Гавана Хантер Стивен
Затем Суэггер зашел в прачечную и отдал купленную одежду в стирку, чтобы она не стояла колом и утратила фабричный запах.
— До которого часу вы работаете?
— Как обычно, до семи, сеньор. Делу время, потехе час.
— Похвально. Сможете постирать эти штуки, чтобы не воняло магазином?
— И шляпу тоже, сеньор?
— Да, и шляпу. Пусть станет мягкой, как котелок, который надевали сотни раз.
— Si, senor.
— А стационарная сушилка у вас есть?
— Да, сеньор.
— Тогда сделайте вот что. Положите сапоги в пакет. Сдача в кассе есть?
— Si, — сказал сбитый с толку продавец.
Его никогда не просили просушить сапоги, одновременно спрашивая про сдачу.
— Отлично. Бросьте всю мелочь в пакет с сапогами. Пусть покрутятся вместе до моего возвращения. Я знаю, шум будет большой. Но заплачу, сколько скажете. Я хочу, чтобы сапоги как следует поколотило монетами. Завтра они могут мне понадобиться, и нужно, чтобы к тому моменту обувь была мягкой, как масло. О'кей?
Два кубинца обменялись ошарашенными взглядами, словно стояли рядом с сумасшедшим, но Эрлу не было до этого дела.
— Вернусь через пару часов. Этого будет достаточно?
— Да.
Наступило время ланча. Он прошел несколько кварталов пешком, время от времени ощущая чувствительные тычки, и наконец обнаружил американскую закусочную. Неужели это Куба? Он заказал гамбургер, пакетик жареной картошки и «кока-колу». Если не считать персонала, в закусочной были одни американцы.
Потом Суэггер немного прогулялся, забрал выстиранную и выглаженную одежду, переставшую казаться новой, вернулся в отель, выложил купленное, извлек из футляра винтовку, несколько раз вставил и вынул обойму, щелкнул затвором, проверил прицел, протер линзы замшей и попытался расслабиться.
Это оказалось невозможно.
Тогда он позвонил в Америку, Джун: время было подходящее, а он чувствовал неуверенность и не мог обрести покой. Что-то внутри было не так, словно он подхватил грипп, но не хотел идти в лазарет. Очень похоже...
Наконец трубку сняли.
— Алло? — ответил скучающий мальчишеский голос.
— Бобби? Бобби, это папа!
— Папа? Привет, па! — тут же оживился сын.
И Эрл поговорил с ним. Это оказалось нелегко. Иногда он с трудом находил нужные слова.
— Ну, как ты?
— Нормально, папа. Видел оленей. Их в лесу до фига.
— Осенью ты получишь одного из них. Можешь не сомневаться.
— Да, сэр. Папа, ты не рассердился за то, что я не застрелил его весной?
Эрлу стало ясно, что мальчик связывает воедино два разных события: свою неспособность выстрелить в оленя и немедленное исчезновение отца.
— Ничуть. Нет, не рассердился. Ты будешь молодцом, малыш. Осенью ты завалишь его — конечно, если захочешь... А мама дома?
— Нет, сэр. Ушла в церковь.
— Передай, что я скучаю по ней. И по тебе тоже. Боб Ли, папа тебя очень любит. Ты знаешь это, правда?
Он сказал это мальчику впервые в жизни.
— Да, сэр.
— Думаю, скоро все закончится, и я вернусь домой. Привезу тебе хороший подарок, вот увидишь. И все будет по-прежнему. Я больше никогда никуда не уеду, о'кей?
— О'кей.
— Скажи маме, что я звонил.
— Да, сэр.
— Ну, пока.
— Пока.
Эрл положил трубку, чувствуя себя так, словно провалил экзамен. Собирался сказать многое. А не сказал ничего.
О боже, ему требовалось выпить. Всего одну порцию джина со льдом, разбавленного тоником, практически одну содовую с капелькой алкоголя. Но это привело бы его прямиком в ад, откуда нет возврата.
Вместо этого он подошел к окну и полюбовался на карнавал. А полюбоваться было чем: музыка звучала повсюду, а там, где была музыка, были и толпы. Площадь, освещенная газовыми фонарями, была полна; лоточники торговали всевозможными напитками; внизу волновался целый океан человеческих страстей и желаний. Все это напоминало огромный парад.
Эрл не мог отделить себя от этого океана. Он не был убийцей. Не был тем единственным человеком, которому судьба определила поймать в перекрестье другое живое существо и нажать на спусковой крючок. Это не имело ничего общего с боем. Он убивал, много убивал, но только вооруженных людей, пытавшихся убить его или его друзей. Он никогда не расстреливал пленных, не добивал раненых японцев. Просто стрелял в тех, кто мог причинить вред ему и его солдатам, вот и все.
А сейчас?
«Кто я такой? О боже, кем я стал? Кому я служу? Ради чего я должен совершить это убийство? Ради удобного дома в Вашингтоне, нарядной одежды для жены, хорошей школы и возможности дать сыну высшее образование?»
Ответов у него не было, а вопросы причиняли боль. Он решил сходить в ресторан, пообедать и пораньше лечь спать.
Веранда «Каса Гранде», откуда открывался вид на парк, была переполнена. Несколько групп, праздновавших карнавал порознь, внезапно объединились в одну. По залу бродили два-три квинтета, исполнявших мамбо; все курили, все отбивали ритм, все приплясывали. Все столики были заняты. Эрл устремился к бару, как всегда, желая получить удовольствие от праздника и близости симпатичных, хотя и незнакомых людей, но при этом не пить и сдерживаться. Проскользнул между танцующими, нашел относительно спокойное место в дальнем углу веранды и опустился на табуретку.
— Сеньор?
— Мохито. Только вместо рома добавьте туда «кока-колу». О'кей?
— Конечно, сеньор.
Заказ был выполнен без промедления. Вскоре Эрл сидел, потягивал напиток и смотрел на площадь, где ключом била жизнь. Всюду курился дымок, бар был ярко освещен, музыка то стихала, то вновь становилась громче.
Суэггер выкурил сигару, выпил еще один безалкогольный коктейль и внезапно подумал: что было бы, если бы он привез сюда Джун и сына? Получили бы они удовольствие от этого зрелища? Едва ли. Просидев так час с лишним, он решил, что времени прошло достаточно и можно лечь спать.
И тут Эрл увидел, что кто-то машет ему рукой. Все сидевшие за столиком были американцами и смотрели на него с одинаковым восхищением и обожанием. Женщина встала, и Эрл сразу узнал ее: Джин-Мари Огастин, филиппинка! На ней было нарядное платье с глубоким вырезом, оставлявшее обнаженными гладкие плечи цвета красного дерева, ложбинку между грудями, тугие бедра и стройные голени; босоножки на высоких каблуках не скрывали ноготков, выкрашенных красным лаком. В волосах красавицы был цветок. Когда она подошла, Эрл ощутил влечение, опьяняющий запах сладких духов и с чувством, близким к панике, подумал, что нужно как можно скорее убираться отсюда.
— Привет, — сказала она.
— Привет. А я думал, вы гаванская птичка.
— Так и есть. Но карнавал есть карнавал. На него стоит посмотреть. Это лучшее шоу в мире.
— Ничего не скажешь, здесь умеют веселиться.
— Да. Говорят, в этом году фейерверк будет не только на небе, но и на земле. Я решила приехать и лично убедиться в этом.
— На вашем месте я бы не верил слухам. Они всегда оказываются ложными.
— Если так, то что здесь делает знаменитый сержант Суэггер? Вы не производите впечатление человека, любящего большие сборища.
— Я делаю только то, что мне велят эти щенки.
— Вы стали здесь знаменитостью. Затмили самого Хемингуэя. Говорят, эти мальчики из посольства поручили вам какую-то секретную миссию по защите наших интересов. Телохранитель внезапно превратился в тайного агента и спас бананы, предназначенные для Америки. Да здравствуют бананы, мечта жизни!
— На самом деле я терпеть не могу бананы. Честно говоря, мне кажется, что эти парни сумеют отыскать небо только в том случае, если увидят табличку «вверх».
Она засмеялась.
— Не хотите присоединиться к нам? Это деловые люди, богатые и со связями. Из компании «Бакарди». Они знают, кто вы такой, и будут рады примазаться к вашей славе. Как будто вы знаменитость вроде Джона Уэйна или Джо Ди Маджио[52] и запросто подсели к ним, словно к близким друзьям. Думаю, это покажется вам забавным. Правда, почти все они набитые дураки.
— Они сразу поймут, что я деревенщина, и начнут смеяться надо мной. Прошу прощения, но мне пора возвращаться. Сомневаюсь, что здесь случится что-нибудь серьезное: на этом острове ничего не делают вовремя. И все же я должен быть в полной готовности. Просто на всякий случай.
— Как таинственно... Но именно этого я и ждала от охотника на людей.
— Я вижу, вы хорошо информированы.
— Тут все болтают и сплетничают. Сохранить тайну невозможно. Ладно, сержант Суэггер, самый таинственный человек на Карибах, я ухожу и не буду мешать вам выполнять свой долг морского пехотинца. Надеюсь, вы сохранили мою визитную карточку?
— Да, мисс Огастин.
— Пожалуйста, называйте меня Джин, как все прочие. Я просто Джин, знаменитая Джин из Гаваны.
— Согласен, Джин.
— Если понадобится помощь, а мальчики из посольства, о которых вы не слишком высокого мнения, не смогут ее оказать, позвоните мне.
— Конечно.
— И спасибо за то, что в тот вечер вы не ударили лицом в грязь. Вы были великолепны. Мужчины вашего типа всегда женаты и всегда соблюдают приличия. Такое уж мое счастье.
Джин поцеловала его в щеку, пожала руку и исчезла в толпе.
Эрл допил безалкогольный коктейль, бросил на стойку несколько монет и незаметно ушел.
Он принял душ, однако уснуть не смог. Лежал в темноте и ждал, когда придет сон, но тот все не шел. Суэггер метался, ворочался с боку на бок, пытался отключить мозги, но не мог избавиться от аромата Джин и от мечты о мире невиданных возможностей, представительницей которого она была. Ему не давали покоя мысли о теплом местечке в Вашингтоне, большом доме, хорошей школе для мальчика, о том, что можно перехитрить судьбу и стать большим человеком.
Наконец он задремал. Но сон был неглубокий, беспокойный и прерывался кошмарами. В одном из этих кошмаров он заново пережил самый страшный момент войны на Тихом океане — штурм атолла Тарава[53]. Десантные корабли Хиггинса напоролись на рифы, и морским пехотинцам пришлось почти тысячу ярдов добираться до берега по шею в воде, под шквальным огнем японцев. По воде хлестали бело-голубые трассирующие очереди, напоминавшие не то змей, не то плети. Глубина не позволяла двигаться быстро; иногда маячивший впереди остров скрывался за волнами, оставшиеся позади корабли исчезали тоже, и казалось, что ты одинок, беззащитен и брошен на другой планете, сплошь покрытой океаном.
Огонь. Беглый огонь.
И тут Эрл понял, что огонь ему не снится.
Он мгновенно проснулся и прислушался к выстрелам, раздававшимся в ночи. Вскочил, подбежал к окну, выходившему на север, раздвинул шторы и распахнул ставни.
На площади не было видно ничего, кроме мерцания газовых фонарей в парке, и Суэггер понял, что стреляют где-то позади.
Френчи позвонил через три минуты.
— Свершилось. Этот идиот напал на казармы Монкада. Там идет перестрелка. Мы можем взять его. Сколько времени вам нужно на подготовку?
— Я уже готов, — сказал Эрл.
Он положил трубку, взял футляр с винтовкой и пошел вниз.
39
Перед ними стоял мулат Картайя и снова пел сочиненную им песню с мелодией, которая легко запоминалась, но уж слишком смахивала на мелодию одной английской песенки.
- Да здравствует идея!
- Вперед, к победе!
- Свобода нужна нам больше,
- Чем мир и благополучие.
- Вперед, кубинцы!
- Куба наградит вас за героизм,
- Потому что все мы солдаты,
- Отправившиеся освобождать страну.
- Мы разожжем пламя,
- Которое очистит нас от заразной чумы
- Бездарных правителей
- И ненасытных тиранов,
- Превративших Кубу в ад.
Мулат повторял песню раз за разом, присоединяя к ней новые строчки. Когда он закончил, на глазах большинства мужчин блестели слезы. Песня трогала их до глубины чувствительной кубинской души.
Здесь не было радикальных студентов или интеллектуалов, представителей элиты или авангарда. Большинство составляли рабочие, батраки, помощники продавцов. К ним присоединились часовщик, учитель, таксист, врач, дантист, продавец книжного магазина, трубочист, три плотника, мясник, продавец устриц и санитар.
Они пришли не из-за Кастро, а из-за любви к Кубе. Эта любовь была искренней. Он был лишь инструментом, позволившим реализовать эту любовь. Он давал возможность воплотить их стремления в жизнь, предлагая спорные теории и планы, которым недоставало настоящей силы. Но его планы их не интересовали. У него вообще могло не быть никаких планов. Просто он предложил себя в вожди и благодаря своей репутации сплотил их. Они не знали своего предводителя, им не было до него дела, и все же он сумел подготовить это событие за месяц с небольшим.
Проведя тысячу вечеров в кофейнях и за шахматной доской, он наконец понял, к кому следует обратиться, и начал звонить по телефону (спасибо вам, мистер президент, за замечательную кубинскую телефонную систему, лучшую на всех островах Карибского моря) с фермы у города Артемиса, расположенного в десяти милях к востоку от Сантьяго, на равнине, которая отделяла горы от моря. Он звонил тем, кого знал и кому доверял; они в свою очередь звонили людям, которых знали и которым доверяли, а те... и так далее, и тому подобное. Здесь собралось около восьмидесяти человек в поношенной военной форме, со старым оружием, среди которого были несколько американских винтовок М-1 и карабинов, один кавалерийский «винчестер» сорок четвертого калибра. Но большинство были вооружены винтовками двадцать второго калибра и старыми двустволками для охоты на оленя. Они последовали за ним, потому что никого другого не было. Что бы ни говорили об этом парне, храбрости и силы духа ему было не занимать.
— Товарищи, — воскликнул он, — вы — современные крестоносцы! Такая ночь, как сегодня, бывает только раз в жизни. Либо мы умрем, либо победим. Но мы не уйдем без последнего и решительного боя. Товарищи, братья, да здравствует свобода! Да здравствует Куба!
В такие моменты он преображался. Возможно, лучшим даром этого человека была способность подыскать простые, доходчивые слова, которые брали людей за душу, после чего они становились рабами собственных чувств. Они подняли винтовки и издали боевой клич при свете костров, разожженных на скотном дворе. Больше говорить было не о чем. Люди пошли к своим разбитым машинам (двадцати шести старым развалинам, едва слушавшимся руля), сели в них по четверо-шестеро и поехали вперед.
Он был во второй машине. Сидел за рулем. Все молчали, но кое-кто из мужчин курил. Караван, неукоснительно соблюдая правила движения, проехал по пыльным дорогам, спустился с холма, добрался до окраины второго по численности города Кубы и по улице Викториано Гарсона устремился к авеню Монкада и к будущему, что бы оно ни сулило.
Кастро боялся, что водитель первой машины заблудится. Боялся, что машины утратят контакт друг с другом, потеряются, и тогда все пойдет насмарку. Боялся оказаться трусом. Боялся, что все пойдет не так, как намечено, что он попадет в плен и легендарный Ojoc Bellos, которого все знали и боялись, вырежет ему глаза и заставит петь песню поражения, капитуляции и предательства. Боялся умереть в безвестности — тогда все его мечты, все его планы, надежды на завоевание власти и перемены канут в вечность.
Улицы были тихими и сонными, но все же не такими безлюдными, как ему представлялось. «Сегодня все будут пить и спать с новыми партнерами», — думал он. Поразительно, сколько народу. То и дело кто-то замечал странный парад старых побитых машин, с грохотом ехавших по улицам, останавливался и смотрел вслед с открытым ртом, гадая, что вы это значило. Но никто не поднимал ни тревоги, ни шума. Если кто-то и догадался, что эта кавалькада является подтверждением давно ходивших в городе слухов, то предупредить никого не успел.
Машины мчались, как ветер.
Когда ждешь, кажется, что время исчезает. Но когда доходит до дела, ощущение времени внезапно возвращается. Так и случилось, когда они добрались до перекрестка улицы Викториано Гарсона, свернули налево, миновали госпиталь, несколько окруженных деревьями маленьких деревянных домов, в которых жили семейные офицеры, и наконец подъехали к контрольно-пропускному пункту номер три, через который осуществлялся вход в казармы. Само здание неясно вырисовывалось впереди и немного наискось, в темноте были видны зубчатые крепостные валы, и казалось, что здесь не хватает только великого Дон-Кихота с копьем наперевес и гулко бьющимся сердцем. Перед казармами раскинулся широкий плац, огражденный от всего остального мира лишь низкой стеной и проходной, у входа в которую висела бело-желтая схема. В казармах размещалось около тысячи человек, но сегодня, как подразумевалось по плану, они все должны были быть пьяны.
План (если, конечно, он заслуживал столь громкого названия) был прост. Первая машина должна была немного оторваться от колонны и подъехать к проходной. Кастро молил Бога, чтобы сработало преимущество внезапности — его единственное преимущество.
Он сбросил газ до скорости пешехода, а тем временем первая машина добралась до проходной, и из колымаги выпрыгнули шесть человек в самой лучшей форме, какую им удалось достать.
— Дорогу генералу! — рявкнул их командир Гитарт. — Откройте ворота генералу!
Как ни странно, произошло чудо. Трое часовых взяли на караул, приветствуя генерала, и замерли на месте. Их тут же схватили и обезоружили. Гитарт и его команда протолкнули их вперед, вошли следом и открыли ворота.
А потом произошло второе чудо, и все рухнуло. Боги хаоса и катастрофы явились Кастро в виде трех людей — двух солдат с американскими автоматами и сержанта с пистолетом на поясе. Их не должно было там быть, но они были. Судьба революций зависит от случайностей так же, как судьба отдельных людей. Видимо, это был патруль, совершавший обход. Троица резко остановилась и уставилась на то, что могла видеть только она: медленно продвигавшуюся вперед колонну из набитых людьми двадцати пяти машин с выключенными фарами.
Кастро не оставалось ничего другого, кроме как действовать с внезапной, ошеломляющей жестокостью. И он не стал мешкать. Он резко развернулся, выехал на тротуар, включил фары и ослепил патруль. Испуганные солдаты отпрянули, но было слишком поздно: он врезался в них и почувствовал сильный удар. Тела и оружие полетели в разные стороны.
Однако сержант, оказавшийся достаточно быстрым (или достаточно трезвым), успел отпрянуть вправо и избежать удара.
Кастро выпрыгнул наружу: сержанта нужно было остановить.
Но сержант исчез. Во время бегства он успел достать пистолет, и в воздухе прозвучало эхо семи быстрых выстрелов и крик:
— Assalto! Assalto![54]
Именно этот сержант, а вовсе не Кастро на самом деле был героем, потому что его поступок в корне изменил ход событий.
Выскочивший из машины Кастро понял, что опоздал. Оставалась единственная надежда: если колонна будет двигаться быстро, то сможет добраться до казарм, обстрелять перепуганных солдат и заставить их бросить оружие, после чего его сторонники захватят город.
Но когда Кастро повернулся, то увидел хаос. Выпрыгивая из автомобиля, он забыл, что это должно было стать сигналом. Все машины тут же остановились, из них посыпались люди с винтовками и охотничьими ружьями наизготовку, горя желанием вступить в бой, которому теперь суждено было начаться не в самих казармах, а на авеню Монкада, под углом в сорок пять градусов к зданию.
— Машины! — крикнул он. — Всем вернуться в машины!
И тут прозвучали первые выстрелы. В капот автомобиля попала пуля, за ней вторая, третья... Шум был страшнее мысли о смерти: пули летели со свистом, терзавшим барабанные перепонки, и вонзались в металл с протяжным скрежетом.
— В атаку! — выкрикнул Кастро. — Огонь! Убейте этих ублюдков!
С этими словами он подбежал к передку своей разбитой машины, поднял с земли автомат, который уронил один из двух сбитых им солдат, повернулся, прицелился и, испустив громкий рев, застрочил по окнам и дверям темневшего впереди здания, разом опустошив магазин.
За ним последовало несколько человек. Они миновали проходную и двинулись к казармам. Но дружный ответный залп из окон заставил одних попятиться, а других рухнуть на землю.
Повстанцы начали отступать к машинам, ведя ответный огонь из малокалиберных винтовок и двустволок. Пули вонзались в угол здания, разбивали стекла, осыпали стены. А затем шквал прекратился сам собой. Люди перестали стрелять одновременно: у всех кончились патроны.
К этому времени спавшие в казарме солдаты окончательно проснулись. Должно быть, дежурный офицер понял, что случилось, и поднял их по тревоге. В каждом окне и проеме появились по меньшей мере три человека с винтовками и начали пальбу.
Из здания посыпался град пуль, и на сей раз машинам крепко досталось. Со звоном разбивались стекла, шины спустились. Машины припали к земле, как раненые животные, в воздухе стоял скрежет, на тротуаре лежали первые мертвецы.
Кастро снял с пояса стонавшего солдата запасной магазин, вставил его в автомат и снова начал поливать здание очередями. Он видел танец пуль и на мгновение восхитился силой, которую спустил с привязи, вспомнив недавние события, когда вся сила оружия была направлена на него одного.
Но ему тут же ответил дружный залп. Кастро чуть не оглох и понял, что с одним автоматом против сотни винтовок не повоюешь.
— Что делать? — спросил кто-то.
— Мы должны быть сильными! Должны быть смелыми. Нужно держаться. Гитарт внутри. Он атакует их с тыла.
Но в этот момент из казарм вырвался целый отряд, который устремился к улице, пробрался вдоль стены и начал обстреливать прятавшихся за машинами повстанцев с другой стороны. От машин летели осколки. На дальнем конце плаца ожило пулеметное гнездо. Попадая в землю, пули поднимали тучи пыли.
Они стреляли трассирующими, и улицу озарял мерцающий свет. А потом взорвалась одна из машин — видимо, пуля попала в бензобак. К небу рванулись языки пламени и озарили поле боя.
Весь караван был изрешечен. Между машинами прятались повстанцы, время от времени приподнимаясь и стреляя из винтовок двадцать второго калибра. Эти выстрелы звучали как треск ломавшихся веточек; им отвечал гром залпов из более тяжелого боевого оружия.
Кастро, чувствовавший себя неуязвимым, обошел шеренгу своих бойцов, осыпая их проклятиями:
— Стреляйте в них! Убивайте! Накормите их свинцом! Не давайте пощады ублюдкам!
Но на его крики никто не обращал внимания.
В конце концов человек, прятавшийся за ближайшей машиной, поднял глаза.
— Все кончено. У нас нет патронов. А их слишком много.
— Нет, — сказал Кастро, — ты должен остаться и сражаться до конца. Этого требует Куба.
— Куба не может требовать моей смерти, — ответил человек.
— Гитарт и его люди внутри. Они будут стрелять в солдат сзади, и мы ворвемся во двор. Нужно верить, бра...
— Гитарт мертв. Я видел, как его убили.
— Нет, мой брат, он...
— Мы разбиты! — крикнул человек. — Прикажи отступать. Мы проиграли!
Кастро обвел взглядом строй: некоторые продолжали вести огонь, но каждому выстрелу повстанца отвечал дружный залп из винтовок и автоматов. На другой стороне улицы между офицерскими домами, пригнувшись, пробирались солдаты. Это означало, что вскоре он окажется под перекрестным огнем с трех сторон. Две машины горели, Гитарт и его люди мертвы. А вслед за солдатами придут мастера заплечных дел.
— Все назад! — крикнул он. — Братья, отступить и рассыпаться! Мы скоро встретимся. Я вас прикрою!
Он видел, как те, что могли двигаться, таяли в ночи. Люди уходили, отстреливаясь. Некоторые падали и умирали. Некоторые падали и ползли. Некоторые добирались до домов, расположенных дальше по улице, и исчезали.
Наконец он остался один, если не считать убитых и раненых. Огонь со стороны казарм стих, и Кастро видел почему. К колонне с обеих сторон осторожно приближались солдаты. В один из автомобилей попала граната и взорвалась. Солдат ударил штыком лежавшего на земле человека — то ли живого, то ли мертвого.
Он выпустил в них очередь, отогнал, но израсходовал последние патроны.
Тогда Кастро отбросил автомат и взял другой.
— Я живьем не сдамся, батистовские ублюдки! — крикнул он. — Вы трусы и предатели Кубы!
Он продолжал прижимать солдат к земле, пока хватало боеприпасов.
— Ну что, настрелялся? — спросил кто-то.
Он повернулся.
— Вы?
Перед ним стоял человек в полотняной крестьянской одежде и нахлобученной на глаза соломенной шляпе. Но это был русский.
— Да, идиот, это я.
— Как вы здесь очутились?
— Смешной вопрос. Не такой смешной, как твоя эскапада, но все равно смешной. Вопрос в другом: как я собираюсь вытащить тебя отсюда.
— Они...
— Нет еще. Не успокоились.
Он улыбнулся и вынул из карманов мешковатых штанов две гранаты.
— Спрячься, безмозглый молодой идиот. Неужели я должен учить тебя всему?
Кастро встал на колени между двумя машинами. Русский быстро вынул чеки из гранат и бросил их в разные стороны авеню Монкада. Два взрыва прогремели одновременно.
Затем оба сорвались с места, нырнули между домами, выскочили на задворки и свернули в переулок. У края дороги Кастро заметил фермерский грузовичок с работающим двигателем.
— Что это...
— Неважно. Счастье тебя еще не оставило, но оставит, если будешь медлить.
Они подбежали к грузовику, открыли борт, залезли под брезент, и тут Кастро с ужасом понял, что в кузове лежит навоз.
— О боже! — пробормотал он.
— Если ты такой чистоплюй, — ответил русский, — то в революции тебе делать нечего.
Он улыбнулся, постучал кулаком по крыше кабины, и старая развалина рывком тронулась с места.
Русский обвел взглядом улицу.
— Ну что ж, одно дело сделано. Светлое социалистическое будущее ждет твоего следующего гениального решения.
40
Сначала они увидели залитую утренним светом вереницу простреленных, сожженных машин. Среди машин шныряла вездесущая детвора. Толпы зевак пытались подойти ближе к месту сражения, но их сдерживали солдаты. Следы битвы были повсюду: авеню Монкада покрывали лужи засыхавшей крови, в воздухе стоял запах пороха, бензина и горелого металла, улица была засыпана обломками. Догорало несколько костров; воняло дымом и кровью. Угол казарм, отсвечивавших на солнце желтым и белым, был испещрен дырками от пуль, которые разительно противоречили претензии здания на средневековый стиль. Большинство окон было разбито.
Времени ушло много. Френчи и Эрл сидели в микроавтобусе у контрольно-пропускного пункта номер три и ждали, пока майор закончит разговаривать по радио со своим штабом.
У кубинских солдат горели глаза. Они гордились одержанной победой и собственным мужеством, ходили вперевалку, щеголяли оружием, курили сигары или сигареты и пили ром, выданный сверх нормы героем дня майором Моралесом, который поднял солдат по тревоге, убил первых вторгшихся на территорию казарм, а потом командовал обстрелом мятежников, прятавшихся за машинами.
Сидя рядом с Френчи, Эрл осматривал следы битвы и видел, что на самом деле никакой битвы, а следовательно, и блестящей победы не было. Атакующие не прорвались внутрь, и державшие оборону обстреливали их с относительно безопасной позиции из окон казарм или из-за стены, окружавшей плац. Более того, у атакующих не было не только автоматического оружия, но и гранат, не говоря об артиллерии. Это был не штурм, а пародия на него, заранее обреченная на провал.
— Того, кто это задумал, следовало бы забрить в солдаты, — мрачно сказал Эрл, которого удручали лужи крови на асфальте, свидетельствовавшие о человеческой глупости.
— Да, это явно не фон Клаузевиц[55], верно? — спросил Френчи.
— Я не знаю, кто такой ваш фон Клаузервиц, но подобного безобразия не допустил бы даже самый обкурившийся солдат.
— Обязательно передам Роджеру, — пробормотал Френчи и повернулся к майору, который только что повесил трубку, — Ну что, мы можем проехать? Вы закончили переговоры?
Майор моментально преобразился. Сообщение из штаба, каким бы оно ни было, заставило его залебезить:
— Прошу прощения, сеньор Шорт, я не знал... Мне только что сообщили... Я получил приказ оказывать вам всяческое содействие.
— Нет проблем, приятель, — ответил Френчи. — Просто пропустите нас внутрь, чтобы мы могли увидеть все своими глазами и как можно скорее сообщить об этом в мой штаб.
— Есть, сэр, есть, сэр...
С этими словами он подал знак солдатам, корчившим из себя героев, чтобы те расступились, отогнали толпу и освободили дорогу. Френчи завел двигатель черного «форда» и через ворота проехал во двор казарм, куда проникло всего несколько повстанцев.
— Вы готовы к этому? — спросил Френчи Суэггера. — Эрл, вы думаете, что после Тихого океана вам ничто не страшно. Но вы ошибаетесь. Это зрелище проймет даже вас.
Они проехали немного дальше и вышли из микроавтобуса.
Отовсюду неслись крики.
К этому времени полиция схватила в разных районах Сантьяго по крайней мере шестьдесят человек: одних в нескольких кварталах от казарм, других в военном госпитале, куда те обратились за медицинской помощью, третьих в отеле «Рекс», стоявшем на той же улице, четвертых — довольно далеко отсюда. Всех привезли во двор казарм и начали допрос.
Большинство было избито во время ареста, а кое-кого продолжали зверски избивать до сих пор. Но это нельзя было назвать пытками. Просто так получилось. Эрл обвел глазами двор и увидел десяток сцен насилия. Два солдата прижимали пленника к земле или стене, а двое других били его прикладами винтовок, но не так сильно, чтобы вышибить ему мозги: удары должны были причинить жертве максимум боли — сломать нос, выбить зубы, раздробить коленную чашечку, лодыжку или стопу. Пленные кричали негромко — у большинства просто не оставалось сил для этого. Лицо одного из избиваемых было так окровавлено, что Эрл понял: бедняге не выжить.
— Парни не теряют времени, верно? — сказал Френчи.
— Это только подготовка, — ответил Эрл, кивнув на палатку, разбитую на авеню Монкада, у главного входа в казармы, рядом с пулеметным гнездом. Большинство криков доносилось именно оттуда. Служба безопасности успела оцепить это место колючей проволокой. — Держу пари, там работают вовсю.
— Вы правы, — ответил Френчи.
— Давайте заглянем и посмотрим, что там творится. Хочу понять, на чьей я стороне.
— Да, конечно. Мы можем поговорить с их командиром.
— Если он мужчина.
— О да, он мужчина.
Эрл и Шорт подошли поближе, и, конечно, лейтенант шуганул их, но Френчи шепнул три магические буквы и предъявил удостоверение. Лейтенант тревожно оглянулся на майора, тот кивнул, и их пропустили.
Никто им не мешал. Они сделали несколько шагов и застыли как вкопанные: навстречу вели человека. Оба глаза пленника были закрыты повязками, однако из-под них текли реки крови и заливали лицо. Человек едва ковылял. Он пробормотал что-то патетическое, а потом упал на колени и зарыдал.
— Держи себя в руках, — сказал офицер, вынул из кобуры автоматический пистолет «стар», наклонился и быстро выстрелил человеку в затылок.
Жертва рухнула вперед, и ее череп со стуком ударился об асфальт. Человек лежал неподвижно, а кровь, хлынувшая из раны в голове, смешивалась с кровью из глаз.
Читать бесплатно другие книги:
