Сны Лилит Марьясов Алексей

Я ещё раз целую её. Мне нравятся поцелуи, а она, наоборот, всегда убирает губы. Ещё она не любит делать минет, но это, собственно, тоже не самое главное. Иногда мне кажется, что главного у нас вообще нет.

– Давай ужинать? – у Люси хриплый надломленный голос. В детстве она перенесла операцию на голосовых связках и с тех пор приобрела этот небольшой дефект. Всё, что она говорит, теперь звучит с надрывом, но на самом деле это ничего не значит. Есть такие животные, которые кажутся грустными из-за особенностей морды или глаз. Но их природа лишена эмоций и смысла. И в надтреснутом голосе моей жены тоже звучит она – бесстрастная природа, и больше ничего.

– Да, – говорю я, – сейчас будем.

Привычные действия повторяются каждый вечер. Я снимаю костюм, иду в ванную, одеваюсь в домашнее, обхожу пустые комнаты, следую на кухню. Всё как всегда. За исключением одного. В комнате, где обычно ночует мой сын, бывая в гостях, теперь чего-то не хватает. Я мысленно касаюсь каждой вещи, каждого предмета, и тут понимаю, чего именно больше нет. И кровь приливает к моему лицу от вспыхивающего гнева.

Три года назад, до того, как я женился снова, сын часто бывал у меня. А потом это стало происходить всё реже и реже. Теперь я беру его к нам даже не каждые выходные, и он почти никогда не остаётся ночевать.

Но его вещи по-прежнему хранятся в комнате, когда-то бывшей его детской. Вот шкафчик на стене, к средней дверце которого вместо ручки прикреплён хвост игрушечного енота. Вот небольшой диван у стены, накрытый пледом с гоночными автомобилями. Вот деревянный столик с двумя стульчиками, которые, в общем-то, уже давно ему малы. Настольный хоккей, в который он раньше часто играл со мной. Неровная стопка детских книжек, включая те, что я читал ему перед сном ещё в колыбели. А ещё в дальнем углу стояла одна вещь. И теперь её нет на месте.

– Ты идёшь? – кричит Люся из кухни. Я перевожу дыхание, стараясь успокоиться. Что мне сказать ей теперь по этому поводу? Задать прямой вопрос? Прийти в бешенство? Швырнуть в стену тарелку?

Вот здесь в углу это было ещё утром. Даже светлый круг примятого ворса остался на ковре. Я безотчётно запоминаю этот круг, как примету повседневности, из которой внезапно изъяли какую-то деталь. Наверное, всё запоминать – это тоже моя природа, бесстрастная ко всему, кроме своих неведомых целей.

– Да, – снова говорю я, – сейчас.

Я ещё раз окидываю взглядом бывшую детскую, и сердце сжимается от боли, будто я опять переживаю давнюю потерю.

В темнеющем проёме окна заметно какое-то движение. Наверное, саранча добралась уже и в эту часть города. Что ей нужно в мире стекла, бетона и водоустойчивой штукатурки? Как она умудряется размножаться так быстро, несмотря ни на что?

– Ну, остынет же! – кричит жена.

Она, конечно, заботится обо мне. Её любовь выражается в простых и понятных вещах. И она сама, в сущности, и есть простой и понятный человек. Как и многие женщины, меряет и запоминает свою жизнь от свадьбы до первого жилья, от получения профессиональной квалификации до наследования земельного участка, от самостоятельной поездки на машине до кожаного дивана в гостиной. Может, и её сегодняшний поступок продиктован всего лишь женской сутью? Ведь и кукушка не со зла разрушает чужие птичьи семьи?

Я наконец вхожу в кухню. Моё лицо ничего не выражает. Собственно, я даже не знаю, что оно могло бы сейчас выражать. Ведь вечер такой хороший. Горячий ужин на столе, чистые салфетки, от электрочайника идёт пар. Люся совсем не умеет делать минет, но она хорошая хозяйка. Хотя, если уж говорить правду, не заботы об удобствах не хватает мне, а понимания. Что, если я женился на женщине, не способной разделить мои мечты и чувства?

Мне был тревожный знак, когда она отказалась прочитать мой первый роман. Давно, ещё до свадьбы. А я не придал тогда этому особого значения, хотя Люся и сказала со злостью, что в книжке описана жизнь, в которой её нет и о которой она не желает знать. Я думал, что это ерунда и всё наладится, позабыв о том, что ничто и никогда не налаживается, а есть только распад и охлаждение.

Наверное, так происходит у многих. Обманчивое ощущение счастья впереди только отодвигает будущее всё дальше. И моё теперь, похоже, отодвинуто за самый горизонт.

Да, никогда она не принимала моего творчества и сейчас отказывается его принять. Жена всерьёз считает, что в написанном я просто искажу нашу жизнь. Как в кривом зеркале, делающем уродливым всё, что в нём отражается. Может быть, она права? Неужели мне так никогда и не вырваться из этого постылого заколдованного круга?

Я принимаюсь есть, не обращая внимания, как горячее рагу обжигает язык и нёбо. Мне почему-то хочется сказать что-нибудь смешное. Не для того, чтобы разрядить обстановку, нет. Бывает, что люди шутят с горя или чтобы скрыть смятение. У некоторых это даже входит в привычку.

– Вчера, чтобы сдать сперму, пришлось представлять тебя, – говорю я, – у них там, оказывается, специальное видео, чтобы возбудиться, но в такой обстановке, как в клинике, это не очень помогает. Онанируешь, как робот, и всё.

– Ты уже забрал результат?

– Нет, анализ сложный, нужно два дня, – вру я. Результат лежит у меня в портфеле, но мне об этом совсем не хочется сейчас говорить.

– Понятно, – говорит Люся, – а я тоже была у врача. Но не у той старушки, сказавшей, будто я никогда не смогу иметь детей. Я к ней больше вообще не пойду. Она меня до слёз довела своей категоричностью. Эта новая – Елена Анатольевна – кандидат медицинских наук. У неё вся стена в кабинете в дипломах и сертификатах. Есть и зарубежные, кстати. Она дважды в год в Германию ездит, представляешь?

– Да, – киваю я с набитым ртом.

– Так вот, она сказала, что поликистоз яичников прекрасно лечится. И вообще во многих случаях это не препятствие к тому, чтобы забеременеть. Главное сейчас – нормализовать месячные, чтобы овуляция происходила регулярно. И в эти дни надо пытаться.

На самом деле мы пытаемся. И в дни овуляции, и в другие дни. Но эти попытки не делают нас счастливее. Природа дала людям инстинкт размножения, а приносит он радость или несчастье – до этого ей нет дела.

Может быть, у нас ничего не получается, потому что мы слишком разные? Потому что мы созданы не друг для друга, а для кого-то ещё? И в мире есть женщины, которые легко от меня забеременеют, и есть мужчины, от которых Люся смогла бы зачать? Но мы уже три года только друг с другом, и ничего хорошего из этого не вышло.

– Она сказала мне поменять гормоны, которые принимаю, – продолжает жена, – те были слишком сильные. Их вообще женщинам, у которых скоро климакс, назначают. Ну что за бред, представляешь? А я их пила. Теперь будут новые таблетки. Их не нужно пить, а просто вставлять вагинально перед сном. Так гораздо меньше нагрузка на организм, и лекарство сразу поступает туда, куда нужно. Елена Анатольевна мне всё это объяснила сегодня. Первый вменяемый врач на пути попался наконец.

Я слушаю Люсю, продолжая думать о своём. О том, что, может, и моё творческое бесплодие всего лишь следствие нашей несовместимости? Не жена ли отняла моё вдохновение вместо того, чтобы поощрять меня писать? Для неё жизнь стала практической задачей, для решения которой отсекается всё, что не способствует цели. А цель у нас одна – завести детей. И поскорее, ведь время уходит, а силы и здоровье – вместе с ним.

С другой стороны, могу ли я винить одну только жену в своей писательской несостоятельности? Пусть в моей жизни нет любви, о которой я мечтал, но разве я не должен тогда отдать своё сердце литературе?

А ещё я просто зол на неё сейчас, вот и думаю о нашем браке исключительно в мрачном свете. А она наверняка любит меня, как умеет. И считает, что для наших отношений всё делает правильно. Есть в ней спокойная уверенность, которой мне самому никогда не хватает. С этой уверенностью она кроит нашу общую жизнь и отчасти мою личную по своему вкусу и своим правилам. Ей даже в голову прийти не может, как я порой несчастлив. Вот и сейчас Люсе невдомёк, что я чувствую.

– Елена Анатольевна рассказала мне один случай. У пары не было детей пять лет. А потом она перестала принимать «Дюфастон» и перешла на «Утрожестан». И забеременела на «Утрожестане», представляешь? Ещё рекомендуют сократить частоту половых актов. Каждый день – это слишком много для качества спермы. Надо гораздо реже.

– Зачем ты выбросила корзину с его игрушками? – перебиваю я.

– Что?

– Зачем ты её выбросила? – я стараюсь говорить жёстко, но голос у меня почему-то дрожит.

– А… – она пожимает плечами, – да они всё равно уже старые, он ими не играет.

– Он ими не играет, потому что ты запрещаешь сюда приходить.

– Что за бред?! Совсем «ку-ку»?

– Никакой не бред, – я чувствую, что моя слабая атака захлёбывается. Чего я, собственно, хочу добиться?

– Ты их выбросила, потому что ты его не любишь, – говорю я тихо, глядя в стол, – у тебя злое сердце, вот что.

Люся поворачивает ко мне своё узкое, как лезвие ножа, лицо. Её глаза вспыхивают тёмным огнём, не предвещающим ничего хорошего.

– Это у тебя злое сердце, – говорит жена, – настолько злое, что ты даже не хочешь сейчас слушать важные вещи.

– Я слушаю тебя. Но зачем было выбрасывать? Теперь на помойке валяется то, чем ребёнок играл практически с рождения.

– А я тебе ещё раз говорю, что он ими больше не играет, и мы хранили дома хлам!

Гнев отпускает меня. Мне становится горько. Мне жаль себя и своей жизни. Разве может теперь что-то измениться к лучшему, если единственный, кто меня жалеет, это я сам? Странные слова: «жалость – плохое чувство». Я думаю, что это, наоборот, очень хорошее чувство. А в ком нет жалости, тот и не человек вовсе.

– Ладно, – я машу рукой, – что тут теперь говорить.

– А ты вообще не хочешь говорить о том, что у нас нет детей. Я одна бьюсь с этой проблемой. Ты даже к врачу пошёл только после долгих уговоров.

– Я делаю всё, что ты просишь.

– Потому что, похоже, это только моя беда, а ты пытаешься сделать вид, будто тебя это не касается.

– Меня касается, – говорю я трудным шёпотом. Понимает ли она меня? Что же такое разделяет нас, мешая дать начало новой жизни?

– Ты думаешь, мне легко всё это даётся?! Бесконечные хождения по врачам, страшные диагнозы, унизительные процедуры, тонны гормонов, которые я принимаю? – голос жены звучит со скрипучей нотой истерики. Как всегда, впрочем. Особенность голосовых связок. Нелепая случайность. Природа. Судьба.

– Это тебя Бог наказал, – вдруг бросаю я Люсе.

– Что?

– За то, что ты не любишь моего сына. За всё, что ты сделала ему. Бог тебя наказал, понятно? Твоё бесплодие – это твоё наказание. Так тебе и надо, понятно?! – кричу я ей.

Что-то злое и тёмное туманит мне разум. Зачем я так сейчас? Да и справедливо ли всё это на самом деле?

Люся бледнеет, потом на шее и груди у неё проступают красные пятна. Она перестаёт есть и сидит молча минуту или две. Я тоже больше не говорю ни слова. Потом она встаёт и выходит. В ванной щёлкает замок. Слышно, как течёт вода из крана. Я тоже встаю из-за стола, не в силах продолжать есть, и иду в детскую. В бывшую детскую, конечно.

Три года здесь почти ничего не менялось, а теперь – это круглое пятно на полу. Я хожу по комнате взад-вперёд размеренной походкой маньяка. Тихий шорох раздаётся за окном. Наверное, там шелестит крыльями саранча.

Я останавливаюсь в опустевшем углу и, сев на корточки, обвожу пальцем круг, выдавленный в ковре дном корзины. Я думаю о том, как бывает иногда, когда ты знаешь человека годами, а потом он совершает поступок, который открывает его с новой стороны. И вдруг понимаешь, что ты не видел главного.

Наверное, и моя жена сейчас думает так же обо мне.

5

– Подайте ради Христа, – говорит попрошайка у церкви. – Спаси вас Господи!

Я молча прохожу мимо. Они всегда собираются под вечер, выстраиваясь вдоль невысокой ограды. С котомками и истёртыми пакетами бомжи похожи на грязных пассажиров автобуса, которого они никак не могут дождаться. И я шествую мимо всей вереницы, равнодушно глядя то ли прямо перед собой, то ли куда-то на уровень вторых этажей.

– Ангела вам хранителя, – говорит мне женщина без носа, но я отворачиваюсь и молчу.

Я иду дальше, совершенно бесцельно, просто вперёд. Саранча взлетает и скачет из-под ног. Она цепляется к брюкам, прыгает девушкам на голые икры и прямо под юбки. Визг, мельтешение. Босоножки и высокие каблуки хаотично лавируют среди членистоногих.

Я уворачиваюсь и от девушек, и от саранчи. За сутки её ощутимо прибыло на улицах и площадях. Особенно много на тёплых стенах домов с западной стороны. Насекомые сидят, отсвечивая желтоватым хитином на заходящем солнце, как божья кара и предвестник скорого Апокалипсиса. И я иду навстречу закату и прочь от нищих, показывающих мне свои язвы и лохмотья.

Указатель на столбе подсказывает: «АЭРОПОРТ», и я выбираю это направление просто так, чтобы что-то выбрать. Мне нравится слово «аэропорт», оно деликатно напоминает на одиночество, расставание и неизвестность.

Разумеется, в моём хождении нет цели, но есть смысл. Оно помогает собраться с мыслями. Во всяком случае, прежде это срабатывало. Свой первый роман я написал на ходу. Смотрел на лица прохожих, бродил по закоулкам, пробовал на вкус рождающиеся в голове слова. Вот и сейчас город показывает мне свои живые картины, и я пялюсь на них, как на голое тело, чтобы наконец ощутить возбуждение и желание.

Повседневность даёт о себе знать разными звуками: электрически гудят троллейбусы, горячий ветер шумит в пыльной листве тополей и акаций, мать кричит девочке, бегущей к пешеходному переходу, в чьём-то кармане безответно звонит телефон, откуда-то доносится собачий лай. Лай собак всегда слышно дальше, чем звуки машин.

Один я молчу. И внутри меня ни звука, ни шёпота.

Я сворачиваю с широких улиц в неровные переулки. Здесь город тише, и шаги мои спокойнее.

«Герой идёт по городу, – думаю я, – он только что убил свою жену. И теперь просто идёт, потому что обрёл долгожданную свободу. Её тело сейчас лежит в ванне с холодной водой, а он пытается разобраться, что ему теперь делать, как уйти от наказания и смыть кровь. Или он отравил её? И она просто лежит на полу кухни с почерневшим от удушья лицом?».

Я пытаюсь придумать детективный сюжет, который бы начинался с этой сцены, но действие не хочет развиваться. Всё, что я могу представить, – это труп. Труп в шортах, которые похожи на ситцевые мужские трусы в крупный цветок.

«Написать историю от лица ребёнка. Простым языком. Он переживает развод родителей. Но он не может быть деятельным участником этой драмы, он её жертва и наблюдатель. А потом мальчик тяжело заболевает, и родители решают сохранить семью ради него. Они переживают сильную душевную трансформацию и даже решают завести ещё одного малыша. Но мы, разумеется, узнаём об этом только по скупым детским описаниям и деталям, которые сам ребёнок интерпретировать не в состоянии, а взрослый читатель видит между строк».

Идея хороша, вот только чуждо мне – писать от лица маленького мальчика. Ничего не выйдет. Я завязну в этом тексте на первой же странице, буду снова и снова переделывать предложения, искать нужные слова, не удовлетворяясь результатом. Я уже пробовал создать что-то в несвойственной мне манере и был разочарован.

Впрочем, есть ли она у меня – собственная манера? Что, если я ошибаюсь относительно своего писательского призвания? Да, существует какая-то сила, заставляющая меня писать. Но сила эта слепа, она толкает в спину, совершенно не заботясь о том, есть ли место для шага вперёд и в состоянии ли я вообще идти. Это мучение, и только. Может быть, отказаться от творчества вовсе? Больше не писать ничего и никогда, уничтожить все черновики и заметки, гнать прочь посещающие идеи. Постепенно все забудут о том, что я когда-то занимался литературой, издатель махнёт на меня рукой, я перестану чувствовать себя обязанным что-то творить. Но не будет ли это предательством по отношению к самому себе? Что, если я на всю жизнь останусь несчастным?

После сильного ветра асфальт усыпан семенами берёз, которым никогда не суждено взойти. Я иду прямо по ним, всё дальше и дальше. Перекрёсток пересекает девушка в чёрном трико на велосипеде. Ещё одна девица размашисто шагает впереди меня, она говорит по громкой связи, держа телефон горизонтально, как бутерброд. Маленькая собачка дрожит на руках толстой тётки. Я люблю женщин, люблю смотреть на них и думать об их поступках, запоминать особенности женских лиц, гладить взглядом округлости женских плеч и бёдер. Я так люблю женщин… Иногда мне кажется, что только в них – спасение моей души. Вот почему я почти всё готов простить жене, смириться с её непониманием, принять как должное пустоту её сердца. Я ведь сам плыл по течению, позволяя ей слишком многое. Что же теперь горько жаловаться, что она отнимает мою творческую силу, как чёрная кошка, похищающая дыхание хозяина во время сна?

Ноги чувствуют усталость. Но я могу ещё долго вот так шагать. Жаль только, ничего не приходит на ум. Ничего не сочиняется, как было прежде. Неужели всё, что мне осталось, – это смотреть по сторонам? Я и сам не заметил, как настоящая, вдохновлявшая меня жизнь превратилась в сон, из которого ничего нельзя унести с собой.

Вот и ещё один поворот. Жёлтые огни светофора мигают в сумраке. Дома расступаются, открывая дорогу в старую промзону.

Я прохожу ещё метров сто или около того. Дорога продолжается вдоль разрушающегося кирпичного забора. За ним недействующее железнодорожное депо. Раньше здесь начинался долгий путь, а теперь тут просто старые рельсы в густой траве. В заброшенном здании на окне остался сухой цветок. Покинутый, он умер вместе с домом.

– Дар! У меня же есть дар! – говорю себе я, – В чём теперь дело?

Я запрокидываю голову и долго смотрю вверх. Где-то на западе небо мутится далёким дождём. Глухо гремит гром, гроза идёт мимо. И только несколько капель влаги неожиданно падают на моё лицо, будто само небо хочет дать мне какой-то ободряющий знак.

6

Я не могу выговорить это слово. Ни вслух, ни про себя. И как у него получается, у этого розовощёкого молодца с рыжиной в бороде? Он сидит в белом халате напротив нас с Люсей и держит в руках мою спермограмму.

– Олиготератозооспермия, – говорит врач. – К сожалению, результаты пробы у вас не очень хорошие.

– Что это значит? – спрашивает жена?

– Смотрите: концентрация сперматозоидов в семенной жидкости должна быть не менее 15 миллионов на 1 миллилитр. А у вас всего 4 миллиона. Но даже не это самое главное. Из этих 4 миллионов процент жизнеспособных очень низкий – одна десятая часть. В норме их должно быть больше половины. Вы воздерживались от половых контактов перед исследованием?

– Да, – хрипло говорю я, – пять дней. Как мне сказали.

– Хорошо, – врач трёт подбородок с рыжей порослью. – Можно, конечно, сделать спермограмму повторно.

Я представляю себя в этой комнате для мастурбаций с холодным коричневым диваном и качаю головой.

– Результат ведь не будет кардинально иным?

– Скорее всего, нет.

– Значит, от этой спермы нельзя забеременеть? – спрашивает жена?

– С такой низкой концентрацией практически невозможно. Кроме того, учитывая ваши собственные проблемы со здоровьем, – деликатно говорит врач, – шансы ещё ниже.

Люся опускает голову. Красные пятна проступают на шее. Совсем как тогда, когда мы поссорились из-за выброшенных игрушек. Она бросает в мою сторону взгляд, полный горя и злобы. Ещё бы, ведь два дня назад я говорил ей, что это она бесплодна, что это её наказание и крест. А теперь выходит, что ответственность лежит на нас обоих. И наши болезни складываются, как разрушительные скорости автомобилей в лобовом столкновении.

– Как часто вы занимаетесь сексом? – спрашивает андролог.

– Ну, – я пожимаю плечами, – довольно часто.

– Насколько?

– Каждый день… почти.

– Частоту половых актов надо сократить. Хотя бы до двух-трёх раз в неделю.

– Я ему говорила, – вставляет жена.

– Это поможет немного увеличить концентрацию сперматозоидов, – ласково говорит врач.

Я пожимаю плечами, словно соглашаясь и отрицая одновременно. Наверное, он прав, нам действительно надо пореже трахаться. Может быть, это заодно увеличит мою творческую силу? Воздержание считается полезным для искусства.

– Мне нужно вас осмотреть, – андролог кивает в угол кабинета, закрытый белой ширмой, – проходите туда.

Я поднимаюсь и послушно иду к загородке. Жена тоже было делает попытку встать, но врач останавливает её. Он надевает голубую латексную перчатку на правую руку. Пока мы сидели напротив друг друга, я успел заметить, что и глаза у него тоже голубого цвета. Рыжее и голубое. Пожалуй, надо запомнить это сочетание.

– Встаньте у кушетки, спустите штаны до колен, – говорит врач.

Я подчиняюсь и снимаю штаны, стараясь не смотреть вниз. Я и так чувствую, как съёжился член, как сжались в тесном кожаном мешочке мои яички.

Прохладный латекс прикасается к гениталиям. Тонкие пальцы ощупывают мошонку. Потом слегка сжимают её.

– Не больно здесь?

– Нет… ничего такого.

– Хорошо, одевайтесь.

Звонко щёлкает перчатка. Андролог уходит мыть руки. Я смотрю на свои жалкие органы. Трогаю мошонку в том месте, где её касался врач. Нет. Не больно.

Я снова сажусь за стол. Медсестра пишет в новой карточке историю моей болезни. Лёгкий сквозняк раскачивает белые занавески на окне. Андролог сидит к нему спиной и опять трёт подбородок. Это навязчивое движение у него такое?

– Всё понятно, – говорит он, – у вас махровое варикоцеле.

– Что? – переспрашиваю я, мельком взглянув на жену. Она кусает губы. Красные пятна на шее стали белыми.

– Заболевание сосудов мошонки, – поясняет андролог, – скорее всего, врождённое. Вам никто не говорил об этом раньше?

– Н-нет.

– Это лечится? – спрашивает жена?

– Да.

– Как?

– Хирургическим путём, к сожалению.

Андролог берет пустой рецептурный бланк и начинает рисовать. Сложная сеть кровеносных сосудов возникает прямо на глазах. Я смотрю, как движутся его ловкие пальцы, и чувствую, что обязательно должен задать один вопрос.

– Вот, смотрите, – говорит врач, – здесь проходит вена. Рядом ещё один сосуд. Мы делаем проколы в брюшной полости: здесь, здесь и ещё один в районе пупка. С помощью манипуляторов вводим титановую клипсу и ставим её вот сюда. Давление крови сразу снизится, и постепенно её застой исчезнет. Дальше кровеносная система должна сама прийти в норму. Это распространённая, часто выполняемая операция. В семидесяти процентах случаев она даёт положительный результат.

– А в тридцати процентах? – спрашивает Люся.

– Есть вероятность – она не такая большая, – что кровь всё равно будет застаиваться. Но в любом случае состояние вен должно улучшиться.

– Это поможет от бесплодия?

– Это необходимое условие для его лечения, – уклончиво говорит андролог.

– Хорошо, – я вздыхаю, – если это нужно. Пусть будет операция.

– Операция лапароскопическая, – уточняет врач, – минимум травмирующих манипуляций, быстрая реабилитация, высокие шансы на успех. Делается под общим наркозом. Общее время, которое вы проведёте в стационаре, – двое-трое суток.

– Да, хорошо, – ещё раз говорю я. Вопрос вертится у меня на языке. Я облизываю губы. Медсестра, слушавшая наш разговор, снова принимается писать.

– Вы говорите, это врождённое? – наконец, спрашиваю я.

– Да?

– Но… у меня же есть сын. Ему почти шесть лет. Значит, даже в моём случае это может случиться? То есть, получается, я могу иметь детей?

– За шесть лет многое могло измениться, – андролог упирает в меня свой васильковый взгляд. – Заболевание прогрессирует. И потом, у вас уже возраст.

Вот как! У меня, оказывается, возраст. А ведь я привык считать себя молодым. Я даже рубашки покупаю с зауженной талией. И живот почти не заметен.

– После тридцати пяти в организме мужчины начинаются определённые изменения. С этого момента мы уже не рассматриваем людей как потенциальных молодых родителей. И, к сожалению, вас это тоже касается.

Да, действительно, мне уже тридцать пять. Как всё изменилось за последние годы. Детская в квартире давно перестала быть детской. Мою первую книгу почти забыли. А я, похоже, стал забывать, как они пишутся. Теперь у меня второй брак, а второго дыхания как не было, так и не нет.

– Поэтому я бы не советовал тянуть вам. Есть такая вещь, как старение семейной пары.

Я киваю головой и опускаю глаза. Медсестра заканчивает писать и, закрыв историю болезни, отдаёт её врачу. Он подклеивает к ней несколько бумаг.

– Вам нужно будет пройти обследование. Сделать УЗИ, сдать анализы. Если уложитесь в месяц, до конца лета сможем вас прооперировать.

Я думаю, что уложусь в месяц. Раз уж предстоит операция, пусть это произойдёт побыстрее, и всё останется в прошлом. Если у нас будут дети, мы станем счастливее. И она, и я. И с моим первым семейным опытом Люся примирится куда быстрее. И мой сын сможет у нас бывать, как раньше.

– Спасибо, – говорю я, вставая.

– Спасибо, – говорит жена.

На стене в кабинете висит зеркало в багетной раме. Я смотрю на себя. Немолодое, но и не старое ещё лицо. Наверное, когда-нибудь и его покроют морщинами годы, жертвенность и самоотречение. Но пока разве что усталость видна под глазами. Да кожа выглядит не такой упругой, как в юности. Но в целом я доволен своим отражением. И почему мне говорят о возрасте? Разве я уже прошёл какую-то точку невозврата?

Впрочем, если уж начистоту, ещё больше я нравлюсь себе на фотографиях двух- или трёхлетней давности. Даже больше, чем на старых снимках студенческих времён. Ведь на тех старых фотографиях – уже и не я, а юноша, ставший с годами мной. Тогда как на фото, которому всего два года, – явно я. Только какой-то более свежий. Словно лучше спал тогда и меньше изводил себя сомнениями.

Легко поддаться этой иллюзии. Смотришь на себя в зеркало, смотришь на снимок, сделанный пару лет назад, и думаешь, что ты просто мало отдыхаешь, возможно, плохо питаешься, много работаешь. Но нет, это не дурная ночь отложила свой отпечаток на лице. Это просто старость отгрызла от тебя ещё немного за пару лет, а ты и не заметил.

– До свидания, – говорю я.

– Всего хорошего, – улыбается Сергей Иванович.

Чего уж тут хорошего?

Мы идём по коридору. Люся не даёт мне руки. Пятна на её шее совсем прошли. Наверное, уже успокоилась, взяла себя в руки.

Горячий южный день ждёт нас снаружи. Такой горячий, как будто там пожар: откроешь дверь – и огонь за порогом. И мы выходим на улицу, обретая короткие полуденные тени.

Капли пота выступают на лбу. Жена смотрит на меня грустно. Злобы больше нет в её глазах. Мне хочется обнять её, но что это исправит?

Я открываю рот, чтобы что-нибудь сказать.

И не говорю ничего.

7

В кабинете тихо гудит кондиционер. Я поставил минимальную температуру, чтобы поверхность стола сделалась прохладной.

Я серьёзен и сосредоточен. Нужные слова легко слетают с кончиков пальцев. Важные мысли сами складываются в текст.

– Уважаемые коллеги, добрый день! – начинаю я.

Ничто не мешает мне. Галстук ослаблен, синий пиджак повешен на спинку стула. В кабинете становится всё холоднее. Вот-вот изо рта пойдёт пар, как в комнате «Экзорциста», где корчилась девочка, одержимая бесом.

– Я рад всех приветствовать в этом зале. Очень хорошо, что мы сегодня собрались здесь. Значит, мы можем чувствовать чужую боль, слышим друг друга, готовы помогать людям. Тот человек, который способен делать добро, – это сильный и самодостаточный человек. На таких людях всегда держится мир. И мы должны понимать, как много от нас зависит.

Спасибо всем, кто принял участие в этой акции. Спасибо всем, кто на неё откликнулся. Вы – те люди, у кого доброе сердце, широкая душа и безграничное сострадание ко всем, кто в этом нуждается. И когда мы вместе, наши силы не складываются, а умножаются. Потому что милосердие и благотворительность – объединяют…

…Я делаю глубокий вдох и медленно выпускаю воздух через ноздри. Здесь – пауза. Аудитория в зале внимательно слушает.

– Сегодня я хочу обратиться в первую очередь к женщинам. Поблагодарить вас за доброту и заботу, за мудрость и терпение. Именно для вас мы – мужчины – трудимся и преодолеваем все преграды. Вы – самое ценное, что у нас есть, и ради вас мы совершаем все свои лучшие поступки.

Добрыми улыбками вы делаете ещё прекраснее нашу родную землю. Добавляете мужчинам уверенности в своих силах. Именно в вас мы находим понимание и поддержку, и любые задачи становятся выполнимы.

Талантливые, деятельные, трудолюбивые женщины – истинное богатство региона, его гордость, радость и надежда. Без вас сегодня невозможно представить образование и здравоохранение, культуру и социальную защиту, сельское хозяйство, работу множества предприятий и организаций во всех отраслях экономики.

Во многом благодаря вашему самоотверженному труду достигнут стабильный рост в производстве и в социальной сфере. Теперь наша задача – закрепить позитивные тенденции, сделать их ощутимыми на уровне каждой семьи, каждого жителя.

Конечно, за последние десятилетия мир стал другим. Да и мы с вами живём уже в иной стране. Но главное – не изменилось. От человека, принимающего решения, по-прежнему требуются ответственность и честность.

Служить людям – вот наша главная обязанность. У каждого – на своём посту.

Пусть время милосердия никогда не проходит!

Пусть на лицах детей всегда сияют улыбки и звучат их весёлые голоса!..

…Я умолкаю. Красная капля внезапно падает на стол. Ещё одна – на клавиатуру. Точно кетчуп вытекает из переполненной шаурмы. Но это никакой не кетчуп, конечно. Это моя кровь.

Я запрокидываю голову. Носовые кровотечения порой осложняют мне жизнь и пачкают рубашки. Сам не пойму, отчего это. Просто в некоторые моменты из носа начинает течь дурацкая жидкость.

Теперь придётся сидеть минут пять, а то и десять, упёршись взглядом в потолок. Словно организм, пустив струйку крови, решил устроить себе перерыв. И я сижу, задрав повыше нос и раскинув руки.

Мыслями я возвращаюсь к выступлению и ненадолго забываю о своей жизни. Потому что мир политики – вымышленный мир. Так же, как и мир искусства.

8

Мы занимаемся сексом после трёх дней воздержания. Всё, как сказал врач. Теперь я коплю сперматозоиды в надежде, что это поможет.

Считается, что коленно-локтевая поза лучше всего подходит для зачатия. Но она и так нам нравится. Чаще всего мы совокупляемся именно таким образом. Она встаёт передо мной, высоко задирая задницу и низко опустив голову, а я становлюсь позади на колени и держу её за бёдра.

Впрочем, на самом деле эта позиция нравится моей жене, а я привык делать, как ей удобнее. Мне вообще не по душе причинять кому-либо неудобство. Говорит ли это о том, что я добрый человек? Или это всего лишь пренебрежение собственными принципами и желаниями?

В спальне играет Лана Дель Рей. Тот самый альбом с пальмами на обложке. Даже не знаю, зачем мы его включили. Заниматься сексом под музыку, на мой взгляд, не очень удобно. Чужой ритм только мешает. Ты просто подчиняешься музыкальному такту и уже будто не свободен в своих движениях. Жизнь всё время нам что-то навязывает, не так ли? И вся эта музыка, к месту и не к месту, просто превращает происходящее в глупый видеоклип. Не добавляя ему ни смысла, ни чувств.

– Сильнее, – говорит жена, – сильнее!

Я послушно стараюсь двигать тазом и бёдрами. Резче и стремительнее. По правде говоря, я уже немного устал, и болят колени. Может, если бы не этот навязанный музыкой ритм, я бы уже давно кончил, и дело было бы сделано. Всего-то нужно вытолкнуть сперматозоиды в её влагалище, а дальше они сами найдут дорогу. Или не найдут. Как раньше. Как уже много раз до.

Песня заканчивается, и начинается следующая. Нам бы тоже поменять позу. Тогда мне было бы удобнее, и всё закончилось бы побыстрее. А сейчас я думаю не о наших движениях, а о своих коленях, которым пора дать отдохнуть.

– Сильнее! – снова говорит она, – Давай! Ну, давай же!

Куда ещё сильнее. Да и какой в этом прок? Разве мы занимаемся этим для удовольствия? Разве мы не стремимся просто исполнить предназначенное природой?

Я хочу кончить, правда. Но от этих сильных толчков притупляется острота ощущений. Я бы компенсировал это фантазиями, но дурацкая песня их только ограничивает. И даже открывающееся мне зрелище круглого женского зада и белеющей узкой спины почти не стимулирует мои эротические центры.

К тому же я столько раз всё это уже видел. У моей жены широкая задница и узкие бёдра. Малые половые губы сильно торчат из-под больших, и возбуждение только усиливает этот контраст. Тёмная ямка ануса очень аккуратная, чуть приоткрытая в такой позе. Я без конца пробегаю взглядом по всем приметам её пола. Но прелесть новизны рано или поздно спадает, как платье. А под ним – вечное однообразие страсти, у которой всегда одни и те же формы.

Снова меняется песня. На этот раз она очень медленная. Так проще: нет необходимости гнаться за бас-барабаном и ритм-секцией. И я воодушевлюсь, выбирая темп себе по душе.

– Да-а-ай, – стонет жена, – дай мне!

Я дышу громко и часто. Но это не страсть, а усталость. Вот-вот на её белую кожу закапает мой горячий пот.

Я облизываю большой палец и вставляю его в приоткрытый анус. Сразу становится теснее. И пальцу почти горячо. Член делается твёрже, будто оргазм уже близко.

Пусть всё будет в такой позе, как ей нравится. Но должен же я хоть что-то сделать и для себя?

– Больно, – говорит она.

Но я ещё глубже проталкиваю палец и стараюсь двигаться резко и сильно. Так, как она меня просит. Второй рукой я крепко держу её за правую ягодицу. Даже кожа побелела под моим пожатием.

– Да больно же!

Я наяриваю, как одержимый. Раз-раз-раз! Ни дать ни взять – порноактёр. Я вот-вот кончу, если она сейчас не помешает мне. Но только не это, нет! Какой вообще смысл во всём, если ты не можешь кончать так, как тебе нравится?

Жена чуть подаётся вперёд, пытаясь избежать моих толчков, и я теряю равновесие. Просто плюхаюсь на её мягкий зад. Вместе мы валимся на постель, и я внезапно эякулирую в её разогретое нутро. Сердце колотится, словно от быстрого бега. Уставшие ноги гудят, точно я поднялся на шестнадцатый этаж по лестнице.

– Блин, я почти кончила, – говорит она, – зачем ты полез туда со своим пальцем!

– Мне нравится так, – объясняю я, пытаясь унять одышку.

Я чувствую, что весь взмок. Жена недовольно дёргает задницей, чтобы я слез, и я сваливаюсь с неё на измятую простынь. Музыка кончилась. В комнате тихо. Только слышно, как я дышу.

Она встаёт и, не говоря ни слова, шлёпает босыми ногами прочь из спальни. Через минуту издалека доносится её голос. Будто она говорит с кем-то по телефону. Ни слова не могу разобрать.

Наверное, ей совсем не понравился наш секс. И для дела, похоже, мало проку. Вся сперма вытекла, раз она вскочила сразу, как всё прекратилось. Грустно как-то.

Я прислушиваюсь. Разговора по телефону больше не слышно. Шумит вода в ванной. Торшер светит зловещим багровым светом, как будущие муки в аду.