От НТВ до НТВ. Тайные смыслы телевидения. Моя информационная война Норкин Андрей

Глава 13

В марте мне выпала неожиданная возможность передохнуть от всей нашей революционной деятельности. «Герой дня» получил согласие на интервью от Анджея Вайды, и по этому случаю мы с Муратом Куриевым полетели в Польшу. Можно сказать, «нелегкая журналистская судьба забросила меня в Варшаву»! Как это ни удивительно, но до того момента я никогда не бывал за границей. И ни разу в жизни не летал на самолете. Вообще! Что и дало повод для многочисленных шуток в мой адрес со стороны более опытных коллег. Именно тогда Мурат и написал свою «Балладу о храбром Синяке». Синяк – это был я, хотя мои успехи в деле употребления алкогольных напитков никак не тянули на столь громкий титул. Пафос «Баллады» заключался в том, что ее главный герой проходит все испытания, не наложив в штаны от страха во время полета.

Оказалось, что я не боюсь летать, более того, мне это даже понравилось. Тогда же, во время путешествия в Варшаву, ставшего моей первой командировкой, я познакомился с приметой, ходившей среди телеоператоров. Для того чтобы командировка оказалась успешной, нужно вовремя выпить! Это «нужное время» наступало в момент отрыва шасси самолета от взлетно-посадочной полосы. Напомню, дело происходило в марте 2001 года, а тогда требования по безопасности полетов еще не были столь строгими, как сейчас. Так что открывали и разливали мы прямо во время движения самолета по рулежке. Соответственно, при командировках с использованием железнодорожного транспорта правильный момент (для оформления гарантированного успеха поездки) возникал при первом прохождении вагоном рельсового стыка. То есть при первом «тук-туке». Вообще, операторы на телевидении – самая суеверная каста. У них существует огромное количество примет, связанных с профессиональной деятельностью, и большинство из них предусматривают обязательное употребление спиртного. Возможно, поэтому операторы бывают только двух видов: всегда веселые или постоянно грустные. Как я понимаю, это уже зависит от особенностей реакции организма на алкоголь.

Варшава произвела на меня странное впечатление. Большую часть времени мне казалось, что я никуда из Москвы и не выезжал. Объяснялось это архитектурой города, как известно, практически разрушенного во время войны. И если центр, в первую очередь Старый город, еще обладал своим собственным очарованием, то спальные районы, которые мы видели из окна машины, вполне подошли бы для съемок «Иронии судьбы». Те же здания, те же, видимо, подъезды и квартиры. Особенно сильное ощущение deja vu вызывало здание Дворца культуры и науки, которое поляки то и дело хотят снести. Лично мне так называемые «сталинские высотки» всегда нравились, поэтому я очень надеюсь, что антироссийский раж, в который периодически впадает то или иное высшее руководство Польши, все же не затронет этот величественный, пусть внешне и не самый жизнерадостный, небоскреб в центре Варшавы.

Поселили нашу группу в гостинице стандарта «удобства в коридоре», хотя я этому никакого значения не придал. Два года службы в армии приучили меня и к более суровым бытовым условиям. К тому же ограниченное количество туалетов способствовало нескучному времяпрепровождению: мы устраивали друг на друга засады, запирали двери в туалет и т. д. и все это фотографировали. Стоит отметить, что я был самым молодым в составе нашей экспедиции – мне на тот момент было полных тридцать два года. То есть всеми этими безобразиями развлекались как минимум сорокалетние дядьки.

«Герой дня» развлекается у туалета в варшавской гостинице

Встречающая сторона прикрепила к нам такси, которым управлял молчаливый пан Хенрик. Обычно он открывал рот только для того, чтобы обругать кого-нибудь из других участников дорожного движения словами «dupek naturalne!». Мы потом эту фразу долго использовали сами.

Что же касается программы, то записали мы ее с первого раза. Пан Анджей был очень приветлив, сам предложил мне задавать вопросы на русском, но отвечать предпочел на польском, чтобы, как он сказал, «точнее выражать мысль». Говорили о политике, но не только. Разговор уходил и в историю, и в культуру, и, разумеется, в сферу кино. Вообще, возможность общения с такими людьми и есть та самая журналистская удача, когда не хочется перебивать собеседника и нет необходимости задавать уточняющие вопросы. Причем я не могу сказать, что позиция нашего гостя была исключительно «пропольской», «проевропейской» или «антироссийской». Вайде именно в эти дни исполнялось семьдесят пять лет, а это тот возраст, в который человек умный входит уже человеком мудрым. Мудрость же, как мне кажется, вообще не приемлет никаких однозначных оценок. В конце разговора режиссер подписал нам видеокассеты с предпоследним на тот момент своим фильмом «Пан Тадеуш». После этого мы провели небольшую фотосессию, так что у меня дома теперь стоит фотография, на которой запечатлены Анджей Вайда, мой коллега Мурат Куриев и я.

«Герой дня» у Анджея Вайды

Успех командировки мы с Муратом отпраздновали в «ресторации» «Pod Herbami». Это небольшое заведение выбирал Мурат, расчетливо рассудив, что в самом сердце Старого города цены могут оказаться гораздо выше, чем всего в одном квартале от главной достопримечательности Варшавы. Я, естественно, набрал домой каких-то сувениров, в том числе скульптурную группу «варшавские евреи». Это были четыре маленьких глиняных человечка, стоящих на небольшой подставке. Они и сейчас живы, разместились в нашей спальне. Подставки, правда, уже нет, да одному из человечков коты отломали ручку, но во всем остальном у «варшавских евреев» все хорошо. Они по-прежнему пучат глаза и чего-то требуют от каждого, кто на них посмотрит…

По возвращении в Москву я, видимо, почувствовав вкус к «шикарной иностранной жизни», тут же схватил жену в охапку и отправился знакомить с заграницей уже ее. Причем улетели мы не куда-нибудь, а в Париж! Первые сутки провели в Диснейленде, успев в отсутствие публики накататься на всех аттракционах, а потом на несколько дней отправились в саму столицу. Поскольку туристы мы были неопытные, то свою первую выездную программу строили в точном соответствии с рекомендациями, полученными в турагентстве. Поэтому из нашего De L’Ocean Hotel мы последовательно отправлялись в Лувр и Версаль, на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа и в кабаре Moulin Rouge, в собор Парижской Богоматери и на Эйфелеву башню. Ну и, конечно, в Galeries Lafayette – как же без шопинга в главном магазине Парижа!

Так же внимательно следовали мы и указаниям в отношении ресторанов. Хотя наше посещение Le Grand Cafe Capucines оказалось отмечено воспоминаниями не столько о братьях Люмьер, сколько о мистере Бине[10]. Юлька, к тому времени уже приучившая меня есть мясо с кровью, заказала пресловутый steak tartare, но получив его, так и не смогла съесть. И не потому, что в нем оказалось слишком много специй, а потому что ей было невыносимо смешно! Она так хохотала, вспоминая, как мистер Бин пытался распихать кусочки этого блюда по самым неожиданным местам, что, по-моему, не на шутку перепугала гарсонов и посетителей. Чтобы не доводить дело до вызова полицейских, я быстро съел все сам!

В последние сутки нашего пребывания во Франции мы оказались в настоящем замке. Это быль отель Chateau de Fere, расположенный в городке Фер-ан-Тарденуа, в здании XVI века, рядом с которым сохранились крепостные развалины еще более древние – XIII века. На ужин при свечах нам подавали утку и, конечно, сыры на десерт… Разумеется, мы влюбились во Францию и впоследствии неоднократно возвращались в эту страну, даже ухитрились покататься на машине по всей Бретани и Нормандии. Однако главным итогом нашей французской поездки стали не столько незабываемые впечатления и десятки, если не сотни, фотографий, сколько знакомство с человеком, которому суждено было стать другом нашей семьи – и даже родственником.

Вышло все случайно, как это и должно происходить в жизни. Наш гид заболел, поэтому агентство прислало на замену совершенно удивительную женщину по имени Мариша, Марию Владимировну Жесткову. Она забыла перевести часы на час вперед, и мы уже думали, что экскурсии нам придется устраивать самостоятельно. К счастью, спешить мы не стали и остались в гостинице, поэтому пусть с опозданием на час, но все-таки познакомились с «французской теткой с приветом». Это она сама себя так называет. Мариша родилась уже во Франции – в первую волну эмиграции Россию покинул ее дед. Продолжательницу рода Василия Никитича Татищева всегда «воспитывали лицом к России». Вот и довоспитывались…

Пока Мариша возила нас по Парижу и его окрестностям, от Санлиса до Пьерфона, она рассказывала о себе, о своих родных, о своей «революционной» юности. Например, она участвовала в заговоре по срыву визита во Францию Никиты Хрущева в 1960 году. Заговорщики собирались спилить флагшток с государственным флагом СССР! Именно на примере Мариши я впервые столкнулся с отличиями, существовавшими в отношении представителей русской эмиграции к Сталину и к Хрущеву. Для Мариши (я не могу называть ее Марией Владимировной, это как-то абсолютно неорганично!), человека православного, верующего глубоко и искренне, Хрущев – хуже Сталина. Видимо, обещание «показать последнего попа по телевизору», услышанное лично, оказало на нее более сильное воздействие, чем исторические факты репрессий 1930-х годов.

Из-за этой же темы – отношений власти и Церкви – мы с ней и спорили. Мариша доказывала, что при Путине в России начали возрождать разрушенные храмы и это говорит о человеке исключительно положительно. Мы с Юлькой возражали, что Путин – обычный гэбэшник, от которого ничего хорошего ждать не приходится, и тяжелое положение, в котором оказалось наше родное НТВ, – лучший тому пример. Мариша, как человек мудрый, быстро уяснила, что спорить с нами пока бесполезно, поэтому строила свою тактику иначе. Она просто показывала нам свою, православную Францию и делилась собственным представлением о России, нашей общей Родине. Чуть позже, кстати, выяснилось, что она лично знала семью Бориса Йордана, с членами которой пересекалась на почве общественной деятельности. Дело в том, что Мариша еще в середине 1950-х годов стала активным членом скаутского движения, а Йорданы всегда много внимания (и денег, добавлю я) уделяли возрождению в России скаутов и кадет. Кто победил в споре, думаю, подробно теперь объяснять не надо: наши младшие сыновья сейчас учатся в кадетской школе, а Мариша – крестная мать нашего среднего сына Темки!

Вернуться в Россию Мариша решила в тот момент, когда ее внуки уже перестали нуждаться в постоянном внимании со стороны бабушки. Она села в свой умопомрачительный доисторический «Опель», пересекла Францию и Германию, на пароме добралась до Финляндии и… оказалась на Родине. Она и до этого бывала и в России, и в Советском Союзе. Например, знаменитый Лефортовский тоннель в Москве появился не без ее помощи: Мариша работала переводчиком на строительстве, которое вели французские специалисты. Помимо всего прочего, для возвращения у нее была еще одна важная причина. Согласно завещанию деда, Мариша и ее брат Николай (к сожалению, совсем недавно скончавшийся) должны были вернуть дедовскую библиотеку в Тольятти, город, который когда-то основал их предок Василий Татищев. Волю деда они выполнили, хотя Мариша за это вынуждена была заплатить еще и кучу денег. На таможне выяснилось, что документы оформлены с какими-то ошибками, поэтому наших дарителей обязали внести значительную пошлину. Но для человека, «воспитанного лицом к России», это не стало ни препятствием, ни оскорблением. Иногда я думаю, что учиться по-настоящему любить свое Отечество нужно именно у таких людей, как Мариша. Потому что она делает это честно. В самом деле, у вас есть другое объяснение, почему человек, живущий в самом центре Европы, имеющий там семью, работу (а потом пенсию), друзей, могилы родителей, – в конце концов оставляет все это и едет в Россию? Страну, в которой все вечно не так? Когда она приехала к нам домой, то с порога объявила, что стала фанаткой ЮКОСа. Я очень удивился, зная, что к нашим олигархам Мариша относится, мягко говоря, без симпатии. «У них на заправках самые чистые туалеты!» – объяснила она.

Мариша и сейчас живет в Москве, общается с новыми и старыми друзьями из числа православных прихожан и священнослужителей, дает уроки французского и много работает со своими скаутами. Она у нас не просто «скаутмастер», она – начальник штаба Московско-Богородского отдела Организации российских юных разведчиков! Пару лет назад она вдруг перестала отвечать на телефонные звонки. Пропала, и все… Мы уже не знали, что и делать, как вдруг она позвонила сама и, как это и положено, смешно грассируя, затараторила: «Не волнуйтесь! Со мной все в порядке! Я – в горах Кузнецкого Алатау!» «Что ты там делаешь?» – закричала жена, хватаясь за сердце. «Как что? Я – в походе со своими скаутами!» – искренне удивилась наша «французская тетка с приветом»…

Маленький Артем Норкин на руках у своей крестной матери, Мариши

Одним из самых ценных подарков, который хранится в нашей семье, является издание «Гамбринуса» с автографом Куприна. Эту книгу сам писатель проиграл в карты Маришиному деду, а она подарила ее мне на день рождения, когда выяснилось, что родились мы с ней в один день – 25 июля! И когда она приезжает к нам в гости, снабжая уже заметно подросших младших сыновей новыми книгами, мы обязательно ставим на стол бутылку «шотландского лимонада». Это – единственный пример непатриотичного поведения Мариши. Из всех алкогольных напитков она больше всего любит шотландский виски!..

Ну а март 2001 года, который стал для нашей семьи месяцем исключительно положительных эмоций, тем временем сменился апрелем, месяцем бессонных ночей и сплошной нервотрепки. «Газпром-Медиа» завершил подготовку к кадровым изменениям на высших этажах НТВ, то есть в Совете директоров телекомпании, и у Уникального журналистского коллектива не осталось никаких иных методов протеста, кроме забастовки. «А как же суд?» – спросите вы. Это очень интересный момент, который заслуживает отдельного комментария. В нашей информационной войне судебные институты активно использовали в своих интересах обе противоборствующие стороны. Только мы, я в частности, никогда не говорили о собственных судебных спецоперациях. В новостях НТВ тех дней постоянно звучали жалобы на то, что власти оказывают давление на суд, добиваясь выгодных для себя решений. Происходило ли это на самом деле? Конечно. Если бы я отрицал сейчас эти факты, моя непридуманная история сразу превратилась бы в выдумку. Но проблема заключается в том, что мы вели себя точно так же. Гневно обличая наших противников в подтасовках и нарушениях закона, мы в то же самое время аналогично нарушали те же самые законы, находя для себя оправдание в высшей цели. В борьбе за свободу слова!

Вот – яркий пример той весны, связанный с «блуждающими адвокатами». Собрание акционеров НТВ, на котором планировалось избрать новый состав Совета директоров телекомпании, было назначено на 3 апреля. Внезапно один из районных судов Саратова (!) запретил проводить это мероприятие. Как такое могло произойти? Просто один из адвокатов «Газпром-Медиа», господин Анатолий Блинов, являвшийся еще и членом Совета директоров холдинга, неожиданно «прозрел» и перешел на сторону восставших! Произошло это как раз в конце марта. Но помимо владения важнейшей сугубо внутренней газпромовской информацией адвокат Блинов обладал еще одним ценным для УЖК качеством – он был родом из Саратова и поддерживал дружеские отношения со своими земляками. В том числе судьями. Как поговаривали позднее, саратовский судья, запретивший проведение Собрания акционеров НТВ, получил в знак благодарности триста тысяч долларов. Правда, собрание все равно провели точно в назначенное время, потому что через день этот же судья отменил собственное решение. Что же касается «блуждающего адвоката» Блинова, то, насколько мне известно, дальнейшая его карьера как-то не очень задалась. Спустя несколько лет он оказался замешан в некий скандал с фиктивными векселями и в конце концов сел.

Итак, наши обращения в суд оказывались безрезультатными. Но стоит ли теперь задавать вопрос «почему?» Между тем подобная практика использовалась нами и во времена ТВ-6. И даже сейчас я не могу сам себе объяснить причины этого сказочного упрямства. Казалось бы, один раз наступили на эти грабли, второй раз… Нет, все повторялось снова. 31 марта на Пушкинской площади прошел митинг «Руки прочь от НТВ!», инициатором которого формально выступала партия «Яблоко». «Я уверен в том, что нас нельзя оболванивать, что нам нельзя врать, как это делали раньше. Мы же все знаем, зачем уничтожают НТВ: затем, чтобы мы никогда с вами не услышали о том, что нас хотят отравить отходами; затем, чтобы мы никогда с вами не узнали, что из страны, как в прошлом году, увезли десятки миллиардов долларов; затем, чтобы нам можно было рассказывать, что борются с террористами; затем, чтобы нам можно было врать, что борются с коррупцией. А мы ведь знаем, что это не борьба с террористами, а широкомасштабная война, бессмысленная и жестокая, а мы ведь знаем, что это не борьба с коррупцией, а борьба со свободой слова», – вещал лидер «Яблока» Григорий Явлинский. Риторика «Яблока» тех лет от лозунгов партии «текущего урожая» почти ничем не отличается. Разве что более акцентированной экологической позицией – в 2001 году «яблочники» с энтузиазмом боролись с ввозом радиоактивных отходов.

Хотя необходимо отдать должное Явлинскому. Он был последователен и наиболее активен в нашей поддержке. Вялые поддакивания раздавались и со стороны некоторых членов Союза правых сил, но сторонники Анатолия Чубайса действовали с оглядкой, памятуя о том, сколько крови выпило НТВ у их вождя. «Яблочники» же буквально дневали и ночевали в нашей редакции. Чаще всего приезжал сам Явлинский, который привозил «патроны» – пиццу и разнообразные напитки. Мозговые штурмы на тему «Как нам спасти НТВ?» все чаще стали превращаться в дискуссии «Как нам обустроить Россию?». Не помню, говорили ли мы конкретно о Солженицыне, но помню, что Григорий Алексеевич как-то раз особенно настойчиво стал звать меня заняться политикой. Я отказался и нисколько не жалею о своем тогдашнем решении, хотя, конечно, такая яркая и явная политическая поддержка была очень приятной. И тем поразительнее была для меня реакция одного из лидеров «яблочников» на «покаянное» интервью Гусинского в 2009 году. «Гусинский? Он давным-давно не помогает «Яблоку». Что я про него должен говорить?» А ведь когда-то этот человек вместе с Явлинским приезжал к нам в ночное Останкино, чтобы поддержать. Поддержать и Гусинского, в том числе. Видимо, потому что тогда Гусинский помогал его партии?..

Митинг 31 марта на Пушкинской я освещал в эфире. Причем так перевозбудился, что, увидев среди участников акции Сергея Филатова, бывшего главу ельцинской администрации, почему-то назвал его Анатолием Лукьяновым, в то время возглавлявшим думский Комитет по госстроительству, после чего развил в эфире целую теорию, объясняющую появление депутата-коммуниста на митинге в защиту НТВ. Видимо, это очень понравилось руководству, потому что на следующих митингах я уже общался с народом. Проведение очередных митингов было вызвано и общим ухудшением ситуации, и тем, что акция на Пушкинской вышла какой-то слишком праздничной. Было много концертных номеров, и иногда складывалось впечатление, что в центре Москвы люди собрались, чтобы встретить Первомай, благо погода выдалась солнечной и не по-мартовски теплой.

1 апреля, начиная очередной выпуск «Итогов», Евгений Киселев произнес тревожную речь о том, почему эта программа может стать последней. Главный аргумент уже знаком читателю – невозможность добиться справедливости в суде и отменить незаконное Собрание акционеров НТВ.

Глава 14

Самыми насыщенными в плане событий выдались 3, 6 и 14 апреля. Третьего, в день оглашения Федерального Послания президента, к газпромовской башне на Наметкина, 16, делегаты от НТВ поначалу не собирались. Как было объявлено, генеральный директор и главный редактор телекомпании Евгений Киселев, посоветовавшись с юристами, признавшими Собрание акционеров НТВ незаконным, решил в нем не участвовать. Однако утром многочисленные съемочные группы, собравшиеся у главного офиса «Газпрома», все же увидели Евгения Алексеевича, представшего перед журналистами в элегантном пальто светло-песочного оттенка. Никто так и не понял, почему Киселев, являвшийся кандидатом на переизбрание в Совет директоров и получивший приглашение на Собрание акционеров, но отказавшийся принимать в нем участие, все-таки приехал на улицу Наметкина? Первые объяснения ясности не добавили. Скрывшись ненадолго за дверью офиса, Киселев вернулся обратно и сообщил представителям прессы, что на его имя не выписали пропуск. Более того, раздраженно сообщил Евгений Алексеевич, «ни больше ни меньше начальник охраны» объекта потребовал от него чуть ли не написать краткую автобиографию, чтобы оформить разрешение на вход.

Когда пропуск был подготовлен, шеф НТВ опять вышел к журналистам и наконец объяснил, почему он приехал на это незаконное, с точки зрения наших юристов, собрание. Демонстрируя исполнительный лист, выписанный тем самым районным судом города Саратова, о котором я рассказывал чуть выше, Киселев заявил, что проведение собрания запрещено до рассмотрения по существу иска НТВ, поданного к холдингу «Газпром-Медиа». В этот момент Киселев выглядел так, будто он находился в студии «Итогов» и разъяснял зрителям, что же произошло на самом деле. Увы… Через некоторое время наш гендир и главред в третий раз предстал перед телекамерами, но вид у него был, мягко говоря, потрепанный, дикция невнятная, а голос то и дело срывался. Столь радикальное изменение образа объяснялось просто: где-то там, на высоких этажах газпромовской башни, Евгению Алексеевичу предъявили другой исполнительный лист, подписанный тем же самым судьей. Этот документ отменял предыдущий, поэтому, войдя в здание генеральным директором и главным редактором телекомпании НТВ, Евгений Киселев вышел оттуда просто ведущим программы «Итоги».

Собрание акционеров прекратило полномочия прежнего Совета директоров и избрало новый. Главной неожиданностью оказалось даже не исчезновение фамилии Киселева, а появление в списке фамилии Парфенова, представлявшего журналистский коллектив НТВ! Спустя пару часов новый Совет директоров назначил своим председателем Альфреда Коха, генеральным директором НТВ – Бориса Йордана, а обязанности главного редактора телекомпании возложил на Владимира Кулистикова. Стороны, взяв небольшую паузу для размышления, перешли к взаимным нападкам. Наш дружный Уникальный журналистский коллектив быстро разродился заявлением следующего содержания: «Мы, журналисты телекомпании НТВ, заявляем: сегодняшнее собрание акционеров телекомпании, проводимое по инициативе «Газпром-Медиа», незаконно. Мы понимаем, что конечная цель этого собрания, как и всех действий власти против НТВ, – установление полного политического контроля над нами. Не сомневаемся, что Владимир Путин, как и прежде, в курсе всего происходящего и, значит, несет ответственность за последствия. Мы знаем, что готовится замена генерального директора НТВ. Мы уверены, что это приведет к смене редакционной политики и потере лица канала. Евгений Киселев – один из основателей НТВ, мы работаем вместе восьмой год и полностью ему доверяем. НТВ – это прежде всего команда! И без Киселева мы ее себе не представляем. Заявляем, что для нас нет иного генерального директора. Это наша позиция, и мы ее будем отстаивать».

Нужно признать, что на этой стадии конфликта мы, члены Уникального журналистского коллектива, уже защищали не столько Гусинского, сколько Киселева. Лозунг «Мы – команда!» означал теперь «Мы – Киселев!». «Je suis Kiselev!» – как сказали бы сейчас наши дорогие либералы. Начинался самый болезненный период, период размежевания. Первым это почувствовал Парфенов. Уже днем появилось его личное заявление: «После вчерашнего ночного собрания журналистского коллектива НТВ у меня состоялся телефонный разговор с господином Кохом, в котором я еще раз подтвердил свой отказ от участия в работе избираемого на Собрании акционеров 3 апреля нового Совета директоров НТВ. Узнав сегодня в 13:30 о том, что я, тем не менее, избран в состав Совета директоров, я вновь поговорил с господином Кохом по телефону. Мне было изложено следующее: Совет директоров считает необходимым предложить журналистскому коллективу НТВ иметь представителя в составе Совета». Далее Леонид Геннадьевич доводил до сведения коллег-журналистов, что в заседании Совета директоров, начавшемся 3 апреля в 14:00, он участия не принимает. «Хорошо», – подумали коллеги-журналисты и прильнули к экранам телевизоров, на которых транслировалась пресс-конференция новых руководителей телекомпании.

В зале «Интерфакса» присутствовали Кох, Йордан и Кулистиков, хотя можно было ограничиться выступлением последнего. Кох, так уверенно державшийся в наших прямых эфирах, выглядел растерянным, медленно подбирал слова и вообще говорил какие-то банальности. Типа, что теперь наш драгоценный Евгений Алексеевич наконец-то сможет заниматься любимым делом – журналистикой, не отвлекаясь на административные заботы и т. д. Йордан был гораздо конкретнее, называл цифры финансовых потерь НТВ, уверял, что в Америке такая компания была бы ликвидирована в течение недели, и обещал уйти в отставку сразу же, как только почувствует давление со стороны. Но ему было трудно говорить по-русски перед таким количеством телекамер, поэтому периодически он сваливался в трогательные благоглупости. Например, что он с детства привык к «качественному телевизору»! (Впрочем, еще больше мне нравится другая его фраза: «Не нужно говорить лжу!») А вот Владимир Михайлович Кулистиков расставил все точки над i. Причем возразить ему по сути было нечего: «Дело в том, что эта прекрасная, боевая, высокопрофессиональная, я не хочу никого здесь обижать, организация журналистов в последнее время, как вы, наверное, заметили, стала выполнять несвойственные ей функции. Она стала чем-то вроде адвокатской конторы, политической партии, какого-то движения и т. д. и т. п. Вот это решение Собрания акционеров, а затем и Совета директоров, я надеюсь, дает шанс к тому, чтобы все прекрасные журналисты, в том числе и Евгений Киселев, вернулись к своим основным занятиям».

Золотые слова! Хотя, возможно, сейчас во мне говорит возраст, ибо именно так я воспринимаю ныне те же «Эхо Москвы», «Дождь» и The New Times. Это – все что угодно, но не журналистика! И кстати, раз уж об этом зашла речь. Почему российский оппозиционный журнал называется The New Times? С 1943 года был «Новым временем», а потом вдруг – The New Times! (Да, я слышал, что англоязычная версия издания когда-то имела аналогичное название, но сейчас-то журнал вроде для русских читателей издается?) При этом несчастного, «неполживого», «привыкшего к качественному телевизору» Бориса Йордана в апреле 2001 года смешивали с грязью именно за то, что он был гражданином США, а не России! Воистину, либеральная палитра двойных стандартов просто неисчерпаема! Если надо – американец становится врагом, если надо – становится другом…

В шесть часов вечера у 17-го подъезда телецентра собралась толпа журналистов. Все они пришли на пресс-конференцию сотрудников НТВ, которые намеревались озвучить свое отношение к состоявшимся ранее Собранию акционеров и Совету директоров телекомпании. Собственно, мы планировали расширить наше же дневное заявление. К приехавшим в Останкино коллегам по цеху и сочувствующим прохожим вышли все, кто не был занят подготовкой вечернего выпуска новостей. И выяснилось, что нам, точно так же как и организаторам выступления нового руководства НТВ в «Интерфаксе», явно не хватало режиссерских навыков. Конечно, пресс-конференция не митинг и тем более не театральный спектакль, но свои реплики мы тогда распределили явно не в том порядке, в каком было нужно.

Пресс-конференция у 17-го подъезда. Справа от меня – Ольга Журавлева и Александр Шашков, слева – Евгений Кириченко и Марианна Максимовская

Первым выступал Григорий Кричевский. Главный редактор информационного вещания телекомпании НТВ – так тогда называлась его должность – говорил верно, но неубедительно. «Журналисты НТВ эти решения не признают и признавать не будут! – начал он, сверяясь с заранее подготовленным текстом выступления. – Наши журналисты, мы все, десятки раз – да какой там десятки! – сотни, может, тысячи раз говорили обо всей этой ситуации, которая складывается вокруг НТВ. Мы говорили об этом очень подробно… за более чем год. Мы знакомы с обстановкой очень хорошо… Досконально знакомы с ситуацией… и отчетливо понимаем, что единственная цель всего, что было сделано сегодня на улице Наметкина, это контроль. Причем контроль политический над единственной негосударственной телекомпанией общефедерального масштаба».

Потом говорил я. «Дал диджея», как выражались в таких случаях во времена моей радиожурналистской юности. Я дал даже не диджея, я «дал Явлинского». Вы можете вернуться на несколько страниц назад, чтобы убедиться: я построил свою речь ровно по тем же правилам, что и Явлинский свое выступление на митинге на Пушкинской площади.

«Видите ли, господа… и дамы! – сказал я, потому что внезапно увидел девушку с микрофоном, которую совершенно затерли коллеги мужского пола. – Когда президент в Послании к Федеральному Собранию декларирует приверженность к прописным демократическим истинам и эти каноны нарушаются каждый день, вот это, на мой взгляд, и есть антигосударственная позиция, в которой многие упрекают телекомпанию НТВ». Это был мой первый тезис. А всего я привел их семь, причем каждый начинался со слова «когда» и заканчивался фразой «это и есть антигосударственная позиция!». Вывод я делал следующий: или у власти в стране находятся дремучие тупицы, или мы имеем дело с беспардонным нарушением свободы слова.

Конечно, мое выступление стало самым ярким на этом мероприятии, потому что я говорил не как журналист. Я вел себя как самый настоящий политик-популист на настоящем политическом митинге, используя те же приемы воздействия на публику, которые применяют во время избирательных кампаний, например. Иногда я думаю, что мое гиперактивное участие в защите «Гусинского – Киселева» объясняется таившимся глубоко внутри меня азартом. Помните слова Игоря Малашенко, сказанные им еще в 1994 году: «все, что мы делаем, мы делаем азартно»? Возможно, комментируя его заявление в программе «Сегодня», я и заразился этим азартом.

Казино Golden Palace. Я моделирую встречу с политологом Леонидом Радзиховским

Дело в том, что я человек, абсолютно лишенный подобного качества. Я никогда не играл, хотя очень люблю связанные с карточными играми сцены в кинофильмах, любых – от «бондианы» до «Господина оформителя». Когда в конце 1980-х – начале 1990-х в Москве тут и там начали появляться залы игровых автоматов, в которых «Морской бой» сменили «однорукие бандиты», я никогда в них не ходил. Мне там было неинтересно. Точно так же совершенно не трогали меня столичные казино. Некоторое время я проводил закрытые мероприятия в одном из крупнейших игорных домов Москвы, но желание сыграть самому никогда не возникало. Значит, делаю я вывод, мой азарт имел другую природу. Ввязавшись в борьбу по защите НТВ, я, очевидно, потерял способность рассуждать и поступать хладнокровно, превратившись в зависимого человека. Только моя зависимость была не азартом игромана, а чем-то другим.

В подробном изложении нашей пресс-конференции, попавшем в эфир семичасовых новостей, которые вел Михаил Осокин, цитировались еще заявления Константина Точилина, проводившего аналогии с событиями в Чехии в январе 2001 года, когда на митинги в поддержку Общественного чешского телевидения вышли тысячи граждан; Марианны Максимовской, сконцентрировавшейся, как обычно, на теме «Мы – команда!»; и Дмитрия Диброва, спорившего с некоей дамой: «Мадам! Какие долги? В «Газпроме» давно забыли об этих миллионах!» Сразу после окончания этого материала Михаил Осокин «добавил несколько слов от себя». «Если завтра исчезнет свобода слова, то затем исчезнет колбаса, потому что свободную эффективную экономику не построить без прав и свобод человека, – заявил он. – А потом исчезнут и начальники, которые все это сделали. Потому что одной части общества не понравится, что исчезла свобода слова, а другим не понравится, что исчезла колбаса. Недовольны будут все. Это может занять годы, но в конечном итоге это произойдет!»

Пожалуй, наиболее хладнокровный из всех телеведущих страны, Михаил Осокин в столь драматический момент остался верен себе. Но только внешне. Этот выпуск программы «Сегодня» вышел в эфир из 11-й студии, и позади Михаила Глебовича зрители видели трибуны, занятые сотрудниками телекомпании. С каждой минутой их становилось все больше, и к концу программы тех, кто сидел в первых рядах, уже не было видно – их полностью заслоняли ряды коллег, которым пришлось стоять из-за отсутствия мест. Логотип НТВ в левом нижнем углу кадра был перечеркнут красной надписью «Протест».

Подействовала ли эта накаленная атмосфера на ведущего? Безусловно, потому что все тексты, которые Осокин написал для той программы и озвучил в кадре, так или иначе преследовали одну цель: продемонстрировать, как агрессивная тоталитарная машина давит хрупкие ростки демократии. Для этого использовались легкие, почти незаметные подтасовки, вроде заявления о том, что на Собрание акционеров не допускали тех, кто казался «Газпрому» неблагонадежным. Хотя, как мы знаем, Киселев сам не собирался участвовать в «незаконном» мероприятии. Утверждалось о «смазанном впечатлении» от Федерального Послания президента, потому что все западные информационные агентства якобы предпочли обсуждать не речь Путина, а именно скандал вокруг НТВ. Ну и пассаж про свободу и колбасу тоже укладывался в эту технологическую цепочку. У человека, смотревшего тот выпуск «Сегодня», в сознании возникала картина, написанная нужными нам красками. Впрочем, НТВ уже довольно давно приучало своих зрителей к палитре определенных цветов.

А что касается колбасы и свободы, то связь между ними вовсе не такая прочная, как говорил Осокин. Человек его уровня эрудиции, конечно, не мог не знать, что, например, «сингапурское экономическое чудо» произошло в условиях незначительного наличия колбасы и тотального уничтожения свободы слова. Создатель одной из наиболее эффективных финансовых систем мира, премьер-министр Сингапура Ли Куан Ю, вытаскивая экономику страны из грандиозного болота, не только не переживал по поводу проблемы свободы слова, не только не поддерживал независимые СМИ, он их вообще все позакрывал к чертовой матери! «В тяжелых кризисных условиях в многоголосице СМИ громче всех должен быть слышен голос государства», – считал он. И что получилось? Колбаса пропала? Или начальники? Я не знаю, едят ли вообще сингапурцы колбасу, я в Юго-Восточной Азии никогда не был. Но то, что в Сингапуре полный порядок с продуктами питания, – факт общеизвестный. Поэтому, когда относительно недавно Ли Куан Ю на девяносто втором году жизни скончался, наши либералы и сторонники рыночной экономики очень расстроились. Говорили о нем много хороших слов. А насчет его отношения к свободе слова, так же как и насчет несменяемости власти в Сингапуре, предпочитали помалкивать. Спрашивается, как же так? Пятьдесят два года человек управлял страной, занимая различные высшие должности. Потом вообще отдал главный пост в стране собственному сыну… Разве это демократия? Молчат. Потому что боятся запутаться в фактах и в своем избирательном подходе к таковым.

С четвертого апреля логотип «Протест» стал главной отличительной чертой вещания нашей телекомпании. На НТВ началась «акция гражданского неповиновения». С эфира были сняты все программы, кроме информационных. Зрители НТВ видели только наши коридоры и редакционные комнаты, в которых общались друг с другом журналисты телекомпании. Видимо, в рамках «акции гражданского неповиновения» все курили прямо в помещениях. Периодически на экранах появлялась надпись «Журналисты НТВ протестуют против захвата телекомпании», после чего в эфир шла реклама. Все это звучит как абсурд, но так оно и было. Более того! Пустые коридоры редакции и курящие в кадре журналисты давали неплохой рейтинг, и возможно, именно тогда в головах наших продюсеров родилась мысль о запуске реалити-шоу. Вообще, УЖК и так принадлежит сомнительная честь первооткрывателя этого жанра на отечественном телевидении. Я говорю о шоу «За стеклом!», которое осенью появилось на ТВ-6. Но на самом деле первым реалити-шоу следует считать именно «протест НТВ» с его рекламными паузами и развевающимся из окна АСК-1 флагом телекомпании.

Позднее этот флаг стал символизировать не столько несгибаемость членов УЖК, сколько их (то есть – нашу) неразборчивость в средствах. Флаг действительно вывесили в окно мужского туалета. Это объяснялось тем, что на улицу Академика Королева с восьмого этажа НТВ выходил только лифтовый холл (но там окна не открывались), мужской туалет и, по-моему, помещение, которое занимала служба городов – то есть подразделение, отвечавшее за работу корреспондентской сети. Существовало ли окно в этой комнате, я не помню, но раз флаг появился именно в туалете, значит, или окна у «городошников» не было, или они не продемонстрировали необходимой степени гражданской сознательности. Несколько дней флаг, заметно выделявшийся на абсолютно плоской стене телецентра, воодушевлял нас на новые подвиги, первым из которых стало столкновение с Альфредом Кохом непосредственно в редакции НТВ.

Вообще-то Кох обещал прийти к нам в гости вместе с Борисом Йорданом. И прийти обещал уже 4 апреля, сразу после исторических заседаний на улице Наметкина. Почему наша акция протеста началась именно четвертого? Потому что мы в тот день ждали гостей. Но Кох приехал в Останкино только днем 5 апреля. Подробности его прибытия почти повторяли обстоятельства визита на НТВ следователя прокуратуры Ложиса. Только теперь встречать гостя пришлось не Кричевскому, а мне. Я принес для Альфреда Рейнгольдовича бланк пропуска, потому что, повторю, на наш восьмой этаж можно было попасть, только получив разрешение нашей же охраны. Пропуск в сам телецентр Останкино этого права гостю не давал. Покончив с формальностями, я проводил гендиректора «Газпром-Медиа», председателя Совета директоров НТВ в то же самое помещение, в котором пару месяцев назад проходил «допрос» Татьяны Митковой. Там Коха уже поджидала большая группа журналистов телекомпании, которые готовились дать бой хоть и званому, но вовсе не желанному гостю.

Разговора, впрочем, не получилось. Получился феерический базар, в котором, по большому счету, участвовали всего два человека: Кох и Максимовская. Кох уже в самом начале встречи попытался «развести» своих оппонентов:

«А. Кох:Я сегодня в эфире Венедиктова слушал. Он произнес такой тезис, что если избранное руководство канала легитимно, то надо выполнять его распоряжения. Если руководство, избранное, не легитимно, то не надо выполнять его распоряжения. С этим тезисом есть спор или нет спора?

М. Максимовская:Есть. Вы читали совместное заявление журналистов НТВ? Или вы только Венедиктова слушаете? Это позиция журналистского коллектива. Мы не признаем смены руководства. Мы не признаем вас, мы не признаем…

А. Кох:Меня и не надо признавать.

М. Максимовская:Мы не признаем…

А. Кох:Я не нуждаюсь в вашем признании!

М. Максимовская:Мы не признаем ни Кулистикова, ни Йордана…»

И вот в таком духе эта, с позволения сказать, «беседа» и продолжилась. Кох пытался добиться от журналистов ответа на вопрос, намерен ли коллектив работать с легитимно избранным руководством телекомпании? Журналисты же (а вернее, Максимовская) отвергали даже возможность общения по причине несогласия с самим фактом смены руководства телекомпании. С большим трудом, где-то через час после начала спора, в который постепенно стали вмешиваться и другие находившиеся в комнате люди (Кричевский, Сорокина, Баграев), удалось определить главную болевую точку, так сказать, яблоко раздора. Им оказался Евгений Киселев. Напомню, Совет директоров НТВ оставил его без административных полномочий, лишив должностей генерального директора и главного редактора НТВ. В какой-то момент Коху удалось впихнуть в общий крик следующую формулировку: новое руководство НТВ категорически возражает против генерального директора Киселева. Менеджмент должен быть сменен в любом случае, иначе телекомпанию ждет банкротство! Что касается Киселева – главного редактора, то эту тему «Газпром-Медиа» и Совет директоров НТВ готовы обсуждать. Последовала очередная порция криков «Мы – команда!» и «Не будет Киселева, не будет и нас!», вслед за которой сторонам удалось обозначить крайне неустойчивый компромисс:

«Г. Кричевский:Надо заморозить решение, чтобы компанию не лихорадило. Вы понимаете, когда сюда приходят люди посторонние, когда все это происходит, это видят миллионы зрителей! Я не говорю, что людям стыдно от всего этого становится, что это выглядит, как подводная лодка «Курск», об этом даже не говорю… Когда все это происходит, это надо остановить. Вот есть такое выражение в журналистике: «Надо сбить градус». Сбить градус – это установить мораторий. Во время этого моратория – пожалуйста, давайте обсуждать, я готов с вами разговаривать 24 часа в сутки.

А. Кох:Да я-то с вами не готов разговаривать, я с журналистами лучше буду разговаривать.

Г. Кричевский:Так я и есть журналист.

А. Кох:Да? Не знал.

М. Максимовская:Не знали? Мало вы знаете о нашей телекомпании.

Г. Кричевский:Ладно, давайте не будем. Давайте разговаривать по-человечески. По-мужски, если хотите.

А. Кох:Давайте. Только вести для этого нужно себя по-мужски сначала!

Г. Кричевский:Давайте не будем оскорблять здесь пытаться!

А. Кох:Я вас не оскорбляю. Я просто с вами не разговариваю.

М. Максимовская:А с кем вы разговариваете?

Г. Кричевский:Давайте, я вам предлагаю одну вещь. Давайте зафиксируем то, что у нас есть мораторий, и во время этого моратория мы будем обсуждать какие-то проблемы, которые есть у вас и которые, возможно, возникнут у нас.

А. Кох:Я еще раз говорю. Первое: вопрос генерального директора я обсуждать не готов. Убежден, что это – полная прерогатива акционеров. Даже если взять тот самый закон о СМИ, то там, насколько я понимаю, прерогатива трудового коллектива – должность главного редактора.

Г. Кричевский:Хорошо, вы не готовы. Так вы подумайте, может быть, вы будете готовы через какое-то время?

А. Кох:Если вы мне дадите договорить, то я договорю. Теперь, что касается главного редактора. Давайте обсуждать».

Вот за эту фразу – «давайте обсуждать» – и зацепился Юрий Баграев, один из ведущих адвокатов «Моста», человек, с которым впоследствии я много и с удовольствием общался. В «Мост» Баграев пришел, имея за плечами двадцатипятилетний опыт деятельности в Главной военной прокуратуре, девятнадцать лет из этих двадцати пяти он работал следователем. У каждого из нас были свои резоны, в соответствии с которыми мы вдруг в какой-то момент своей жизни оказывались рядом с Владимиром Гусинским, чтобы потом, опять же руководствуясь своими личными причинами, прервать эти отношения или сохранить их. Во время описываемых событий Юрий Муратович Баграев защищал интересы нашей телекомпании.

«Ю. Баграев:Мы можем так еще два часа говорить. Вы прекрасно владеете методикой, как уходить в сторону. Это я вам говорю как профессионал. Прекрасно владеете и очень четко скользите по плоскости! Вот конкретно ответьте. У вас есть какие-то предложения? Вы можете сказать: давайте, товарищи дорогие, порешаем вот этот, этот и этот вопрос? Или нет? Или что, вы услышали все, у вас сложилось мнение, и вы будете делать все так, как считаете нужным? Это не ультиматум, это в очередной раз – вопрос. Вы очень четко на крыле уходите от ответов. То ли умышленно, то ли, может быть, вы привыкли так работать… Вот конкретный вопрос. Проговорили все, позиции определились. И – что в итоге? В сухом остатке?

А. Кох:Значит, если меня не будут перебивать – я важную вещь, по-моему, хочу сказать, – то я попытаюсь сформулировать… Слушайте, давайте не изобретать велосипед. Существует абсолютно нормальная процедура решения спорных вопросов. Эта процедура и в Думе используется, и когда между Думой и Советом Федерации происходит конфликт, и трудовые споры между работодателями и наемными работниками: создание согласительной комиссии!»

«Слава богу! Отлично!» – отозвался кто-то из присутствовавших, и Альфред Рейнгольдович откланялся… Мы же отправились согласовывать кандидатуры своих делегатов, которым предстояло принять участие в завтрашнем заседании.

Глава 15

«Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет. И выйдет из него не дело, только мука». Дедушка Крылов написал эти строчки про нас, членов Уникального журналистского коллектива. Сколь бы громко и часто ни кричала Марианна Максимовская о нерушимости единой «команды Киселева», конечно, никакой команды в реальности не существовало. Были многочисленные группки, собирающиеся в более крупные формирования «по интересам». Кто-то был умнее других, кто-то – расчетливее, кто-то – трусливее. Но даже внутри этих, казалось бы, единых организмов существовали свои предпочтения, свои ограничения, свои стандарты и свои противопоказания. Когда поздним вечером пятого апреля мы засели за составление нашей части списка согласительной комиссии, выяснилось, что даже в нашем коллективе нет единого мнения. Что же тогда удивляться тому финалу, к которому и пришел УЖК? Ведь эти внутренние конфликты с течением времени становились лишь все более ожесточенными.

Киселев вычеркнул фамилию Митковой. Почему он это сделал, я не знаю. Вычеркнул и вычеркнул – видно, у него были какие-то личные на то резоны. А вот почему я тогда не задал ему соответствующего вопроса? Тоже не знаю. Скорее всего, потому что у меня вообще никаких вопросов к Евгению Алексеевичу не было – что, конечно, неправильно. Для осознания этого факта, для понимания самого себя и для оценки роли господина Киселева во всех этих событиях мне понадобилось еще около двух долгих лет. А в то время было некогда. Ведь даже сама договоренность о создании согласительной комиссии была интерпретирована неоднозначно, наметился раскол среди наиболее отъявленных «киселевцев». Поэтому было решено сделать дополнительное заявление, разъясняющее непреклонность нашей «командной» позиции и стремление и дальше ценой собственной жизни отстаивать право Евгения Киселева занимать посты генерального директора и главного редактора НТВ. С гневом отметая ультиматумы властей, мы сами говорили исключительно на том же языке ультиматумов.

Озвучивать это важное заявление было поручено мне и Косте Точилину. Почему мы снимались на фоне лифтов, я сейчас уже объяснить не могу. Видно, кто-то решил, что так будет более драматично. Я, например, в те дни вообще появлялся в кадре исключительно в рубашке с интригующе закатанными по локоть рукавами. Зачем? Для чего? Не иначе, пытался отпугнуть врагов своими волосатыми руками! Мы с Костей произнесли следующую речь:

«А. Норкин:Во второй половине дня многие информационные агентства поспешили сообщить о том, что Кох и мы якобы о чем-то договорились. Так вот, доводим до вашего сведения, что позиции, на которых стоял журналистский коллектив до сегодняшней встречи с Кохом, не претерпели ровным счетом никаких изменений. Мы по-прежнему считаем для себя возможным работать только под руководством Евгения Киселева. Мы по-прежнему не считаем законным собрание акционеров, которое прошло в минувший вторник, и назначение Коха, Йордана и Кулистикова нашими руководителями. То, что сегодня Кох пришел в коридоры Останкино и в нашу редакцию, объясняется очень просто: он является представителем акционеров телекомпании НТВ, поэтому не пустить его мы не имели права. А отказываться от разговора в ситуации, когда на сегодняшней пресс-конференции он назвал Евгения Киселева лжецом и трусом, мы сочли малодушным. И поэтому мы предоставили ему возможность высказаться и выслушать нас. То, что говорится о согласительной комиссии, я бы не называл каким-то изменением, повторяю: мы остаемся на своих прежних позициях. Завтра в этой комиссии мы будем говорить то же, что говорили Коху. Потому что у меня большие сомнения в том, что они поняли вообще, какой сегодня был разговор. Я думаю, что Альфред Кох несколько иначе отрапортовал своим начальникам о том, что сегодня здесь происходило. Завтрашнее заседание согласительной комиссии, с нашей точки зрения, будет выполнять одну задачу: мы придем к ним, чтобы развеять их иллюзии.

К. Точилин:И еще. У некоторых, наверное, создалось ощущение, что завтра мы идем туда вести переговоры о сдаче? Об этом и речи быть не может. Мы в этом абсолютно уверены, потому что у нас есть мощный тыл. Вот он, этот тыл! Это ваши телеграммы, которые приходят![11]

А. Норкин:Это только маленький кусочек, который вы сейчас видите.

К. Точилин:И это только маленький кусочек, который вы сейчас видите, действительно, есть еще электронная почта, есть люди, которые приходили к подъезду нас поддерживать. И нам очень нужна ваша поддержка.

А. Норкин:Теперь мы уже можем вам сказать: приходите в субботу сюда, к Останкино, к 12 часам дня. Сейчас сложились условия, когда у нас действительно появилась возможность переломить ситуацию кардинально. Но без вас мы этого сделать не сможем!

К. Точилин:Мы не сдаемся, но мы не сдаемся, пока вы с нами. Приходите!»

Иными словами, мы опять включили «политический режим»: выверенные фразы, постановочные позы и призывы выходить на митинг, чтобы «переломить ситуацию кардинально»! С чего я это взял, объяснить нельзя ничем, кроме моей абсолютной в том уверенности. Вполне естественно, что само заседание согласительной комиссии, состоявшееся 6 апреля в два часа дня в офисе «Медиа-Моста», ни к чему не привело. Оно и не могло ни к чему привести, потому что – тут я оказался совершенно прав – позиции участников не изменились! Диалога не было, снова был базар, особенно с нашей стороны… Короче говоря, главным итогом этой встречи можно считать то, что я впервые смог попасть внутрь нашего легендарного офиса, у дверей которого неоднократно бывал в разных драматических ситуациях. Впрочем, подробно познакомиться с этим небезынтересным зданием мне тогда не удалось, поскольку все наши передвижения в нем были ограничены маршрутом «переговорная – столовая».

В столовую мы, естественно, пришли без «газпромовцев». Все-таки это еще был наш офис, и мы пока чувствовали себя хозяевами. Во время обеда нас навестили адвокаты Юрий Баграев и Генри Резник. Генри Маркович – совершенно уникальный человек и специалист, который время от времени принимал участие в разрешении наших проблем, хотя и не являлся кадровым юристом холдинга. Я до сих пор не могу избавиться от ощущения, что в какие-то периоды адвокат Резник в одно и то же время был занят в делах «Гусинский против Березовского» и «Березовский против Гусинского», причем представляя обе стороны сразу!

«Генри Маркович! – обратился к Резнику, отложив в сторону столовые приборы, Дима Дибров. – Как вы думаете, сегодняшний разговор на согласительной комиссии – скорее наша победа или наше поражение?» Резник, боднув головой воздух, чуть выпятил нижнюю губу и произнес: «Видите ли, Дима…» – после чего, не останавливаясь, говорил минут десять. Продолжать обед в такой ситуации казалось неприличным. Мы все прекратили жевать и внимательно слушали нашего гостя, который явно не собирался заканчивать выступление. Коллега Баграев, переминавшийся с ноги на ногу так, будто нестерпимо хотел в туалет, периодически дергал мэтра за рукав пиджака, но Генри Маркович все продолжал и продолжал, хотя мы уже потеряли нить его рассуждений. И вот он, наконец, закончил. «Генри Маркович! – снова произнес Дибров. – А кому вы вот это все сейчас объясняли?»

Вечером того же дня Диброву предстояло провести очередной выпуск «Антропологии», программы, в которую когда-то его пригласил Леонид Парфенов. Если «О, счастливчик!» задавал Диброву-ведущему определенные правила поведения, то в «Антропологии» он являлся полновластным хозяином. И как-то так получилось, что эта передача, гостями которой, как правило, становились российские музыканты, переросла рамки специализированного узкоформатного шоу и превратилась в площадку для обсуждения самых интересных, необычных и спорных философских вопросов. Это во многом объяснялось фигурой самого ведущего, поскольку Дмитрий Дибров – в любое время и в любом состоянии – всегда был готов к самому замысловатому диалогу. Когда Дима стал обладателем новой квартиры в районе Арбата, он пригласил нас с Юлькой к себе в гости. Хвастался Дибров всегда очень увлеченно и как-то по-детски трогательно. «Смотри! – кричал он мне, тыкая пальцем в ярко-алую металлическую дверь своего нового жилища, – эта дверь сделана по эскизу самого Энцо Феррари!» «Ну, не знаю, Дим, – отвечал я, – по-моему, это больше похоже на дверь холодильника!» Спорить с Дибровым или обижаться на него (хотя он вполне мог дать повод для этого) было совершенно невозможно. В тот праздничный вечер новоселья мы здорово напились какой-то уникальной водкой, поставляемой в Москву «казачьей» родней хозяина. «Давайте же поговорим об эзотерике!» – призвал Димка, после чего мирно уснул прямо на кухне…

Так вот, очередной выпуск «Антропологии» – 6 апреля 2001 года – стал, на мой взгляд, самой искренней передачей телекомпании НТВ за всю ее историю. Это, повторю, мое мнение. В те дни наша телекомпания жила по каким-то непостижимым уму и неподвластным общепринятым правилам своим собственным законам. Это были законы, диктуемые сердцем. Мы выходили в эфир, когда хотели и с чем хотели. Мы рассказывали о себе, объясняли, оправдывались, ругались, клеймили предателей и обвиняли врагов, боялись и храбрились, проклинали и клялись в вечной любви. Хорошо ли и правильно ли все это было – вопросы другого порядка.

В студии у Диброва в начале программы присутствовали Оксана Пушкина, Елизавета Листова, Константин Точилин, Виктор Шендерович и Ашот Насибов. Разговор стартовал со слов благодарности зрителям за поддержку, со сравнения всех событий вокруг НТВ с романом Оруэлла «1984», но очень быстро вернулся к нам, членам Уникального журналистского коллектива, которые, как вдруг оказалось, были не такими уж и уникальными. И чем дольше шла в эфире эта «Антропология», тем отчетливее становилась картина нашей внутренней растерянности. Становилось видно, что наша «команда Киселева» на самом деле объединена непониманием того, что и почему происходит, объединена страхом за свое будущее, объединена болью и обидой на весь окружающий мир. Первой свои сомнения в нашей коллективной непогрешимости озвучила Оксана Пушкина. «Мы сегодня, как в плохом разводе. На самом деле я призываю всех коллег… Я посмотрела «Глас народа», многих просто не узнала в этот момент – ни Венедиктова, ни Свету (Сорокину – А. Н.). Нам надо подбирать слова, нам надо поменять тон, чтобы нас услышали наши оппоненты. Некоторые моменты смешны, хотя мы отстаиваем серьезное дело».

Пушкину шутливо поддержал Дибров, ввернувший, что, мол, конечно, «Кох, Йордан и Кулистиков – люди чрезвычайно достойные, каждый в своем аспекте, просто их бес попутал». Мысль продолжил Шендерович, сказавший, что мы уже год «находимся в тяжелой ситуации людей, которые вынуждены в эфире говорить о себе, защищать себя. И нерв, который возникает, – это, конечно же, нерв неправильный, и срыв, который возникает, – чудовищный». «Мы действительно делаем иногда колоссальные ошибки, и эти ошибки серьезны, они нам наносят ущерб», – сказал Шендерович, но затем сделал неожиданный вывод: эти ошибки потому серьезны, что нам противостоят профессиональные переговорщики, которые провоцируют нас, заставляя терять лицо. «Когда мы теряем лицо, мы теряем все», – резюмировал Шендерович. В спор вступил Точилин: «Я тебе объясню, почему мы теряем лицо. Хочешь, объясню почему? Объясняю. Слово «хамство», которое я намерен использовать в дальнейшем своем диалоге, не имеет никакой эмоциональной окраски. Это характеристика образа поведения и не нацелена на оскорбление чьего-либо достоинства!» «Это в Уголовном кодексе такая формулировка», – добавила Листова.

Не знаю, куда бы завел этот разговор всех его участников – а к ним присоединился еще и Алим Юсупов, – если бы не «бомба», которую взорвал Ашот Насибов. Я, как и многие другие сотрудники НТВ, наблюдал за происходящим из студийной аппаратной. Многие из нас тогда практически жили в Останкино, уезжая домой только под утро. То, что сообщил Ашот, для всех оказалось шоком. «У меня в руках бумага, которая озаглавлена: «Открытое письмо Киселеву». В этой бумаге Леонид Парфенов заявляет, что уходит с канала НТВ. Он говорит, что на телевидении ему уходить некуда. «Ухожу в никуда». Завтра это письмо будет опубликовано, и из него вы сможете узнать все мотивации», – сказал Насибов. Последовала немая сцена, во время которой собравшиеся в студии передавали друг другу листок с этим ужасным сообщением: от нас уходит Парфенов. Парфенов! Человек, без которого НТВ не может существовать точно так же, как оно не может существовать без Киселева!

Шендерович первым взял себя в руки и постарался связно выразить обуревавшие его чувства. «Мы не успели прочитать это письмо. Значит, что там, я просто догадываюсь. (…) Что важно в мотивации Лени? Главное – Киселеву: авторитарность управления Киселева телекомпанией в эти дни, что он не допускает каких-то демократических процедур». «Ленька пишет со свойственной ему изысканностью, точнее. Он пишет, что на НТВ нет ни свободы, ни слов», – возразил Дибров Шендеровичу. «Я думаю, это такое сильное полемическое преувеличение, – ответил Виктор. – Как во всякое военное время – мера свободы понижается. Последние дни Киселев ведет себя как военачальник и полководец. Принимаются решения авторитарно, самостоятельно. Это может раздражать. (…) Мы все ругаемся друг с другом и с ним. Но ругаемся как нормальные люди. Мы все хотим как лучше. Представление о лучшем у всех может быть разное. В чем я не согласен с Леней? Соглашаясь по частностям со всем, что он там пишет, я не согласен в том, что есть вещи более или менее важные. Есть время для каждого поступка. А с моей точки зрения, личные руководящие недостатки Евгения Киселева – это сугубая, частная, внутренняя, профессиональная мелочь по сравнению с тем, что может нас всех ожидать».

Ашот Насибов, подчеркнув, что пока никто не слышал пояснений самого Парфенова, сказал, что в этой ситуации необходимо уважать право выбора. Потому что сейчас настало время, когда каждый решает сам, как себя вести. И ни хвалить, ни осуждать кого бы то ни было сейчас нельзя. Затем слово взяла Елизавета Листова, попросившая не обсуждать поступок Парфенова. Она говорила о том, что пришла на НТВ именно в программу «Намедни» и что узнала об уходе Парфенова не от него, а из озвученного Ашотом письма. Она говорила о самом Леониде Парфенове и о том, что, если бы на НТВ на самом деле существовала некая диктатура, он, Парфенов, просто не имел бы возможности сделать то, что сделал.

А потом в студию вошел… Леонид Парфенов. И я считаю единственно правильным дать последующий разговор целиком, с небольшими стилистическими сокращениями. Ни один драматург не смог бы придумать этот текст! Ни один режиссер не смог бы поставить эту сцену! Все, что тогда говорилось в эфире «Антропологии», выплескивалось из нас, как кровь, пот и слезы! Это были публичные похороны Уникального журналистского коллектива. В прямом эфире рушился миф, который так долго подпитывал нашу неоправданно завышенную самооценку.

«Л. Парфенов:Я незваным гостем. Мне просто позвонили. Я не оценил. Я послал сегодня письмо в «Коммерсантъ». Это была достаточно спонтанная вещь. Я просто понял, что больше не могу. Я не стал подписывать обращение к президенту России. Ушел, понимая, что могу сидеть на двенадцатом этаже и клеить серию про Александра I[12]. Я не хочу больше быть небожителем. В конце концов, к моей репутации есть что добавить, чтобы хоть на человека быть похожим. Я понял, что не подписал этого потому, что не хочу этого подписывать. Ушел к себе и могу отсидеться, потому что там будет двести пятьдесят четыре подписи и мою там не заметят. Я понял, что это уже какое-то раздвоение. Вот и все. Я решил, что с этим надо порвать. Кроме того, я чувствую какую-то моральную ответственность за людей, которые приходили из-за меня, в связи со мной, ко мне и т. д. Поэтому я это написал. Потому что я считаю, что то, что происходит, – абсолютный беспредел! Мы потеряли смысл и цель, потому что сами – и смысл, и цель – изменили. Это отвратительно и по форме, и по содержанию! Это коллективное камлание, какие-то шаманские стояния в корреспондентской! Я говорю о своем мнении. И это накладывает огромную ответственность на Евгения Алексеевича Киселева. Не знаю, осознает ли он ее и интересна ли она ему вообще? Потому что большинство людей приходили сюда девятнадцатилетними, они не знали никакой другой работы, они никогда ниоткуда не уходили, они были связаны с этим пуповиной. Компания была поставлена вот таким вот образом, заточенным, когда все стекается сюда, в «Итоги»! Оторвать эту пуповину они не могут, они не представляют себе другой жизни. И реализовать себя в другом не могут, только коллективным псевдонимом «корреспондент информационной службы НТВ», сбившись, как маленькие птенчики, как пингвинята. А так нельзя. Люди – заложники, они не могут принимать самостоятельных решений! Ни из-за чего, не из-за денег, а из-за моральных обязательств, прежде всего. Я не могу этого не говорить. Я действительно ушел в никуда. Я принимаю решение, глядя на то, что происходит. Я говорю о своей оценке происходящего. Я говорю только про себя. Не надо передергивать, Костя! Если твой сюжет вчерашний является журналистикой, то мне нужно найти себе другую профессию, если журналистика такова. Это невозможно, это нестерпимо. Вот я и не стерпел.

О. Пушкина:Мне кажется, что свобода слова заключается в том, что мы должны быть ответственны. Не надо устраивать базар. Мы смешны. Я понимаю, где была эта последняя капля. Не надо устраивать базар, а это базар.

Л. Парфенов:Я не знаю, где была эта последняя капля. А кто устраивает базар? Оксана, ты же не ходишь на восьмой этаж и не знаешь, что там происходит.

О. Пушкина:Не хожу.

Е. Листова:Вы так кричите, вы печетесь о нашем эфире, и что мы в результате в этом эфире наблюдаем? Это немногим отличается от того, отчего вы отсюда уходите!

Л. Парфенов:Я не знаю формата.

А. Норкин:Я решил из аппаратной с вами поговорить. Леня, вот знаешь, мы все тут сидим и смотрим программу. Ребята, когда им дали письмо, сразу сказали: мы его обсуждать не будем, искать какие-то объяснения этому факту. Мы договаривались, что каждый из нас будет сам принимать решение и каждый из нас это решение будет принимать так, как хочет. Стиль не очень удачный, я не пушкинист… Ты ушел в никуда, зачем ты пришел сюда?

Л. Парфенов:А мне позвонили и сказали, что это обсуждают и про это говорят. Мне сказали, что как-то косвенно заступается Лиза.

А. Норкин:А вам, простите, кто позвонил?

Л. Парфенов:Жена.

А. Норкин:Как долго ты еще намерен этот вопрос обсуждать? То, что у нас сейчас происходит в эфире, такого никогда не было, ни на каком телевидении. Может, мы с ребятами смогли бы поговорить о чем-нибудь еще?

Л. Парфенов:Ради бога!

Д. Дибров:Нет, надо сказать, что Леня поступил очень мужественно, что пришел.

Л. Парфенов:Это был «Глас свыше». Стоит ли поговорить о чем-то другом в чужой программе?

А. Насибов:А мы не хотели вообще высказываться по этому поводу до тех пор, пока не услышим Леню.

Е. Листова:Мы получили это письмо и решили, что должны сообщить о нем первыми.

Л. Парфенов:Я не знал, что автоматом выходит интернет-версия «Коммерсанта»…

Е. Листова:Ты должен это знать, ты там теперь работаешь!

Л. Парфенов:Я рассчитывал, что это будет завтра и что я не буду чувствовать себя неловко. На митинг, с одной стороны, пришел, а внутренне не согласен. А отсидеться я тоже не мог, потому что тогда сначала сдай удостоверение…

К. Точилин:А ты пойдешь завтра на митинг?

Л. Парфенов:Теперь – нет.

В. Шендерович:«Комментировать – не комментировать» – это был главный вопрос. Если бы ты мне сказал или кому-то до официального объявления, это было бы неэтично. Поскольку был текст, и текст по стилю – это ты, я понимал…

Л. Парфенов:Я никогда не писал чужого и не читал даже.

В. Шендерович:Нет, нет. Я прочел и понял, что это не ошибка, не чья-то плохая шутка, что это ты я понял по стилю. Это не преступление. Я хочу, поскольку это предано гласности, сказать о своем отношении к этому, если тебе интересно и хочется услышать. Отношение такое. По изложенным фактам – правда? Правда. Я не говорю об оценках. Тоталитарное управление в компании – правда? Правда. По частностям: на девяносто процентов с тобой согласен! Не согласен только в одном: я уже об этом говорил за глаза, хочу сказать в глаза. Ты сказал, что мы подменяем, не помним уже целей. Ты не должен говорить обо всех. Я думаю, что среди тех, кто остается в телекомпании, есть люди достаточно тонкие, чтобы чувствовать те стилистические разногласия, о которых говоришь ты. Есть люди достаточно тонкие, чтобы от этого страдать, чтобы с этим не соглашаться, чтобы думать, что делать в этой ситуации. Тем не менее, если бы ты это написал в мемуарах…

Л. Парфенов:Это было бы свинством; что я тогда вот так вот думал, но через десять лет пришло время говорить…

Д. Дибров:Ты говоришь с предателем, это надо наконец сказать! Пингвины вокруг тебя, Леня? Нет, ты сказал! Масюк тебе – пингвины?! Юсупов тебе – пингвины?! Ах, тебе не нравится, что твоя фамилия затерялась среди наших подписей, а о том, что ты предаешь дело свободы слова в России, об этом ты подумал? Ты предатель, как ты не поймешь?!

Л. Парфенов:Ты всерьез сейчас это?

Д. Дибров:Ты же понимаешь, с кем мы боремся, Леня!

Л. Парфенов:Тебе в «Кащенко» давно пора!

Е. Листова:Можно вопрос задать господину Диброву и господину Парфенову? Мы… последние дни живем… кишками наружу. Все видели наши коридоры, все видели, что творится в наших аппаратных, теперь вы это… Можно расценивать как телесериал. Надо постараться найти в себе силы и посмотреть на это отстраненно. У меня вопрос к Лене, который безупречен по части стиля: то, что сейчас происходит, это нормально? Можно что-то оставить себе самим и не выносить на обсуждение?

Л. Парфенов:Я поступил напрасно, вернувшись сюда, ехал бы в машине и ехал… Может быть, не знаю, как я это писал. Просто потому, что я это так чувствую и что не могу, это какая-то измена себе! Мне сказали, что ты косвенно меня защищаешь…

Д. Дибров:Не было никакой защиты!

Л. Парфенов:Спокойно, спокойно. Я посчитал нужным вернуться, и напрасно.

Е. Листова:Мне не от кого было тебя защищать. Я хочу сказать, что бы ты ни написал, я думаю, мне хочется верить, что мы тут – компания свободных людей и тебе вольно поступать так, как считаешь нужным…

Л. Парфенов:Вот скажи, ты (Дибров. – А. Н.) сейчас так пламенно кричал, я не понимаю, как это можно делать в камерной студии? Объясни мне, пожалуйста. Вот ты сейчас, с тремя восклицательными знаками, считаешь, что так произносятся понятия «свобода слова», «борьба», «предатель»? Три восклицательных знака должно стоять?

Д. Дибров:Да!!!

В. Шендерович:Я вас прошу, это самое важное. Самое важное из того, что у нас накипело. Давайте без ерничества, без подколов, без трех восклицательных взглядов.

Д. Дибров:Мы все любим Леню! Я ему обязан чрезвычайно хотя бы тем, что Леня привел меня сюда, и я хотел, чтобы Леня пришел сюда, и лишний раз убедиться в мужестве друга, чтобы услышать эти объяснения.

Л. Парфенов:Это разговор на двоих. Когда ты мне позвонил, мы закончили на истории моего добровольного «непоявления» до написания этого моего письма и с моим появлением сейчас. Ты мне позвонил, я тебе сказал, что нет никаких больше сил и мне не хочется. Ты сам сказал, что когда не хочется, но вот – надо! Ты назвал это онанизмом, я употребил более благородное слово. Вот и все, и только. Нечего мне больше сказать. Человек не может находиться в истерике четверо суток.

А. Юсупов:Я принимаю твое видение. Ты – айсберг!.. Ну дай мне сказать… Ты человек, который сделал для новаторского телевидения больше, чем все телевизионные академики. Это твое право, твое решение – уйти. Но единственное, что меня во всей этой истории расстраивает, я не перестану тебя уважать, несмотря, на мой взгляд, на чересчур выспренний стиль твоего письма.

Л. Парфенов:Я торопился, это самый неряшливый мой комментарий.

А. Юсупов:Единственное, что меня в этом смущает. Ты говоришь о башне из слоновой кости, но ты в другой башне из слоновой кости, и всегда в ней сидел, и не обязательно было из нее выглядывать, чтобы кричать об этом. Что «я сижу в башне из слоновой кости» – это единственное, что меня смущает.

Л. Парфенов:Это моя самооценка. Мне казалось, что это я сейчас опять выбираю из возможности уйти с восьмого этажа на двенадцатый, где моя комната.

Д. Дибров:Нам надо зарабатывать деньги в нашей тоталитарной компании! Затем, чтобы несуществующую свободу слова дурными методами отстаивать. Лень, хочешь что-нибудь сказать напоследок? Это будут твои последние слова на НТВ…

Л. Парфенов:Давай обойдемся без такого вот драматизма…

Д. Дибров:Леня уходит, а мы уходим на рекламу!»

Вот так… По иронии судьбы, Леонид Парфенов проработает в телекомпании НТВ еще несколько лет, а вот практически последние слова на НТВ в тот вечер были сказаны именно Дибровым!

Много лет спустя после этого душераздирающего эфира я встретился с Леонидом Парфеновым. Мы несколько раз пересекались с ним в радиопрограммах, он давал мне интервью, но летом, если не ошибаюсь, 2012 года мы вместе с ним оказались в Петербурге, на торжественной церемонии «Коммерсантъ года», которую в Михайловском театре проводил издательский дом «Коммерсантъ». Леня был ведущим церемонии, а я – соведущим, работавшим в импровизированной радиостудии. Так вот, я подошел тогда к Парфенову и извинился за свое поведение во время той «Антропологии». «Ты о чем это?» – Парфенов сделал вид, что не понял меня. Я напомнил ему подробности передачи, то, как он появился в студии, как я вышел в эфир прямо из аппаратной… «Ах, это… Да ерунда, это совершенно не стоит извинений!» – сказал он. «Возможно. Но сейчас я понимаю, что был неправ в той ситуации, и поэтому приношу тебе свои извинения. Для меня важно, чтобы ты просто об этом знал!» – ответил я.

Лирическое отступление: Открытые письма

Здесь совершенно необходимо сделать еще одно отступление. Скандальный выпуск «Антропологии», который я только что подробно анализировал, привнес в технологию ведения информационных войн еще один новый и очень интересный инструмент. Не следует забывать, что главными героями непридуманной истории моей информационной войны являются журналисты или люди, тесно связанные с журналистикой. В царившей тогда атмосфере непрекращающегося многоголосия и тотального словоблудия парадоксальным образом присутствовала недосказанность. Невозможность выразить спокойно и внятно то, что ты думаешь. Выплеснуть свои мысли на бумагу. Письмо Леонида Парфенова стало первым в целой цепочке крайне интересных и поучительных заявлений, оформленных в жанре «открытого письма». Это был скоротечный, но ярчайший феномен, повторения которого в последующие годы я что-то не припомню.

Письмо Парфенова, как и было объявлено в эфире НТВ, появилось в субботнем номере газеты «Коммерсантъ» от 7 апреля 2001 года. Привожу текст полностью.

«Открытое письмо Леонида Парфенова

генеральному директору НТВ Евгению Киселеву.

Женя, мне лучше обратиться письменно, к тому же я сорвал голос, споря с Максимовской еще 3 апреля. Я не могу более находиться в положении человека, за которого принимают решения. То, как ты назначил членов согласительной комиссии, последний раз я видел подобную процедуру при избрании членов партбюро. К твоему списку Сорокина предложила Миткову, ты ответил: «Не стоит».

Впервые за восемь лет НТВ на предложение взять куда-либо этого человека отвечено отказом, да еще и в присутствии Тани. Ребята-корреспонденты стерпели, и, значит, нет шансов дождаться их скорого повзросления. У меня не остается другого выхода. Мне даже не интересно, по приказу ли ты, уходя, сжигаешь деревню до последнего дома или действуешь самостоятельно. Ты добиваешься, чтобы «маски-шоу» случились у нас в «Останкино», ты всеми средствами это провоцируешь. Ты держишь людей за пушечное мясо, пацаны у тебя в заложниках, потому что не знают другой жизни, кроме как быть привязанными пуповиной к «Итогам», и значит, то, что делаешь ты, – это растление малолетних.

На нашем восьмом этаже, из окон которого развевается флаг НТВ, нет уже ни свободы, ни слова. Я не в силах больше слушать твои богослужения в корреспондентской комнате – эти десятиминутки ненависти, – а не ходить на них, пока не уволюсь, я не могу.

Считай это заявлением об уходе, формальную бумагу пришлю по факсу. На телевидении мне уходить некуда: ухожу в никуда. Комментарии по поводу этого обращения я готов дать только в эфире родного канала НТВ.

Леонид Парфенов».

Комментарии «в эфире родного канала НТВ» Леонид Геннадьевич, как известно, дал. Причем комментарии настолько подробные, что те, кто смотрел в пятницу «Антропологию», из самого письма Парфенова, опубликованного в субботу, ничего нового не узнали. Разве что бросался в глаза жесткий пассаж про «растление малолетних». Но оказалось, что Парфенов открыл «ящик Пандоры», и увлечение «открытыми письмами» приобрело масштаб эпидемии. Первым откликнулся Альфред Кох.

То, что Кох – блестящий полемист, пусть и не без хамских замашек, было известно. В своем ответном письме, адресованном, правда, не самому Парфенову, а всему коллективу НТВ, председатель Совета директоров телекомпании продемонстрировал незаурядный публицистический талант. Сейчас, когда Альфред Кох проживает в Германии[13], этот его дар уже не настолько ярок. Альфред Рейнгольдович явно пребывает в состоянии когнитивного диссонанса, то фотографируясь на фоне могилы Степана Бандеры, то обзывая сторонников этого самого Бандеры «свиньями». Но этот постпарфеновский текст заслуживает нашего внимания, ибо в нем Кох в очередной раз постарался донести до членов УЖК то, что масштаб катастрофичности происходящих вокруг телекомпании НТВ событий серьезно преувеличен. К сожалению, начав за здравие, кончил господин Кох за упокой, свалившись в присущее ему цинично-оскорбительное похлопывание коллективного собеседника по плечу. Орфография и пунктуация автора сохранены.

«Письмо Альфреда Коха к НТВ.

Уважаемые НТВшники!

Я пришел вечером на работу после «Гласа народа». Весь искурился и пил кофе. Потом начался Дибров, и я стал смотреть. Там я узнал, что Парфенов ушел. Нет нужды говорить, какой он талантливый. Вы сами это знаете. Я ночью долго думал над его уходом. Мне не давал покоя вопрос, почему он ушел первым. Теперь я знаю ответ. Я чувствовал это раньше, и поэтому и ввязался в это дело. Теперь Парфенов сказал, то, что я просто чувствовал.

Понимаете, есть вещи, которые обычные люди, которыми являемся мы с Вами, понимают только в результате их логического осмысления, осязания и т. п. Парфенов устроен иначе. У него огромный вкус и чувство стиля. Я думаю, его просто корежило. Он просто физически не мог выносить того, что Вы делаете в последние несколько дней. Вы произносите столько правильных слов. Делаете чеканные профили и одеваете тоги. Вы – борцы. Вы все уже из мрамора. Ваши имена войдут в историю, или, виноват, в анналы (так, кажется, по стилю лучше). А он не мог уже на это смотреть.

Вы поймите. Еще до того, как Вы и все остальные поймут, что никакой борьбы нет. Поймут, что с Вами никто не борется. Дойдет, наконец, что с Вами хотят диалога. Что мы все мучительно думаем, как Вам выйти из этой ситуации, сохранив лицо. Еще до всего этого он уже чувствовал дурновкусие. Правильная и справедливая борьба не может быть стилистически позорной. У Вас пропал стиль. Это начало конца. Этот ложный пафос. Эта фальшивая пассионарность. Это фортиссимо. Надрыв. Это все – стилистически беспомощно. Флаг из туалета. Преданные мальчики. Огнедышаший Киселев – дельфийский оракул. Ночные посиделки. Неужели Вы этого не видите? Я понимаю, почему этого не видит Киселев, Кричевский и Максимовская. Я не понимаю, почему этого не видит Шендерович, Пушкина и Сорокина. Это просто плохо. Плохо по исполнению. Это бездарно. Бетховен, сыгранный на балалайке – это не Бетховен. Какая гадость, эта Ваша заливная рыба. Киселев на операторской лестничке, произносящий гневную филиппику лоснящимися от фуа гра губами. Визг. Как железом по стеклу. Пупырышки. Я это чувствую. А Вы? Прекратите. Не получилось; не верю. Это должен быть либо другой театр, либо другая пьеса, либо другие актеры. Звонит Новодворская: «Альфред, а что Киселев не знает, что вы – антисоветчик?» Нет, не знает. Не хочет знать. Тернер. Дайте Тернера. Хочу Тернера. На, Тернера. Не хочу Тернера. Что хочешь? Свобода слова. На свободу. Не хочу, не верю. Я хочу штурма. Может, меня наградят… Посмертно. Шендерович! Ау! Не чувствуете? Весь в бежевом. Снова в бежевом. Теперь – габардиновый. Улыбается. Думает. Идет по Красной площади. Любить и пилить. Отдыхать. Пушкина! Ау! Не отворачивайтесь. Не затыкайте нос. Нюхайте. Это Ваше, родное.

Губы дрожат. Громко. Да или нет. Нет, вы мне ответьте – да или нет. Аааа! Не можете. Вот мы вас и поймали. Уголовное дело, кажется. Мы Вас выведем на чистую воду. Сорокина! Слушать. Не затыкать уши. Терпи.

Как говорил Остап Бендер: «Грустно, девушки».

Надо взрослеть. Надо стать. Надо проветрить. Проветрить. Помыть полы. Отдохнуть.

Своим враньем вы оскорбляете мой разум.

Альфред Кох».

По общему мнению, одна фраза из этого письма Коха действительно «вошла в анналы истории». «Киселев с лоснящимися от фуа гра губами» – этот портрет преследовал Евгения Алексеевича все последующие годы работы с членами УЖК и его остатками. Очевидно, что автор текста преследовал лишь одну цель – спровоцировать ответную реакцию, и чем более жесткую и откровенную, тем лучше. Поэтому его обращение, выглядевшее поначалу как вполне адекватная попытка наладить общение, уже в середине превратилось в злобную пародию, спекулирующую на именах и привычках.

Повелся на коховскую провокацию Виктор Шендерович, что было абсолютно предсказуемо. Во-первых, Шендерович к этому времени уже не отделял собственную персону от телекомпании, поэтому воспринимал все, сказанное против НТВ, как личный выпад. Это, кстати, довольно распространенная особенность представителей творческой среды. Многие не умеют отсеивать частное и общее, видят только самих себя, любимых, в любом событии при любых обстоятельствах. Например, некоторые медийные персонажи, которых я упоминал в своем выступлении по поводу телеканала «Дождь», тоже почувствовали себя глубоко оскорбленными лично. Это называется гордыней. О чем бы ни шла речь, вдруг откуда-то вылезают ушки того или иного особо оскорбленного звездного индивидуума. В случае с Шендеровичем так и получилось. Он решил ответить на коховское «ау!», адресованное якобы ему лично, хотя тремя строчками ниже Кох такое же «ау» посылал и Оксане Пушкиной. Вероятно, Виктор Анатольевич, увидев в тексте свою фамилию, бросил чтение и сразу засел за написание ответа.

Ну и, во-вторых, как человек очевидно самолюбивый, Шендерович не мог допустить, чтобы кто-то писал остроумнее, чем он сам. На мой взгляд, в этом раунде схватки Шендерович Коха, конечно, победил. Хотя и не нокаутом, а по очкам. Опять же – сохраняю стилистику автора.

«Совсем открытое письмо

Виктора Шендеровича Альфреду Коху.

Уважаемый господин Кох! Только что прочел в Интернете Ваше обращение к энтэвэшникам. Написано замечательно. Образно, с прожилками постмодернизма, с тонко продуманной неряшливостью стиля.

Давешнее письмо Леонида Парфенова тоже было написано блестяще. Вообще со стилем у вас всех – сложилось. Тонкие, интеллигентные люди с огромным вкусом. А у Киселева с Максимовской со вкусом не сложилось. Срывы в пафос, перебор громкости, злоупотребление риторикой. Слышу не хуже вашего. И Сорокина слышит, уверяю вас. И миллионы телезрителей тоже. Но не буду про «миллионы телезрителей» – этот штамп может ранить Вашу нежную душу. Буду говорить только от своего имени, благо именно мне Вы адресовали свое «ау». Попробую откликнуться.

Видите ли, я, наверное, не такой тонкий человек, как Леонид Парфенов, и не могу позволить себе перейти на сторону неприятеля из-за эстетических расхождений с главнокомандующим. И его нравственное несовершенство я не считаю достаточным поводом для того, чтобы начать стрелять по своим.

Его губы лоснятся от «фуа гра», он весь в бежевом, сытый барин, а туда же, о свободе слова говорит. Лжет, наверное, раз губы лоснятся. Не факт. Некрасов в перерыве между поэмами крестьян в карты проигрывал – значит ли это, что он был демагог? А если даже и был – значит ли это, что надо сворачивать борьбу с крепостничеством? Вас раздражает наше дурновкусие, фортиссимо наше не нравится. Стасов, понимаешь.

Умерьте ваши эстетические претензии к нам, г-н Кох. Не в эстетике дело. Все проще гораздо.

Невдалеке от Вашей образованной головы с 1997 года порхают и кружатся несколько уголовных статей УК РФ, и разрушение оппозиционной телекомпании – условие, при выполнении которого власть согласилась не вспоминать более о том досадном эпизоде. Вас взяли за яйца, г-н Кох, позвольте сказать Вам это без лишней эстетики.

С помощью судей, которых взяли за те же места, вы выиграли все суды и теперь гарантируете нам свободу слова. У нас плохо со вкусом, г-н Кох, но мы не дебилы. И мы знаем, что будет, когда (или «если») Вы придете к реальной власти на НТВ. Вам дадут сохранить лицо. Цензуры не будет, эффективный менеджмент, ни одного крупного увольнения. Месяца два-три. А потом Родина позовет Вас еще на какой-нибудь трудный участок, а на Ваше место придет человек без публичных обязательств, но тоже защемленный органами (или «с защемленными органами» – как правильнее?), и быстренько все тут доломает, как ему скажут. То есть абсолютно в рамках закона. После чего Вы останетесь со своим чистым лицом и изящным вкусом, а Россия – без НТВ. Мы понимаем это. Поэтому будем, сколько возможно, поддерживать нынешнее руководство канала.

Альфред Рейнгольдович! История, как Вы, наверное, знаете – штука парадоксальная. Она использует в интересах прогресса личные (иногда даже корыстные) интересы своих персонажей. Граф Мирабо, например, одно время возглавлял Великую французскую революцию. Два члена Политбюро на пару разваливали коммунизм. А Евгений Киселев в дорогом бежевом костюме, сытый и излишне пафосный, обеспечивает сегодня возможность миллионам граждан узнать правду о своей стране. А мой друг – милый, тонкий, элитарный и бесконечно талантливый Леня Парфенов – с большим эстетическим мастерством наложил третьего дня большую кучу дерьма. Так тоже бывает. А насчет нашего дурновкусия Вы, конечно, правы. Это случается. Обещаю Вам поговорить с трудовым коллективом.

Мы будем работать над собой, будем совершенствоваться в профессии, чтобы бороться с Вами и теми, кто Вас нанял, не оскорбляя Ваших эстетических чувств. Надеюсь, я откликнулся на Ваше «ау», г-н Кох.

Виктор Шендерович».

Легко заметить, что и письмо Шендеровича тоже распадается как минимум на две части. Начав с легкого, кружевного стилистического порхания, он вдруг переходит к прямолинейным утверждениям, из-за чего вся прелесть его ответа куда-то улетучивается. «Совсем открытое письмо» превращается в набор банальностей. Мол, знаем мы, почему вы все это делаете! Знаем мы и то, к чему приведет эта ваша деятельность! А Киселев обеспечивает возможность знать правду! А Парфенов наложил кучу дерьма! Но все это, говоря языком самого Виктора Анатольевича, «сильные полемические преувеличения». По большому счету первый акт переписки «Кох – Шендерович» (а этот роман продолжался еще довольно долго) оказался постмодернистской безделицей. Чего никак нельзя сказать о следующих открытых письмах, появившихся за подписями людей, гораздо менее склонных играть словами.

«Открытое письмо Евгения Киселева

Леониду Парфенову.

Леонид! Не смог подобрать слово для обращения, хотя привычное «дорогой» подошло бы во всех смыслах, ведь мы как телекомпания дорожили тобой и твоими очень дорогими проектами, а я лично дорожил твоим, как мне казалось, искренне добрым отношением ко мне. Выясняется, что я ошибался.

Скажу откровенно, я принял бы твою позицию как безукоризненную и поверил бы в то, что у тебя не было решительно никакого способа общения со мной, кроме как через газету «Коммерсант», если бы не видел тебя много раз утром, днем и вечером в коридорах редакции.

Я бы принял чистоту твоей позиции и поверил, что ты не можешь говорить со мной, потому что сорвал голос в спорах, если бы не увидел тебя в тот же вечер в прямом эфире «Антропологии», без всякого труда разговаривающим с нашими коллегами. И кстати, даже если ты действительно сорвал голос в спорах, значит споры до хрипоты у нас в НТВ были, что как-то облегчает мою авторитарную участь.

Несколько дней назад на общем собрании журналистов НТВ ты тоже голосовал за мое избрание главным редактором телекомпании – и я считал, что получил и от тебя вотум доверия, право самому в нынешней сложной ситуации принимать быстрые решения, не собирая каждые пять минут сотни наших сотрудников. Впрочем, тебе ведь не нравятся и общие собрания, не правда ли? Слишком громко, слишком часто приходится слышать мнения, не совпадающие с твоими…

Я бы принял твою позицию, если бы не знал, не видел своими глазами, как суетливо ты стал вести себя с того момента, как тебя пригласили в состав Совета директоров НТВ «по версии «Газпрома», как путано ты объяснял свое отношение к этому приглашению и как откровенно тебе не хотелось от него отказываться. Ты пытался уговорить журналистов НТВ рассматривать тебя в качестве их делегата, но безуспешно, коллеги сказали – нет.

И в этот момент, как мне показалось, тобой овладела обида. Обиженные интонации бывали у тебя и раньше. Но я лично, как и многие наши коллеги – я это знаю, – принимали тебя таким, какой ты есть, и за талант прощали все издержки высокомерного индивидуализма. Даже твою способность называть людей, пришедших на митинг, «интеллигентным стадом».

Я имею в виду не только митинг на Пушкинской площади в позапрошлую субботу. Ведь это у тебя давно. И в августе 91-го – это многие вспомнили только теперь – ты смотрел на происходящее так же иронично, презрительно и подловато.

Нарциссизмом страдают многие на телевидении, вот только у тебя, похоже, нарциссизм по форме течения болезни напоминает быстротечную чахотку. Чего стоит фраза, сказанная тобой в «Антропологии» в сцене публичной телевизионной отставки: «Моя подпись могла затеряться среди других»!