Завещание бессмертного Санин Евгений
— Он вырезал веки у Сосия и тем самым ослепил его! — добавил Эвбулид, с ненавистью глядя на Кара.
—- Тогда и у меня он сейчас увидит солнышко в последний раз! — усмехнулся в бороду Пел и взял из рук крестьянина услужливо протянутый серп.
— Нет! — закричал Кар, подползая на коленях к Ладу, и, когда тот брезгливо оттолкнул его ногой, метнулся к Эвбулиду: — Ты ведь эллин, неужели ты позволишь в своем присутствии такое варварство?! — Эвбулид отвернулся.
Кар, не вставая с колен, подполз к нему с другой стороны:
— Афиней… Эвбулид! Умоляю тебя, останови их!
— Лад! — нерешительно сказал грек. — Может, не надо?
- А это ты скажи им! — посоветовал сколот, показывая рукой на рабов с клеймами на лицах, изможденных, с многочисленными рубцами на шеях и руках. — Или Сосию! Молчишь? Давай! — кивнул он, склонившемуся над Каром, Пелу,
Дикий вопль надсмотрщика вызвал подобие улыбок на лицах рабов, давно отвыкших от веселья.
Ослепленный Кар, смаргивая на землю кровь, стоял на коленях и протягивал вперед руку, словно ища человека, который помог бы ему подняться.
— Кончай его! — посоветовал бородачу Лад и, обращаясь к остальным, закричал: — В подвалах этого дома еда и вино, в кузнице — оружие! Разбирай все, что нам может понадобиться!
Люди бросились к дому, кузнице. Одни, принялись разводить костры и разделывать туши овец. Другие рубили длинные ровные ветви деревьев и насаживали на них наконечники копий. Третьи размахивали мечами Сосия перед воображаемыми фигурами римлян.
— Куда его? — спросил Пел, кивнув на распластанное тело надсмотрщика.
— Идем, покажу! — стараясь не смотреть на Кара, сказал Эвбулид и повел рабов, потащивших за ноги надсмотрщика, к яме, в которую могильщики стаскивали умерших людей.
Сразу за зеленью сада в лицо дохнуло жутким запахом непогребенной смерти.
С трудом борясь с тошнотой, Эвбулид дошел до края обрыва и показал, куда сбрасывать Кара. Затем, вместо того чтобы поспешно уйти, застыл на месте, узнавая в уже тронутых тлением фигурах — Сосия, Филагра, незадачливых друзей могильщиков. Ему даже показалось, что он узнал ключницу, Сира, Сарда, старика–привратника. А может, это были другие рабы, умершие еще до того, как он появился в этом имении. Сколько их здесь лежало — сто? Двести? Тысяча?..
Тело Кара мягко ударилось о трупы и замерло.
С трудом стряхивая с себя оцепенение, Эвбулид бросил последний взгляд на то, что осталось от знакомых и незнакомых людей, мучивших его и, наоборот, приходивших когда–то на помощь, и уже понимая, что это жуткое зрелище будет преследовать его всюду, напоминая, где бы он ни находился, о днях, проведенных им в рабстве, круто развернулся и бегом бросился догонять далеко ушедших к дому рабов.
К вечеру следующего дня они с Ладом, возглавившим к концу пути пять тысяч человек, вошли в Левки и, смешиваясь с другими такими же отрядами, двинулись по улице к центру города.
Аристоника Эвбулид увидел сразу, едва они ступили на площадь, до отказа забитую простым людом. Он стоял на высоком помосте, где городские судьи еще вчера вершили скорый суд над рабами и бедняками Левков, и разговаривал Эвбулид даже вздрогнул от неожиданности — с… Аристархом.
Чуть ниже, на ступеньках, толпились пергамцы, которых он видел в мастерской Артемидора. Рядом с ними стояла — теперь уже Ладу пришел черед вскрикнуть от радости — Домиция!
— Эвбулид! — призывно закричал сколот и, отчаянно работая локтями, двинулся к центру площади.
Эвбулид почти без помех шел за ним по освобожденному проходу и лишь виновато улыбался в ответ на обрушивающиеся на них со всех сторон гневные окрики. Изредка его недружелюбно хлопали по спине, дергали за локти.
Но что все это было по сравнению с тем, что он наконец–то был свободен и уже предвкушал тот счастливый день, когда станет рассказывать ахающей от ужаса Гедите и притихшим детям обо всем, чем жил, мечтал и надеялся эти бесконечные два года, проведенные им вдалеке от семьи.
4. Гелиополиты
Лад и Домиция стояли, плотно прижатые друг к другу, на самой верхней ступеньке помоста.
— Все эти дни я думал только о тебе, Домиция! — не слушая, о чем говорит Аристоник запрудившему площадь народу, шептал Лад. — Когда меня замуровывали каменными глыбами в подвале Эвдема, я думал только об одном: неужели я больше никогда не увижу тебя?
Домиция не ответила и только слегка виновато пожала плечами.
- Понимаю, ты никак не можешь забыть своего Афинея! — хмуро заметил Лад. — Ну, а если его давно уже нет в живых?
Римлянка метнула на него разгневанный взгляд.
— Да нет, нет — может, он и жив!.. — пробормотал, сникая, сколот. — Но ведь я тоже живой… и не могу без тебя! Зачем мне такая свобода, чтобы я ехал на родину один? Ну, скажи — зачем?
Вместо ответа Домиция глубоко вздохнула.
— Не хочешь даже говорить со мной! — покачал головой Лад и повернулся к вставшему рядом с ним Аристарху: — Слушай, ты великий балий! Дай мне такое снадобье, чтобы она полюбила меня!
— Не могу! — улыбнулся в ответ Аристарх.
— Ну, тогда такое… чтобы я разлюбил ее.
— Да нет на свете таких снадобий! — объяснил лекарь. — Я перечитал множество папирусов и ни в одном из них не встречал ничего подобного.
— Значит, все эти папирусы писали люди без сердца! — воскликнул Лад. — Домиция, вон, уже и разговаривать не хочет со мной.
— Не сердись на нее! — улыбнулся Аристарх. — Она не может этого сделать… Она, как бы тебе это сказать, — онемела. На время!
— У нее после всего… отнялся язык?! — в ужасе спросил сколот.
— Да, что–то вроде этого, — понимая, что здесь не место для подробных объяснений, кивнул Аристарх.
— Домиция! — порывисто повернулся к римлянке Лад. — Я все знаю… Но я буду любить тебя и такой!
Девушка удивленно взглянула на него, наклонилась было, к Ладу, но, увидев предостерегающий жест Аристарха, выпрямилась и сделала вид, что все ее внимание поглощено речью Аристоника, каждое слово которого рабы встречали восторженными криками.
— Я говорю правду, Домиция! — твердо говорил Лад. — Твое молчание будет для меня дороже слов всех женщин на свете! Ты веришь мне?
— Да верю, верю! — не выдержав, шепнула ему на ухо римлянка, когда поднялся такой шум, что она могла не опасаться, что ее латинский акцент будет кем–нибудь замечен. — А теперь давай послушаем Аристоника!
Лад сначала ошеломленно, потом — с недоверием, наконец, разом всё поняв, с буйной радостью посмотрел на Домицию и, послушно кивнув ей, стал внимательно прислушиваться к тому, что говорил Аристоник.
— Да, я бросил вызов римской комиссии, заявив сенату свое законное право на престол Пергама! — говорил тот. — Но, клянусь Гелиосом, что получив диадему Атталидов, я не назовусь Эвменом Третьим, а стану лишь первым гражданином государства Солнца, где все будут счастливы, равны и свободны!
— Так, значит, мы свободны? — закричали в толпе.
— И можем называть друг друга гелиополитами?
— Да, да! — подтвердил Аристоник и, останавливая царившее внизу ликованье, высоко поднял руку. — Но, если мы с оружием в руках не сумеем отстоять право на существование такого государства и не защитим Пергам от Рима, то каждому из нас уготована жалкая участь снова превратиться в рабов!
Лица только что обнимавших друг друга, плачущих от счастья людей стали серьезными. Восторженные возгласы стихли даже в самых отдаленных уголках площади: ремеленники, крестьяне и освобожденные рабы повернулись в ту сторону, куда указывал Аристоник, и стали смотреть на окрашенное в багровые краски закатного солнца море, словно по нему уже плыли тяжелые римские триремы…
ЭПИЛОГ
1
Последняя треть второго века до нашей эры устало клонилась к своему закату. Промчавшись над миром колесницей Гелиоса в безумных руках Фаэтона, она, наконец, коснулась черты горизонта и бросила прощальный взгляд на изнемогшую от груза новых человеческих бед и страданий землю.
Всюду, куда только ветер доносил звуки человеческого голоса, где шумели города и цвели сады, — люди воевали или готовились к войне.
Захватив за три десятилетия Пергам и Нумидию, Рим опять ненасытно поглядывал на остальной мир, и было ясно, что недалек день, когда его очередной жертвой станет еще одно царство.
В понтийских гаванях и сирийских жилищах, в александрийском мусейноне и афинских термах, в иудейских дворцах и даже в далеких галльских хижинах только и слышалось, какое – Каппадокия?.. Египет?.. Британия?.. Понт?..
Лишь один человек, казалось, был бесконечно далек от всех этих гаданий и споров. Это был древний старик, который каждый вечер, старческой шаркающей походкой, покидал Афины, садился на скалу, с которой хорошо было видно море, и, словно это было самым главным событием в мире, неотрывно и жадно смотрел на закат.
Как никто лучше знавший римлян и Рим, он хорошо понимал, что рано или поздно тот покорит себе эти царства, что как бы они ни старались, никто и ничто не спасет их, и лишь недоумевал, какая разница, какое из них окажется первым?..
Руки и ноги старика покрывали шрамы. Они были такими давними и блеклыми, что казались полуистертыми самим временем. Одежда хоть и отличалась богатством, но было видно, что к его хитону и гиматию вряд ли хоть раз притрагивалась щетка или рука раба. Лицом он был грек, но лоб закрывал челкой, как это делали римляне, которые жили по древним традициям и вере своих предков.
Но этот человек не был филоромеем1. Когда налетавший с моря ветер приподнимал прядь его седой челки, то на лбу обнажалось клеймо с надписью «Эхей, феуго», и без труда можно было догадаться, что таким способом он прячет следы своего былого рабства.
В городе говорили о нем разное. Одни считали, что, побывав в Пергаме гражданином государства Солнца – гелиополитом, он так поклоняется теперь Гелиосу. Другие — что на его совести лежит нераскаянное преступление. Третьи полагали, что он просто сошел с ума. И все были убеждены, что за этим кроется какая–то тайна.
Но какая именно не знал никто, потому что он давно уже ни с кем не беседовал, и общался только с морем, которое размеренно, то гекзаметром, то пентаметром выкатывая на берег волны, читало бесконечную, одному лишь ему понятную, поэму…
Это был Эвбулид.
То, что не сумели сделать годы лишений, пыток, каторжных работ, довершило время…
Только немногие из его прежних знакомых смогли бы узнать в нем того самого молодого жизнелюбивого и общительного эллина, что однажды в недобрый для себя час покинул Афины, погнавшись за бежавшими рабами…
Да и некому было узнавать его – он давно уже пережил всех, с кем когда–либо сводили его жизненные дороги…
Оставался только его сын — Диокл. Да и тот, выбрав пиратскую судьбу, как всегда был далеко, а может, и его давно уже не было на этом свете…
2
Последняя их встреча произошла уже и не вспомнить, сколько лет назад, в той самой комнате–клетушке, где Эвбулид когда–то пересчитывал взятые в долг от боевого друга Квинта Пропорция монеты, на которые и были куплены те самые злосчастные рабы…
Только теперь деньги считал не он, а его сын Диокл, еще вполне крепкий и жилистый мужчина. В последние годы он отдавал их соседу со строгим наказом тратить на отца, ни в чем не отказывая ему…
— Девяносто семь, девятосто восемь, девяносто девять, сто…
Тускло горел дешевый глиняный светильник. В его лучах вспыхивали золотые статеры Македонии, Фракии, Лидии, поблескивали серебряные тетрадрахмы Маронеи, Фасоса, Сиракуз…
— Сто одиннадцать, сто двенадцать…
Диокл, заметил безучастно остановившийся на усыпанном монетами столе взгляд отца и, вздохнув, предупредил:
— Если узнаю, что ты опять выкупаешь и отпускаешь на волю рабов – то в следующий раз привезу одни медные!
Эта угроза никак не подействовала, и Диокл, теперь уже с сокрушением покачав головой, примирительно спросил отца:
— Может, еще?
— Зачем? – безучастно пожал плечами тот.
— Чтобы достойно жить!
— К чему? – не меняя тона, повторил Эвбулид.
— Ты же ведь сам меня так учил!
Диокл с жалостью посмотрел на отца и продолжил счет…
Эвбулид по–прежнему был безучастен.
Оживился он только, когда его сын потянулся через весь стол, чтобы поправить зачадивший фитиль в светильнике. Тогда он вдруг встрепенулся и совсем как много лет назад Диокл, смахнул со стола ближайшую монету и крепко зажал ее в кулаке.
— Триста! – наконец, возгласил Диокл. — Оставил бы и больше, да сосед может заподозрить неладное. Даже у преуспевающих эллинских купцов не бывает теперь таких денег…
Он с жалостью посмотрел на отца и с надеждой спросил:
— А то может, поедешь со мной?
И не давая ему раскрыть рта, чтобы не услышать единственное, что звучало от него все последние годы, это неизменное «зачем?..» и «к чему?..», принялся объяснять:
- Ты будешь одним из тех немногих, кто может сегодня жить, ничего не боясь, в этом страшном мире. Я продумал всё на все случаи жизни! Один мой дворец в Синопе, столице царства Митридата, заклятого врага Рима. Там я поселил твою младшую дочь, мою сестру – Клейсу. Мне удалось найти ее и выкупить из рабства, а Филу, прости, я так и не смог разыскать… Второй дворец у меня в сирийской Антиохии, царь которой, как никто другой умеет ладить с римлянами. С виду он просто как большой дом, чтобы не вызывал лишнего любопытства и зависти. Но внутри – роскошнее царских палат! Если я когда–то брошу якорь на берегу, то поселюсь там, женюсь, обзаведусь детьми…
- Дети — это хорошо… — безо всякого выражения согласился Эвбулид – Только прошу тебя, пусть они никогда не знают, что их отец был пиратом и превращал счастливых, свободных людей – в жалких, ничтожных рабов…
— Конечно! Ты мог бы и не говорить мне об этом…
- Значит, в душе ты понимаешь, что делаешь плохо? – неожиданно встрепенулся Эвбулид.
Диокл нахмурился:
- Отец, я же не лезу в твою душу. И ты, прошу тебя, не лезь в мою!..
Какое–то время они молчали, и, наконец, Диокл снова спросил:
- Может, все же поедешь? Тебе нужно только приказать, в какую сторону направить корабль! В Синопу или Антиохию. Ты там ни в чем не будешь нуждаться! Лучшие рабы… прости, я хотел сказать, слуги – будут прислуживать тебе, стараясь исполнить любое твое желание! Я честно выполнял законы нашего браства и, заботясь о других, мало что оставлял себе. Но, несмотря на это, у меня найдется достаточно средств, чтобы обеспечить достойную старость такого достойного отца, как ты! А если со мной что и случится, сам понимаешь, в пиратской судьбе нельзя знать, что с тобой будет завтра, то в надежных тайниках дома в Синопе и антиохийского дворца будут лежать богатые клады!
Диокл взглянул на отца и, прочитав в его глазах решительный отказ, медленно опустил голову:
— Ну, смотри! Не знаю, когда теперь встретимся. И встретимся ли вообще… Не провожай меня! Это может повредить тебе…
Диокл вышел, и когда стихли за дверью сначала обрывки его разговора с соседом, а затем и шаги, Эвбулид раскрыл ладонь и стал разглядывать то, что ему удалось утаить.
Это была серебряная тетрадрахма. На одной стороне – ритуальная корзина киста, с выползающими змеями. На другой – те же змеи, только уже крупно, жезл Гермеса–Меркурия кадуций и всего лишь две буквы «ПЕ», очевидно, первые буквы города. Такую он где–то уже видел, и, кажется, не один раз…
«Да… раба на нее не выкупить. Но помочь, и даже не одному рабу, с одеждой, едой — можно. Но…о, боги! Что это?!»
Несколько мгновений Эвбулид ошеломленно смотрел на монету, затем лицо его исказилось в гримасе ужаса, и он, вскрикнув, словно змеи вдруг ожив, вонзили в него свои ужасные жала, швырнул тетрадрахму на стол.
«ПЕ … да ведь это — Пергам!..»
Правы были афиняне, когда говорили, что за странным поведением Эвбулида кроется какая–то тайна.
Тайна была.
И как эта монета она имела две разные стороны.
Обе они были связаны с его страшным прошлым.
Первая притягивала Эвбулида всякий раз, когда он видел раба, которому хоть чем–то мог помочь.
А вторая, наоборот, заставляла затыкать уши и бежать, как от огня от одного только слова — Пергам…
Благодаря этим мерам предосторожности, он уже десять, а может, и двадцать лет ничего не слышал о нем.
И вот эта монета вдруг случайно напомнила о том, что он больше всего на свете хотел забыть. И не потому, что оно было, а потому что неизбежно должно повториться опять, и уже навечно…
Эвбулид упал на клине, закрыл голову руками, но, чем сильнее старался отогнать от себя воспоминания, рвущиеся к нему, точно языки горящего в холод пламени, тем все настойчивее они подступали к нему, воскрешая в памяти события давних лет…
3
…После того, как Аристоник собрал в городе своих многочисленных сторонников, люди, называя себя и друг друга гелиополитами, хотели сразу же начать строить счастливое царство Гелиоса. Но мечтам их так и не суждено было сбыться. Не даром Аристоник предупреждал, что Рим, комиссия которого уже поторопилась принять в наследство Пергам, так просто не даст им этого сделать.
Не прошло и месяца, как море, действительно, покрылась парусами враждебных кораблей.
Но это были не римские триремы.
Артемидор и богатейшие люди Пергама, бежав в Эфес, подняли всех торговцев и имущих людей близлежащих городов. Они объяснили им, чем опасна для них победа пергамской бедноты и освобожденных рабов, и те не жалели ни денег ни сил, чтобы подавить восстание в самом зародыше.
Срочно были вызваны отряды наемников и переоборудованы в военные – торговые корабли.
Артемидор стал первым, по–настоящему серьезным противником Аристонику. И хоть сам он погиб в первой же стычке, торговый флот Эфеса уже и без него мог продолжать начатое дело. В единственном морском сражении при Кимах, к радости Рима, он разгромил наскоро собранные Аристоником несколько кораблей, на которых вместо опытных воинов находились рыбаки, вчерашние ремесленники, крестьяне, да рабы…
Гелиополиты вынуждены были оставить Левки и уйти во внутренние области страны, где их поддержала сельская беднота и население маленьких городов. Богатые греческие полисы, в первую очередь Эфес, Смирна, Милет и Кизик выступили на стороне Рима и отказались присоединяться к восстанию.
Тогда Аристоник объявил о полной отмене рабства не только в Пергаме, но и на всех захваченных им территориях.
Не даром Артемидор пугал купцов и вельмож… Прослышав, что Аристоник создал государство Гелиоса, где нет ни богатых, ни бедных, ни рабов, ни господ, со всех сторон к нему ринулись обездоленные своими правителями и недовольные притеснениями Рима люди.
Сотнями, тысячами стекались сюда разорившиеся ремесленники и крестьяне, и целыми массами, которым вообще не было счета, бежали не имевшие никаких иных надежд на счастливую жизнь рабы…
Прибыл даже философ–стоик Блоссий. После гибели своего друга и единомышленника Тиберия Гракха, он окончательно разочаровался в римских порядках и новой целью своей жизни поставил помочь Аристонику устроить это единственное на земле царство справедливости.
Кого только не видел тогда Эвбулид здесь: из Сирии и Галатии, Ликии и Киликии, Каппадокии, Вифинии, Понта…
Шли отовсюду.
Все спешили к Аристонику.
И это не могло не встревожить соседей.
А восстание, тем временем, разрасталось. Снова были захвачены Левки, следом за ними завоеваны Фокея и Колофон.
Взоры уже не на шутку встревоженных правителей соседних стран устремились в сторону Рима.
Но тот почему–то медлил. И тогда Митридат V и Ариарат V, цари Понта и Каппадокии, заключив между собой союз, решили сами остановить распространение этой, немалой для себя, опасности.
Первым выступил понтийский царь.
Но до чего же странными и коварными были его действия!
Вместо того, чтобы пойти на изготовившегося к обороне Аристоника, он неожиданно напал на оставленный, как восставшими, так и правительственными войсками Пергам.
Беззащитная столица восставшего царства едва ли не по колено была залита кровью.
Нагруженные богатой добычей армия Митридата с победой вернулась в Синопу.
Тогда воодушевленный удачным примером соседа, в войну поспешил вступить и Ариарат.
Однако его войску повезло куда меньше, а участь самого царя оказалась поистине трагична. Путь к Пергаму для его армии пролегал через области, занятые восставшими. Начались яростные бои, в ходе которых каппадокийцы бесславно отступили, а их царь Ариарат был убит.
Воодушевленные такой победой гелиополиты стремительно стали расширять владения своего царства.
Тут уже забеспокоился и сам Рим.
В Пергам была направлена консульская армия под командованием Муция Сцеволы. Бывший не столько воином, сколько ученым законоведом, пожилой римлянин не выдержал тяжести этого похода и умер, едва успев его начать.
На смену ему Рим немедленно прислал другого консула — опытного полководца Публия Лициния Красса.
Цари Понта, Вифинии, Каппадокии и Пафлагонии, а также крупнейшие греческие города Малой Азии обязались оказать ему всяческую военную помощь.
На государство Солнца, словно огромные темные тучи, со всех сторон надвинулись вражеские войска…
Но гелиополиты не унывали.
Они беззаветно были преданы Аристонику, и, вверив единственное дорогое, что у них оставалось – жизнь Гелиосу, несокрушимо верили, что этот, самый светлый и добрый, среди всех олимпийцев, бог поможет им отстоять его царство от любого врага.
Все без исключения были настолько уверены в победе, что даже во время высадки консульской армии, в государстве Гелиоса игралась первая свадьба!
Посаженным отцом был сам Аристоник, другом жениха – Эвбулид. А жених с невестой – Лад и Домиция…
И все–то было бы ничего, да в самый разгар торжества примчался нежданный гонец — Прот, сообщивший о прибытии посла Новосирийского царства.
Это вызвало бурю ликования в стане гелиополитов.
И только трое – Аристоник и Эвбулид с Домицией не разделили общую радость.
Аристоник — потому что знал о печальной участи Новосирийского государства и его царя. Захватив Тавромений, даже охочие до славы римляне, не желая унижать себя триумфом над рабами, не стали беречь Евна для того, чтобы провести по улицам Рима, а просто задушили его в тюрьме. Вместе с женой, Серапионом и другими оставшимися в живых руководителями восстания. Остальных рабов казнили или вернули бывшим господам. Эту новость Аристоник знал уже давно и не без основания, тщательно скрывал от своих подданных.
А Эвбулиду с Домицией стало не до веселья, едва только они увидели вошедшего, следом за приосанившимся Протом, посла.
Это был Фемистокл…
Вместо того, чтобы сразу же отправиться в Пергам он, рискуя жизнью, пристал к берегам Италии. Здесь он пробрался в город, где должна была быть Домиция и, узнав, что она по дороге домой попала в плен к пиратам, повсюду принялся разыскивать ее.
И надо же – где и как сумел отыскать…
Узнав обо всем, на этот раз онемел, и надолго, Лад.
А консульская армия, между тем, неумолимо продвигалась вперед, и вскоре осадила гелиополитов все в том же городе Левки.
Как только за последним из отступавших закрылись тяжелые ворота, Аристоник, вызвал к себе Фемистокла. Расспросив его обо всем, он посетовал на то, что тот опоздал к морской битве. Одно его имя1, по убеждению царя, вселило бы ужас во врага, вдохнуло уверенность в своих воинов, и обеспечило им победу. Но сделанного не вернешь. И Аристоник поручил, имевшему уже опыт в таких делах, греку вести оборону осажденного города.
Фемистокл, не мешкая, принялся за дело. Он умело расставил гелиополитов на стенах крепости, обеспечив их всем необходимым для отражения начавшихся приступов. И на главные должности поставил тех, кого хорошо знал или кто с первого взгляда внушил ему доверие.
Проту с несколькими местными жителями он велел переодеться в крестьянскую одежду и вести разведку на дальних подступах к Левкам.
Приехавшему с ним Клеобулу доверил следить за состоянием продовольствия и воды в крепости.
Эвбулида сделал комендантом города.
А Лада назначил начальником отряда самых умелых и храбрых воинов.
И вот тут–то Лад впервые за долгие дни молчания сказал свое слово. Да еще какое! Во время одной из очередных вылазок, он взял в плен самого римского консула!
…Публий Лициний Красс мрачно шел по улицам осажденного его доблестной армией города. Он проклинал себя за то, что позволил врагу нанести себе такое бесчестье. Да и только ль себе? Со времен своего существования, Рим не знал такого позора!
Мысль консула работала хладнокровно и быстро. Спасения ему не было ни здесь, ни в Риме. Зато ожидали пытки и то, чего он боялся больше самой смерти – унижения со стороны варваров и рабов. К счастью, он не был даже связан. Это было бы излишней предосторожностью со стороны гелиополитов. Со всех сторон его окружали их суровые неумолимые лица. Особенно мрачен был главарь – огромный, могучий воин, судя по всему скиф. Представитель самого жестокого и мстительного народа.
И Красс понял, что ему надо делать.
Словно невзначай, он поднял с земли прут, скорее всего отлетевший от плетеной корзины, в которой относили на стену метательные камни или песок. И как только этот скиф оказался рядом, что было сил, стегнул ему этим прутом по глазам!
Лад взревел и замахнулся мечом на консула. Никто не успел помешать ему. Всю свою ярость, обиду, боль, скопившиеся в нем за последние дни, он вложил в этот страшный удар… Не успев даже вскрикнуть, консул был разрублен надвое.
Таким образом, он добился того, чего так жаждало его гордое римское сердце.
Аристоник, узнав об этом, похвалил Лада за поимку консула, и тут же, так как тот нужен был ему живым, как заложник и источник важнейшей информации обо всей римский армии, разжаловал его в рядовые и предупредил, что в случае малейшего нарушения дисциплины, он будет казнен безо всякой пощады.
Потеря консула вызвала растерянность среди римляни, чем не преминули воспользоваться осажденные, перейдя от вылазок к наступлению.
И тут уже всех удивил Прот.
В одном из захваченных городков он обезоружил и привел к восставшим… своего бывшего господина.
Эвбулид увидев пленного, поначалу решил, что это Квинт Пропорций, и был изумлен, как тщедушный Прот почти без боя смог одолеть такого опытного и решительного воина, шутка ли сказать – бывшего римского центуриона!
А буквально на следующий день в их стане оказался и сам Квинт. И его появление стоило Проту жизни.
Заметив опять на улице городка Пропорция, Прот решил, что это — бежавший каким–то образом из плена Луций. Он решил раз и навсегда отомстить своему бывшему господину. Зная трусливый характер Луция, он без труда думал пронзить его кинжалом, но тот вдруг умело отвел удар и сам поразил Прота только и мелькнувшим перед его глазами римским мечом–гладиусом…
Квинт выведал у умиравшего Прота все о своем брате, и с полусотней воинов попытался отбить его у гелиополитов. И отбил бы наверняка! Да только натолкнулся почти на всю армию Аристоника, и сам угодил в плен.
Потом уже Эвбулид узнал, что Квинт давно разыскивал брата. Сначала он, курсируя между Афинами и Римом, в одной из италийских гостиниц вдруг случайно увидел на стене надпись, оставленную Луцием в минуты нелегких раздумий звать его на помощь или нет:
«Сенатор Луций Пропорций, отправляясь в Пергам, брату своему Квинту – прости…»
Эта надпись вызвала у него один только смех и изумление до чего же тесен мир. Но, когда он получил письмо от брата из Пергама, то понял, что тот, кажется, нашел золотую жилу, ведущую к богатству и власти, и поспешил к нему…
Но это будет потом… А тогда бывшие рабы, сделав круг, втолкнули в него братьев, и подталкивая остриями копий, требовали от них гладиаторского боя, обещая победителю — жизнь.
Квинт бесстрашно обратил свое оружие против частокола сверкавших на солнце наконечников, но Луций, подскочив к нему, нанес предательский удар в спину.
Охнув, Квинт пошатнулся, но тут же выпрямился и гневно посмотрел назад. Не видя там никого, кроме Луция, он смерил испуганно попятившегося брата укоряющим взглядом и, как тот ни махал перед собой длинным мечом, вонзил ему в грудь свой короткий гладиус. Он хотел тут же добить брата, чтобы избавить от ненужных мучений, но Луций неожиданно взмолился, чтобы тот не спешил делать этого.
«Прости, брат!» простонал он и, то ли желая в последний миг оправдания, то ли понимая, что самому ему никогда уже не добраться до Сицилии, слабеющим языком успел сообщить Квинту про Тавромений и сокровища Тита, которых там давно уже не было…
Поединок был окончен. Рана, полученная Квинтом, оказалась неглубокой. Сдержав свое слово, гелиополиты сохранили ему жизнь, но превратили в раба. Однако недолго продолжалось это рабство Пропорция. Вскоре ему удалось избавиться от оков и бежать. Как это могло случиться, не знал никто, кроме Эвбулида, который никогда не любил вспоминать это свое единственное предательство в жизни, сделанное им во имя человеколюбия.
Да и не до Квинта было тогда…
Преемник убитого Ладом Публия Красса, консул Марк Перперна быстро навел порядок в армии и повел такой решительное наступление, что Аристоник вынужден был отступить. Затем последовало решающее сражение, закончившееся для гелиополитов новой осадой, теперь уже в городе Стратоникее.
На этот раз римляне действовали по всем правилам воинского искусства.
Даже мышь, не то, что человек не могла проникнуть в осажденную крепость.
Люди начали умирать от голода. И в один из ужасных дней, Эвбулиду доложили о первом случае, когда они начали поедать друг друга.
Еще одну страшную новость сообщил ему Фемистокл.
Чтобы спасти Домицию, Лад самовольно, с группой добровольцев покинул Стратоникею и, отбив несколько повозок с продовольствием, каким–то чудом доставил его в крепость.
Узнавший об этом Аристоник на первый раз сделал бывшим с ним гелиополитам строгое внушение, а Ладу велел немедленно отрубить голову.
Как ни умолял за него Эвбулид, Аристоник был неумолим:
«Казнить!»
Чем мог помочь Эвбулид другу, хотя и был комендантом крепости?..
И когда казалось, что помощи ждать больше не откуда, она вдруг пришла. Как это часто бывает, оттуда, откуда ее никак не ждали.
От Фемистокла.
Подозвав к себе Эвбулида, он, глядя куда–то в сторону, сказал:
Читать бесплатно другие книги:
