Сны Лилит Марьясов Алексей

Что такое жизнь? Что такое человеческое тело? Откуда эти желания и похоть? Мы томимся влечением к другому полу, а потом сгораем, и жизнь кончена.

Разные мысли крутятся у меня в голове. Кажется, я начинаю дремать. И тут жена появляется в спальне. Одетая. И волосы красиво уложены. Стёкла очков блестят холодно и равнодушно.

– Я поеду, покатаюсь, – говорит она. – Может, к Маше заеду на кофе. Ты не жди. Спи, если хочешь.

Хлопает входная дверь. Я остаюсь один. Ни звука ниоткуда.

– Ну и ладно, – говорю я сам себе. – Ну и ладно.

9

Суббота. Вечер. Я иду в центр города. Туда, где всегда много молодёжи в это время.

Справа и слева остаются вросшие в землю домики старых кварталов. На фасадах темнеют деревянные двери. Они никуда не ведут, за ними стены из жёлтого ракушечника. Но дороги жизни, в сущности, тоже никуда не ведут, а идти по ним всё равно надо.

Мало-помалу улицы становятся шире, и людей вокруг больше. У перекрёстка долго не решается перейти дорогу молодой инвалид со скрюченной у груди рукой.

– Зелёный! – говорю я ему, – можно! А он всё равно стоит и озирается по сторонам. И рука у груди – сухая, слабая, беспомощная. Что с ним станется через пару лет? Будут ли у него когда-нибудь дети?

На углу улицы девушка играет на скрипке. Я останавливаюсь и кладу деньги в открытый футляр. Такая стройная, музыкант. Вряд ли она собирает на пиво. Я даже слушаю пару минут её музыку. Лица девушки почти не видно, склонилась над инструментом, и чёрные волосы упали вперёд. Тонкие руки быстро движутся, запястья словно вот-вот сломаются, хочется пожалеть её и забрать с собой. Куда – я и сам не знаю…

Я отворачиваюсь от девушки и иду прочь. «Времена года» Вивальди несутся мне в спину. По коже пробегают мурашки от этих звуков. Слишком уж я сентиментальный человек. И натура у меня не столько художественная, сколько сентиментальная. Может, оттого и не пишется мне? Не разгадал себя сразу, и вот мучаюсь теперь самообманом?

Впрочем, надо гнать эти мысли. Сомнения – самораскручивающийся механизм. Для них не нужно никаких усилий. Усилия нужны, чтобы взять себя в руки, заставить работать, написать хотя бы план будущего романа.

Книга никогда не создаётся в той последовательности, в которой мы её читаем. Вначале в тишине, как звёзды в вечернем небе, появляются отдельные слова. Со временем их всё больше, и вот уже ткань текста начинается натягиваться на отдельные образы, имена и события. Чем больше звёзд, тем ярче созвездия. Чем больше нужных слов, тем крепче повествование. А в моём романе пока что темно. Я не вижу ни его начала, ни окончания. Оттого, что нет слов, на которые я мог бы опереться. Зыбко всё.

«Скрипка», – записываю я в свои заметки. «Сухая рука», «заколоченные двери на фасадах домов». Вот и всё, пожалуй.

Яркие огни вечернего бульвара заставляют меня идти к ним. Вместе с юношами и девушками в шортах и кедах, с рюкзаками и лонгбордами я выхожу на жёлтый свет натриевых ламп. Здесь всюду продают кофе, и многие гуляют со стаканчиками в руках. Из кофеен и булочных пахнет корицей и карамелью. Столики выставлены прямо на тротуар. Тут и там едят штрудели и чизкейки. Мне бы тоже понравилось скоротать здесь вечер.

Я сбавляю шаг, присматриваясь к посетителям кофеен. Честно говоря, мне так одиноко сегодня. В юности мне казалось, что одиночество – тайный двигатель творчества, а теперь, похоже, и в этом источнике я всё исчерпал до дна. Моё одиночество больше ничему не учит, вот в чём дело. Я просто хочу женского общества и трахаться. И ещё молчать, не говоря ни пустого, ни важного.

Вот этот столик у стены старого особняка, кстати, мне подойдёт. Уютный свет, маленькие окна с голубыми занавесками. Сочетание бирюзового и фисташкового на салфетках. Девушка в белом платье пьёт какао из высокой кружки. Почему-то она кажется мне особенной. Словно не просто так она здесь сидит.

Я останавливаюсь и замираю, глядя на её гладкие чёрные волосы. Вот она задумывается о чём-то. Чистая кожа, тёмные глаза, острые скулы, мягкий подбородок. Совсем юная. Не то что я, вступивший в пору возрастных изменений. Надо заговорить с ней. Прямо сейчас. Всё равно о чём.

Я делаю шаг в её сторону, и она поднимает на меня взгляд. Наверное, надо что-то сказать: глупо будет, если я продолжу молча на неё пялиться.

– Хотите, я узнаю, о чём вы думаете? – улыбаюсь я. – Я не шучу. Я правда могу это сделать.

– О чём я думаю?

– Да! – я подхожу совсем близко, и её совсем не пугает моё неожиданное внимание. – Вот задумайте какое-нибудь число. От одного до десяти.

– Число? – она смотрит снизу вверх, и я решаюсь присесть на соседний стул из ротанга.

– Любое, какое хотите, – говорю я. – А потом «напишите» его пальцем на салфетке и салфетку скомкайте. Я не буду смотреть, я отвернусь.

– Хорошо, – она улыбается. Из-за какао её зубы не такие уж и белые, но какое это имеет значение для меня, тридцатипятилетнего человека?

– Готовы? Начинаем! – весело говорю я и отворачиваюсь. Люди – мужчины и женщины – идут мимо, ничего не зная ни обо мне, ни о её мыслях. Тёплый ветер катит по тротуару пустой картонный стаканчик. Саранчи всё меньше и меньше. То ли ей нечего есть в городе, то ли её склевали птицы. Да и важно ли это знать, почему она исчезает? Иногда мне кажется, что у природы нет других загадок, кроме тех, что мы ищем.

– Всё? – я поворачиваюсь к девушке. Она сидит с непроницаемым серьёзным лицом. Смятая салфетка лежит рядом.

– Вы правша или левша?

– Правша, – говорит она.

– Тогда возьмите салфетку в левую руку, а правой – сожмите моё запястье. Вот так, крепче.

Она сжимает моё запястье тонкими пальцами с разноцветными ногтями. У неё такие нежные на вид руки, словно детские, и вся она как доверчивый ребёнок.

– Ещё крепче, – говорю я, и её пальчики белеют от напряжения.

– Отлично! Теперь представьте себе число, которое первым пришло вам на ум, когда я попросил задумать. Представили? Прокручивайте его в памяти снова и снова. Постарайтесь вообразить эту цифру в виде чего-то реального. Словно она сейчас висит в воздухе прямо здесь, между нами.

Мы смотрим друг на друга, и девушка улыбается. Она предчувствует: что-то должно случиться, но, как и все, в глубине души не верит в чудо. Её пальцы по-прежнему крепко держат моё запястье.

– Достаточно, – тихо говорю я, – отпускайте.

И она освобождает мою руку. Я встряхиваю ладонь, делая вид, что она затекла от сильного пожатия, и принимаюсь тереть покрасневшую кожу. Девушка пристально смотрит за моими действиями. Наверное, ждёт подвоха. А его нет.

– Смотрите, – ещё тише говорю я, – смотрите внимательно. Что вы видите?

Красные пятна, оставленные её пальцами на запястье, начинают бледнеть. Какие-то контуры проступают на коже. Я снова тру её, и линии становятся чётче.

– Ну?.. – почти шепотом спрашиваю я.

Девушка вскрикивает. Её глаза округляются. Она поднимает на меня взгляд, полный удивления.

– Не может быть!

– Может.

– Но… как?

– Вы это задумывали, да?

– Да, – растерянно соглашается она.

На моём запястье отчётливо проступает красная цифра 7.

– Можете потрогать, она настоящая, – я пожимаю плечами, – это не краска или что-то вроде того.

Она трогает. И наконец верит.

– Я такого никогда раньше не видела! – выпаливает она.

– Просто мы раньше с вами не встречались, – говорю я.

– Я Лиза! – говорит она и подаёт мне руку.

– Евгений, – представляюсь я, и моё собственное имя внезапно кажется мне таким незначительным.

– Со мной можно на «ты».

– Со мной тоже, – я усмехаюсь. До меня только сейчас доходит, что я намного её старше.

– Это фокус? – спрашивает Лиза.

– Можно и так сказать. Но я вас не обманул, правда. То есть… тебя. Я же отгадал мысли?

Она восхищённо кивает. Я сажусь удобнее, теперь чувствую себя увереннее и проще. Что я собираюсь делать? Неужели в самом деле жду от этого знакомства какого-то продолжения? Не буду же я и правда соблазнять эту девочку, искать её расположения, внимания и ласки?

– Ты без компании? – спрашиваю на всякий случай.

– Да, – Лиза показывает какую-то книжку. Не мою, конечно. – Я тут читаю иногда. А ты любишь читать?

– Люблю… Да, очень люблю.

Я трогаю себя за мочку правого уха, точно пытаюсь соврать.

– Вообще-то я не фокусник. Я писатель.

– Правда? Писатель?

– Ага. У меня выходил роман. Несколько лет назад. «Энциклопедия поз кошачьего сна». Не читала такой?

– Не, – она делает глоток какао. Наверняка оно уже совсем остыло. – Несколько лет назад я ещё маленькая была.

Она так хорошо улыбается. В её сердце не больше печали, чем морщин на лице. Это я разучился улыбаться людям, всё больше напускаю на себя серьёзный или грустный вид.

– А ты женатый? – вдруг спрашивает Лиза.

Я мешкаю с ответом и решаю соврать. Вот только зачем, спрашивается? Я никогда не изменял Люсе. Разве это вообще может случиться?

– Нет. Я не женат, – говорю я небрежно. Но догадаться, когда я вру, может и ребёнок. Отчасти поэтому я только пишу выступления политикам, но не произношу их сам.

– Я… был женат, – поправляюсь я, чувствуя недоверие. – Развёлся несколько лет назад. Жена ушла. Полюбила другого. Забрала ребёнка и ушла. Теперь я один.

Лиза смотрит на меня с интересом. Я понимаю, что сейчас очень несправедлив к Люсе. Но ведь она ничего не узнает об этом? Ей не будет больно?

– Пошли погуляем? – смело предлагает Лиза. – Я уже устала тут сидеть. И книжка так себе. Раз ты писатель, лучше я с тобой поговорю о чём-нибудь.

– Пошли, – говорю я. – Я больше всего на свете люблю ходить по городу.

Это правда. Её говорить приятно и легко. Вот только не всегда получается. Может, искренность – не постоянное свойство натуры, а вроде озарения, которое может посетить, а может и нет?

Лиза поднимается. Оказывается, она высокая. Мне всегда нравились рослые девушки. Сильные, крепкие, за которыми не нужно нести сумку или приноравливаться к их черепашьему шагу на неудобной обуви. И сейчас нравятся. И Лиза… Лиза мне тоже очень, очень нравится.

Я решаю, что неудобно сразу же подавать ей руку, но она сама берёт меня под локоть. И мы идём вниз по тротуару, туда, где нижняя часть города утопает в акации и каштанах.

– Чёрт, – говорит она с интонацией подростка, – шнурок на кроссовке развязался! Ненавижу их! Матушка купила.

Она запросто наклоняется прямо передо мной и орудует со шнурком. Под белым платьем проступают аккуратные трусы. Не дурацкие стринги, нет, а нормальные девичьи трусики, которые носят исключительно порядочные девушки.

Половое чувство кружит мне голову. Я представляю её голой, лежащей на спине с сильно разведёнными ногами, представляю её стоящей на коленях, глубоко наклонившейся вперёд, представляю, как она лежит на животе, и, заведя руки назад, раздвигает белые ягодицы.

Когда она выпрямляется, её лицо краснеет. Я некстати думаю о пятнах, которые вступают у моей жены на шее в минуты страха или гнева. Она и не догадывается, что я сейчас делаю, о чём думаю в это мгновение. Я совсем не желаю Люсе зла. Но мне так одиноко сегодня.

– Давай не пойдём туда, где безлюдно, – тихо произносит Лиза, – я больше люблю гулять среди людей.

– Давай, – отвечаю я хрипло. – Мне на самом деле неважно. Я – как ты. Как тебе нравится.

– Ты такой покладистый? – неловко кокетничает она.

– М-м, – отвечаю я неопределённо.

Она смотрит мне в глаза. Её лицо почти на одном уровне с моим. Губы тёмные, полные, без помады или блеска. Я неуклюже наклоняюсь к ней, но она отшатывается назад. Тогда я беру её за руку. Тёплую и сухую. Молодая здоровая кровь течёт в её сильном теле. Наверное, она плодовита, как сытая кошка весной.

Лиза не убирает руку. И тогда я целую её в губы. Она не сразу отвечает на мой поцелуй, но постепенно сдаётся, оставляя у меня во рту вкус своей молодости.

Таких, как она, я ещё не встречал. Или встречал очень, очень давно.

– Какой ты быстрый, однако, – говорит Лиза, застеснявшись, когда я отпускаю её.

– Нет, – говорю я, – я совсем не такой.

И мы просто идём дальше. Город обтекает нас, как река гладкие камни. Во всём вокруг чувствуется неудержимый порыв, людские надежды, людские желания. Яркие вывески светят красным, синим и оранжевым. Хочется заблудиться на этих улицах, чтобы всю ночь гулять с ней одной.

– Как ты это сделал? – неожиданно нарушает молчание Лиза.

– Что именно?

– Семёрка на руке, как она появилась?

– Это тайна, – говорю я, – когда-нибудь я тебе расскажу.

Лиза послушно кивает. На её белом платье дрожат разноцветные лучи. Я решаю, что пересплю с ней. Пусть это произойдёт само собой, да, но пусть это обязательно случится.

10

Сегодня у меня родительский день. Я воскресный папа. Не то чтобы мне нравилось применять к себе такое словосочетание, но против правды не попрёшь. Я вижу сына только на выходных. Это приносит какое-то облегчение, но не даёт уверенности, что с ним и с его жизнью когда-нибудь всё будет в порядке. Теперь такой уверенности никогда не будет. Уж не знаю, как он сам разберётся со всем этим, став взрослым.

Мы идём по магазинам, а потом в парк. Обычная для нас программа, когда стоит хорошая погода и не нужно прятаться от дождя в кафе или в кинотеатре. Сегодня погода хорошая. Как, впрочем, и вчера. Как и весь месяц этого дурацкого лета, когда я узнал новое для себя слово «олиготератозооспермия».

В магазине игрушек мир детских радостей состоит из «городов» и «улиц». Есть «город» девочек, есть «город» мальчиков. Девушки в синей униформе охраняют границу между ними, выставив ряды тележек для покупок. От этой центральной линии перпендикулярами уходят «улицы» кукол, конструкторов, радиоуправляемых машин и развивающих наборов для творчества от 0 до 7 лет. Мы с сыном сворачиваем туда, где красуются масштабные модели автомобилей.

– Па-а-ап, а почему «Феррари» всегда красная? – спрашивает Глеб.

– Считается, что так красиво.

– Потому что она спортивная, да?

– Да, – соглашаюсь я, – так она заметнее. Её лучше видно во время гонок. Купим «Феррари»?

– «Феррари», – отзывается сын. – Я сейчас посмотрю, какие ещё есть.

Есть всякие. Лучше всего – металлические, в масштабе 1:24. Почти как настоящие, с поворачивающимися передними колёсами, с открывающимися дверцами и капотом. Сын садится на корточки рядом с «Доджем» с золотистыми дисками. Я опускаюсь рядом, щёлкнув коленом.

– Малыш, ты в школу хочешь? – спрашиваю я серьёзно. В следующем году Глебу будет семь.

Сын кивает, продолжая рассматривать «Додж». В лобовом стекле машинки отражаются белые огни равнодушных люминесцентных ламп.

– Готовишься?

– Па-а-ап, давай посмотрим ещё радиоуправляемые.

– Давай, конечно.

Мы сворачиваем на другую улицу, где пахнет пластиком. Здесь тоже есть на что посмотреть. Хотя детский шопинг в целом вдохновляет меня не больше, чем женский. Я просто хочу сделать ему приятно, вот и всё. И, наверное, стремлюсь осуществить это самым простым способом.

Глеб бросается к пластмассовой копии БМВ X5. Я иду за сыном, глядя на аккуратную лесенку светлых волос на детском затылке.

– Как ты думаешь, сколько у него скоростей?

Я пожимаю плечами.

– Тебя мама постригла? Тебе идёт, красиво.

– А задняя есть? – спрашивает Глеб.

Я оглядываюсь по сторонам, ища консультанта. Я быстро выдыхаюсь, отвечая на детские вопросы. Тем более что мои ответы, в сущности, мало что решат или изменят.

– Знаешь, пап, – сын ставит машину на место и принимается отгрызать ноготь на указательном пальце. – Мне он не нравится.

– Почему?

– Просто не нравится. Давай лучше купим модельку?

Я беру Глеба за руку, и мы идём назад. У него маленькие пальцы, сплошь в заусеницах, с ногтями, обгрызенными почти до крови. Детская ладонь в моей руке влажная и тёплая. Жалость сжимает моё сердце.

– Не грызи ногти, – говорю я. – Там грязь и вообще – болеть будет. Хочешь, я тебе крем куплю специальный? Чтобы кожа заживала?

– Па-а-ап, а тебе какая машина больше нравится? «Феррари» или «Делореан», как у Марти МакФлая?

– «Делореан».

– Так давай купим «Делореан»! – осеняет сына. – Он разгоняется до восьмидесяти восьми миль в час!

– Мы, скорее всего, его не найдём здесь, – искренне сомневаюсь я.

– Почему?

– Потому что он редкий. А модельки продают тех машин, которые часто встречаются в жизни.

Сын обескураженно обводит взглядом стеллажи с миниатюрными автомобилями. Указательный палец снова оказывается во рту. Я беру Глеба за руку и пытаюсь преодолеть его сопротивление.

– Скажешь маме, чтобы тебе пальцы кремом намазала, хорошо?

– Ладно… а почему нет «Делореана»?

– Давай возьмём «Феррари». Может быть, «Делореан» когда-нибудь ещё попадётся. На следующих выходных.

Глеб аккуратно берёт коробку с красной спортивной машиной.

– Нравится? Давай купим и пойдём на улицу. Здесь жарко.

– Пап! У неё значок «Феррари» прямо на капоте, смотри!

– Ты кушать хочешь?

– А почему у «Феррари» на значке лошадь?

– Дома ел? Или нет?

– У «Феррари» самый красивый значок!

– Глеб!

Я не выдерживаю и повышаю голос. Девушка-консультант, охраняющая границу между мирами мальчиков и девочек, поворачивается и смотрит на нас. У неё треугольное лицо, широкое в скулах и острое к подбородку. Совсем как у моей жены.

– Пойдём на кассу, – говорю я сыну.

Он молча поворачивается и идёт вперёд, прижав к себе коробку. Всякий раз мне стыдно, когда я кричу на него.

– Можем ещё что-нибудь взять. К этой машинке. Хочешь?

Глеб не отвечает. Он сосредоточенно смотрит себе под ноги. На полу размещены указатели: «товары для девочек», «товары для мальчиков», «одежда», «детское питание».

Мне приходит в голову, что он не хочет меня слышать. Слова отлетают, как от стенки. В раннем детстве, ещё до школы, у меня появился приятель, с которым я познакомился, разговаривая через стенку. Мы общались на смежных балконах. Играли в «Морской бой». Ели в лесу кислицу… Или это был уже другой приятель? Не помню. Плохо, что однажды кинешься вспоминать детство, и окажется, что ничего ты по-настоящему не запомнил. Так, лишь запало в сердце одно, другое, третье…

Красную машинку размагничивают на кассе, чтобы её можно было вынести из магазина. Я прячу чек в бумажник. Какая разница, сколько стоит игрушка? Матери Глеба не нужно об этом знать. Ему и подавно.

– Пошли в парк, – говорю я.

Сын шагает молча. Феррари постукивает в коробке, которую он не выпускает из рук. Пожалуй, так мы погуляем ещё час или два, а потом я просто отвезу его домой. Я знаю, что всё это время меня будет сопровождать грызущее чувство потери. Тоски по маленькому ребёнку, который сейчас рядом, но расставание с ним неизбежно. Но что поделать, если жизнь так разделила нас?

– Я по тебе скучаю, – вдруг говорю я. – Ты скучал?

– Па-а-ап, – тянет Глеб, – давай купим сладкую вату?

11

– Мама, мама, я хочу младшего братика, – говорит Гарик Харламов.

– Ты что, он же спит! – говорит Тимур Батрутдинов.

Я поднимаю бокал коньяка и делаю большой глоток. Люся смотрит Comedy Club. Тихий сонный час между вечером и ночью. В комнате нет другого света, кроме экрана телевизора, и лицо жены в его мерцании то появляется из сумерек, то уходит в тень.

– Ватсон, Ватсон! Ватсон, поднимайтесь, у меня здесь замечательный мотоцикл!

– Что у вас там, Холмс?

– Я говорю, у меня тут опиум и я на скрипке играю. Поднимайтесь!

– Конечно, поднимаюсь!

Люся улыбается. Она любит Comedy Club и смотрит его практически каждый день. Раньше я советовал ей читать книги, но потом отстал с этими советами. Сам-то хорош, много читаю в последнее время? Нет. Книги раздражают меня, как запах табака раздражает человека, бросившего курить. И я успокаиваю себя мыслью, что потребление произведений искусства по большей части никчёмный процесс. Это кажется, что искусство чему-то учит, а на самом деле просто читаешь и коротаешь жизнь.

– Ватсон, ну вы по кругу бегаете! Давайте идите сюда! Так, давайте сразу. Оп! Опиум, чтобы хорошо. Замечательно! Ватсон, давайте я вам сыграю свой новый менуэт. Вот вы мне сделали, а я вам сыграю!

– Холмс, Холмс, Холмс!

– Шутка, шутка, шутка!

Я поднимаю бокал и осушаю его. Во рту горячо и сладко. Когда становится так горячо и сладко, легче терпеть это пустое время между вечером и ночью. Терпеть Comedy Club, молчание, неудобный диван и своё собственное бессилие. И я наливаю ещё.

– Ты решил пить каждый день? – спрашивает жена, не отрываясь от телевизора.

– Сегодня выходной, почему бы нет?

– Вчера был ром, сегодня коньяк.

– Ну и что, – я пожимаю плечами. Жидкость в бокале кажется тёмной, как крепкий чай.

– За наше общее здоровье! – говорю я. – За здоровые репродуктивные функции. Аминь!

Люся качает головой и утыкается в смартфон. Последние месяцы она много времени проводит так, читая беспрестанные сообщения в мессенджерах и отправляя реплики в ответ. Пожалуй, эта переписка уже весит около миллиона знаков, считая пробелы. Ровно столько мне бы хватило, чтобы отдать в издательство новый роман под своим именем.

– Рядом с уликой вторая улика. Так, смотрите: оп! Одну убили. Что произошло? Убийство! Мотива – ноль. Убийца я! Как вам?

– Но как вы догадались, Холмс?

– Ватсон, всё. Я так больше не могу. Вы дебил. Вы дебил, Ватсон. Вообще, откуда вы взялись? Кто вы такой, а? Скажите мне, кто вы такой!

Я иду на кухню, чтобы отрезать себе ещё сыра. Я предпочитаю сыр к крепким напиткам и мясо к вину. И не люблю пить алкоголь с большим количеством пищи. Может быть, в этом и правда есть какая-то склонность к пьянству. Во всяком случае, к тому, чтобы после сорока лет окончательно заглушить все голоса, ещё звучащие у меня в голове. Ждать этого недолго. Я уже вступил в период необратимых возрастных изменений в организме мужчины. Так, во всяком случае, сказал андролог, а ему нет причин мне врать.

– Включим свет? – говорю я, когда возвращаюсь.

– Не надо, глаза болят.

Мне приходит в голову, что от телеэкрана глаза должны болеть ещё больше, но решаю ничего не говорить вслух. Какое счастье, что нам дана такая возможность – молчать, оставляя все слова в себе.

– Доктор? Доктор чего? Что вы лечите? Вы гинеколог, уролог, венеролог? Кто вы такой?!! Откуда вы взялись? Жил-жил себе Холмс один, и вдруг – бац! Ватсон! Откуда вы взялись? Кто вы такой? Почему я должен жить с каким-то мужиком?!! Объясните мне! Вы знаете, что про нас уже в Скотланд Ярде говорят? Я, гений частного сыска! Задумайтесь, просто задумайтесь: вы хоть раз помогли мне раскрыть хоть одно преступление? Доктор Ватсон? И вообще, у вас имя есть? Как вас зовут? Шерлок Холмс и Доктор Ватсон! Я здоровый мужик, мне не нужен доктор, понимаете?!!

Гарик Харламов, привычно переигрывая, нагнетает истерику и без того в непростой атмосфере полутёмной комнаты. Люся хрипло смеётся, наконец убирая смартфон.

– Ты же недавно смотрела эту миниатюру? – спрашиваю я. – Я прекрасно помню эту шутку про Ватсона. Буквально на днях.

– Ну и что? – говорит она. – А что мне делать? Смотреть, как ты напиваешься?

– Просто поговорить.

– Ты всё равно со мной не разговариваешь. Почти.

– Потому что если я всё время стану разговаривать, то не буду слышать собственных мыслей, – раздражаюсь я.

– Ну, а так ты не слышишь моих мыслей. Тебе плевать?

– Нет.

Злость ищет выхода, хочет прорваться десятками обидных ядовитых слов. Я всегда быстро закипаю, если выпью. Что делать, когда и так чувствуешь, что стоишь на каком-то краю и размахиваешь руками, дабы не свалиться вниз?

– Наше здоровье, – мрачно салютую бокалом, – наше бедное репродуктивное здоровье.

Смартфон жены мелодично пиликает, уведомляя о новом сообщении. Она берёт его и сосредоточенно что-то пишет в ответ. Я делаю очередной глоток. Горячо и сладко.

– Стойте… Стойте… не обижайтесь. Это всё опиум, – утешает меня Харламов. – Одевайтесь, звонили из Баскервиля. Там какая-то собака. Одевайтесь, поехали.

Я складываю губы трубочкой и медленно выдыхаю воздух. Хочется включить свет и прогнать все тени, что толпятся в комнате.

– Кстати, – вдруг говорит Люся, – хотела тебе кое-что показать. Пока ты ещё что-нибудь соображаешь.

Я криво ухмыляюсь в ответ. Мне хочется вложить в эту гримасу своё презрение к её косности и самодовольству. К этим глупым и пошлым шуткам, которыми она накачивается так же, как я напиваюсь коньяком. Но получается жалко. Почти виновато. Наверное, я и правда в чём-то виноват, раз так себя чувствую.

Жена идёт в ванную, и я, воспользовавшись передышкой, зажигаю свет и закрываю жалюзи. По телевизору начинается реклама.

– Смотри, – говорит Люся, возвращаясь.

Она протягивает мне узенькую картонную полоску. Половина её выкрашена в синий цвет. На конце чёрная отметка. Посередине чёрточка красно-коричневого тона. Я знаю, что это такое. Сто раз уже видел. Тест на хорионический гонадотропин человека, вот что это.

– И что? – говорю я.

– Тест на беременность. Отрицательный, конечно. Я не беременна. А ты пей дальше.

Реклама прерывается. Люся выключает телевизор на полуслове, и я тоже не знаю, что мне сказать. Я только чувствую, что должен объясниться и донести свою позицию, но руки опускаются в бессилии и отчаянии. Точно невидимые пальцы сжимают горло. Точно у меня больше нет слов. Нет своих слов. Ни одного.