая кольчуга панцирного плетения, и весь его арсенал на поясе был готов к применению.
– Мы сможем от них уйти? – спросил я в лоб.
– Попробовать можно, но на парусах они будут быстрее нас. А весельная команда у меня сейчас вашими стараниями ослаблена, – посетовал он.
– Зато усилена абордажная команда, – осадил я его попытку снова посадить узников совести на весла. – Кроме копта, там все неплохие бойцы. Лишними не будут.
Наконец галерам франков, уже после того как мы успели со вкусом и не торопясь пообедать, удалось взять нас в клещи, пока еще на расстоянии больше двух кабельтовых. Все же они были помельче, поуже в корпусе и повертче большой сарацинской галеры. Наш корабль только на прямой дистанции выигрывал у них в скорости, дважды вырываясь из этих «клещей» короткими рывками. Последний раз, выйдя прямо из-под шпирота франкской галеры, на который уже готовы были спуститься их абордажники. Пару франков удалось подстрелить сарацинским матросам из тугих турецких луков. И одного ссадить с мачты, когда тот лез в «воронье гнездо» с арбалетом. Стрела попала ему в левую руку, но вот громкое падение с реи на палубу вряд ли добавило ему здоровья.
До этого мы дважды уже сходились с франками на перестрел, но легкие стрелы валлийцев относил посвежевший ветер, и я приказал бросить это бесполезное занятие и не тратить зря стрелы. Выждать, пока ближе не подойдут. Арбалетный болт доставал палубы противника, но его также, хоть и намного меньше, сбивал с прицела ветер.
Впрочем, и врагам нашим ветер также не помогал стрелять в нас.
Пока мы с франками вот так играли в морские кошки-мышки, небо потемнело, и ветер резко усилился. Паруса все убрали и гоняли друг друга исключительно на веслах.
А потом неожиданно пришел шторм.
Да что я говорю – не шторм, а ШТОРМ!!!
И нас разнесло с противником высокими водяными валами далеко друг от друга.
Ощущение того, что низ моего живота стремится сорваться в колени, появилось у меня и больше не пропадало. Точно так же, как и верх желудка поселился где-то в районе зоба, стараясь проскочить наружу. Но пока было еще терпимо. А потом нас стало немилосердно мотать на больших волнах, которые шторм перекатывал через палубу, и все внутри меня поменялось местами.
Это был первый настоящий шторм, который я видел за обе своих жизни, и поначалу зрелище разбушевавшейся стихии завораживало и притягивало к себе мой взгляд этой величественной нечеловеческой жутью, но постепенно морская болезнь взяла свое.
Бортовая качка была еще терпимой, хотя и на пределе возможностей. А вот когда пошла килевая, то я неожиданно обнаружил себя в каюте, валяющимся пластом на оттоманке с вывернутым наизнанку желудком и привкусом медной пуговицы во рту. Периодически сокращался буквой «зю» и меня рвало горькой желчью – больше нечем было. Да и желчи во мне почти не осталось. Казалось, еще чуть-чуть – и выверну в медный таз последние свои потроха.
Так пролетело более суток… или еще больше. Достаточно долгое время для того, чтобы измучить и измотать доставшийся мне юный организм буйством морской стихии до состояния «бери меня тепленького и делай со мной что хочешь». Однако, признавая такую возможность в принципе, сарацинский капудан повел себя в этой ситуации весьма благородно. То есть не сделал совершенно ничего из того, что мог. И я, и мои спутники, и даже освобожденные гребцы остались на свободе, даже со всем состоявшим при нас имуществом.
Вместе со мной в каюте страдал от морской болезни Филипп. А вот Микал и Ленка, казалось, в этом буйном море родились: им было настолько хорошо, насколько нам плохо, если не считать надоевшей и им тоже качки. С помощью чернокожего Марка они заботились обо мне и моем оруженосце с полной самоотверженностью, не гнушаясь никакой грязной и противной работой, которую мы им периодически добавляли.
Но все кончается. Кончился и этот чудовищный шторм. Но не волнение. На высоких и длинных валах корабль скользил как на американских горках. По крайней мере, ощущения были именно такие, как в юности, когда я водил девочек в «Луна-парк» около Речного вокзала. Почему-то после таких адреналиновых аттракционов они были более податливы на поцелуи.
Но выматывающей килевой качки больше не было, и я смог проглотить без последствий чашку куриного бульона.
Посетивший меня капудан Хасан посетовал:
– Ваше высочество, прошу вас: не держите гнев на старого капудана, ибо я не в силах бороться с морскими стихиями. Тут на все воля Аллаха, который был к нам в этот раз благосклонен. Самое страшное уже позади. Сейчас при умеренном северо-западном ветре мы довольно быстро доберемся до суши, где моему кораблю предстоит серьезный ремонт. И я надеюсь на вашу помощь.
– Что от меня потребуется, Хасан-эфенди?
– Охранная грамота от ваших подданных и некоторое количество высушенного дерева.
– Считайте, что они у вас уже есть, – успокоил я его и тут же задал самый для меня актуальный вопрос: – А куда нас выбросит на берег морская стихия?
– По моим расчетам, очень приблизительным, – где-то от Байонны до Бильбао. Точнее пока сказать не могу. Но мимо континента не проскочим, это уже точно.
– Какова сейчас высота волн?
– Где-то шесть-семь локтей, мой эмир. Против них идти бесполезно, даже с такой большой командой гребцов, как у меня. Остается только держать корму под ветром, благословляя Всевышнего за то, что ветер нам относительно попутный. Надеюсь, к вечеру волнение утихнет, и я смогу взять ориентиры по звездам.
И тут же оговорился:
– Хотя все в руках Аллаха. Это Бискай.
Капудан меня покинул и прислал мне большой кувшин кислого питья. От этого напитка действительно стало легче. И я решился выйти на палубу.
День клонился к вечеру. Небо прояснилось, и даже солнце иногда проглядывало в разрывы между светлыми облаками. Гнетущей серости большого шторма не осталось и следа.
Галера, втянув в себя весла, шла под зарифленным латинским парусом фок-мачты, резво взлетая на высокий гребень волны и глиссируя на большой скорости, летела в длинный провал между волнами и, опережая их, снова легко взлетала на гребень следующей, рассекая ее верхушку шпиротом. Действительно «американские горки», которые в Америке зовут «русскими». В отличие от болтания корабля в большой шторм, ощущения скорее были радостными, чем гнетущими.
На палубе, держась за какую-то веревку стоячего такелажа, я полной грудью с наслаждением втянул в себя свежий просоленный воздух, от чего закружилась голова. Но огромный Марк легко придержал меня, позволив снова уцепиться за пеньковый трос.
Чистый воздух поднял мне настроение, позволяя забыть ту мерзкую смесь газов с густым запахом желчной рвоты, которой пропиталась атмосфера каюты.
Не могу сказать, сколько времени я так простоял, но организм испытывал эйфорию, от которой отказаться у меня не было сил, и я не давал себя увести с качающейся палубы.
К закату волнение уменьшилось, и галера, став «крылата парусами», с тихим шипением вод скользила по пологой волне как призрак в ночи.
Только когда стемнело и на корабле зажглись ходовые огни, меня смогли увести в проветренную каюту, где я наконец-то уснул и проснулся только от крика множества глоток: «Берег!!!»
Утро было светлым, солнечным и радостным.
– Я счастлива видеть вас в добром здравии, сир, – проворковала Ленка, подавая мне полотенце. – Я очень боялась, что вы от этой качки не оправитесь и оставите меня в неутешном горе.
Глаза ее действительно лучисто сияли. И красивые губы растянулись в довольную улыбку, вызывая мою в ответ.
Марк с готовностью держал в своих огромных руках медный тазик с водой.
Ненавижу эту европейскую привычку умываться в одной воде как свинья из корыта. Европейцы даже в третьем тысячелетии в нормальном санфаянсе затычки делают, чтобы одним легким движением раковину в тазик превратить. Уроды. Все у них не как у людей.
– Полей на руки, – приказал Микалу.
Славянин понял меня враз, схватил кувшин со стола и наклонил его над моими ладошками, собранными в лодочку. «Вот теперь все правильно, и тазик выполняет свою функцию – сливной лохани», – с удовлетворением подумал я, отфыркиваясь.
Потом меня одевали. Ленка с Микалом. Отбиваться и взывать к тому, что «Я большой!!! Я мущинка!..» сил еще не было. Но как представлю в перспективе всех этих «первых подавателей правого королевского чулка», «вторых подавателей левой подвязки»… злость обуревает недетская. Время им девать некуда было. Всем этим Людовикам-солнцам. Это же сколько его бесполезно утечет, если каждый предмет твоего одеяния будут вначале с поклонами и реверансами передавать из рук в руки, а такой же высокородный, только избранный, – его на тебя надевать? А потом они будут целый день ходить за тобой толпами, ничего не делая, и на основании этого клянчить земли и крестьян, улавливая твое благодушное настроение. И все будут наперегонки бегать друг на дружку стучать, потому, как давно по опыту знают, что первому докладу верят больше. Придворные называются… Бездельники. Ладно, еще не вечер… при своем дворе я всем работу найду. Всех построю!
Боже, как мне не хватает знающего советника разобраться в этих сложных уборных интригах королевского двора! Микал, конечно, источник полезный, но он сам ничего не знает о большой помплонской политике, потому как всю жизнь провел в По.
На палубе погоды стояли райские. Глубокая синь безоблачного неба. Зеленоватое море с невысокой пологой волной. Серые пузатые паруса, периодически скрывающие яркое солнце. Белое дерево хорошо пролопаченной палубы. Тепло, только ветер прохладный. Не сказать даже, что вокруг осень.
По левому борту – тонкая серая полоска берега в дымке. Далеко.
Перед полуютом напротив двери в каюту топтался в ожидании моего выхода весь мой немногочисленный бомонд: шевалье д’Айю, сержант, оба де Базана и все амхарские рыцари.
Как только моя дверь скрипнула, они синхронно выполнили глубокий поклон и наперебой выразили свою радость от лицезрения меня живого и здорового. Вот уже я и придворными обзавелся… А где мой шут, кстати?
Базанов – и графа и виконта, как и амхарских рыцарей, кто-то заботливый уже успел переодеть в шмотки, подаренные нам старым бароном в шато Боже. Что остались там от времен неаполитанского короля. Выглядели они в этих одеждах весьма импозантно, как из инкубатора, если не обращать внимания на цвет их кожи. Впрочем, кастильцы в своем застарелом загаре тоже вполне сошли бы за темнокожих мавров, если особо не приглядываться.
Кстати, и Марк, который самовольно присвоил себе место моего cubre el culo[1], щеголял широченными красными шароварами из камки. Они удерживались на его плоском животе куском желтой материи. Торс остался голым. Оно понятно, такая мускулатура сама по себе неслабое украшение. Я бы и сам от такой не отказался.
И все босиком.
Отпад.
Шевалье д’Айю сделал короткий шаг вперед и высказал общее пожелание:
– Не соблаговолите ли, сир, отобедать в нашей компании по приглашению капитана этого судна?
В этот раз на нем был надет жакет-безрукавка с изображением собственного герба. Желтое поле с красной тройной перевязью: широкая посередине, узкие по краям. На широкой перевязи в ряд три желтых креста с концами трилистником. Простой герб. Древний род.
Я глянул на кастильцев.
Старший из Базанов кивнул в ответ, выражая свое согласие, и глазами поблагодарил за то, что я учел его мнение, которое могло быть и резко отрицательным, после плена-то…
Микал по моему жесту увел Ленку в каюту, а Филипп, все еще несколько зеленый, отправился прислуживать мне за столом. Марк делал вид, что не понимает моих жестов, и шел в кильватере за мной как привязанный. Впрочем, сейчас не то место и время, чтобы заниматься дрессировкой кинг-конгов. Язык выучит – введем в нужные рамки. Чтобы это была самая большая моя проблема в жизни… такое вот поелание.
Дастархан был сервирован на верхней палубе квартдека, под решеткой солярия. Капудан восседал во главе «стола», который изображал узкий зеленый ковер с персидским орнаментом. По его приглашающему жесту мы расселись вокруг на заботливо приготовленные подушки и валики.
Филипп и Марк уверенно встали за моей спиной, в готовности как прислуживать мне, так и охранять. Хорошо, что мне досталась узкая сторона «поляны», напротив хозяина стола, и они особенно никому не мешали. Потом и Микал там уселся чуть в сторонке, но в пределах вызова.
Чуть позже нас явились дон Саншо и сьер Вото.
Я взглядом спросил инфанта: «Как дела?» Он опустил ресницы с еле заметным наклоном головы, как бы говоря, что все в порядке. Все мимоходом, не привлекая ничьего внимания.
После молитвы, в которой каждый из присутствующих отправил благодарение собственному богу за дарование пищи земной, подали кофе. Вопреки моему ожиданию, его охотно употребили все присутствующие христиане.
Оглядев компанию, я спросил:
– А почему здесь нет Бхутто и Мамая?
– Им не по чину сидеть в вашей компании, мой солнцеликий эмир, – покорно сложил руки лодочкой капудан, глядя на меня своими «маслинами» с преданностью пуделя.
– Не знаю, как там насчет Бхутто, – заявил я, – но кабальеро Григорий Мамай де Полтава – троюродный брат первому гранду эль гран дукадо Литуания принцу Мигелю де Глина, и также родичем будет императору Золотой Орды Кияту Мамаю, которого генуэзцы в Крыму отравили.
Уф-ф-ф … вроде адекватно перевел для местных титулы «пана радного», «великое княжество» и «князь Михаил Глинский».
Гриць появился к середине трапезы. Одетый, что характерно, не только во все целое, но и вполне нарядное, и что удивительно – обутый. Расстарался капудан, заглаживая свой промах. И когда только приказ успел отдать? Синие атласные шаровары, широкий красный пояс на два десятка раз обмота талии, низкие сапожки с острыми загнутыми носами почти без каблука из зеленого тисненого сафьяна и в отбеленной льняной рубахе. За поясом кинжал торчит, рукоятка медная с «ушами». Чисто попугай. Но по виду казака можно было понять, что обновками тот доволен.
Мамай сел на свободное место, не стесняясь, не чинясь, но и не хамя никому. Перекрестился и своим кинжальчиком спокойно стал баранину пластать, со вкусом обсасывая косточки.
Кстати, памятуя о том, что в Европах за столом все со своими ножами сидят, Хасан-эфенди расщедрился и каждому бывшему пленнику подарил серебряную ложку с ножом. Столовым таким ножичком со скругленным острием. Все одинаковые. Наверняка из товара гарнитур распатронил. Был бы это собственный, привычный, так всем бы эти куверты в пользование разложили, а так пришлось капудану эти едальные приборы бывшим рабам дарить.
Помня, что Мамай в языках ни в зуб ногой, я к нему Микала послал, встать за спиной и переводчиком поработать, если надо будет. А мою спину баклажановый Марк прикроет. Меня из-за него и не видно совсем.
– И вообще возьми над ним шефство, – посоветовал я парню.
– Что взять, сир? – округлил глаза раб.
– Опеку, – пояснил я непонятное слово. – Он же дикий совсем, обычаев наших не знает. Да и на баб падкий. Так ты его в рамках держи. А он у тебя охранником послужит для денежной сумки.
– Будет исполнено. – По лицу раба совсем не понять было, радуется он новому назначению или печалится. Однако приказ он выполнил расторопно.
А место Микала за моей спиной тут же занял Филипп, умудрившись даже Марка подвинуть.
Разговор за столом как-то не клеился, отвечали все односложно. И капудан даже растерялся немного, но быстро взял себя в руки и стал расписывать ужасы, которых мы в прошлый шторм избежали.
– …Слава аллаху, в этот раз наката не было, – завершил он сеанс «ужастика».
– Наката? – переспросил я.
– Да, ваше высочество, наката. Так местные моряки называют довольно злые короткие волны, которые после сильных штормов возбуждаются далеко в океане, но тем не менее доходят практически до всех уголков этих бискайских вод. В полное отсутствие ветра попасть в сильный накат очень отвратительно, идти вперед можно только на веслах, а если накат против судна, то еще и очень медленно. Иной накат может продолжаться несколько дней после шторма и выматывает всех гребцов. А если не грести, то может такой накат далеко снести корабль. Парусники без весел в такой накат здесь часто гибнут.