Сны Лилит Марьясов Алексей

Люся оставляет тест на столе и уходит в нашу спальню. Я допиваю коньяк. Потом, чувствуя, что мне не хватает воздуха, открываю окно. В воскресенье вечером дороги пусты. Только маршрутное такси гудит двигателем, взбираясь на небольшой подъём.

– Если ты решишь сейчас поехать куда-нибудь в гости, купи мне выпить! – кричу я в тишину квартиры.

Большая тёмная бабочка залетает в окно и принимается метаться под потолком. Я решаю, что это плохая примета.

12

– Раздевайтесь, – говорит медсестра, – Ваши вещи отнесут в палату, не беспокойтесь.

Она хорошенькая. Тёмное каре очерчивает её лицо, словно багет картину. Нежные линии белья проступают под полупрозрачным белым халатом. Я смотрю на очертания её лифчика и нервничаю ещё сильнее. Не из-за вещей, конечно. И, в общем-то, не из-за того, что мне нужно раздеться.

– Всё снимайте, – поясняет она, мельком взглянув, как я вожусь со штанами. На полу операционной чисто, но я всё равно чувствую себя неудобно босиком где-либо кроме пляжа или собственной квартиры.

Я снимаю штаны и трусы и складываю одежду в бумажный пакет, который мне дали. Оставшись голым, неуверенно сажусь на холодный дерматиновый стул. И тут же встаю, не зная, что делать дальше и какую позу принять, когда на тебе нет даже плавок. Я стараюсь напустить на себя спокойный вид, но чувствую, как трясутся поджилки. Разве что зубы не стучат мелкой дробью.

– Можете пока это надеть, – говорит хорошенькая медсестра, протягивая мне одноразовый голубой халат. Я просовываю худые руки в короткие рукава. Спереди халат не застёгивается. И в нём я чувствую себя ещё больше голым, чем без него.

В операционную заходит пожилой врач, седой как негатив. На нём лиловая хирургическая униформа. Все вокруг сейчас выглядят хорошо и буднично, кроме меня, поджимающего волосатые ноги, сидя на дерматиновом стуле в халате из спанбонда.

– Подпишите, пожалуйста, – протягивает мне документы врач. У него на безымянном пальце жёлтое кольцо с блестящим камнем. Очевидно, женат, есть дети.

– Это согласие на хирургическое вмешательство и наркоз. Прежде общий наркоз вам делали?

– Нет, никогда, – я сглатываю слюну.

– Хорошо.

– Аллергия на препараты?

– Нет, кажется.

Врач уходит. Но через минуту возвращается с моим знакомым Сергеем Ивановичем. Андрологом с рыжей бородой и внешностью уездного врача из булгаковских рассказов.

– Раздевайтесь, ложитесь на стол, – говорят они не церемонясь.

На слабеющих ногах я иду к ужасной конструкции посреди яркой комнаты с кафельными стенами. Больше всего это похоже на широкий крест – длинная продольная часть для тела и ног, две поперечные планки – для рук. Я ложусь на это распятие и упираюсь взглядом в яркий слепящий свет над головой.

«Может, помолиться?» – мелькает у меня в голове. Чтобы всё было хорошо… Какие слова нужно произнести для этого? «Отче наш, сущий на небесах»?

Из-за этого света я почти ничего не вижу вокруг, только чувствую, что мне фиксируют распластанные руки, словно я собираюсь вскочить и сбежать от этого ужаса и беспомощности.

На мгновение свет ламп заслоняет лицо наклонившегося анестезиолога. На нём брезгливое и жалостливое выражение, с каким смотрят на попавшую под машину кошку.

– Мы сейчас сделаем премедикацию. Это успокоит. Можете почувствовать слабость.

В вену небольно вонзается игла. Чьи-то руки одновременно подсоединяют манжетку для изменения артериального давления. На грудь ставят электродные датчики для регистрации электрокардиограммы.

Я прислушиваюсь к себе, пытаясь почувствовать момент действия препаратов. И, кажется, в это самое время теряю сознание.

13

– Вы слышите меня? – звучит в темноте чей-то голос.

– Да, – говорю я трудным шёпотом.

Первое ощущение, которое возвращает меня из небытия, – сильная боль в горле. Точно пока я спал, у меня началась ангина. Потом я вспоминаю про интубацию трахеи. Про искусственную вентиляцию лёгких. Наверное, мне только что достали эту самую интубационную трубку, вот и саднит гортань.

Свет в операционной проникает даже через закрытые веки. Кроме боли в горле, я больше ничего не чувствую. Мне хорошо и спокойно, хочется просто спать и долго не просыпаться. В какой-то момент я и на самом деле проваливаюсь в сон, но прихожу в себя, когда меня принимаются перекладывать с операционного стола на каталку.

Лампы на потолке медленно проплывают надо мной, пока меня везут в реанимационную палату. В палате я делаю попытку самостоятельно перебраться с каталки на койку, но сильная боль внизу живота сразу отнимает все силы. Точно меня несколько раз ткнули ножом, но не зарезали насмерть, а лишь оставили калекой.

Андролог здесь, рядом. Он не улыбается, но и не выглядит встревоженным.

– Всё хорошо? – спрашиваю я.

– Да, операция прошла нормально. Как вы себя чувствуете? Головная боль, тошнота?

– Живот ноет.

– Швы будут болеть несколько дней. Если сегодня боль усилится, скажите. Дадим обезболивающее. Постарайтесь не вставать несколько часов, а к вечеру уже можно. Тогда переведём обратно в вашу палату. Сутки побудете у нас, потом отпустим домой.

– Спасибо, – я киваю. После наркоза всё вокруг кажется каким-то зыбким. И глаза точно не поспевают за движениями головы.

Когда он уходит, я приподнимаю простынь и смотрю на своё тело. Прямо под пупком приклеена пластырем плотная марлевая блямба. Ещё две – справа и слева от лобка, который меня попросили побрить перед лапароскопией. Сильнее всего болит там, где пупок. Отзывается на каждое движение. Я опускаю простынь и закрываю глаза. Какой смысл жаловаться на боль, которая всё равно пройдёт?

Так истекает час или два. Я скольжу по поверхности сна, как водомерка по луже, не проваливаясь в него с головой и не выныривая из дрёмы. Теперь в моём теле есть титановая клипса, которая останется внутри навсегда, до самой смерти. Когда год назад у меня выпал зуб, я долго мучился чувством безвозвратной потери. Этот кусочек моей плоти, оторвавшись от организма, будто сразу на шаг приблизил меня к смерти. А сейчас где-то среди моих внутренностей появилась новая деталь, которая прежде не имела ко мне отношения, а теперь она – часть моего сложного и запутанного устройства. Всё честно, всё правильно. Жизнь обязательно компенсирует наши потери и поражения, вот только ни за что не угадаешь, как именно она это сделает.

В палате возникает медсестра. Она даёт градусник. Я с удовольствием зажимаю прохладное стекло подмышкой.

– Подержите минут пять, потом оставите на тумбочке, я заберу.

Я держу все десять, послушный и терпеливый пациент. Делайте со мной что угодно, пусть только моё семя вновь станет плодородным.

Медсестра возвращается через четверть часа.

– Тридцать семь и пять, – говорю я ей, глазами показывая на тумбочку.

– Повернитесь на бок, – просит медсестра. В руке у неё шприц. Это антибиотик.

Я немощно переворачиваюсь, являя девушке слабые ягодицы. Все эти медицинские манипуляции и осмотры, разговоры о сперме и яйцеклетках постепенно притупляют моё чувство стыда. Всё личное выставлено напоказ. То, что должно быть тайной, стало предметом внимания посторонних людей. Вывернута наизнанку вся интимная жизнь, и я раз за разом вынужден унизительно признаваться в своей несостоятельности. Меня это расстраивает, очень. Кто знает, что ещё нам с Люсей предстоит пережить? Как жаль, что всё так вышло.

Точно откликаясь на мои мысли, жена появляется на пороге палаты. Они с медсестрой смотрят друг на друга, прежде чем одна решает зайти, а другая – выйти.

Люся подходит ко мне и становится рядом, глядя сверху вниз. Я улыбаюсь ей. Я ведь и правда рад её видеть. А что она? Рада ли? Может, больной и слабый, я просто делаюсь ей более интересен? У неё всегда было какое-то нездоровое влечение к умершим. Она может долго и искренне сопереживать почти чужому человеку, потерявшему близкого родственника. Случается, за компанию ходит на похороны тех, с кем была едва знакома. Всегда сообщает мне новости, если скончалась какая-то знаменитость. Вдруг и сейчас слабая тень смерти на моём лице делает его привлекательнее?

Жена садится на корточки и целует меня.

– Привет, – говорю я. – Вот и всё, не так уж и страшно. Раз, и починили.

– Покажи, – просит Люся.

Я поднимаю простынь. Жена трогает кончиками пальцев мой белый живот. Осторожно гладит марлевые блямбы. Поправляет немного отклеившийся пластырь.

– Больно?

– Да.

– Маленький мой.

Мне делается стыдно за всё, что я наговорил ей в последние дни.

– Завтра должны выписать.

– Я знаю, я говорила с врачом.

– Уже? И что он сказал?

– Тебя дольше оперировали, чем они рассчитывали. Говорят, оказалась довольно сложная сеть кровеносных сосудов. Даже пришлось звать на помощь второго хирурга.

Я прислушиваюсь к болезненным ощущениям внизу живота. Наверное, там всё расковыряли сильнее, чем предполагалось.

– Вот твоя одежда, – Люся кладёт бумажный пакет рядом со мной. – Помочь тебе одеться?

– Не надо, – я морщусь, – не сейчас, я сам потом попробую. Меня вечером всё равно вернут в общую палату.

– Есть пока нельзя, – продолжает Люся, – поэтому я ничего не принесла. С утра будет можно.

– Я и не хочу, если честно.

– Не тошнит?

– Нет. Просто не хочу.

Жена снова рассказывает о том, как прошла операция. Но я не очень-то внимательно её слушаю. Я сосредоточен на себе. Больное тело без остатка отдаётся своему недугу. Болезнь есть высшее проявление эгоизма.

В палату снова заходит медсестра с очередным шприцем. Я послушно оголяю зад.

– Вам лучше уйти, – говорит она Люсе.

– Я тебя очень люблю, – шепчет жена мне в ухо.

– Я тебя тоже, – целую нежно её в ответ.

В правую ягодицу вонзается игла забвения. После укола снова тянет в сон. Я отворачиваюсь к стене и выключаю у телефона звук. Во сне время пройдёт быстрее. Сон приблизит меня к тому моменту, когда жизнь даст мне что-нибудь взамен этой боли. Ведь не бывает так, чтобы совсем ничего не получать взамен потерь, правда же?

И я закрываю глаза с одним только желанием: побыстрее закончить этот день и начать следующий.

Должно быть, мне снится сон. Я вижу, как захожу домой. Громко работает телевизор. Идёт очередной выпуск Comedy Club. Ноги движутся тяжело и медленно, точно я шагаю по колено в воде. Но я упрямо иду, преодолевая сопротивление, к закрытой двери комнаты, которая раньше была детской. Лишь у самой двери я останавливаюсь в нерешительности. Что я там увижу? Чего я жду?

Сердце стучит часто и сильно. Это так мучительно, когда жизнь то дарит надежду, то отнимает её. Вот и сейчас мне страшно оттого, что надежду снова отнимут. Даже сейчас, во сне. Ведь это всегда может случиться, спишь ты или бодрствуешь.

Я прислушиваюсь – за дверью ни звука. Только телевизор надрывается в пустоте квартиры, которая кажется чужой и страшной. Словно в ней живут не люди, а призраки.

И я открываю дверь.

У противоположной стены стоит кроватка. Точно такая, в какой спал мой сын. Белая, с мягкими бортиками по краям. В кроватке стоит девочка лет трёх. Она черноволосая, одета в ночнушку, светлую, как утренний туман. Личико бледное, и глаза глядят на меня внимательно и строго. Одной рукой девочка держится за край кровати, вторая опущена вниз, будто в ней что-то тяжёлое.

Это же наша дочь, догадываюсь я внезапно и делаю шаг вперёд.

– Папа, – говорит она. Я готов расплакаться прямо сейчас. Я иду к ней вязкими шагами, ужасно медленно и не приближаясь при этом ни на метр.

– Папа! – повторяет она громче, и в её детском голосе неожиданно звучат угрожающие нотки. – Где ты был? Разве ты не знал, что я родилась?!

– Я… – я хочу хоть что-нибудь сказать, и не могу произнести ни слова.

И тут она поднимает вторую ручку, которая всё это время была скрыта бортиком кроватки. В ней чёрный пистолет. Неестественно огромный, по сравнению с ребёнком.

– Я ждала тебя столько лет! – говорит она внезапно изменившимся голосом. Скрипучим и старым.

Девочка направляет пистолет на меня и стреляет прямо в живот. Как раз туда, где белыми шрамами остались крестики лапароскопии.

14

Я засовываю ей руку прямо в трусы. Я ещё первый раз хотел так сделать, когда мы только познакомились. Наверное, тогда это было неуместно. А теперь Лиза не то чтобы рада моему вторжению, но и не стремится избавиться от пальцев у неё в промежности. Я тоже не тороплюсь. Наслаждаюсь моментом.

Этот момент всегда особенный. Мне уже тридцать пять лет, а я всё равно как в первый раз дрожу, когда рука преодолевает сопротивление резинки трусов и проваливается в женскую пустоту ниже лобка. И ещё эта округлость, точно специально созданная под размер ладони. И эти короткие жёсткие волосы. И эта щель, которая раскрывается, когда нажимаешь на неё пальцем.

Мы стоим и целуемся в парке. Её платье задрано до пояса, и моя рука у неё в трусах. Всего лишь второе свидание, а я уже так здорово продвинулся. В прямом и в переносном смысле. Что же будет дальше, чем всё это кончится?

– Какой ты быстрый, – говорит Лиза. Совсем как тогда, во время нашей первой встречи.

У неё влажно и тепло внизу. Я с неохотой, медленно вытаскиваю руку. Пальцы скользкие от этого преступного проникновения. Во рту стоит вкус её слюны и чего-то ещё. Наверное, юного возбуждения и желания секса. Ведь я ещё могу вызывать такое желание? Спросить у неё об этом или она сама даст мне знать?

Лиза одёргивает платье. У неё раскраснелся рот от моих поцелуев. У меня болят швы от операции. Лучше всего я себя чувствую, когда стою ровно или лежу. Наклоняться и обниматься мне трудно. Собственно, мне вообще не очень-то ловко с этой девчонкой, которая на вид в два раза меня младше. И как я решился засунуть ей свои пальцы?

– Сколько тебе лет? – спрашиваю я. – Ты мне так и не сказала.

– Не бойся, из-за меня тебя не посадят, – ухмыляется она.

– Восемнадцать?

– Пятнадцать.

– Ты!..

– Шучу, шучу! Семнадцать. А тебе?

– А я старый.

– Совсем старый?

– Мне тридцать… пять.

Лиза свистит и округляет глаза. Мне плевать, что она сейчас думает. Много это или не очень для неё? Меня её юность вполне устраивает. Меня будоражит эта сумасшедшая разница.

– Тебе не дашь столько, – говорит Лиза. – Ты ещё ничего, молодо выглядишь.

– Гены, – говорю я, – в мать пошёл, она тоже долго не старела.

– И седых волос нет, – рассматривает она мою голову.

– Издеваешься? Я же не пенсионер всё-таки!

– Но ты всё равно старый! – Лиза капризно морщит лоб. – Почему тебе не восемнадцать? Было бы тебе восемнадцать, всё было бы проще.

Насчёт этого я сомневаюсь. Мне никогда не было просто с девушками. Ни тогда, ни сейчас. В её возрасте я встречался с замужней двадцативосьмилетней женщиной. Наверное, её тоже будоражила разница между нами. Она снимала передо мной трусы и подставляла волосатый рыжий лобок, а я задыхался от возбуждения и даже не понимал, что с этим делать. Потом она помогла потерять мне девственность и попыталась покончить с собой, когда мы расстались, а её муж спустя две недели выбил мне зуб. С тех пор я больше её не видел. Но слышал, что от мужа она так и не ушла, и другие любовники моего возраста у неё ещё были.

– В отношениях всегда непросто, – изрекаю я, – иначе писателям не о чем было бы писать. Это я точно знаю.

– Слушай, писатель, – Лиза гладит меня по груди, а потом доверчиво прижимается, как младшая сестрёнка, – придумай для меня одну вещь, можешь?

– Какую вещь?

– Название для группы. Только не смейся. У нас с девчонками есть проект. Женская группа. Мы будем читать рэп. И нам нужно какое-то название. Мне всё не нравится, что они предлагают. Они хотят на английском, а я считаю, что это должно быть русское название.

– В общем, да, – соглашаюсь я, – лучше, конечно, на русском.

– Вот и придумай.

– «Южный фронт», – ляпаю я.

– Почему?

– Звучно, – пожимаю я плечами, – и есть местный колорит. Можно ещё как-то иначе обыграть слово «южный». Например, у нас есть объездная улица – Южный Обход, тоже неплохо, а?

Лиза задумывается. Я рассматриваю её профиль. Она красивая. Безо всяких этих писательских условностей вроде «она была бы хороша, если бы не слишком близко посаженные глаза». Или «у неё были приятные, хотя и не совсем правильные черты лица». Нет, ничего такого. Просто красивая, и всё.

– Южный обход – круто, – говорит она. – Ты молодец. Может, ещё тексты будешь нам писать?

Вместо ответа я её целую. Когда она в ответ обнимает меня за шею, сжимаю руками её ягодицы и сильно прижимаю к себе.

– Ну, хватит, – Лиза шутливо отталкивает меня. А может, и правда немного опасается моих приставаний. Особенно после того, как узнала про мой возраст. Меня-то её «семнадцать» (или «пятнадцать»?!), наоборот, распалили. И задница у неё крупная не по годам. Я снова пытаюсь за неё ухватиться.

– Хва-а-а-атит, – капризничает она. – Пошли лучше погуляем.

– Слушай, а ты красивая, – говорю я. – Будешь популярна.

Лиза краснеет и берёт меня за руку. У неё на большом пальце правой руки зелёное малахитовое колечко.

Мы двигаемся по аллее, усаженной каштанами. Саранчи теперь почти нет. В городе ей не выжить, тут асфальт и вечно голодные воробьи. В городах могут жить только люди, и то не всем это подходит. Хотя я, например, всегда предпочитаю дома и улицы дикой природе. Мне уютно и хорошо в мире, созданном людьми, а в безлюдных местах – где-нибудь в лесу или на море – скучно. Вот и сейчас я тороплюсь выйти из парка и оказаться где-нибудь на проспекте. Пусть даже нас там могут увидеть. В сущности, что такого, если нас увидят? Решат, что у меня молодая любовница? Но разве это так заметно со стороны?

– Я… – начинает Лиза.

– Знаешь… – вспоминаю я.

Мы заговариваем вместе, сталкиваемся первыми словами и снова молчим. День сегодня чудесный, и небо такое, будто кто-то разорвал в клочья ватное одеяло. Я бы предпочёл вообще не разговаривать, когда стоит такой хороший день. Лучше снова запустить руку ей в трусы и щупать там, а не придумывать темы для разговора. Это когда тебе двадцать лет, легко быть остроумным и интересным; совсем другое дело, когда тебе уже тридцать пять. А скоро и вовсе сорок. Пусть она меня спрашивает о чём-нибудь, пусть интересуется моим внутренним миром, я могу рассказать о чём угодно. Только, ради бога, не заставляйте меня быть таким, каким я был в юности. Я уже не тот, мне трудно притворяться влюблённым.

– Я тебя перебил, – подсказываю Лизе. – Что ты хотела сказать?

– Да ничего особенного.

– Ну всё-таки?

Лиза улыбается вместо ответа. В её улыбке кроется какая-то хитрость. Эта хитрость, конечно, здорово всё портит. Я же вижу, что она хочет произвести на меня впечатление. Она хочет, а я нет – вот в чём разница между нами. Я-то знаю, чего от неё добиваюсь. Чего ей от меня надо?

– Я хочу тебе рассказать одну историю, – говорит она, – если интересно.

Самое интересное в Лизе – это, конечно, её возраст. Но историю я тоже готов выслушать. Может быть, она мне подскажет что-нибудь, как прервать моё затянувшееся литературное молчание?

– Я лунатик, – заявляет она.

– Как?

– Самый настоящий лунатик.

– Ходишь во сне?

– Да!

– Ну ладно.

– Правда.

– И не просыпаешься?

– Нет.

– А как ты узнала, что ты ходишь?

– Два дня назад был один очень странный случай.

– Какой?

Лиза облизывает губы. Нам жарко. Прежде я любил лето и не любил зиму, а теперь, кажется, лето мне тоже становится не по нраву. Я многое разлюбил за последние годы. Подозреваю, что изменчивая любовь и нелюбовь к разным временам года – всего лишь свидетельство каких-то разрушительных перемен внутри меня. И бесплодие, наверное, тоже где-то в этой череде неочевидных закономерностей.

– Только никому не говори.

– Что ты!

С каждым годом лето – будто всё жарче. И вокруг только и разговоров об этом. Большинство находит, что да, климат меняется, я и сам не припомню, когда так потел и страдал. Мне тоже с возрастом начинает казаться, что я ещё не заставал ни такого жаркого лета, ни такой холодной зимы, ни такой одинокой осени.

– Я лунатик, – снова говорит Лиза. У неё легкий пушок на верхней губе. Наверное, с годами он потемнеет. Во что она вообще превратится, когда доживёт до моих лет? Будут ли у неё дети?

Мы доходим до конца аллеи, разворачиваемся и идём в обратную сторону. Кажется, я нашёл в ней недостаток. Теперь всё время буду думать про этот пушок, когда станем целоваться. И в трусах у неё жесткие юные волосы. Но это даже хорошо. Вот у моей жены там нет никаких волос, и я не особо от этого в восторге. Меня возбуждает в женщинах животное начало. До известного предела, конечно. Правда, этот предел я устанавливаю себе сам.

– Мне приснился сон, будто я очень хочу в туалет и никак не могу найти место. Ни присесть, ни юбку задрать.

– Какой интересный сон, – говорю я.

– Погоди, дело не в этом. Сон внезапно меняется. И я оказываюсь в ванне с какой-то девушкой.

– Какой интересный сон, – повторяю я.

– Она ложится на дно ванны, а я сажусь над ней и начинаю ссать прямо на неё. Так приятно ещё стало во сне. Я чуть не кончила. А потом получается так, что это ванная в нашей с мамой квартире. И я просто выхожу, иду к себе в комнату и ложусь спать.

– А девушка?

– Ну, она куда-то делась. Наверное. Не знаю. Не в этом же дело.

– В чём дело?

– В лунатизме. В общем, я проснулась рано. В пять утра, может. Солнце уже светило, как сумасшедшее. И я встала. Пошла в коридор, а там шкаф – дверцы настежь, половина вещей на полу. И посреди них моя сумка. Открытая. Полная моей мочи.

– Ого, – говорю я.

– Ого-го! И по полу тоже растеклось. Сумка вся раскисла. Это я сделала. Встала во сне, дошла до шкафа, вытащила оттуда сумку и нассала в неё. А потом опять легла.

– Напиши песню об этом, – я пытаюсь иронизировать. На самом деле я возбудился. Я тут же представил, как всё это происходит – всё, что было в её сне.

– Прикалываешься? При чём тут песня? Это же страшно. А вдруг я так с ума схожу? Если я вот так ночью встану и убью кого-нибудь?

– Кажется, был такой фильм…

– Я теперь всё время об этом думаю.

– Я теперь тоже.

– Нашёл о чём думать.

– А зачем ты мне такое рассказала?

– Потому что я боюсь.

А я думаю, чтобы произвести на меня впечатление. Но вслух этого, конечно же, не говорю. Пусть не знает, что я её раскусил. Я же в два раза старше, в десять раз опытнее, мне это не трудно. Мне и промолчать лишний раз не сложно. Мне бы, наоборот, собраться со словами, найти их.

– Если это было один раз, то ещё ничего не значит, – успокаиваю я, – может, ты просто так взрослеешь.

– Я и так взрослая, – говорит Лиза.

Какая она вульгарная, думаю я про себя. Молодая, хочет казаться раскованной и опытной. Вот взяла и запросто рассказала, как обмочилась во сне. Моя жена никогда мне ничего такого не рассказывала. Интересно, она мне изменяет? И если изменяет, то в разговорах с другим мужчиной она употребляет такое слово, как «ссать»?

– Конечно, мы оба взрослые.

– А почему ты развёлся?

– Жена полюбила другого.

– Ты её до сих пор любишь?

– Нет.

– Хочешь вернуть?

– Нет.

Меня злят эти вопросы. Дурацкие. Девчачьи. Я уже не в том возрасте, чтобы отвечать на такие вещи всерьёз. Я уже всерьёз ни в чём не уверен. Откуда я знаю, какую жизнь хотел бы прожить, и с кем? Сначала я хотел вернуть первую жену. Потом я хотел вернуть сына. Да кто мне его вернёт? Что упало, то пропало. У мужчин нет никаких прав на детей. Если у тебя отберут ребёнка или просто встанут между ним и тобой, тебе не поможет ни любовь, ни жертва.

– У тебя парень есть? – вдруг спрашиваю я, перехватывая инициативу.

– А я не знаю, – ухмыляется Лиза.

– Как это?

– Вот так. Пока не знаю.

Ах, вот оно что. Это намёк. Мол, сложится у нас что-то серьёзное или нет. Ох уж эти двусмысленные слова, приподнимающие тайну, как юбку. Впрочем, тут и тайны-то никакой нет. Для меня эта девчонка вся как на ладони. Со всеми её надуманными причудами. Для меня пока тайна, что у неё в трусах. Я бы там разобрался подробнее, в другой раз.

– А говоришь, взрослая, – разочарованно тяну я, – вот подрастёшь и всё узнаешь про парней.

– Думаешь, я девочка? Боишься?

Я снова её целую. Я уже это делал, знаю. Мужчины и женщины только воображают, что они совершают что-то особенное в любви и в постели. А на самом деле всякий раз одно и то же. Все на один лад. Женщина одна, лица разные.

Когда-то я думал, что никогда не избавлюсь от привычки постоянно влюбляться. Но всё проходит, прошло и это. Вот, надо же: такая возможность, чтобы влюбиться сейчас, – и не могу! Не хочу. Скучно. Лень. Даже не верится, что когда-то я мог навязчиво целыми днями думать об одной и той же девушке. Мысленно с ней разговаривать. Мечтать о ней. Словно моё бедное сердце взяло и отказалось от функций, которые ему больше не нужны. Без возможности всё восстановить. Но я-то, конечно, приспособился жить и с таким сердцем. Просто иногда боюсь, что мой творческий кризис как раз из-за этого. Из-за этой пустоты, которую я ничем не хочу заполнить.

– Хочешь прийти к нам на репетицию? – спрашивает Лиза.

– Хочу, – вру я. Меня её репетиция мало интересует. И вообще, не хотелось бы видеться с ней при свидетелях. Она начнёт со мной обниматься. Все всё поймут. Решат, что мы встречаемся. А это уже измена, скандал. Я, откровенно говоря, боюсь таких скандалов. И репутации неверного мужа тоже боюсь. Я привык думать о себе совершенно иначе. В своих сексуальных фантазиях я всегда представляю собственную жену даже тогда, когда с ней трахаюсь. Верный муж, так это называется? Пожалуй, да.

– У тебя наверняка появятся какие-то идеи, – размечталась она. – Ты нас послушаешь и что-нибудь подскажешь. Ты же писатель? Ещё и старый к тому же.

– Не называй меня старым.

– Был бы не старым, всё было бы по-другому.

– Как?

– А я не знаю.